Миг власти московского князя

19. Исполнение желаний. Великий князь

День снова выдался жарким, только к вечеру под­нявшийся ветерок принес от реки долгожданную про­хладу. Мария в одной тонкой рубахе сидела у раскры­того окошка, от нечего делать то заплетала, то распле­тала косу, безразлично поглядывая на суетившихся во внутреннем дворе холопов и прислушиваясь к отдален­ным звукам. Когда издали донесся конский топот, она оживилась, перекинула косу за спину и вся обратилась в слух. Вскоре топот нескольких десятков копыт раз­давался уже вблизи княжеских палат, а через несколь­ко мгновений оборвался. За смехом и неясной громкой речью дружинников, доносившихся со стороны глав­ного крыльца, она, как ни вслушивалась, голоса князя разобрать не смогла. Мария была уже склонна вновь расплакаться, как вдруг до нее донеслись торопливые шаги. Дверь распахнулась, и она увидела на пороге своего ненаглядного.

В горнице, освещенной последними лучами заходя­щего солнца, князь увидел Марию. Она, испуганно глядя на него, поспешно поднялась с лавки и замерла, словно боялась сдвинуться с места, чтоб не спугнуть видение.

— Голубка моя! — кинулся к ней князь, обнял, расцеловал, прошептал горячими губами: — Истоско­вался я по тебе, горлица моя ненаглядная.

Она, боясь поверить своему счастью, едва сдержи­вала готовые пролиться слезы. Знала, что поначалу князь, увидев блеснувшие в ее глазах слезинки, забот­ливо успокаивал, целовал влажные глаза, но теперь всякий раз, когда видел ее заплаканное лицо, начинал сердиться и, оставив ее в слезах, уходил в свои покои.

Подхватив невесомое тело, Михаил Ярославич за­кружился с ним по горнице, смеясь и целуя все еще ис­пуганную Марию, а потом бережно опустил ее на ложе и сам повалился рядом. Кажется, только теперь она опомнилась, протянула к нему руки, осторожно дотронулась до щеки, нежно провела ладонью по мягкой бо­родке и как‑то робко улыбнулась. Князь весело засме­ялся, прижал ее к себе и снова начал целовать, ткнул­ся носом в шею, обжег поцелуем порозовевшую щеку и, добравшись наконец до алых губ, жадно впился в них. Как давно он не был с ней так нежен, не ласкал так истово, не сжимал в объятьях так, словно боялся лишиться ее, не шептал, что любит.

Уже звезды серебряной крупой обсыпали черное небо, а князь в радостном возбуждении все шептал ей горячие слова, не зная устали, наслаждался ее послуш­ным телом. Когда он, откинувшись на измятые подуш­ки, погрузился в сон, Мария, осторожно сняв его тяже­лую руку со своего бедра, стараясь не разбудить князя, встала с ложа, подняла с пола измятую рубаху и, надев ее, на цыпочках подошла к образам. Зажав левой ру­кой разорванный ворот рубахи, она, поправив лампад­ку, опустилась на колени и, безмолвно шевеля опух­шими губами, стала молиться, то и дело вытирая вы­ступавшие слезы.

Утром Михаил Ярославич проснулся от присталь­ного взгляда, обращенного на него.

— Что так смотришь на меня, лада моя? — спро­сил он мягко и снова притянул Марию к себе, поцело­вал темные, горящие каким‑то внутренним огнем гла­за. — Почему личико твое милое нынче так бледно? Уж не захворала ли ты, горлинка?

Он снова протянул к ней руки, хотел обнять, но она отстранилась и очень тихо сказала:

— Я, сокол мой ясный, не хворая, — замолчав на мгновение, словно решая, надо ли открывать князю свою тайну, и вдохнув поглубже как перед погружени­ем в воду, отважилась: — Тяжелая я, Миша. Ребеноч­ка твоего ношу под сердцем.

— Что ж молчала до сей поры? — едва ли не вскрикнул князь и, прижав ее к себе, снова стал цело­вать.

— Да погоди, погоди, Миша, — пыталась отстра­ниться Мария.

Однако он не выпускал ее из своих объятий, и она, сдавшись, откинулась на подушку, нежно обхватила его руками, ощущая под ладонями крепкое сильное те­ло, игриво уворачивалась от щекочущей шею бороды, тихо смеялась, теребя тонкими пальцами светлые пря­ди, обрамляющие молодое лицо.

— Что ж молчала? — спросил он через некоторое время. — Такую‑то радость от меня утаила!

— Не таила я, Миша, ничего, — сразу посерьезнев, ответила она, — кому ж я об этом сказать‑то могла, ежели ты к моей горнице дорогу стал забывать?

— Винюсь, ладушка моя ненаглядная, прости ме­ня, непутевого, — усмехнувшись, сказал на это князь и нежно погладил Марию по голове, — дел у меня нын­че прибавилось. Знаешь ведь, что лишь намедни в Москву воротился и уж снова город покидать при­шлось.

— Что Москву надолго оставлял, мне это ведомо. Но о том моя душа болит, что меня забывать стал. Од­на вечерами у окошка сижу, одна ночки коротаю.

— Не хотел я тебя прогневить! Веришь ли? — стал шутливо оправдываться князь. — За важными разго­ворами допоздна сидим, вот и не хотел тебя беспоко­ить, сон твой тревожить.

— Ране не боялся посередь ночи разбудить, а тут на тебе — поберег! — упрямо надула Мария губы.

— Ну, ну, совсем осерчала. Угомонись, голуба моя! Тут я! С тобою рядом! Скажи‑ка лучше, кого мне ждать? Сына, богатыря али дочку, всю в тебя — краса­вицу?

