Метель

Бенедикт

Иногда совершенно очевидные мысли приходят в голову, когда занимаешься чем-то другим и совсем не думаешь над главной проблемой. Я проклинал чертов снегоход и Томаса, который уговорил нас купить его, а потом взял и исчез, и вдруг меня осенило. Если Бесс или малыш прячутся от бури, они могли укрыться только в его доме. И, словно эта простая мысль разом решила все проблемы, заурчал мотор. Глупо, но я воспрял духом. Тут явился старик Фриман — никогда еще я так не радовался его приходу. Он сказал, что Корнелии надоело сидеть взаперти и что он решил дойти до нас, проведать, все ли в порядке. Потом вроде он добавил еще, что для него эта зима уже лишняя, что не дело ему здесь оставаться, но я слушал вполуха. Я был тронут тем, что он пришел, но не стал ему ничего говорить, времени не было. Я только попросил его посидеть пока у нас, в тепле, потому что по возвращении мне может понадобиться его помощь. Корнелия вертелась у меня под ногами, тявкала, хватала зубами за перчатку, как делала с малышом. Я был не в настроении играть. Я привязал к машине лопату на случай, если придется расчищать дорогу, и уехал так быстро, как только мог, словно речь шла о спасении моей жизни; спасать их, может быть, я уже опоздал. Говорят, что, только теряя близких людей, ты понимаешь, как много они для тебя значили. Я потерял всех — Томаса, родителей, Фэй, Бесс, малыша. Как будто история подошла к концу и остается лишь захлопнуть дверь, в последний раз повернуть ключ в замке и покинуть это место, этот край, где зимой все сковано морозом, а летом так торопится жить. Затерянный, забытый край, где и человек забывает, кем он был раньше. И еще это край мужской и суровый, настолько суровый, что редкая женщина согласится здесь жить. Я прямо поверить не мог, когда она согласилась поехать сюда из невадской жары, а ведь она сама из Калифорнии, рыжеволосая девушка с золотистой кожей и таким грустным лицом, когда она переставала улыбаться, какая-то вся надломленная, ущербная, как битая фарфоровая чашка, но способная, если надо, вынести все и стоять твердо, как скала. В этом городе, который вызывал у меня даже бо́льшую оторопь, чем Нью-Йорк, вдруг появилась она — лукавый эльф с сигаретой во рту, полуангел, получертенок, не желающий выбирать свой лагерь. Я в тот момент дошел до точки, мальчишка со мной не разговаривал, и я решил все бросить, купить ему билет в один конец до Нью-Йорка и отправить к бабушке. В конце концов, вряд ли там ему будет совсем ужасно, мать не может быть таким чудовищем, чтобы дочь лишили ее общения со всеми потомками. Кто-нибудь станет его воспитывать, а я заживу по-прежнему. Стыдно, но я почувствовал облегчение. Бесс показала нам ресторан и велела дожидаться, а когда вернулась после работы, то потрепала малыша по голове, так что тот покраснел от смущения, и спросила меня, что я тут делаю с моим сыном. Мой сын. Забавно, но в ее устах эти слова вдруг приобрели смысл. Если судьба велела мне стать его отцом, значит, здесь есть какой-то смысл или умысел, пусть даже непонятный для меня. Я посмотрел на маленького Томаса, тот смотрел на Бесс и улыбался — впервые с тех пор, как мы покинули его родной город, и вдруг с бухты-барахты спросил у этой незнакомой девушки, какие у нее планы на ближайшие десять лет. «Поживем — увидим, — ответила она, — но я готова рискнуть и поставить по-крупному».