Миг власти московского князя

6. Мал городок

Размеренная жизнь горожан, заполненная изо дня в день одними и теми же заботами, с приездом князя и его дружины сильно изменилась. Те немногие, кто по каким‑либо причинам не смог увидеть, как Михаил Ярославич въехал в свой город, с завистью внимали рассказам очевидцев такого знаменательного события.

Приукрашенные донельзя, эти рассказы будоражи­ли воображение слушателей, клявших на чем свет сто­ит свою нерасторопность. Число прибывших с князем людей ни у одного из рассказчиков не соответствовало действительному положению дел, но так уж, видно, ус­троен человек, недаром говорят, что у страха глаза ве­лики: три сотни дружинников и неполных три десятка княжеских слуг выросли в несколько раз.

Однако доверчивые горожане не столько ломали го­ловы над тем, где же теперь все это воинство размес­тится, сколько с ужасом гадали, сильно ли вырастут цены на хлеб. Опасаться было чего, опыт других гово­рил, что этого не избежать. Ведь прокормить такую ораву непросто, купцы не упустят своей выгоды, враз все съестное станет дорожать.

Торговцы тем временем так и эдак прикидывали, почем теперь надо продавать хлеб, чтобы не прогадать. Головоломка была не из легких, ведь они хорошо зна­ли, что своего урожая и до прихода княжеской дружи­ны на всех не хватало, и ясно понимали, что без при­возного зерна нынче наверняка не обойтись, придется везти его из других земель, а нелегкий путь уже давно стал крайне опасен. Бродни волчьими стаями налета­ли и на одиноких путников, однако желанной добычей были для них купеческие возы.

И все же насколько бы ни был важен вопрос о хлебе насущном, но многих слушателей, и особенно слуша­тельниц, больше интересовало другое: каков он, князь, женат ли, молод ли, хорош ли собой — и, удов­летворив свое любопытство, они довольно вздыхали.

Передавали из уст в уста слова, сказанные князем у ворот детинца. Старики хоть и отмечали нарушение заведенного порядка, но тем не менее остались доволь­ны: Михаил Ярославич своего отца помянул и отметил чистые помыслы горожан — стало быть, надеялись они, без злобы, с открытым сердцем пришел в Москву. Некоторым посчастливилось узнать и кое‑что позначи­тельнее — им пересказали его речи, услышанные гос­тями на первой княжеской трапезе, — у них возмож­ностей для догадок и предположений было гораздо больше.

Все с трепетом и нетерпением ждали неотвратимых изменений в жизни тихого городка.

Однако ни первый день, ни второй не принесли ни­чего нового. Князь, как говорили знающие люди, гос­тевал у посадника. Оно и понятно, вчера на улочках злая метель хозяйничала, всех по домам загнала. А се­годня солнышко ярко светит, неужто теперь светлый князь не покажется?!

Михаил Ярославич не обманул надежд горожан. Лю­бопытные, которые с самого утра крутились у Великой улицы, якобы найдя здесь какие‑то неотложные дела, наконец‑то были вознаграждены за свое терпение.

— Князь! — воскликнул неожиданно кто‑то из зе­вак.

— Сам Михаил Ярославич? — переспросил худой мужик с длинной всклокоченной бородой.

— А тебе что, двух князей разве прислали? Одно­го‑то прокорми! — пробурчал недовольный голос, при­надлежащий невысокому, крепко сбитому мужику с красным мясистым носом.

— Да который‑то князь? — поинтересовалась ни­зенькая толстая баба с маленькими бегающими глаз­ками.

— Да звон, из ворот выезжает! Молодой! А рядом с ним посадник, — со знанием дела ответил рыжий па­рень.

— Ишь как важничает‑то Василь Алексич! — сно­ва раздался знакомый недовольный голос.

— Гляди‑ка, а за ними еще ктой‑то! — поправив темный толстый платок, съехавший на глаза, восклик­нула толстуха и пихнула в бок как две капли похожую на нее девушку, чтобы та получше рассмотрела креп­кого молодца.

— Это какой? С седой бородой, что ли? Так это во­евода! А как звать‑то его, я запамятовал, — вступил в беседу еще один знаток, который не понял, кто заин­тересовал соседку.

— Ишь ты, грозен как! Я думаю, скоро имя‑то его лучше своего знать будем, — забубнил недовольный.

— Ты, сват, может, и прав. Только глянь, каким он ястребом по сторонам смотрит, — подобострастно проговорил невзрачный мужичок с редкой бороденкой и стал торопливо стягивать шапку.

Мимо столпившихся у ворот горожан неспешно проследовал небольшой отряд, возглавлял который сам Михаил Ярославич.

Чуть отстав — на локоть–другой — за ним двигался посадник. За буланым Василия Алексича, безропотно повинуясь седокам, шагали кони воеводы и сотника Никиты, который поглядывал по сторонам и о чем‑то тихо переговаривался с Егором Тимофеевичем.