— Кто ж тебе такое загодя скажет, — ответила Ма­рия, смягчившись. — Ты ж наверняка сынка хочешь? Разве ж я не права?

Михаил, смущенно улыбнувшись, кивнул, снова собрался поцеловать ее, но она решительно отстрани­лась.

— А думал ли ты, что с дитем станется, когда он на свет появится? Кем ему быть? Вот то‑то и оно! — Еще ночью она решила, что все скажет князю, обо всем спросит, и теперь говорила твердо, не спуская с него пристального взгляда, будто хотела понять, будет ли он с ней правдив, не станет ли лукавить. — Моя судьба меня нынче меньше всего заботит. Я твоей любовью живу и одному твоему ласковому слову радуюсь. — Ее возлюбленный хотел что‑то сказать, но она прикрыла ему рот ладонью: — То, что я с тобой, Миша, в грехе живу — это моя печаль, а вот как же быть с дитем во блуде прижитом? Он ведь ни в чем не повинен, а уж с его первого дня грех на нем будет!

— Знаю, к чему клонишь, — спокойно произнес князь, поднимаясь с ложа, — догадываюсь. Ведь и мое сердце не камень. Только говорил уж, что не могу я тебя под венец вести, пока с одним делом не разделался. Оковами тяжелыми оно на мне. Вот как только все уладится, и обвенчаемся.

— Но теперь же мне не одной горе мыкать! — воскликнула она, и в ее дрожащем от волнения голосе явственно слышался упрек.

— Если б сразу ты сказала обо всем, так я успел бы к нынешнему дню все обдумать, потому не серчай! И о нашем с тобой ребенке не беспокойся. Все с ним ладно будет. Как‑никак княжеского рода, а потому и дорога его не в посад лежит, а в княжеские палаты.

— Твоими бы устами да мед–пиво пить, — прогово­рила она сквозь слезы.

— Все уладится, Марьюшка, будешь ты у меня, красавица, великой княгиней, в городе стольном жить–поживать, — приговаривал князь, гладя ее по растрепанным темным волосам.

— Что ж, слова твои как елей. Из посада — да в княгини! — проговорила Мария, надув губы, но нео­жиданно до нее дошел смысл сказанного, и она устави­лась на князя, пытаясь понять, не шутит ли он. — Это как же? Из посада — да сразу в великие? Кто ж меня туда пустит? Да и ты — князь удельный. А во Влади­мире дядя твой сидит!

— Не хотел я тебе о своих задумках до поры до вре­мени говорить, но с кем же мне еще поделиться, как не с родным человеком? Ты ж ребенка моего под сердцем носишь. Потому доверяю я тебе, — сказал князь, вни­мательно глядя на Марию.

Присев на край ложа, он положил ей руку на плечо и вкратце поведал и о том, что подозревает Святослава в причастности к смерти отца, и о том, что хочет ото­мстить ему за это и самому занять великокняжеский стол. Ни жива ни мертва внимала она его словам, взды­хала по–бабьи, участливо иногда качала головой, по­рой удивленно вскидывала брови, а когда он завершил свой рассказ, смотрела на него со страхом, не будучи в состоянии произнести хоть слово.

— Теперь ты о делах моих осведомлена. Все тебе поведал. Надеюсь, что будешь мне в моем трудном деле опорой, а не ковами. Знай: все делаю я не ради корыс­ти, а лишь затем, чтоб зло искоренить. А как сяду во Владимире, и о нашем с тобой счастье да о будущности дитяти нашего позабочусь.

— Ой, Миша, чтой‑то боязно мне за тебя! А ну как стрый супротив выступит? У него сил‑то поболе! Что ж тогда? — Она закрыла лицо руками, а потом, скрестив их на груди, сказала твердо: — Ты не печалься, Миша! Я обузой тебе не стану. Лишь об одном прошу: береги себя. Ведь кроме тебя, сокол ты мой ясный, меня… нас, — поправилась она, провела ладонью по животу, который совсем не выдавал ее положения, и продол­жила решительно: — Ведь кроме тебя, Миша, нас за­щитить нынче некому.

Михаил утвердительно кивнул.

На самом деле он и раньше не мог понять, как ему следует поступить с Марией, а теперь и вовсе ломал го­лову, что делать. Ослепленный первым сильным и ис­кренним чувством, он совсем не думал о последствиях своего опрометчивого поступка, лишь через некоторое время, поймав укоризненные взгляды воеводы, ре­шил, что пускай все остается так, как есть.

Не без наущения Макара, считавшего, что москов­ская зазноба «не по роду» требует к себе от князя слишком много внимания, Егор Тимофеевич будто невзначай пару раз напоминал Михаилу Ярославичу Mономаховы «Поучения», говорил, что, мол, в пьянстве и блуде погибают душа и тело и что даже женам — воевода особенно выделял это слово — не должно давать над собою власти. Видя, что князь не воспринимает его намеки, он как‑то сказал ему напрямую, что, мол, Ма­рия вправду девка ладная да видная, но мало ли таких еще встретится, не всех же под венец вести. И сам Ми­хаил Ярославич, когда немного поостыл любовный жар, охвативший его, стал понимать, что как ни хоро­ша его зазноба, а в жены тем не менее следует брать дочку какого‑нибудь князька, пусть даже и захудалого: все‑таки поддержка будет, да и приданое не поме­шает. А если не торопиться с выбором, можно пригля­деть невесту из хорошего рода, чтоб ему ровня была.

