ГЛАВА 7. ПРЕДВОЕННЫЕ КОНФЛИКТЫ МЕЖДУ МАРКСИСТАМИ И УЧЕНЫМИ.

Далее я спросил себя, Сигизмунд, а может ученых подвергали особо жестоким репрессиям до Великой Отечественной войны? Что же было до Великой Отечественной войны, почему все эти российские ученые и демократы талдычат о довоенных репрессиях среди ученых СССР? Может, действительно, морганисты пострадали больше мичуринцев? Поэтому мне пришлось сделать экскурс в историю советской науки до войны. И опять ничего не нашел.

Оказалось, что по признаку принадлежности к той или иной гипотезы, никто никого не репрессировал. Репрессировались в основном администраторы от науки, директора НИИ, которые уже наукой заниматься не умели, но пользовались своим административным влиянием для получения незаслуженных благ. При этом я обнаружил ещё один интересный феномен. Почему-то все видят только репрессии ученых, но не видят второго важного фактора тогдашней общественной жизни. Я имею в виду идеологию. Важным фактором развития науки в СССР было сильное идеологическое давление на ученых в связи с претензией марксизма быть истиной в последней инстанции. Тот же фактор сыграл свою зловещую роль и в стимулировании административных репрессий против ученых.

Конфликт между наукой и марксизмом имеет давнюю историю. Попутно отмечу, что академия наук России была наверное одним из немногих учреждений царской России, который не выступил с гневными филиппиками о нелегитимности (незаконности) нового режима большевиков. Так поступали в то время многие профессиональные союзы, например, Пироговское общество врачей, которое отрицало легитимность власти большевиков. Более того, с самого начала АН России не только воздержалась от гневных деклараций против большевиков, но и пыталась нащупать путь сотрудничества и даже сотрудничала с советским правительством с его самых ранних дней прихода к власти[436].

Если быть точным, то интеллектуальный конфликт между марксистами и старорежимными учеными начался с личных интересов марксистов, но его особенно усугубила география: в марте 1918 г. Совнарком переехал в Москву, а весь цвет академической науки и все её учреждения остались в Петрограде. И очень скоро в Советской России возникли два научных центра. Один в Москве — марксистский. Другой — в Петрограде — на старой научной базе бывшей Императорской академии. Разная направленность научной работы в Москве и Ленинграде отражалась на содержании статей и книг. Раз за разом ученые (учёные и вузовские преподаватели) "не вписывались" в коммунизм — тем хуже для таких "образованцев".

Между тем советское правительство делало все, чтобы помочь российским ученым пережить те трудные годы. 29 февраля 1922 г. К. Чуковский писал в своем дневнике: "Все это хорошо, но вот что непонятно: почему все так обозлены на КУБУ (Комиссия по улучшению быта ученых)? Где, в какой стране, на какой Луне, на каком Марсе, — существует такой аппарат для 12000 людей: подошел, нажал кнопку, получил целую гору продуктов — ничего не заплатил и ушел!! А между тем прислушайтесь в очереди: все брюзжат, скулят, ругают Горького, Родэ, всех, всех — неизвестно за что, почему. Просто так! "Черт знает что! Везде масло как масло, а здесь как стеарин! Опять треску! У меня еще прежняя не съедена. Сами, небось, бифштексы жрут, а нам — треска". Такой гул стоит в очередях Дома Ученых с утра до вечера".

Да! Известны отдельные прецеденты преследования ученых в 1920-1921 гг. за участие в контрреволюционных организациях. Под суд ревтрибунала попали зачисленные в члены московского «Тактического центра» биолог Н. К. Кольцов, экономист Н. Д. Кондратьев и др., которых тогда же амнистировали. Трагично завершилось петроградское «дело Таганцева». Большая группа профессоров, инженеров и преподавателей была расстреляна по обвинению в организации заговора с целью реставрации буржуазно-помещичьей власти. Ныне появились публикации о том, что это дело сфабриковано Петрогубчека[437].

Первая репрессивная акция по отношению к ученым была предпринята в 1922 г. и являлась роковой в том смысле, что положила начало политизации науки со всеми вытекающими из этой партийно-государственной установки пагубными последствиями. Среди тех, кто не ушел в эмиграцию, имелась большая группа выдающихся русских ученых, философов, социальных мыслителей-немарксистов. Их высокая квалификация, как мыслителей, мешала большевикам насаждать марксизм в качестве всеобщей идеологии.

Поэтому в отношении этой группы было принято решение об их высылке из страны в административном порядке. В мае 1922 года уже очень больной Ленин потребовал от тогдашнего народного комиссара юстиции Курского "более широкого применения расстрелов" для непокорных интеллигентов всех сортов вместо принудительной высылки в эмиграцию. По его настоянию зимой и осенью того же года в ходе акции, проведенной на территории всей страны, было арестовано 225 человек, которых принудили на свои средства, с семьей или без нее, уехать в Германию. Среди них были такие писатели, как Бердяев, Булгаков, Ильин, Лосский, Карсавин, Осоргин, Сорокин, Степун. Всего в общей сложности, по данным В. Н. Сойфера, "по распоряжению Ленина из страны было выслано около 2000 выдающихся представителей науки и культуры России". К этому вымыванию интеллигенции стоит добавить еще тех, кто уехал добровольно (как, например, семья Набоковых, художники Шагал, Ларионов и Кандинский, писатель Евгений Замятин, режиссер и драматург Николай Евреинов)[438].

Это произошло, когда, казалось бы, после братоубийственной гражданской войны, во время которой никто из высланных не перешел во враждебный Советской России лагерь, в условиях гражданского мира открывается простор для свободного интеллектуального творчества. Высылка мотивировалась необходимостью очистить идеологическую атмосферу от немарксистских «флюидов». Как полагает Г. Ханин, «имелось в виду оградить нашу молодежь от влияния чуждых взглядов…

Высылка за рубеж в 1922 г. этих наиболее выдающихся обществоведов и писателей, ликвидация автономии высшей школы, завоеванной в годы царизма, ликвидация в 20-30-е гг. «за ненадобностью» целых научных направлений старой социологии, философии, политэкономии, истории, особенно тех ее разделов, которые были связаны с историей церкви -библеистики, древнейшей истории, славистики, а также отрицание «старой» юридической науки, в частности, высокомерное отрицание советскими юристами таких понятий, как «правовое государство» и «буржуазное право» в целом — таковы реалии этого времени.

Однако "философские пароходы" не решили проблему отношений лидеров СССР с беспартийной интеллигенцией из "бывших". Несмотря на высылку большой группы таких "вредителей" на "философских пароходах", оставшиеся в Советской России их единомышленники продолжили, по мнению марксистов, идейный саботаж[439]. Тем не менее последующее закрытие научных, философских и религиозных обществ в 1923 г. в ходе их принудительной «перерегистрации» и массовая эмиграция гуманитариев старой формации, «ненужных советской власти» изменили ситуацию в общественных науках.

7.1. "БУНТ" АКАДЕМИКОВ

Первый поход марксистов "в науку" (в 1925 году) кончился для послеленинских марксистско-ориентированных лидеров СССР полным провалом — Зиновьева, Каменева, Бухарина и ещё десяток "вождей", захотевших полакомиться научным престижем и стать академиками, не допустили даже к сдаче документов для баллотировки в академики за отсутствием у претендентов серьёзного образования и научных трудов. Зато всех настоящих учёных — Павлова, Ольденбурга, Соболевского, Платонова и многих других переизбрали в АН СССР, а Тарле стал сначала членом-корреспондентом, а затем и академиком.

В 1928 г. рвущийся в академики историк Покровский написал записку в Политбюро ЦК ВКП(б): "Нужно или радикально реорганизовать (академию. — Авт.) в смысле личного состава", особенно её гуманитарное отделение, "или вовсе его прикрыть". Сама "реорганизация" началась за год до этой записки — ВЦИК отменил "царский" устав РАН и ввёл новый, "марксистский". Кандидатов в академики получили право выдвигать "общественные организации" — партячейки, ЖЭКи и т.п. Не помогло. Покровского, Бухарина, историка-марксиста Лукина, литературоведа-марксиста Фриче и других "диалектиков" хотя и допустили к баллотировке на этот раз, но при тайном голосовании с треском провалили. Это был открытый вызов настоящих учёных марксистским неучам. Вследствие этого записке Покровского был дан ход — ей были посвящены целых три заседания Политбюро.