Сотники Демид и Василько ехали молча. Первый был бы и рад поговорить, даже несколько раз о чем‑то спрашивал попутчика, но тот отвечал невпопад, и Де­мид, поняв, что лучше помолчать, стал внимательно вглядываться в лица попадавшихся навстречу горо­жан, и особенно горожанок, среди которых было нема­ло таких, что заставляли сердце молодого неженатого сотника биться учащенно. Завершала процессию дю­жина дружинников из сотни Никиты.

— Что ж молчишь, Василь Алексич, показывай, что нагородил, — сказал князь добродушно и доба­вил: — Желаю видеть, насколько сильна ныне Москва, чем богата, и торг я хочу посмотреть, и посады объе­хать.

— Как скажешь, Михаил Ярославич. Давай, пока день светел, с торга и начнем, — ответил посадник и, махнув рукой в ту сторону, куда следует двигаться, по­вернул своего коня.

Дорога, что вела к торгу, примыкала одной сторо­ной к насыпи, на которой высились стены детинца, сложенные из толстых сосновых бревен. Как и в обыч­ные дни, здесь было многолюдно: кто‑то припозднился и теперь что есть силы погоняя бедную лошаденку, спешил на торжище со своим нехитрым товаром, а кто-то, удачно сторговавшись, возвращался с покупками домой. В этот день, однако, людей здесь заметно приба­вилось. По другую сторону дороги, за крепкими забо­рами, виднелись крыши добротных построек, судя по всему принадлежащих людям зажиточным.

Торжище, развернувшееся поблизости от насыпи, было не только местом, где шла бойкая торговля са­мым разным товаром, но и единственным развлечени­ем для жителей окрестных весей и посадского люда, поэтому все они были уверены, что Михаил Ярославич сюда обязательно заглянет. А на князя всем хотелось посмотреть, вот и высыпал в погожий денек народ на улицу, словно в праздник, забыв про повседневные хлопоты.

Да и вправду, разве это не праздник увидеть вблизи своего князя? Ведь потом длинными зимними вечера­ми можно будет коротать время за разговорами об этом событии, вспоминать, богаты ли были княжеские оде­яния, как восседал он на своем вороном жеребце, кому и что сказал. Конечно, скоро все привыкнут к его выез­дам и уж не вылезут из теплых домов, чтобы поглазеть на князя, но когда это еще случится?

Михаил Ярославич посматривал на толпу с любо­пытством, видя радостные лица, улыбался немного смущенно, пытаясь в русых усах скрыть свою улыбку, которая, как ему казалось, придавала его лицу ребяч­ливое выражение. Он же хотел выглядеть в глазах москвичей суровым воином и мудрым правителем и никак не мог решить, совместимо ли все это с легко­мысленными улыбками, которыми он невольно то и дело одаривал встречных.

День был настолько хорош, что вскоре князь пере­стал об этом и думать. При виде девушки, смущенно покрасневшей, но все‑таки не опустившей своих тем­ных, как омуты, глаз, он в очередной раз расплылся в широкой улыбке, но неожиданно перехватил взгляд посадника.

«Ишь, как уставился, ничто от такого не утаишь. Ну да Бог с ним, он мне подвластен, и я, что хочу, то и делаю, — подумал князь и опять с любопытством посмотрел по сторонам. — Денек‑то какой погожий выдался! Душа радуется! В городке моем, как вижу, немало девиц пригожих! — Михаил Ярославич улыб­нулся своим мыслям, но, вспомнив взгляд посадника, который словно напоминал ему о том, что князю следу­ет думать о делах серьезных, оглянулся на спутников и сказал себе твердо: — Пора бы мне заняться тем, ра­ди чего я собрал людей и пустился поутру в дорогу».

— А что, Василь Алексич, с этой стороны заборо­лы[38] выше, чем у ворот? — обратился князь с вопросом к посаднику.

— Это только так видится: просто к воротам, че­рез которые мы выезжали, Великая на холм взбира­ется, а с этой стороны — место ровное, — быстро, будто только и ждал этого вопроса, пояснил посад­ник со знанием дела и добавил, чтобы у князя не ос­талось никаких сомнений: — Сюда одной толщины и высоты бревна пошли, при мне отбирали, прежние-то почти все сгорели. Да и насыпь везде ровняли, а где что разрушено было, восстановили, землю и камни подвозили.

Князь, удовлетворенный ответом, кивнул, но спра­шивать ни о чем больше не стал. Его вороной конь мед­ленно двигался через плотную людскую массу.

— Эй, осади!

— Куда лезешь!

— Сторонись! — раздавались то и дело окрики дру­жинников.

Дружинники, теперь вплотную придвинувшиеся к князю, на всякий случай были настороже, опытным взглядом осматривали толпу, нет ли среди благожела­тельно настроенных горожан какого‑нибудь злоумыш­ленника, но ничего из того, что могло встревожить их, не замечали. Сам же Михаил Ярославич поглядывал на разношерстную массу свысока, не ощущая даже те­ни страха перед этими людьми, которые теперь были целиком подвластны ему.

— Князь! Князь! — прокатилось по торжищу.