Однако княжеское сердце, видно, все же сильно прикипело к московской красавице, да и не холопка она, чтоб после того, как надоест, со спокойной душой ее оставить. Вот и мучался порой князь сомнениями, которые не пропали и после того, как Агафья сообщи­ла ему о беременности Марьи. Знал, на что та намека­ла, но вот опять в любовном порыве все представилось иначе, и судьба будущего ребенка была решена. Хоть и неясно, что с дитем станет, когда подрастет, но уж точно появится он на свет в положенный срок.

Через несколько дней после плавания к Гостиной горе отправился восвояси Иван. Во Владимир как раз собирался Аким со своим братом и с расторопным пле­мянником Мефодия Демидыча, к ним он и присоеди­нился. Накануне отъезда Иван очень долго беседовал с князем и воеводой, которые давали ему последние на­ставления, а на прощание вручили увесистую, приятно позвякивающую калиту. Добрался он до дома извест­ного в Москве купца затемно, а спозаранку уже ехал по дороге, ведущей к Владимиру.

Расставшись с Иваном, князь с воеводой принялись обсуждать свои дальнейшие действия. Оба они уже во­очию видели, как въезжает дружина Михаила Ярославича в стольный город, как у Золотых ворот радостно встречают молодого князя владимирцы. Однако на са­мом деле до той поры, когда князь с дружиной смог на­конец выступить в поход, было еще несколько меся­цев.

Время текло неспешно. Проходил день за днем, не­деля за неделей, минуло Рождество Пресвятой Богоро­дицы, отстояли верующие службу на Воздвижение жи­вотворящего креста Господня, смерды повезли с полей хлеб, первые птицы потянулись в теплые края, а нуж­ных вестей из Владимира все не было.

Однако, кажется, князь был одним–единственным, кого тяготило это ожидание. Мария была рада дням, которые ей удалось провести вместе с возлюбленным. Молодые бояре, знающие о намерениях Михаила Ярославича, занимались всяк своим делом. Одни, не от­кладывая на будущее, продолжали приглядываться к московским невестам, обдумывали, где бы поставить свой дом, а другие, решив искать суженных во Влади­мире, коротали время на дружеских пирушках и на ловах. И первые, и вторые спокойно дожидались, когда князь прикажет идти в поход.

Со времени приезда князя в Москву воевода, пожа­луй, лишь теперь вновь почувствовал свою нужность и был горд оттого, что ему первому изволил открыться Михаил Ярославич. Измаявшись от вынужденного безделья, Егор Тимофеевич помогал князю не без вну­треннего удовлетворения: как ни хороши молодые боя­ре, которые горазды на пирах да ловах отличаться, а для важных дел все‑таки его, старого воина, опыт по­надобился.

Не показывая своей радости — ведь ему было пору­чено весьма сложное и щепетильное дело — и даже ворча для порядка, воевода сразу после Покрова отпра­вился навещать рязанского князя.

К Ингварю Михаил Ярославич намеривался снаря­дить целый отряд, но воевода сразу воспротивился, по­скольку считал, что об этой поездке должно знать как можно меньше людей. Поэтому, кроме Андрея Половчанина, прозванного так то ли за внешность, то ли за его неукротимый нрав, Егор Тимофеевич взял с собой только троих из тех, кто уже был осведомлен о планах князя. Половчанин, несмотря на прозвище, был рожден на Рязанской земле, в какой‑то деревушке на Оке, и места здешние знал хорошо, потому выбор воеводы пал именно на этого коренастого воина, со скуластого лица которого редко сходила улыбка.

Ингварь, старший из сыновей великого рязанского князя Ингваря Игоревича, лишь по счастливой случайности избежал горькой участи, постигшей почти всех его родных: незадолго до того, как татарские тумены вторглись на земли княжества, он уехал в Новгород–Северский к черниговскому князю. Беды ли, обрушившиеся на него, или, может быть, прожитые годы, за которые он подрастерял былой пыл, но, так или иначе, стал Ингварь Ингваревич осторожнее и осмотрительнее.

Не забыл рязанский князь о данном Михаилу Ярославичу обещании вместе с ним пойти в поход, но по прошествии времени, поразмыслив обо всем хоро­шенько, решил, что самому ему против Святослава вступать не резон. Он принял посланника Михаила в своих недавно выстроенных палатах, по соседству с которыми стояли некогда наспех возведенные среди пепелищ хоромы. Егору Тимофеевичу он сообщил, что об уговоре помнит, но самолично прийти к Владимиру не сможет, мол, свое княжество и на день без защиты оставить нельзя, но московскому князю, как и догова­ривались, помощь свою непременно пришлет. На том и расстались.

Несмотря на хороший прием и очевидную благоже­лательность князя Ингваря, воевода отправлялся в об­ратный путь с тяжелой душой. Тягостное чувство не покидало Егора Тимофеевича все время путешествия. Он поначалу был склонен объяснять это свое состояние серыми сумрачными днями, то и дело начинавшим мо­росить противным холодным дождем, из‑за которого ныли суставы, но фраза, брошенная его молодым спутником, поставила все на свои места. «Будто по погосту едем», — поежившись, сказал Половчанин. Воевода согласно кивнул.

От его глаза тоже не укрылись и буйно поросшие бурьяном остатки сгоревших деревенек, и попадавши­еся кое–где обглоданные зверьем человеческие кости, с которых ветер сорвал пожухлую листву. Даже столь­ный город Рязанского княжества не обрадовал, хоть и отстраивался он заново, но как‑то уж очень неспеш­но, будто нехотя. Сразу вспоминалось, что Рязань и впрямь теперь возводится на костях. Какая же на по­госте может быть счастливая жизнь? Всех спутников явно угнетало запустение и сонное состояние, в кото­рое, кажется, были погружены жители несчастного княжества.

