Метель

Бенедикт

В конце сентября я сказал Фэй, что мне пора назад. Лучше было вернуться домой до того, как наступит зима. Она выглядела странно, я видел, что с ней что-то не так, но я никогда не разбирался в психологии, а уж в женской подавно. Утром в день отъезда, когда я собрал свои немногочисленные вещи, она объяснила мне, почему ушел Томас. Даже не словами, а просто взяла мою руку и положила себе на живот. Когда я понял, меня словно ударило током. Сначала ей казалось, что Томас искренне рад. Они проводили вечера, строили какие-то несбыточные планы, перебирали имена и выбирали, где станут жить. Он найдет постоянную работу, сумеет обеспечить ребенка всем, что надо, ему давно пора остепениться, создать семью и перестать мотаться по миру.

Но как быстро он загорелся, так быстро и замолчал. В конце концов просто исчез без предупреждения, без каких-либо объяснений, кроме кое-как нацарапанной записки, оставленной в прихожей. Он не готов быть отцом. Когда Фэй показала мне этот жалкий клочок бумаги, мне стало так стыдно. Он написал эти несколько слов на обороте какой-то рекламки, словно речь идет о какой-то мелочи по хозяйству, чтобы не забыть купить. И она все равно хранила эту бумагу как память о Томасе, не лучшее и не самое яркое воспоминание, но все же слова, написанные его рукой. Как ни было мне тягостно жить в этом городе психов, но я сказал ей, что останусь с ней до родов, что признаю ребенка своим и что он будет носить фамилию Майер и тем самым станет частью нашего братства, которое никогда его не забудет и не оставит в беде. Фэй стала отказываться, она не этого добивалась, но я сказал ей, что мое решение принято и я не отступлюсь. Я ходил с ней на УЗИ и все медицинские осмотры, я покидал кокон ее квартиры и находил разные подработки, чтобы помочь ей деньгами, обставить комнату для ребенка, обеспечить хорошую медицинскую страховку. А потом во время схваток я держал ее за руку, вытирал пот со лба, смотрел, как она ведет бой за жизнь — я даже не подозревал, какая это тяжелая битва, — а когда ребенок родился, именно я перерезал пуповину, как будто это мой сын. И он должен был стать мне сыном. Я дал себе слово любить ребенка так же, как любил его мать, хотя мы никогда не были любовниками, я просто принял и полюбил ее такой, какой она была: свободной и смелой женщиной. У меня не было шансов добиться ее любви. Все сердце она отдала брату, и он заполнил его до малейших закутков, как она любила говорить. Для меня не осталось свободного места, но это не имело значения. Я привык к тому, что брат приковывает к себе взгляды и притягивает людей, словно он единственный луч света в округе. Я не переживал из-за того, что существую на периферии его мира, вращаюсь на орбите вокруг него, с одной стороны освещенный его светом, с другой — в темноте. Отец меня любит, и это главное. Любит не больше, чем брата, но и не меньше. Когда родился мальчик, единственное, в чем мы с Фэй разошлись, — это в выборе имени. Она хотела назвать его Томасом, а я считал, что неправильно называть его в честь того, кто сбежал, пусть даже этот человек мне брат. Но последнее слово осталось за ней, ведь речь шла о ее любви.