Дальше случилось вот что (здесь и далее я цитирую материалы замечательной книги Гракиной[440]): весной 1928 г. ВЦИК очередным постановлением: передал АН СССР в подчинение Совнаркома СССР, и она стала одним из наркоматов правительства. Тогдашний предсовнаркома Алексей Рыков издал распоряжение как "президент" АН СССР — двукратно увеличить число "ставок" академиков и членов-корреспондентов (с 43 до 85) и изменить сроки выборов. Вопреки многолетней традиции выбирать раз в пять лет, Рыков назначил новые выборы на 12 декабря 1928 г. Оппозиционеры — Павлов, Ольденбург, Соболевский и другие "императорские академики" призвали членов Общего собрания бойкотировать собрание 13 декабря 1928 г. и сорвали кворум. Так повторялось ещё два раза. В конце концов академиков сломали. Они пришли на общее собрание 13 февраля (кроме "буянов" — Павлова, Ольденбурга и некоторых других) и там проголосовали за марксистов. Отметим, что у Сталина никогда и в мыслях не было баллотироваться в академики. Академик Павлов заявил властям: "Оставьте Академию наук в покое"[441]. Самое интересное, что национально ориентированные большевики такие как Молотов, Сталин, Каганович, Ворошилов тоже в мыслях не имели становится академиками.

"В первой половине августа 1928 г. (цитирую Гракину) в ЦК союзных республик, крайкомы и обкомы партии поступили директива ЦК ВКП(б) о негласном вмешательстве в кампанию по выборам в АН СССР. Директива была подписана по поручению комиссии политбюро заведующим АППО ЦК ВКП(б) А. Криницким. Суть ее сводилась к рекомендации укрепить партийное влияние в АН СССР: «Эти выборы имеют большое значение. В результате их должно быть укреплено наше влияние в Академии наук, и Академия наук должна быть на деле превращена в центр научной мысли Союза, имеющей в своем составе наиболее квалифицированных и связанных с социалистическим строительством ученых и полностью обслуживающей социалистическое строительство нашей страны.

Кампания должна также усилить партийное влияние среди квалифицированной интеллигенции"[442].

Для проведения кампании рекомендовалось выделить «специального товарища для руководства ею и для визы всех резолюций и статей парткомом. Его фамилия и занимаемая должность сообщалась совершенно секретно на имя тов. Постникова в АППО ЦК ВКП(б)…». В директиве подчеркивалось, что там, где слабое влияние коммунистов, необходимо исключить «примыкание к кампании самотека… В целях сохранения конспиративности решительно рекомендуется избегать при проведении этой работы переписки, широких инструктирований и т.п., ограничиваясь личными переговорами и указаниями» В № 168 Известий ЦИК от 21 июля 1928 г. был опубликован список заявленных кандидатур (205). Рекомендовалось активно поддерживать одних (приложение № 1), выступать против других (приложение № 2), остальные нейтральные (приложение № 3), к которым относятся явно проходящие, а также такие, к которым не следует привлекать внимания. В приложение № 2 были включены ученые мирового класса искусствовед Г. Г. Шпет, лингвист В. Ф. Шишмарев, востоковед В. М. Алексеев, биологи Л. С. Берг, Н. К. Кольцов и др. Крайкомы партии соответственно давали указания окружным комитетам партии о мероприятиях по выполнению требования ЦК ВКП(б) о проведении в состав АН СССР нужных кандидатур. В директиве детально разъяснялось, как готовить собрания, как подбирать докладчиков и контролировать содержание докладов, каких кандидатов поддерживать, против каких выступать, к каким относиться нейтрально. Все материалы собраний, прежде чем их отправить в печать, должны были быть просмотрены ответственным за это от окружного комитета. Таким образом, избирательная кампания в Академию проходила в рамках жесткого партийно-государственного контроля"[443].

"В результате выборов 1929 г. впервые в истории Академии в нее были избраны видные коммунисты, революционеры, деятели Советского государства, представители марксистского направления в обществоведении: Н. И. Бухарин, Г. М. Кржижановский, экономист-аграрник П. П. Маслов, историк М. Н. Покровский, специалист в области марксизма и международного рабочего движения директор ИМЛ Д. Б. Рязанов (Гольдендах), экономист С. И. Солнцев, геолог И. М. Губкин и др. Однако трех ученых-коммунистов не выбрали. Общим собранием Академии были забаллотированы выдвинутые отделением гуманитарных наук ученые-коммунисты философ А. М. Деборин (Иоффе), литературовед и искусствовед В. М. Фриче и историк Н. М. Лукин"[444].

Не выбрали и ничего. Но никто о не думал разгонять академию.

Итак, возник обычный конфликт между желанием части элиты получить добавочный престиж от членства в академии наук и нежеланием академиков делиться своим престижем с лидерами страны.

7.2. "АКАДЕМИЧЕСКОЕ ДЕЛО"

Знаменитое «Академическое дело» в 1980-90-е гг. широко освещалось в исторической литературе и публикациях документальных источников. А произошло вот что. "В ходе работы одной из комиссий (цитирую Гракину) было установлено, что в Библиотеке Академии наук (БАН) хранились подлинник отречения от престола Николая II, личные фонды видных лидеров кадетской партии, архив бывшего московского губернатора, а позднее товарища министра внутренних дел и директора Департамента полиции В. Ф. Джунковского, в котором хранились материалы, связанные с деятельностью осведомителей царской охранки, в том числе и «двойников», членов партии большевиков. Эти документы были взрывоопасными для представителей партийной элиты и могли содержать серьезный компрометирующий ее материал. Документы эти попали в БАН, видимо, либо в период послереволюционного хаоса и неразберихи, либо, когда эмиграция, уезжая, пристраивала свои архивы в государственные учреждения. Правительственная комиссия сочла хранение подобных политических документов «криминалом» со стороны директора БАН видного историка С. Ф. Платонова, так же как и его кадровую политику в качестве директора Пушкинского Дома, принявшего на работу большое число образованных людей «из бывших», выходцев из дворян, интеллигенции и т.д. Началась реорганизация аппарата академии. Бессменный ее непременный секретарь, друг В. И. Вернадского, востоковед С. Ф. Ольденбург 30 октября 1929 г. по распоряжению политбюро был отстранен от должности (его сменил историк В. П. Волгин). 9 ноября 1929 г. на заседании политбюро было принято решение об уголовном преследовании лиц, причастных к «архивной истории». В связи с вопросом о хранении политических документов в АН СССР был отстранен от должности академик— секретарь Отделения гуманитарных наук, председатель Археографической комиссии АН СССР, директор БАН, директор Пушкинского Дома акад. С. Ф. Платонов (вплоть до ареста 12 января 1930 г.). Было возбуждено «Дело академика С. Ф. Платонова», которое Н. П. Анциферов справедливо назвал «шахтинским делом научной интеллигенции»"[445].

"Правительственную комиссию для практической «чистки» Академии наук возглавил член коллегии ОГПУ Я. Х. Петерс. К концу 1929 г. из 960 штатных сотрудников были уволены 128, а из 830 нештатных — 520 чел. Начались массовые аресты ученых-гуманитариев. По неполным данным исследователей В. С. Брачева и Ф. Ф. Перченка, по «Академическому делу» было арестовано соответственно 115 и 150 чел. Кроме С. Ф. Платонова были арестованы 28 января 1930 г. — директор Палеографического музея, видный архивист и источниковед, знаток старинных рукописей и сфрагистики акад. Н. П. Лихачев, историк Запада акад. Е. В. Тарле, 8 августа 1930 г. — акад. М. К. Любавский (до революции ректор Московского университета, в 20-е гг. — председатель Общества истории и древностей российских, которому в октябре 1929 г. было отказано в перерегистрации) и историк и археолог (академик с 1939 г.) Ю. В. Готье. Были арестованы также историк церковного раскола, археограф и палеограф чл.-корр. АН СССР В. Г. Дружинин, который позднее пропал без вести, историк культуры и средневековья, библиотековед Д. Н. Егоров, который позднее скончался в ссылке в Ташкенте, славяновед академик АН БССР, ректор Белорусского университета В. И. Пичета, историк России и архивист С. В. Рождественский, умерший затем в ссылке в Томске, историк А. И. Яковлев, видный специалист по истории России, профессор С. В. Бахрушин, историк феодальной России, источниковед, будущий академик Л. В. Черепнин, многие профессора Московского и Ленинградского университетов, сотрудники академических институтов"[446].