Обратный путь тоже казался нескончаемо длин­ным. Только когда маленький отряд, возглавляемый воеводой, переправился через Оку, Егору Тимофеевичу неожиданно почудилось: вокруг что‑то изменилось.

Молодые зеленые елочки, белоствольные березы и разросшиеся кусты орешника, еще не сбросившие листвы, заслоняли мрачные, почерневшие от дождей стволы, отступившие на второй план. Радовали взгляд собранные в гроздья алые ягоды, под которыми изги­бались тонкие ветви молодых рябинок. Предвещали они суровую зиму, но под нудным моросящим дожди­ком даже приятно было думать о веселом морозце. Иногда взгляд натыкался на плотные тела сосен. По­крытые молодой розовой корой, испятнанной потека­ми смолы, которая успела потемнеть от попавшихся в липкую ловушку мошек, эти великаны своими коря­выми розовыми ветвями доставали до самого небосво­да. Даже несмотря на серое низкое небо, нависшее над головой, людям, с каждым шагом приближающимся к дому, казалось, что лес наполнился солнечным све­том. Им были пронизаны заметно поредевшие кроны, его излучало золото, рассыпанное щедрой рукой по стылой земле. И хотя надоедливый дождь моросил почти не переставая, вокруг уже не было прежнего уныния. Разноцветная листва, мягким ковром устилавшая дорогу, которая пролегала вдоль русла реки Москвы, шуршала под копытами утомленных бегом лошадей. Люди почти не делали остановок. Спешили вернуться домой. В Москву.

Долгожданное известие о том, что владимирцы готовы, по мнению доверенных людей Михаила Ярославича, прогнать надоевшего Святослава, добралось до московского князя незадолго до Рождества.

Мрачное настроение уже давно не покидало князя При каждой встрече с воеводой он вспоминал об унижении, которое испытал год назад при разговоре с дя­дей, говорил резко, до боли сжимая кулаки. Продлись ожидание еще немного, и Михаил Ярославич пошел бы на своего врага, даже не надеясь на какую бы то ни было подмогу. Еле–еле удалось Егору Тимофеевичу уговорить его ненадолго отложить выступление.

— Чай, праздник! Надо дать людям погулять, повеселиться. А после Рождества и в путь можно… — увещевал он князя.

— С каких это пор ты благочестивым таким стал? — зло ответил Михаил Ярославич и, уставив­шись на воеводу исподлобья, спросил ехидно: — Не­бось и пост блюдешь строго?

— За одним столом с тобой, княже, часто сижу. Видишь сам, что ем, пью. Да и о моем благочестии не мне судить. Токмо я думаю, что особых грехов за мной все же нет. Но и об этом, Михаил Ярославич, не мне су­дить, — пытаясь сохранить спокойствие, отвечал вое­вода собеседнику. — Нам Ингваря предупредить время надобно. Прошу повременить с походом и затем, чтоб не осерчали люди на тебя за то, что осквернил ты нена­роком светлый праздник, что не дал им душой отдох­нуть, к святому обратиться. И все ж, коли не терпится, вели — выступит дружина. На то мы тебе в верности клялись. Вот только кто тогда скажет, что на сердце у людей будет! Что думать они станут! — закончил он угрюмо.

— Ладно. Так и быть. Гуляйте! — кинул зло князь, молча встал с места и повернулся к воеводе спиной, буркнув мрачно: — Вам бы всем только пиры пиро­вать.

Воевода понял, что ему пора уходить, но, когда он поднялся с лавки, князь, резко обернувшись, сказал:

— Учти, чтоб сразу после гуляний — и в путь. Хо­чу в крещенские морозы не по лесам скитаться или под стенами стольного города стоять, а в великокняжеских хоромах сидеть да мед–пиво пить.

Дружина Михаила Ярославича, которая вместе с двумя подоспевшими сотнями, присланными рязан­ским князем, насчитывала немногим более шести со­тен, добралась до Владимира на удивление быстро. Да­же новички, наспех набранные в московском посаде и в близлежащих весях, не отставали от опытных кня­жеских дружинников.

Год назад по пути в Москву чего только испытать не довелось: и стужа донимала, и буран да метель все пу­ти дороги позаметали. А нынче — благодать. Мороз не лютовал — бодрил, а снега хоть и укрыли все вокруг, но встреченные большие обозы, направлявшиеся через Москву в Тверь и Торжок, и один, держащий путь на Новгород, укатали дорогу так, что стелилась она под ноги скатертью. Жаль только, что зимние дни корот­ки, иначе оказалась бы дружина под стенами стольно­го города еще раньше.

Такое везение каждый объяснял на свой лад, одна­ко все сошлись на том, что подобное начало — добрый знак.

Князь тоже был склонен считать, что судьба к нему нынче милостива, но все‑таки чем ближе продвигалась дружина к Владимиру, тем тревожнее становилось у него на душе. Последнюю ночь, проведенную в бога­том селе, растянувшемся по обеим сторонам дороги, Михаил Ярославич так и не смог уснуть. Согревшись у печи и отведав угощений, выставленных на стол сер­добольным хозяином, он с удовольствием растянулся на лавке, но, немного отдохнув, уже был готов отдать приказ двигаться дальше. К плохо скрываемому не­удовольствию князя, его своим высказыванием оста­новил воевода.

— Это хорошо, что дружина может нынче отдох­нуть, — сказал Егор Тимофеевич, когда князь, наки­нув корзно, вышел на крыльцо, — никто знать не зна­ет, что завтра с нами станется.