7.3. ШАРАШКИ (использован текст Гракиной[447])

В 1928-1929 гг. были арестованы руководители двух крупнейших КБ: 1 сентября 1928 г. Д. П. Григорович, который в середине 20-х гг. возглавлял в Ленинграде отдел морского опытного самолетостроения (ОМОС) и Н. Н. Поликарпов, в КБ которого были выпестованы многие крупные авиаконструкторы, сами в дальнейшем создавшие свои КБ. Вместе с ними были арестованы крупные специалисты в области авиации: И. М. Косткин, A. Н. Сидельников, П. М. Крейсон, А. В. Надашкевич, Б. Ф. Гончаров, B. В. Калинин, В. Л. Коровин (всего около 20 специалистов). На свободе пока оставались сотрудники КБ Туполева в ЦАГИ, третьего крупнейшего авиационного КБ. Арест такого числа крупных авиаспециалистов поставил под угрозу план развития опытного самолетостроения в СССР. Однако ОГПУ нашло выход. В декабре 1929 г. в Бутырской тюрьме было организовано закрытое КБ, получившее название «Внутренняя тюрьма», затем реорганизованное в ЦКБ имени В. Р. Менжинского, которое стало одной из первых «шарашек», в массовом масштабе организовавшихся в 30-е гг. в различных областях техники, связанных главным образом с оборонной промышленностью и просуществовавших четверть века. Наиболее известные из них — авиационное КБ: Особое техническое бюро НКВД в Болшево, куда собирались светлые умы со всего обширного пространства архипелага ГУЛАГ (позднее авиационная часть «болшевской шараги» была переведена в Москву на улицу Радио, где стало действовать ЦКБ-29 НКВД), химическая «шарашка» на Шоссе энтузиастов в Москве, радиоэлектронная в Марфино под Москвой. Наибольший размах «империя шарашек» получила после массовых арестов ученых-оборонщиков в 1937-1938 гг. В документальной повести о С. П. Королеве, основанной на воспоминаниях десятков ученых и конструкторов, Я. К. Голованов пишет о создании системы «особых» КБ, что «весной 1940 г. самым большим тружеником в НКВД был В. А. Кравченко — начальник 4-го специального отдела экономического управления НКВД СССР, занимавшийся их организацией. Он подчинялся заместителю Л. П. Берия, начальнику экономического управления НКВД А. З. Кобулову. Он должен был продумать структуру, разыскать нужных специалистов в лагерях, доставить в Москву, рассортировать по специальностям, создать необходимые условия для работы». Было решено использовать арестованных ученых по их прямому назначению[448].

Арестованному авиаконструктору Туполеву, после завершения следствия (см. ниже), поручили составить список всех «самолетчиков» и специалистов смежных областей (всего 200 чел.). Все они за редким исключением оказались за решеткой. В феврале 1939 г. Туполева привезли в Болшево, где у него созрел план сделать новый скоростной пикирующий двухмоторный бомбардировщик, который он обозначил как АНТ-58. Сталин отверг предложение Берия создать четырехмоторный бомбардировщик и согласился с предложением Туполева сконструировать двухмоторный пикирующий бомбардировщик, а затем приступить к четырехмоторному, условно названному ПБ-4. В Болшево был построен макет двухмоторного бомбардировщика в натуральную величину, в металле он был воплощен на улице Радио в ЦКБ-29. В ЦКБ-29 В. М. Петляков продолжал работы над двухмоторным высотным скоростным истребителем— перехватчиком (проект-100)[449].

1 мая 1940 г. этот самолет, ведомый летчиком П. М. Стефановским, участвовал в параде на Красной Площади. Но этот самолет оказался не нужен, так как уже в апреле 1940 г. был испытан МиГ-3 с аналогичными функциями. В августе 1940 г. с одобрения Сталина было принято решение о серийном выпуске МиГ-3, а В. М. Петляков получил задание переделать за полтора месяца свой истребитель в бомбардировщик. В итоге получился Пе-2. основной бомбардировщик периода Великой Отечественной войны, серийное производство которого началось 23 июня 1940 г., а 25 июня 1940 г. группа Петлякова вышла на свободу. Петлякову было поручено организовать в Казани массовое производство Пе-2. Но уже в январе 1942 г. он погибает в авиакатастрофе на Пе-2 под Арзамасом. КБ В. М. Мясищева проектировало в «шараге» на улице Радио дальний высотный бомбардировщик (проект 102). Сюда же были направлены B. П. Глушко, С. П. Королев, который прибыл в Москву из Колымы через Владивосток. После начала войны 13 июля 1941 г. ЦКБ-29 прекратил свое существование на улице Радио. Его сотрудники были эвакуированы в Омск. 19 июля 1941 г. А. Н. Туполев по ходатайству НКВД СССР был освобожден по постановлению Президиума Верховного Совета СССР от наказания со снятием судимости, а с ним еще 20 чел. сотрудников — C. М. Егер, Г. С. Френкель, А. М. Черемухин, А. Р. Бонин, А. В. Надашкевич, Г. А. Озеров и др. КБ Туполева обосновалось в Омске. В ЦКБ-29 работало не менее 800 сотрудников, из них 100 (мозг ЦКБ) — заключенные. В их числе 20 крупных специалистов, 15 профессоров и докторов наук, главных инженеров и главных технологов авиазаводов, 5 начальников КБ». Помощник Туполева Л. Л. Кербер вспоминал, что в авиапромышленности функционировали три «шараги» — авиационная, двигательная и ракетная. «Вероятно, мы будем недалеко от истины, если оценим… общее количество специалистов, извлеченных триумвиратом Ягода-Ежов-Берия из нашего министерства, в 280-300 человек самой высокой квалификации. Следует преклоняться перед теми, кто все же сумел обеспечить поставку нашей героической армии тысяч и тысяч самолетов в Отечественную войну. Немногие страны могли бы выдержать подобное»"[450]. Итак, даже в условиях репрессий ученые оказывались в особом положении, поскольку государство в них сильно нуждалось.

Парадоксально, но факт, что труд ученых и конструкторов в «шарагах» и подчас в лагерях был творческим трудом, в котором причудливо были сплавлены и патриотизм и творческое вдохновение в работе на благо родины, ради своего освобождения и бесконечное рабское унижение человеческого достоинства. Работа помогала заключенным хоть на время почувствовать себя свободными. В СпецНИИ и КБ, в лагерях бок о бок сосуществовали и истинное благородство, и дружба, и подлость, и предательство, и трусость[451].

Если свести в одном коллективе двух выдающихся учёных, то тут же начинается склока, борьба за Госпремии, фонды, штаты, зарплаты и один выдающийся учёный неизбежно <сжирает> другого. А вот в <шарашках>, по свидетельству Солженицина, всё наоборот. "Тут могут плодотворно вместе трудиться хоть 5, хоть 8 по-настоящему великих учёных, решая за год такую проблему, для решения которой в обычных условиях ушли бы десятилетия и полвагона умерших от инфарктов во взаимной вражде учёных"[452].

7.4. ПОЧЕМУ НЕ РЕПРЕССИРОВАЛИ АКАДЕМИКА ПАВЛОВА?

Интересным феноменом, который не могут объяснить антисталинисты, используя свою гипотезы о тиранизме Сталина, является феномен академика Павлова. Взаимоотношения Павлова и советской власти были не безоблачны. Сразу же после победы Октября Павлов стал открыто выступать против новых властей, критикуя их до конца дней за беззаконие, произвол, репрессии. «В первые годы революции, — говорил Павлов, — многие из почтенных профессоров лицемерно клялись в преданности и верности новому большевистскому режиму. Мне было тошно видеть и слышать, так как я не верил в их искренность. Я тогда написал Ленину: „Я не специалист и не верю в ваш опасный социальный эксперимент". И что же вы думаете? Ленин правильно оценил мою прямоту и тревогу за судьбы отчизны и не только не сделал ничего худого мне, но, напротив того, отдал распоряжение улучшить условия моей жизни и работы, что и было незамедлительно сделано в те тяжелые для всей страны дни»[453].

Ленин, игнорируя социально-политическую позицию Павлова, делал все возможное, чтобы обеспечить ему хорошие условия для работы. (Было издано постановление Совнаркома о льготах для И. П. Павлова!). В нем предусматривалось среди других пунктов предоставление Павлову и его жене специального пайка, от которого ученый решительно отказался. Но питание для его подопытных животных позволило, продолжить эксперименты по условным рефлексам[454].

«Я помню, — писал Капица, — как мне рассказывал академик А. Н. Крылов, что, встретив Павлова на Каменноостровском, он обратился к нему: „Иван Петрович, могу Вас попросить об одном одолжении?” — „Конечно". -„Возьмите меня в собаки”. На что Павлов ответил: „Вы умный человек, а такие глупости говорите”»[455].

«В дальнейшем, — отмечает Капица[456], — жизнь подтвердила, что Ленин был прав, когда он игнорировал проявляемое Павловым в социальных вопросах резкое инакомыслие и при этом весьма бережно относился как лично к Павлову, так и к его научной деятельности. Все это привело к тому, что Павлов в советское время как физиолог не прерывал свои блестящие работы по условным рефлексам, которые по сей день в мировой науке играют ведущую роль. В вопросах, касающихся социальных проблем, все высказанное Павловым уже давно забылось».

Но даже получив поддержку, Павлов не перестал критиковать советскую власть. П. Л. Капица писал о том, что Павлов «без стеснения в самых резких выражениях критиковал и даже ругал руководство, крестился у каждой церкви, носил царские ордена, на которые до революции не обращал внимания»[457]. Есть свидетельства, что Павлов говорил студентам: «Вот из-за кого нам плохо живется!» — и показывал на портреты Ленина и Сталина.

Павлов не только ходатайствовал об отдельных репрессированных лицах (это делали и некоторые другие ученые — Вернадский, Капица). В 30-х гг. в своих письмах Павлов обращался в правительство с критикой репрессий[458]. Сохранилась серия павловских писем, адресованных в Совнарком.

В них он не только ходатайствовал за неправедно репрессированных, но и давал резко критическую оценку общей ситуации в стране. Так, через три недели после убийства Кирова он писал: «Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия. Тем, кто злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовольствием приводят это в исполнение, как и тем насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами чувствующими и думающими человечно. И с другой стороны. Тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства. Когда я встречаюсь с новыми случаями из отрицательной полосы нашей жизни (а их легион), я терзаюсь ядовитым укором, что оставался и остаюсь среди нее. Не один же я так чувствую и думаю. Пощадите же родину и нас»[459].

И. П. Павлов неоднократно высказывал возмущение идеологическим давлением на науку: «Введен в устав Академии параграф, что вся научная работа должна вестись на платформе учения о диалектическом материализме Маркса и Энгельса. Разве это не величайшее насилие даже над научной мыслью. Чем это отличается от средневековой инквизиции…»[460].

Итак, пример Павлова доказывает, что несмотря на резкие идеологические разногласия с большевиками, выдающиеся ученые не подвергались репрессиям.

7.5. РЕПРЕССИИ 1937 ГОДА И УЧЕНЫЕ

Что же касается ученых, побывавших в сталинские годы в ГУЛАГе, то были и такие — в 1937-38 годах репрессии затронули и советскую науку. Только в Академии наук СССР были репрессированы более 105 академиков и членов-корреспондентов». Большой урон понесла археологическая наука. Прекратили существование Русское и Московское археологические общества. Были арестованы десятки выдающихся археологов[461]. В 1936-1937 годах было арестовано около 20% советских астрофизиков[462].

Список репрессированных морганистов достаточно обширен. Погибли Афанасьев И. Н, директор института с/х почв Белоруссии А. И. Муралов и Г. К. Мейстер, они были председателями ВАСХНИЛ после Вавилова, потом были арестованы и расстреляны, В. А. Барыкин, директор государственного микробиологического института, арестован в 1937 году, Карпеченко Г. Д. — талантливый и сравнительно молодой генетик был арестован в 1941 году и умер в тюрьме в 1942 году в возрасте 43 лет. С. Г. Левит, директор института медицинской генетики, арестован в 1937 году, проф А. М. Быховская, декан биологического факультета МГУ, арестована в 1937 году, А. А. Нуринов, директор института гибридизации, был арестован в 1937 году; И. Л. Кричевский, председатель ассоциации микробиологов, был арестован в 1938 году, Н. Кольцов, директор института, где работал Четвериков, в 1938 году был уволен, будучи обвиненным в расизме. В период дискуссий Т. Лысенко и его сторонников с генетиками, были арестованы и погибли такие ученые, как Н. И. Вавилов, Г. Д. Карпеченко, И. И. Агол, Л. И. Говоров, С. Г. Левит, Г. А. Левитский… Это прискорбно, но к Т. Д. Лысенко никакого отношения не имеет.

Как видно из приведенного Журавским[463] списка репрессированных биологов, среди репрессированных в 30-е годы биологов 9 составляли противники Лысенко, а 6 — его сторонник. То есть никаких целенаправленных репрессий противников Лысенко не было. 3 из 6 лысенковцев, пострадавших во время репрессий с 1936 по 1939 г., были директорами ведущих институтов, а двое других по роду обязанностей имели обширные контакты с иностранцами[464].

Сидели Туполев и Королев. Для того времени их дела были банальны, как грабли. Туполев сел за обычную растрату госсредств, после заграничной командировки (сегодня за это в ладоши хлопают от восторга). Тогда с конструкторов требовали и получали конкретный результат, а за брак сажали. Согласно другой версии, академик А. Н. Туполев сидел за продажу чертежей одного из своих самолетов, отвергнутых государственной комиссией СССР. Туполева арестовали 21 октября 1937 г. в рабочем кабинете. По его делу проходило более 20 чел. Он был обвинен также в создании «русско-фашистской партии», в связи с профессорами-кадетами, высланными за границу, вредительстве при подготовке рекордных перелетов М. М. Громова, внедрении «порочной» американской технологии, срыве строительства новых корпусов ЦАГИ и несовершенстве созданных в его КБ конструкций. 50-летний Туполев признался через неделю после ареста. Следствие было окончено в апреле 1938 г., и его держали в Бутырской тюрьме, ожидая постановления об организации ОКБ, где его предполагалось использовать. Выпущен в связи с искренним раскаянием и готовностью работать на благо Родины в тяжелый для нее момент[465].

Считается, что академик С. П. Королев сидел по доносу конкурента. На самом деле Королев действительно сидел в т.н. «шарашке», но по совершенно прозаической статье — за растрату. Как сейчас модно говорить, «за нецелевое расходование бюджетных средств». Даже гениям не чужды человеческие пороки и слабости. Королев и компания обещали создать ракетоплан, самолет с ракетным двигателем, а результат равен нулю. На Королева писали доносы не в НКВД, а сослуживцы[466]. Выпущен как невиновный и способный принести пользу Родине в тяжелый для нее момент[467].

Почему же пострадали от предвоенных репрессий ученые? А чем они лучше остальных? Репрессии ученых перед войной были частью общих репрессий по причине выхода машины репрессий из под контроля. Это часть той неожиданной волны репрессий, которая как Чернобыль, накрыла новое общество СССР. Характерны поздние высказывания по этому поводу В. М. Молотова[468]. Он говорил: "Много болтали лишнего. И круг их знакомств, как и следовало ожидать… Они, ведь, не поддерживали нас… В значительной части наша русская интеллигенция была тесно связана с зажиточным крестьянством, у которого прокулацкие настроения, страна-то крестьянская. Тот же Туполев мог бы стать опасным врагом. У него большие связи с враждебной нам интеллигенцией… Туполевы, они были в свое время очень серьезным вопросом для нас. Некоторое время они были противниками, и нужно было время, чтобы их приблизить к советской власти".

Итак, как и весь советский народ ученые СССР пережили репрессии и нет основания считать, что они были подвергнуты большим репрессиям чем остальные советские люди. Точно так же нет основания считать, что они были более невиновными, чем остальные. Об этом свидетельствует случай с Л. Ландау. Например, Л. Д. Ландау сидел за составление антисоветских (вообще говоря — противогосударственных, провокационных и подстрекающих к совершению государственных преступлений) листовок, что было подтверждено личными показаниями и вещественными доказательствами. Выпущен под ручательство группы физиков и как не представлявший серьезной опасности (см. ниже).

7.6. ДЕЛО ЛАНДАУ[469]

В числе пострадавших от репрессий часто приводится имя выдающегося советского ученого, лауреата Нобелевской премии Л. Ландау. Так вот, насчёт «великого физика Ландау». Ландау арестовали за реальные преступление — писал и разбрасывал антисоветские листовки, с призывами свергнуть существующую власть и восстановить подлинный коммунизм (троцкизм). В 1938 году Ландау был арестован за составление антисоветских листовок, что было подтверждено личными показаниями и вещественными доказательствами. Кроме того Ландау инициировал антисоветскую забастовку в Харьковском университете. Л. Д. Ландау отсидел целый год. Спасибо Капице, уберег Ландау от законной вышки. Выпущен по решению Берия под ручательство группы физиков и как не представлявший серьезной опасности.

В газете «Дуэль», N 50 за 2006-й год, приведен протокол допроса «великого физика» Ландау Л. Д., о котором недавно была передача по TV. Это тот самый Ландау, что запустил крылатую фразу: «Хорошее дело, браком не назовут!» Юморной был товарищ. Изучая данный протокол, замените «вредительскую, антисоветскую деятельность» на «антигосударственную», а потом сами решите, чем занимался «великий физик» Ландау Л. Д. И может, станет понятно, почему Сталин разработку и изготовление атомной бомбы поручил не этим, «теоретикам», а Курчатову?[470]

Но несмотря на это, вряд ли кто так любил СССР и Советскую власть, как Ландау. По воспоминаниям его жены, он и не думал переехать на Запад, трезво оценивая, что на Западе он будет нищим. В разгар войны будущий академик Лифшиц, наживший золотишко на спекуляции продуктами питания, уговаривал его бежать из СССР через Иран, но Ландау отказался. А ведь он из тех, кто был будто бы репрессирован советской властью. В ноябре 1946 года Ландау был избран действительным членом АН СССР, хотя он отсидел год за распространение антисоветских листовки.