— Да, — ответил князь после долгого молчания и, постояв немного рядом с воеводой, пошел в избу, ки­нув мрачно на ходу: — На заре выступаем.

Когда дверь за князем захлопнулась, Егор Тимофе­евич, кликнув Половчанина, отправился проверить выставленные дозоры — никак нельзя было допус­тить, чтобы кто‑нибудь предупредил владимирцев о приближении противника. Однако, как впоследст­вии выяснилось, несмотря на все предпринятые меры предосторожности, скрыть передвижения дружины не удалось.

К Владимиру подошли во второй половине дня.

Вот он — стольный город! Красуется На высоком ле­вом берегу Клязьмы. Уже видны за высокими стенами купола церквей. Осталось лишь выйти из леска.

Река Клязьма всегда считалась надежной защитой Владимира, вот только от татар уберечь не смогла. Еще в Москве князь с воеводой, обдумывая свои действия, решили, что в любом случае со стороны Клязьмы к го­роду соваться нечего. Правда, теперь река дремлет под ледяным панцирем и перейти ее по насту несложно, од­нако быстро приблизиться к крепостной стене вряд ли удастся: пусть и свои люди — русичи, — но без жалос­ти осыпят нападающих стрелами, обольют смолой. Да и через Золотые ворота — как ни заманчиво — враз не проскочишь: на то они и главные, чтоб сторожили их пуще глаза.

С севера закрывает подступы к городу небольшая речка, которую все на свой лад кличут: кому она Логбедь, а кому Лыбедь. Под снегом лежит эта речушка, а за ней в северо–восточном углу крепостной стены — Медные ворота. Через них и решено было попробовать вломиться в город.

На совете, устроенном князем у опушки, воевода предложил встать лагерем в лесу и двинуться на Вла­димир ранним утром, однако князь и слушать не хотел об отсрочке. Его поддержали Никита с Демидом, к ко­торым присоединились и сотники рязанцев.

— Мало нас. Нам без хитрости не обойтись, — за­метил Никита.

Все присутствовавшие на совете с ним согласились.

— Может, не всех наших людей в поле выво­дить? — вставил свое слово воевода, уже не надеясь, что его предложение придется князю по сердцу.

— Да–да. Растянемся по дороге, будто не все сотни из леса выползли, — подхватил Никита.

— Умно, — согласился князь.

Михаил Ярославич тоже все время ломал голову над тем, как бы обмануть Святослава, как сделать так, чтоб защитники города не догадались, насколько малы его силы. Предложение пришлось кстати.

Вскоре голова колонны выползла из леса.

Передвижение неприятеля не осталось без внима­ния защитников Владимира. После полученного от до­бровольного видока сообщения они с особой тщатель­ностью глядели на дороги, что вели к городу. Вмиг ус­мотрели владимирцы всадников, на короткое время показавшихся у опушки и тут же скрывшихся за дере­вьями, сразу заметили и передовой отряд, быстро при­ближавшийся к воротам. За отрядом медленно потяну­лись из леса конные воины.

— Эй! Вы что за люди? Зачем пожаловали? — раз­дался звонкий голос с надвратной башни, как только передовой отряд приблизился к воротам на расстояние полета стрелы.

— Мы из княжества Московского! Князя Михаила Ярославича люди! — закричал Никита, бросив мимо­летный взгляд на своего князя, державшегося от него по левую руку.

— Кто вы будете? — снова закричали сверху.

Охранявшие ворота люди не расслышали ответа из‑за ветра, относившего прочь слова непрошеных гостей. Правда, и без представления стражники знали, кто к ним пожаловал. Но порядок есть порядок.

Некоторое время обе стороны безуспешно пытались перекричать поднявшийся ветер, и в конце концов во­рота распахнулись, и пятеро всадников выехали навст­речу гостям.

— Кто вы будете? — спросил, зло сверкнув глаза­ми, надутый от важности рыжебородый боярин, кото­рого московский князь имел возможность не раз ви­деть в окружении своего отца.

— Я есмь князь московский, Михаил. Великого князя владимирского Ярослава Всеволодовича сын, — прозвучал в ответ спокойный голос.

— Зачем во Владимир пожаловал? — процедил бо­ярин сквозь зубы свой вопрос.

— Стрыя проведать! — усмехнулся князь, кото­рый, видя злость боярина, понемногу обретал самооб­ладание. — Или теперь мне приглашение для этого на­до испрашивать?! — весело воскликнул он и, улыбнув­шись впервые за несколько дней, взглянул на своих товарищей.

— А зачем же, князь, воев с собой ведешь? — спро­сил боярин, угрюмо наблюдая за тем, как из лесочка появляются все новые и новые всадники.

— Неужто Святослава малая дружина моя устра­шить могла? — ответил князь вопросом на вопрос. — У него ведь сил — не чета моим.

— У великого князя Святослава Всеволодовича, вправду, сил не мерено, не считано! Кто ты такой, чтоб великий князь тебя страшился? Нечего ему тебя стра­шиться! И звать он тебя не звал! — брызжа слюной, прокричал скрывавшийся за спиной боярина нарочи­тый. Седовласый и худой, он зло смотрел на князя и его людей.

— Так зачем ты дружину с собой ведешь? — спро­сил рыжебородый и стрельнул взглядом по вооружен­ным людям, остановившимся в нескольких саженях за спиной князя.

— А чтоб занять стол владимирский, — нагло улы­баясь, ответил Михаил, с любопытством наблюдая за смятением, которое охватило переговорщиков.