А дело было так. Приведу только документальные материалы.

П. Л. Капица — И. В. Сталину 28 апреля 1938 г. Товарищ Сталин, сегодня утром арестовали научного сотрудника Института Л. Д. Ландау. Несмотря на свои 29 лет, он вместе с Фоком — самые крупные физики-теоретики у нас в Союзе. Его работы по магнетизму и по квантовой теории часто цитируются как в нашей, так и в заграничной научной литературе. Только в прошлом году он опубликовал одну замечательную работу, где первый указал на новый источник энергии звездного лучеиспускания.

…У нас в институте с ним было нелегко, хотя он поддавался уговорам и становился лучше. Я прощал ему его выходки ввиду его исключительной даровитости. Но при всех своих недостатках в характере, мне очень трудно поверить, что Ландау был способен на что-то нечестное.

Ландау молод, ему представляется еще многое сделать в науке. Никто, как другой ученый, обо всем этом написать не может, поэтому я и пишу Вам. П. Капица

Протокол допроса Ландау Льва Давидовича от «3» августа 1938 года. ЛАНДАУ, Л. Д., 1908 г. рожд., уроженец г. Баку, сын инженера, служащий, беспартийный, еврей, гр-н СССР; до ареста профессор физики, ст. научный сотрудник Ин-та физических проблем Академии Наук СССР.

Вопрос: Вы обвиняетесь в антисоветской деятельности. За что вас арестовали?

Ответ: Это какое-то недоразумение. Ни с какими контрреволюционными организациями я не связывался и антисоветской работы не вел.

Вопрос: Ланду, ваше запирательство бесполезно. Мы вас предупреждаем, что при дальнейших с вашей стороны попытках стать на путь ложных или не до конца искренних показаний мы вас изобличим очными ставками с вашими единомышленниками.

Ответ: Меня не в чем изобличать, антисоветской работы я не вел и никаких единомышленников в этом смысле у меня не было.

Вопрос: Мы еще раз предлагаем вам дать правдивые показания относительно вашей антисоветской деятельности.

Ответ: Мне нечего показывать.

Вопрос: Предъявляем вам документ— текст антисоветской листовки за подписью «Московский комитет антифашистской рабочей партии». Вам знаком этот почерк? Чьей рукой написана листовка?

Ответ: Да, знаком. Это почерк физика М. А. Кореца, которого я хорошо знаю.

Вопрос: Корец показывает, что контрреволюционная листовка написана им, и утверждает, что вы являетесь одним из авторов этого антисоветского документа. Вы и теперь будете отрицать предъявленное вам обвинение?

Ответ: Я вижу бессмысленность дальнейшего отрицания своей причастности к составлению предъявленного мне контрреволюционного документа. Пытался я отрицать свою вину, будучи уверенным, что следствию этот документ неизвестен.

Предъявленная мне антисоветская листовка действительно была составлена мною и Корец М. А. — участником контрреволюционной организации, к которой принадлежал и я.

Эту листовку мы намеревались размножить и распространить в дни первомайских торжеств в Москве среди демонстрантов.

Вопрос: К вопросу о подготовке контрреволюционной листовки мы вернемся впоследствии. Сейчас расскажите, когда впервые вы стали на путь борьбы против советской власти?

Ответ: Мне трудно прямо ответить на этот вопрос. Прошу разрешить мне рассказать подробно, как я постепенно, начав с антимарксистских позиций в области науки, дошел до контрреволюционной подпольной деятельности.

В 1929 году я закончил высшее образование и, как способный физик, был командирован Наркомпросом за границу для научного усовершенствования. За границей я работал главным образом у известного физика Бора (Дания) и у ряда физиков его школы в Берлине, Цюрихе, Лейпциге и Кембридже.

Вопрос: Что это за школа Бора?

Ответ: Я имею в виду так называемую «Копенгагенскую школу» физиков во главе с Бором. Это — ведущая школа современной физики капиталистического мира.

«Копенгагенская школа» — не материалистическая, отрицающая диалектический материализм, не признающая научный марксистский метод. В частности, резкой критике и отрицанию подвергались в этой школе положения, выдвинутые Энгельсом в его «Диалектике природы». Должен сказать, что за границу я поехал уже с известной идеалистической настроенностью. В результате пребывания за границей и тесного сближения с школой Бора и лично с ним (моя командировка субсидировалась первые 6 месяцев Наркомпросом, а остальное время получал рокфеллеровскую стипендию, устроенную мне Бором) мои воззрения окончательно сформировались. Я вернулся в СССР убежденным сторонником буржуазных позиций «Копенгагенской школы» и открыто выступал против материалистической философии, против «допущения» марксизма в науку. Я заявлял, что наука сама по себе, без марксовой философии, которую мы считали псевдонаучной, разрешит свои проблемы.

Вопрос: Вы говорите: «Мы считали»… Кто это «мы»?

Ответ: На почве антимарксистских взглядов я в 1931 году, работая в Ленинграде, тесно сошелся с группой антисоветски настроенных физиков-теоретиков. Это были: Гамов Г. А. (в 1934 году уехал в командировку в Данию и не вернулся в СССР), Иваненко Д. Д. (в 1935 г. осужден за антисоветскую деятельность), Бронштейн М. П., Френкель Я. Н. Известную роль тут сыграло и мое личное настроение недовольства и озлобленности, вызванное арестом моего отца Д. Л. Ланду. До революции отец служил инженером в одной из нефтяных компаний в Баку. В 1930 г., когда я находился за границей, отец был арестован и вскоре осужден за вредительство в нефтяной промышленности к 10 годам концлагеря. Это обстоятельство также толкало меня на сближение с антисоветской группой физиков.

Вопрос: Расскажите, в чем практически выражалась антисоветская деятельность этой группы?

Ответ: Это была группа единомышленников с общей антисоветской позицией сначала в области науки (отрицание марксизма). Но, борясь против марксистского метода в науке, считая марксистскую философию ненаучной, мы боролись и против мероприятий советской власти в этой области, считая гибельным для науки стремление советской власти подвести под науку марксистский фундамент.

Всячески охаивая марксизм, защищая буржуазные концепции, мы эти взгляды пропагандировали как в своем окружении, так и в докладах и лекциях в вузах Ленинграда.

Мы открыто объявляли материалистическую философию лженаукой и насаждали буржуазную науку в советских вузах, в научных институтах и в популярной литературе по физике.

Наши выступления, естественно, наталкивались на отпор со стороны советской научной общественности и расценивались как антисоветские (так, в частности, было после одного публичного выступления Френкеля против марксизма).

В связи с этим мы переносили нашу критику и недовольство на отношение советской власти к науке вообще и клеветнически утверждали, что советская власть не обеспечивает ученым соответствующих условий работы.

В результате моего общения и совместной с Гамовым, Иваненко, Френкель и Бронштейном по существу антисоветской деятельности я к середине 1932 г., когда переехал из Ленинграда в Харьков, был уже не только антимарксистом в вопросах науки, но и антисоветски настроенным человеком.

В Харькове я работал в качестве руководителя теоретического отдела Украинского физико-технического института. Здесь мои антисоветские настроения активизировались, я стал искать в своем новом окружении единомышленников.

Вопрос: Какие антисоветские связи вы установили в институте?

Ответ: Вскоре я близко сошелся с научными работниками института Розенкевич Л. В. и Корец М. А., которых я знал до Харькова. Впоследствии на почве общности антисоветских взглядов мы близко сошлись с руководящими работниками института Шубниковым Л. В. и Вайсбергом А. С. Антисоветская деятельность этой нашей группы первое время сводилась, как и в Ленинграде, к борьбе против марксистских принципов в науке, против диалектического материализма, к пропаганде в лекциях буржуазных идей и положений и воспитанию в этом духе будущих научных кадров.

Новым моментом был вопрос о взаимоотношениях «чистой» и прикладной науки.

Вопрос этот очень остро встал в 1934 г. в связи с определением планов и направления работ института — крупнейшего в стране научно-исследовательского учреждения в области физики. Мы выступали решительными противниками слияния, органической взаимосвязи теории и практики, чистой и прикладной физики, отстаивая полную независимость «чистой» науки.

И в дальнейшем, когда наша группа перешла к активным, контрреволюционным, вредительским действиям, эти действия прикрывались флагом борьбы за «чистую науку».

Прикрываясь борьбой за «чистую науку», наша антисоветская группа всячески добивалась отрыва теории от практики, что не только тормозило развитие советской науки, но и влекло за собой, учитывая огромное прикладное значение физики, задержку развития производительных сил СССР.