— Ты, никак, запамятовал: Святослав Всеволодо­вич престол владимирский наследовал по лествиничному праву![61] Занял его после смерти брата своего, тво­его, Михаил, отца! — кинул боярин, смущенный на­глостью молодого князя и вдруг почувствовавший опасность. Он развернул своего коня и, на ходу обер­нувшись, крикнул: — Не о чем нам с тобой, князь, го­ворить! Убирайся в свой удел!

Прибывшие с боярином переговорщики, последо­вали его примеру, важно потянулись за ним.

Михаил Ярославич, ничего другого от переговоров и не ожидавший, с трудом стерпел недопустимый тон боярина и, сжимая кулаки, наблюдал за людьми, кото­рые неспешно, в полном сознании своей исключитель­ности, двигались к распахнутым настежь воротам, как вдруг ему в голову пришла шальная мысль. Князь по­глядел на Никиту, тот, кажется, подумал о том же…

Громкий свист прорезал морозный воздух.

— Впе–р-р–ред! — заорал что было сил князь и, вскинув над головой меч, понесся к воротам.

Его люди словно только и ждали этого приказа.

Не успели владимирские вятшие преодолеть и по­ловину пути, как их уже обогнали всадники, во весь опор мчавшиеся к воротам. Охранявшие вход в город владимирцы, поняв свою ошибку, попытались прегра­дить путь летевшим им навстречу московитам, как про себя они именовали людей князя Михаила, но было уже слишком поздно.

Всего несколько десятков стрел успели послать вла­димирцы в сторону быстро надвигающейся в сумерках темной массы, и всего несколько мгновений длилась потасовка, завязавшаяся у так и не запертых ворот. И вот уже мимо них, мимо упавших в снег стражни­ков, словно бурная река, что прорвала запруду, хлыну­ли в город сотни московского князя, быстро растекаясь по улочкам и проулкам, сметая все на своем пути, к главной цели — к детинцу. Там невдалеке, чуть по­одаль от Успенского собора, епископского двора и Дмитровского собора, стоял великокняжеский дво­рец.

Дорогу к детинцу дружинники князя не забыли, а уж сам Михаил Ярославич и вовсе мог добраться до него с закрытыми глазами. Размахивая мечом, кото­рый, как оказалось, сегодня служил ему лишь для ус­трашения, князь диким ветром пролетел через Сред­ний город, едва ли не первым примчался к воротам де­тинца, не поняв даже, что по какой‑то причине стоят они распахнутыми, подлетел к крыльцу, спрыгнул с коня и побежал, перескакивая через ступеньки, на­верх — к горнице, к великокняжеским покоям.

Однако покои оказались пусты: Святослав Всеволо­дович из города сбежал! Наступившая ночь не позволи­ла тут же начать его поиски. Куда скрылся великий князь, никто из оставшейся в палатах дворни сказать не мог. Все клялись и божились, что он еще утром, ни­кому ничего не говоря, спешно собрался и покинул го­род через Серебряные ворота.

«Опередили, видно, вестники меня! — с досадой ку­сал губы князь Михаил. — Не успел тепленького взять да в глаза ему глянуть, выведать, за сколько он отца моего продал».

Наблюдая за тем, как, сжимая сломанную в бес­сильной злобе плеть, мечется по палатам Михаил Яро­славич, воевода думал о своем: «Хорошо, что Свято­слав сбежал. Иначе наверняка не видать нам Владими­ра, как своих ушей. Обороняли бы его не так лениво, как вышло теперь. В дружине Святославовой рубак от­чаянных немало. Многие бы с обеих сторон полегли. И неизвестно, кто бы верх тогда одержал. Здесь уж ни­какая лихость нам бы не помогла».

Услышав раздавшиеся из большой горницы, в ко­торой принято было принимать гостей, злобные вы­крики своего князя, адресованные дяде, Егор Тимофе­евич перекрестился и еще раз подумал о том, что побег Святослава — большая удача. «В такой‑то злобе и до пролития крови недалеко, — поглядел он с укоризной в сторону горницы, где князь продолжал что‑то кри­чать подвернувшемуся под руку Никите. — А ведь Святослав — какой‑никакой, а дядя ему. А ну как нет на нем вины? Мало ли что в Орде болтают, и еще неиз­вестно, кто все это Александру поведал, а Михаил уж готов стрыя на меч поднять. Негоже это. Негоже».

Дружинники, посланные князем на поиски Федора Яруновича, явились ни с чем: дом его был пуст и, как сообщили допрошенные соседи, боярин вместе с семей­ством, еще до Рождества уехал из города. Известие это подлило масла в огонь.

Пока Михаил Ярославич бушевал в бессильной ярости в великокняжеских палатах, воины, пришед­шие в город вместе с ним, делали свое дело — грабили под шумок зазевавшихся владимирцев, которые не удосужились покрепче запереть свои ворота. Правда, и крепкие запоры не всем помогли. В ту ночь из не­скольких десятков богатых дворов едва ли не подчис­тую было вынесено все, что привлекло внимание жад­ных до поживы воинов.

В основном усердствовали в грабеже новички, кото­рые, отправляясь в поход, втайне рассчитывали на бо­гатую добычу. Не отставали и рязанцы, которые по­мнили все обиды, нанесенные владимирскими князья­ми еще их отцам и дедам. Именно по этой причине они, несмотря на все предупреждения князя Михаила, вое­воды и сотников, не могли отказать себе в удовольст­вии не поглумиться над разжиревшими столичными жителями, не лишить их хотя бы части богатств, кото­рые, как были уверены бедные московиты и рязанцы, просто не могли быть нажиты праведным трудом.

Демид, видя такое дело, поспешил с докладом к князю, и тот приказал во что бы то ни стало прекра­тить грабежи и насилие. Дружинники, преодолевая сопротивление своих недавних соратников, к утру смогли навести в городе порядок.

Натерпевшиеся за ночь страху жители смогли не­много перевести дух и со смешанными чувствами со­брались на площади перед детинцем, выслушали сооб­щение, которое с возвышения громовым голосом про­кричал глашатай.

Узнав, что отныне великим князем владимирским стал Михаил Ярославич, племянник покинувшего го­род Святослава, горожане немного удивились, не веря, что такое возможно. Ведь еще день назад Святослав грозился всех своих врагов вымести из княжества.

Некоторые из бояр, служивших еще Ярославу Все­володовичу, и даже купцы, которым везде хорошо, где идет бойкая торговля, стали спешно собирать свое доб­ро, во избежание неминуемых за таким заявлением не­приятностей намериваясь как можно быстрее поки­нуть город. Кое‑кто из горожан, тех, что жили своим ремеслом, и даже отдельные черные людишки, кому и терять‑то нечего, подумывали, почесывая синяки и ссадины, полученные от разгулявшихся княжеских гридей, о том, не променять ли шумную и опасную сто­личную жизнь на житье–бытье где‑нибудь в спокойном уделе, у какого‑нибудь тихого доброго князька.

«Что ж, посмотрим, каким будет этот великий князь, — думали люди, стоявшие на площади в тупом оцепенении. — Ярослав был неплох. Брат его за год ус­пел всем надоесть. А вот сын? Видно, решимости ему не занимать, раз такое учудил. Говорят, и воев у него кот наплакал, а пойти на Владимир не побоялся. Храбр Михаил Ярославич. Но чтоб с великим княжест­вом управляться, одной храбрости мало. Посмотрим, посмотрим, сможем ли с ним поладить».

Много еще о чем думали люди, слушая глашатая, но, наверное, главная мысль, которая посетила всех без исключения, была: «Пусть кто угодно в детинце си­дит, лишь бы меня не трогали».

— Эй, передай‑ка князю, — как там его, Михаил Ярославич? — передай, чтоб зазря владимирцев не обижал. Пошто его люди нас нынче пограбили! — крикнул кто‑то из толпы.

На смельчака обернулись, некоторые испуганно за­шикали. Но глашатай, за спиной которого маячили во­оруженные люди князя, не смутился и гаркнул: «Пе­редам!»

— Ежели, добрые люди, кого из вас невзначай оби­дели, не обессудьте. Всяко бывает, — выступив вперед, прокричал с расстановкой Демид. Подняв руку, чтоб его все увидели, осматривая свысока волнующуюся внизу толпу, он продолжил свою речь, четко выговари­вая каждое слово: — Просил великий князь владимир­ский Михаил Ярославич передать, что больше никто вас обижать не посмеет.

— А что ж сам выйти не похотел? — опять раздал­ся чей‑то голос из толпы. — Али спугался?

— Ктой‑то там такой пытливый? — усмехнулся Демид, с удовлетворением глядя, как люди вытолкну­ли вперед краснолицего коренастого мужика, крикнул в толпу: — Михаил Ярославич — муж хоробрый! Он сей момент с иерархами церковными беседу ведет, по­тому и нас к вам послал, чтоб удостоверились: не в оби­де ли вы на людей его.

— Чего уж там, — раздались с нескольких сторон негромкие голоса тех, кому прошедшей ночью удалось избежать ограбления и увечий.

— Хочет великий князь, чтоб знали вы, — прокри­чал Демид, — что за вас, за владимирцев, за мизинных и за вятших, за тех, кто ремеслом своим жив, за торго­вых людей и за смердов, потом ниву поливающих, — в общем, за всех, кто с нынешнего дня у него под ру­кой, стоять крепко будет и в обиду не даст никому. Ни соседям, жадным до чужих пирогов, ни Батыевым воинам, коли те опять надумают к нам сунуться.

Демид махнул рукой, поклонился и под одобри­тельный гул в сопровождении своих людей удалился за ворота детинца.

Михаил Ярославич и в самом деле вел затянувшую­ся беседу с церковными иерархами. Владимирский епископ еще утром возвел его на великокняжеский престол. В душе он, может, был против — ведь, как знал вчерашний московский князь, со Святославом у него сложились неплохие отношения, — но виду епи­скоп не показал. Благословил. Да и что ему оставалось делать: Михаил вот он — тут, а Святослава и след про­стыл. Раз уж князь, сидя за крепкими стенами, так убоялся племянника, что сбежал, никому ничего не сказав, не предупредив своих верных людей, то вряд ли можно рассчитывать, что сможет он вернуть бро­шенный престол. Так, наверное, рассуждал епископ, так рассуждали и другие, оставленные Святославом на произвол судьбы и милость узурпатора.

Посетил князя Михаила и киевский митрополит Кирилл, который уже несколько лет жил во Владими­ре. Пробыл в княжеских палатах недолго, словно хо­тел лишь посмотреть на человека, посмевшего про­гнать с престола родного дядю, получившего ярлык на княжение в самой Орде. Поглядел, удостоверился, что Михаил мало похож на своего брата Александра, кото­рого Кирилл благословил перед отправкой к Батыю и даже вручил запасные Святые Дары, и, недолго пого­ворив о том, как должно великому князю нести служ­бу, благословил Михаила и отправился восвояси.