Пропагандируя под флагом «чистой науки» буржуазные антисоветские взгляды среди студенческой молодежи, мы считали, что наша пропаганда вызовет непосредственное стремление учащейся молодежи к активной антисоветской деятельности.

Вопрос: Когда произошел этот переход группы к активным контрреволюционным действиям?

Ответ: В 1935 году. К этому времени в институте уже вполне сформировалась антисоветская группа физиков в составе меня — Ландау Л. Д., Розенкевича Льва Викторовича — сына личного дворянина, Кореца Моисея Абрамовича — дважды исключавшегося из рядов ВЛКСМ, Вайсберга Александра Семеновича — иностранного специалиста, Шубникова Льва Васильевича — профессора Украинского физико — технического института и Обреимова Ивана Васильевича (последний был вовлечен в группу ШУБНИКОВЫМ).

Собираясь периодически друг у друга на квартире, а также в институте в моем кабинете, мы обсуждали с контрреволюционных позиций положение в стране, политику советской власти.

Последовавшие вскоре после убийства С. М. Кирова аресты и расстрелы вызвали в нашей среде озлобление и стремления более активно бороться против советской власти.

Обсуждая положение в стране, мы клеветнически утверждали, что ВКП(б) переродилась, что советская власть действует в интересах узкой правящей группы (мы называли «клики») и что нашей задачей — задачей высшей научной интеллигенции — является активное включение в борьбу за свержение советской системы и установление государства буржуазно-демократического типа.

Эти выводы мы делали, в частности, из того, что Советская власть, как я доказывал на совещаниях группы, «репрессирует невинных людей, не имеющих никакого отношения к убийству Кирова».

Вопрос: Следствие интересует не злопыхательская клевета участников вашей группы, а их практическая подрывная деятельность.

Ответ: Я ничего не намерен скрыть от следствия. В борьбе против советской власти мы использовали все доступные нам возможности, начиная от антисоветской пропаганды в лекциях, докладах, научных трудах и кончая вредительским срывом важнейших научных работ, имеющих народнохозяйственное и оборонное значение.

Вопрос: Вот о конкретных фактах этой вашей преступной деятельности вам и придется рассказать.

Ответ: Вся наша вредительская деятельность была направлена на то, чтобы подорвать, свести на нет огромное практическое, прикладное значение теоретических работ, проводимых в институте. Прикрывалось это, как я уже говорил, борьбой за «чистую» науку.

Наша линия дезорганизовывала, разваливала институт, являющийся крупнейшим центром экспериментальной физики, срывала его наиболее актуальные для промышленности и обороны работы.

Участники нашей группы душили инициативу тех сотрудников института, которые пытались ставить на практические рельсы технические и оборонные работы. Научные сотрудники, отстаивавшие необходимость заниматься не только абстрактной теорией, но и практическими проблемами, всяческими путями выживались нами из института.

В этих целях талантливых советских научных работников, разрабатывающих актуальные для хозяйства и обороны темы, мы травили, как якобы бездарных, неработоспособных работников, создавая им таким образом невозможную обстановку для работы.

Так мы поступили с научным работником института Рябининым, который успешно вел многообещающую работу по применению жидкого метана как горючего для авиационного двигателя.

Я, Шубников, Вайсберг и Розенкевич организовали вокруг Рябинина склоку и довели его до такого отчаяния, что он избил меня. Воспользовавшись этим, мы добились его ухода — сначала из лаборатории, а затем и из института.

Таким же образом из института был выжит инженер Стрельников, разработавший конструкцию рентгеновской трубки, мощность которой примерно в 10 раз превышала существующие в СССР. Эта трубка могла быть использована в промышленности для устранения дефектов в металлах и рентгеновского исследования структур. Стрельников был нами удален из института под предлогом несоответствия его узко-прикладных работ задачам института.

Подобными же путями мы добились ухода из института научных работников Желеховского, Помазанова и др.

Противодействие, которое наша вредительная линия встречала со стороны партийной организации института, мы старались сломить, привлекая к себе рядовых сотрудников института, воздействуя на них своим научным авторитетом.

Некоторых научных сотрудников — Руэмана Мартына Зигфридовича (иноспециалист), Лифшица, Померанчука и Ахиезера — нам удалось привлечь на свою сторону, не посвящая их в существование нашей антисоветской группы.

Вопрос: Говоря об антисоветской деятельности ваших соучастников, вы умалчиваете о вашей роли в этой вражеской деятельности.

Ответ: Я физик-теоретик, и от экспериментальной работы по прикладным темам стоял дальше других участников организации.

Мое вредительство заключалось в том, что, являясь руководителем теоретического отдела института, я из этого отдела изгнал всякую возможность содействия актуальным техническим, а, следовательно, и оборонным темам.

В своих работах по вопросам, могущим иметь техническое приложение, я всегда вытравлял ту основу, за которую можно было бы ухватиться для технической реализации.

Так я поступил при разработке вопроса о свойствах ионного и электронного газа в плазме — проблема, практическое направление которой могло бы содействовать развитию техники ультракоротких волн, имеющих оборонное значение.

Вопрос: Вы не раскрыли полностью всю вредительскую деятельность, которую вы и ваши единомышленники развернули в Харьковском физико-техническом институте.

Расскажите обстоятельно: какие именно области научной работы являлись объектами ваших вражеских действий?

Ответ: Шубников, Вайсберг, Розенкевич, Корец имели прямое отношение к лабораториям института. Мне известно, что в результате их вредительской деятельности работа лаборатории атомного ядра была совершенно оторвана от разрешения каких-либо задач, имеющих практическое, прикладное значение. Возможности разрешения ряда технических проблем огромного значения не реализовывались: например, темы, связанные с высокими напряжениями, с измерительной аппаратурой. Лаборатория, расходуя миллионные средства, работала без какой-либо ориентации на технические и оборонного характера выводы.

Лаборатория низких температур, руководимая Шубниковым, имела все возможности для разработки очень важной для промышленности и обороны страны проблемы рационального использования газов коксовых печей (выделение гелия) путем применения глубокого охлаждения газовой смеси. Шубников, прикрываясь нашим излюбленным флагом борьбы за «чистую науку», не допускал работы лаборатории в этом направлении.

Лаборатория ионных преобразований была доведена участниками нашей группы до окончательного развала, а способные научные сотрудники Желеховский, Помазанов и др. уволены из института.

До такого же состояния была доведена и лаборатория фотоэффекта.

Это — то, что успела провести наша антисоветская группа в 1935-36 годах. Вскоре после этого я и Корец переехали в Москву.

Вопрос: Ваш переезд в Москву был вызван начавшимся разоблачением ваших вредительских действий в институте?

Ответ: Да. К концу 1935 года наша вредительская линия стала настолько очевидной для окружающих, что партийная организация и советская общественность института поставила более решительно вопрос о вражеской работе в институте.

В этих условиях оставаться мне дальше в Харькове было небезопасно.

Первый удар был нанесен нам арестом Кореца М. А. в ноябре 1935 г.

Правда, в тот момент обстановка вокруг нас еще не была настолько обострена, а научный авторитет наш был достаточно высок. Так что мы даже смогли принять ряд мер к освобождению Кореца, точнее, к отмене приговора суда по его делу.

Я в числе прочих был также допрошен следствием по делу Кореца. Скрыв, понятно, нашу антисоветскую деятельность, я дал следствию ложные показания о Кореце как о честном советском гражданине. Апеллируя этой же характеристикой «советского» ученого, мы организовали ходатайство перед соответствующими советскими органами (я послал письмо о Кореце Балицкому) и в результате добились отмены приговора суда (заключение в концлагерь) и освобождения из-под стражи Кореца.

Однако положение нашей группы все более осложнялось. Начавшееся в 1936 г. решительное вскрытие контрреволюционного подполья в стране грозило и нам провалом. Кореца уволили из института. Меня в конце 1936 г. уволили из университета за протаскивание буржуазных установок в лекциях.

По решению участников группы был организован протест против моего увольнения. Ряд научных сотрудников — Лифшиц, Ахиезер, Померанчук, Бриллиантов — подали коллективное заявление, в котором, угрожая уходом из института, потребовали моего восстановления на кафедре.

Однако, несмотря на формальное мое восстановление, я и Корец политически были серьезно скомпрометированы.

Это обстоятельство заставило нас принять решение, в интересах сохранения наших кадров, да и личного благополучия, мне и Корецу немедленно уехать с Украины.

Первым уехал я (в начале 1937 года). Устроившись на работу, я вызвал в Москву и обеспечил устройство на работу Кореца, а затем Лифшица и Померанчука (участников организованного протеста против моего увольнения в Харькове). Последних я устроил на кафедру физики Кожевенного института, которой руководил мой близкий знакомый профессор физики Румер Ю. Б.

Вопрос: А вы сами где стали работать в Москве?

Ответ: В институте физических проблем Академии наук. С директором этого института профессором Капицей я был знаком раньше. Я приехал к нему, рассказал о тяжелой обстановке, создавшейся для меня на Украине, и просил принять меня на работу в возглавляемый им институт. Капица это устроил.

Вопрос: Какие антисоветские связи вы установили в Москве?

Ответ: Хотя мы, в частности я, и были дезорганизованы начавшимися в Харькове арестами наших людей (вскоре после нашего отъезда были арестованы Шубников, Вайсберг и Розенкевич), однако это же обстоятельство одновременно нас озлобляло и толкало на поиски новых антисоветских связей и более активных форм борьбы с ненавистным нам советским строем. Поэтому вскоре же после приезда в Москву я и Корец приступили к вербовке новых единомышленников. Первым был мною привлечен к антисоветской деятельности Румер.

Вопрос: Кто такой Румер?

Ответ: Юрий Борисович Румер, профессор физики. Познакомился я с ним в 1935 г. на Менделеевском съезде. Встречался я с ним в Москве и в 1936 г.

После моего переезда в Москву я сошелся с ним ближе. Обработку его в антисоветском направлении я вел постепенно, убеждая его сперва в неправильности линии советской власти по отношению к науке, говорил, что аресты научных работников ничем не оправдываются и наносят вред науке, что такое положение мы, люди науки, терпеть не можем.

В дальнейших разговорах я более откровенно изложил ему свою точку зрения на положение в стране, на необходимость действовать всеми путями для изменения режима в стране. Я сообщил Румеру, что это не только моя точка зрения, а многих связанных со мной лиц.

В результате Румер согласился с моими доводами о необходимости организованной борьбы с советским режимом. В дальнейшем он был связан и со мною, и с Корецом.

Следующими лицами, на которых я рассчитывал как на антисоветский актив, были профессор Капица П. Л. и академик Семенов Н. Н., которые не скрывали от меня своих антисоветских настроений. Главной темой их бесед со мной являлись аресты научных работников. И Капица, и Семенов рассматривали эти аресты как произвол и расправу с невинными людьми, как результат гибельной политики советских верхов. Капица и Семенов утверждали, что политика партии ведет не к прогрессу науки, а к упадку и гибели ее.

Вопрос: Вы сообщили Капице и Семенову о существовании вашей антисоветской группы физиков, о ее деятельности в Харькове и Москве?

Ответ: Нет, этого я им не говорил. На такую откровенность я не решался, т. к. Капица и Семенов не были еще мною достаточно изучены, а отношения зависимости моей от Капицы не позволяли рисковать.

Вопрос: Кто еще, кроме Румера, был привлечен вами в контрреволюционную организацию?

Ответ: Мною никто больше. Со слов КОРЕЦА мне известно, что им окончательно была подготовлена к активным контрреволюционным действиям его давнишняя знакомая, проживающая в Москве, журналистка Марголис Л. С., отчим и мать которой осуждены и высланы. На квартире Марголис часто собирались журналисты и научные работники, среди которых Корец вел антисоветскую пропаганду. Корец познакомил меня с Марголис, и я сам убедился, что она полностью разделяет наши контрреволюционные позиции.

Вторым лицом, обработанным Корец для вовлечения в контрреволюционную организацию, был упоминавшийся мною ленинградский профессор физики Бронштейн Матвей Петрович (в конце 1937 года арестован в Ленинграде). Корец встретился и установил связь с Бронштейном на квартире уже завербованного мною Румера Ю. Б.

Подготавливали мы к активной антисоветской деятельности и упомянутых мною выше прибывших из Харькова Лифшица и Померанчука, моих учеников.

Вопрос: Лифшиц и Померанчук были завербованы вами в организацию?

Ответ: О наличии организованной группы Лифшиц и Померанчук не были осведомлены. Я, так же как и Корец, настойчиво и небезуспешно прививал им еще в харьковский период антисоветские взгляды, разжигал в них злобу против советской власти.

В их обществе мы открыто высказывали свои антисоветские взгляды, в частности, в отношении прошедших политических процессов, которые мы рассматривали как инсценировку — расправу правящих верхов над неугодными им лицами.

Вопрос: Вернемся к вопросу подготовки антисоветской листовки. Как возник план выпуска листовки?

Ответ: Я уже говорил, что соображения крайней озлобленности в связи с все более острыми ударами, наносимыми по антисоветским силам, толкали нас на поиски какого-нибудь более прямого, более эффективного контрреволюционного действия.

Было бы слишком наивным ограничиваться в антисоветской деятельности только насаждением буржуазных теорий в науке, вредительством и разжиганием антисоветских настроений у десятка-другого окружавших нас людей.

Результатом этих наших стремлений активно действовать и явилась попытка выпустить контрреволюционную листовку, попытка, пресеченная нашим арестом.

Вопрос: Расскажите все обстоятельства, при которых была составлена контрреволюционная листовка?

Ответ: В одну из встреч с Корецом у меня на квартире, это было в середине апреля 1938 года, мы вновь толковали о возможных путях активных действий против советской власти. Корец сказал, что большой политический резонанс дало бы открытое выступление с призывом к населению против «режима террора, проводимого властью», и что такое выступление в форме листовки удобно было бы приурочить к первомайским дням.

Я сперва отрицательно отнесся к этому предложению и высказал опасение, что такая форма антисоветской деятельности чересчур рискованна. Однако при этом я согласился с Корецом, что подобная политическая диверсия произвела бы большое впечатление и могла бы дать немалый практический результат.

Корец защищал свое предложение, мотивируя его целесообразность тем, что выпуск листовки помог бы объединению антисоветских сил, ибо показал что, несмотря на массовые репрессии, существует и действует организованная сила, готовящая свержение Советской власти.

Договорившись принципиально о том, что листовку будем выпускать, мы приступили к выполнению этого замысла…

Вопрос: Кто еще, кроме вас и Кореца, был посвящен в план выпуска листовки?

Ответ: Я никого не посвящал. Корец должен был подобрать технических исполнителей для размножения и распространения листовки, но кого именно он подбирал — мне неизвестно.

Вопрос: Когда, где, в какой обстановке был написан текст листовки?

Ответ: Составляли текст листовки Корец и я, 23 апреля, у меня на квартире.

Когда мы приступили к составлению текста, перед нами встал вопрос: из каких политических позиций исходить, от имени какого политического направления обращаться к населению?

Корец развил следующую точку зрения, с которой я согласился: выступать с открыто контрреволюционных позиций, ратовать прямо "за капиталистический строй было бы глупо и бессмысленно. Такая агитация не может рассчитывать хотя бы на малейший успех в стране.

Нет также смысла писать листовку от имени правой или троцкистской организации: и правые, и троцкисты разоблачены и вконец дискредитированы в народе, как агенты фашизма, как шпионы.

Однако совершенно необходимо, чтобы листовка вышла от имени какой-то организованной силы, противопоставляющей себя «слева» советскому режиму. Выгоднее всего придать листовке внешне антифашистский тон, расценивая события, происходящие в стране, — разгром контрреволюционного подполья, — как фашистские методы управления, как результат фашистского перерождения советских верхов. Отсюда лозунг свержения советской власти мог выглядеть как лозунг спасения страны от фашистской опасности.

Исходя из этих предпосылок, Корец и составил текст листовки, а я ее отредактировал. Из тех же соображений, изложенных выше, мы решили выпустить эту листовку от имени «Московского комитета антифашистской рабочей партии».

Корец объявил мне, что он берет на себя и сумеет обеспечить технику размножения и распространения листовки среди демонстрантов Первого мая. Корец спросил, нужно ли мне знать имена технических исполнителей этого дела? Я ответил, что в целях конспирации лучше будет, если я не буду знать имен исполнителей. Корец согласился с этим и никаких имен мне не называл. Таким образом, я никого из других участников этой политической диверсии не знал.

Вопрос: А членам вашей организации Румеру, Бронштейну было известно о подготовке этой листовки?

Ответ: Я никого не информировал об этом и от Кореца не слышал, чтобы он сообщал о нашем замысле Румеру или Бронштейну. 28 апреля я был арестован и здесь уже узнал, что размножить листовку Корец не сумел, или, точнее, не успел, т. к. тоже был арестован.

Вопрос: Вы умалчиваете о ряде существенных обстоятельств, связанных с выпуском антисоветской листовки, и скрываете лиц, по поручению которых Корец внес предложение о выпуске листовки. Требуем от вас полной откровенности.

Ответ: Таких людей я не знал. Корец говорил со мной о листовке как о его личной идее, никаких других соучастников этого дела он не называл.