Князь Михаил вздохнул с облегчением, выпрово­див наконец разговорчивого епископа, который, не чувствуя недовольства слушателя, все никак не мог прервать своих нравоучений. Сначала князь, как и по­добает доброму христианину, слушал служителя церк­ви с должным вниманием и почтением, но вскоре по­нял, что цель долгого разговора пастыря заключается не в проповеди добра и смирения, которыми следовало бы преисполниться новоявленному великому князю, а прежде всего в выяснении намерений Михаила. Сра­зу потеряв интерес к беседе, князь откровенно заску­чал, стал разглядывать гладкое лицо священнослужи­теля, его пухлые пальцы, придерживавшие на выпя­ченном животе большой золотой крест, покрытый голубой эмалью. Епископ не понравился Михаилу, но распрощался он с ним вполне благожелательно, по­обещав передать на благие дела, на нужды церкви и ее паствы богатые дары.

Закончив утомительную беседу, князь хотел было, как и собирался, отправиться на площадь, к народу, но, глянув в стрельчатое окно, понял, что уже слиш­ком поздно. Стукнув с досады кулаком по столу, он крикнул Демида, который тут же явился на зов и как мог успокоил князя, без утайки поведав о произошед­шем сходе.

День неумолимо клонился к вечеру. Пролетел этот первый день великого князя в одно мгновение.

Столько дел было намечено, но и половины из них не переделано. В сенях с самого утра томились в ожи­дании разговора с новым великим князем бояре. Когда епископ согласился благословить его на служение, Ми­хаил Ярославич ненадолго пригласил их в просторную горницу, а потом, по настоянию все того же епископа, вынужден был отослать назад. Прогнать бы всех, ос­таться одному, собраться с мыслями или, в конце кон­цов, отдохнуть — ведь две ночи подряд не смыкал век, — однако Михаил решил, что обижать бояр все-таки не следует.

Расторопный Макар, который, как и хозяин, и большинство людей князя, вторые сутки был на но­гах, убрал со стола опустевшую серебряную кружку, смахнул в ладонь крошки от пирога и по знаку Михаи­ла Ярославича распахнул двери, приглашая бояр в гор­ницу.

Многие из тех, кто гуськом входил в просторную горницу, освещенную несколькими ярко горящими в шандалах свечами, бывал здесь не единожды. Неко­торые из вошедших служили еще Ярославу Всеволодо­вичу, и потому лица их были знакомы князю, и он ки­вал дружески, но многих видел впервые и пригляды­вался к ним особенно внимательно. К счастью, бояре, словно почувствовав неуместность в данной ситуации длинных речей, коротко, но весьма цветисто высказа­ли свое почтение новому князю, превознося его сме­лость и ум и пообещав служить ему верой и правдой.

Князь, поблагодарив пришедших за все сказанное, с облегчением распрощался с гостями, которые, чинно раскланиваясь, потянулись к выходу.

Ночь выдалась черной–пречерной. Облака закрыли звезды, а бледный месяц, вчера сверкавший над голо­вами, как кривая татарская сабля, теперь едва был ви­ден за плотной завесой. Князь упал на высокое ложе, застеленное тонкими шелковыми покрывалами, и сра­зу же погрузился в сон. Когда утром сумрак в его опо­чивальне стал рассеиваться, Михаил Ярославич от­крыл глаза, удивленно осмотрелся вокруг и, поняв, что все произошедшее с ним не сон, глубоко вздохнул, положил руки за голову и уставился в нависавший над ложем полог, пытаясь разобраться в своих чувствах.

Все вроде бы вышло так, как он хотел, как задумал, но тем не менее его что‑то беспокоило, не давало в пол­ной мере насладиться своей удачей. Князь прикрыл глаза и, тут же увидев перед собой суровый лик отца, мгновенно понял, что именно это видение мешало без­мятежно радоваться своей победе.

Порой Михаил видел отца в своих тревожных снах, иногда даже разговаривал с ним, просил совета, а про­снувшись, всегда помнил мельчайшие подробности увиденного в грезах. На этот раз Ярослав Всеволодович предстал не в привычном живом образе, а таким, как его нарисовал живописец в небольшой церкви Спаса, что возвели близ Новгорода на речке Нередице.

Очень давно, когда Михаил был еще ребенком, Яро­слав Всеволодович с гордостью показал сыну свое изо­бражение на стене этого небольшого однокупольного храма. С каким‑то незнакомым смущением отвечая на детский вопрос, он объяснил, что нарисованный князь в руках своих держит не игрушку, а маленькую цер­ковь, которую преподносит в дар Христу. Портрет не понравился мальчику: ему показалось, что человек с длинным носом с горбинкой, со сросшимися на пере­носице бровями и глазами навыкате, сурово смотря­щими на него со стены, мало похож на его доброго от­ца. Об этом ребенок не преминул тут же сказать и ус­лышал в ответ громкий, раскатистый смех. И вот спу­стя столько лет Михаил как наяву видел перед собой родное лицо. Из‑под шапки, отороченной мехом, смот­рели на него спокойные темные глаза, суровое выраже­ние которых теперь было хорошо знакомо. Михаил давно уже знал, что значит этот взгляд.

«Неужто я не прав? Неужто поторопился? — в смя­тении подумал князь. — Нет, не мог я ошибиться. Сердцем чую, что на моей стороне правда. Но отец‑то почему таким привиделся? — Михаил еще некоторое время лежал, глядя на темный полог, а потом реши­тельно поднялся, сказал слух: — Что ж, видать, так Богу было угодно. Без его помощи не занять мне вели­кого стола».

Подойдя к иконам, князь опустился на колени и, глядя на установленный на полке складень, подарен­ный матерью, беззвучно зашевелил губами.