Вопрос: Установлено, что поручение выпустить листовку и содержание ее, включая внешне антифашистскую направленность и подпись, были даны Корецу представителем немецкой разведки, агентом которой являлся Корец. Вы об этом не могли не знать.

Ответ: Этого я не знал и даже не предполагал. Никогда Корец не только не говорил мне, но и не намекал на возможность какой-то связи с немецкой разведкой. Я согласился с выпуском листовки, руководствуясь контрреволюционными намерениями — организовать всех недовольных в стране для активной борьбы против ВКП(б) и советской власти.

Я признаю, что объективно наша листовка могла быть на руку фашистской Германии, но, повторяю, ни о каком задании со стороны германской разведки Корец мне не говорил.

Записано с моих слов правильно и мной прочитано. Л. Ландау

Допросил: опер. уполном. 6 отд. 4 отдела — сержант государств. безопасности: (Г. Ефименко)

П. Л. Капица — Л. П. Берия 26 апреля 1939 г. Прошу освободить из-под стражи арестованного профессора физики Льва Давидовича ЛАНДАУ под мое личное поручительство.

Ручаюсь перед НКВД в том, что Ландау не будет вести какой-либо контрреволюционной деятельности против Советской власти в моем институте, и я приму все зависящие от меня меры к тому, чтобы он и вне института никакой контрреволюционной работы не вел. В случае, если я замечу со стороны Ландау какие-либо высказывания, направленные во вред Советской власти, то немедленно сообщу об этом органам НКВД. П. Капица

Постановление. Москва, 1939 года апреля 28 дня, я, начальник 6 Отделения 2 Отдела ГУГБ НКВД СССР, капитан государственной безопасности — Визель, рассмотрев материалы следственного дела N 18747 по обвинению Ландау Льва Давыдовича в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58 — 7, 10 и 11 УК РСФСР, -

На основании изложенного:

Ландау Лев Давыдович, 1908 года рождения, уроженец гор. Баку, до ареста профессор физики, б/п, гр-н СССР, достаточно изобличен в участии в антисоветской группе, вредительской деятельности и попытке выпустить и распространить антисоветскую листовку.

Однако, принимая во внимание, что:

1. Ландау Л. Д. является крупнейшим специалистом в области теоретической физики и в дальнейшем может быть полезен советской науке;

2. академик Капица П. Л. изъявил согласие взять Ландау Л. Д. на поруки;

3. руководствуясь приказанием Народного Комиссара Внутренних Дел Союза ССР, комиссара Государственной Безопасности I ранга тов. Л. П. Берия об освобождении Ландау на поруки академика КАПИЦЫ,

ПОСТАНОВИЛ:

Арестованного Ландау Л. Д. из-под стражи освободить, следствие в отношении его прекратить и дело сдать в архив.

Начальник 6 отд-ния 2 отдела ГУГБ НКВД СССР капитан государственной безопасности Визель

Так Капица спас Ландау. Да и советские лидеры понимали, что нельзя подвергать тюремному заключению выдающегося ученого, хотя это и противоречит принципу равенства перед законом.

7.7. ОТКАЗ КАПИЦЫ ОТ РАБОТЫ НА ОБОРОНУ

Отказ от участия в государственной оборонной программе известен всего лишь один и связан он не с именем заключенного, а с именем обласканного в СССР и за рубежом академика П. Л. Капицы. Существует и весьма распространен предрассудок, согласно которому все участники ядерного проекта СССР занимались возвышенной наукой, а потому жили от пуза, имея все, что только пожелают. Это не так. Да, питались они нормально и даже несколько лучше, чем сейчас. Жилищные условия для них были несколько лучше, чем в среднем по стране, но соответствующие дома располагались в закрытых зонах, огороженных колючей проволокой. Некоторые наиболее выдающиеся ученые даже имели свои автомобили модели «Москвич-402».[471].

Но вот работать приходилось много. При этом сложность состояла не в получении новых научных открытий, а в оптимизации использования старых. Мирового научного престижа на этом пути не получишь, а нервотрепка будет большая, ибо исполнение и сроки контролируются на самом высоком уровне. Вот почему многие мечтали вернуться в Москву, где можно тихо и спокойно, по возможности на том же материальном уровне, но без нервотрепки заняться чистой наукой[472].

Естественно, это не соответствовало интересам государства и оно препятствовало такой форме дезертирства. В первые послевоенные годы позиция государства в этом вопросе была очень жесткой, а затем смягчилась. Указанное смягчение было связано не с хрущевской «оттепелью», а с тем, что новые вузы МИФИ и МФТИ начали выпускать достаточное количество молодых ученых, которые были предпочтительнее для данной задачи, поскольку в силу возрастных обстоятельств их эвристические способности были выше. Однако на начальном этапе решения ядерной проблемы нашелся один выдающийся физик, П. Л. Капица, который, артистично используя исторические обстоятельства и международную конъюнктуру, смог выйти из ядерной тематики с очень малыми потерями[473].

И. В. Сталин и Л. П. Берия понимали, что гонка ядерных вооружений очень дорогая роскошь для СССР, только что пережившего войну. Вот почему Капицу попросили свести физика из МГУ, не участвовавшего в секретных работах по ядерному проекту, с Нильсом Бором. Это позволило бы в дальнейшем заложить базу для ограничения гонки ядерных вооружений[474].

Хитрый Капица принял это предложение, но в своей переписке с Бором дал понять, что является игрушкой в какой-то глупой интриге. К этому добавились «разъяснения» западных спецслужб, способствовавших увеличению подозрительности Бора по отношению к инициативам коварных «красных». В результате, когда такая встреча все же состоялась, сын Бора сидел в соседней комнате, нервно ощупывая старинный револьвер выпуска XIX века. Вот почему единственным последствием этой встречи было то, что Капице удалось изобразить оскорбленную гениальность и на этом основании попросить вывести его из ядерного проекта. Указанная просьба была удовлетворена, и никаких репрессий не последовало. Другие случаи прямого отказа от выполнения оборонных заданий в истории советской науки неизвестны[475]. Тем не менее никто Капицу пальцем не тронул. Это ещё одно доказательство того, что если ученый действительно был нужен стране, то его никто пальцем не трогал ни при каких обстоятельствах.

7.8. БОРЬБА С РЕПРЕССИЯМИ

Попытки вызволить деятелей науки из застенков путем обращения к власти крайне редко приводили к успеху. Такие попытки предпринимались учеными с мировым именем — И. П. Павловым, П. Л. Капицей, В. И. Вернадским. Единицы удалось спасти. И. П. Павлов, считал своим «обязательным гражданским долгом перед Родиною говорить Правительству то, что есть правда в жизни». Сохранилась серия павловских писем, адресованных в Совнарком. В них он не только ходатайствовал за неправедно репрессированных, но и давал резко критическую оценку общей ситуации в стране. (Кто еще в те годы на это решился?)[476].

Так, через три недели после убийства Кирова он писал: «Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия. Тем, кто злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовольствием приводят это в исполнение, как и тем насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами чувствующими и думающими человечно. И с другой стороны. Тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства. Когда я встречаюсь с новыми случаями из отрицательной полосы нашей жизни (а их легион), я терзаюсь ядовитым укором, что оставался и остаюсь среди нее. Не один же я так чувствую и думаю. Пощадите же родину и нас» (Сов. культура. 1989. 14 янв. Публикация В. Самойлова и Ю. Виноградова)[477].

В 1930 г. в связи с арестами ряда профессоров Павлов писал в Совнарком: «Беспрерывные и бесчисленные аресты делают нашу жизнь совершенно исключительной. Я не знаю цели их (есть ли это безмерно усердное искание врагов режима или метод устрашения или еще что-нибудь), но не подлежит сомнению, что в подавляющем большинстве случаев для ареста нет ни малейшего основания, т. е. виновности в действительности. А жизненные последствия факта повального арестования совершенно очевидны. Жизнь каждого делается вполне случайной, нисколько не рассчитываемой. А с этим неизбежно исчезает жизненная энергия, интерес к жизни. В видах ли это нормального государства. Отсюда, по моему глубокому убеждению, так называемая вредительность. Это главнейшим образом, если не исключительно, — не сознательное противодействие нежелательному режиму, а последствия упадка энергии и интереса»[478].

7.9. ИТОГИ ГЛАВЫ

Итак, репрессии ученых были чаще всего связаны с их убеждениями или борьбой против советской власти, если же они непосредственной опасности не представляли, как в случае с Павловым или Капицей, то их не репрессировали, даже если они жестко критиковали правительство. Более того ученых выпускали на свободу даже, если они и совершали преступления, как в случае с Ландау. Или же им давали возможность работать в науке в так называемых шарашках.

Загрузка...