— Сам Михаил Ярославич! Смотри‑ка, вон он, что‑то посаднику говорит, — раздавались возгласы в толпе.

— Ярославич, Александра, самого Невского брат родной! — услышал князь молодой восторженный го­лос и на мгновение нахмурился. Его больно укололо то, что он известен людям лишь как брат Александра, однако вынужден был смириться с этим, тем более что сам он не только искренне любил старшего брата, но и считал его великим воином.

«Думаю, все‑таки упомянутым быть рядом с Алек­сандром надобно за честь принимать. Кроме того, пусть пока имя мое неизвестно, но как знать, что гото­вит нам завтрашний день», — нашел спасительную мысль князь.

— Здоров будь, Михаил Ярославич! — донесся из задних рядов громкий мужской голос, который вывел князя из задумчивости.

— Благослови тебя, князь, Господь! — спокойно произнесла женщина где‑то совсем рядом.

Князь повернул голову в ту сторону, откуда донес­лись до него слова, сказанные — он почувствовал это — от всего сердца, и увидел, как опиравшаяся на клюку старуха, в глазах которой застыли слезы, под­няв костлявую руку, перекрестила его скрюченными узловатыми пальцами.

— Спасибо, люди, на добром слове, — проговорил он, сняв шапку, а затем, опустив поводья, прижал ла­донь к сердцу и поклонился.

Гул одобрения пронесся волной по торжищу.

Князь рад был окунуться в эту волну всеобщего обо­жания и, если б мог, продлил бы до бесконечности та­кое удовольствие. Надев шапку, он громко, так, чтобы слышали не только стоящие рядом с ним, обратился к краснощекому молодому купцу, который, забыв про разложенный на прилавке товар, открыв рот, смотрел на князя: — Как звать тебя, мил человек?

— Трифон зовут меня, светлый князь Михаил Яро­славич, — ответил купец, и щеки, разрумянившиеся на морозце, еще больше покраснели от смущения.

— Чем порадуешь, Трифон? Что за товар в мой го­род привез?

— Мой город…

— Мой город…

— Что за товар… — повторила толпа.

— Кожи… Кожами торг веду, — произнес как‑то неуверенно купец, который все никак не мог поверить своим глазам и ушам, словно не понимал, что именно к нему обращается князь.

— А товар‑то хорош? — спросил Михаил Ярославич, в душе наслаждаясь произведенным на молодца впечатлением.

— Мы плохим товаром не торгуем, — пробубнил обиженно Трифон под нос и наконец, скинув с себя оцепенение, стал привычно нахваливать свой товар: — Есть кожи и для щитов, есть и для упряжи. Ежели у кого из твоих воинов подошвы прохудились, дам ему такой товар, что сносу сапогам не будет. Нужна кожа для седел — бери, не пожалеешь. Есть и русская кожа, выделанная из шкур быков годовалых, ее еще юфтью теперь называют. Надобен сафьян из восточных стран? И его могу предложить. Хочешь красный, а хочешь желтый али зеленый — какой люб? Для тех, у кого калита тяжела, припасен басманный[39] товар. Что жела­ешь?

— Ишь ты, как расхвалил, — с удивлением прого­ворил князь.

— Это точно. Не надобно ничего — а возьмешь! — заметил с усмешкой воевода.

— Пришлю к тебе моего человека. Пусть выберет. Ты уж его, Трифон, не обидь, предложи товар получ­ше! — пряча улыбку в усы, сказал Михаил Ярославич, переглянувшись со спутниками.

— Да как же можно покупателя обидеть?! — ис­кренне удивился Трифон. — Я и простому человеку рад, а уж для тебя, князь, расстараюсь.

— А откуда товар‑то? — спросил Егор Тимофеевич.

— Да–да, откуда? — подхватил князь заинтересо­ванно.

— У меня самые лучшие кожи… — начал было ку­пец.

— Это мы уж слышали, ты на вопрос отвечай, — прервал его посадник.

— Так мы из Новгорода везем, из Ростова, Волог­ды, иногда из Мурома или Ярославля.

— Что ж так издалека? А в Москве разве мастеров нету? — спросил князь.

— Как же не быть. У нас такую красную юфть вы­делывают — загляденье! — ответил Трифон. — Но мало ее, для кожи‑то живность нужна, а нашенские ста­да невелики. Потому и приходится то отцу, то мне, то брату моему в дальний путь отправляться, туда, ку­да орды Батыевы не добрались, или где они не лютова­ли сильно.

— Это другое дело, — с пониманием заметил Ми­хаил Ярославич, — а то я уж думал, что земля Москов­ская мастерами скудна. Ну, так прощевай, Трифон, не забудь про уговор наш.

— Как же можно, — широко улыбаясь, ответил купец, ловя на себе восхищенные и завистливые взгля­ды соседей, отвесил земной поклон всей честной ком­пании, которая уже направилась дальше.

Князь с интересом поглядывал на разложенный на прилавках товар, проехав кожевенный ряд, миновав несколько лавчонок, увидел впереди неуклюже скло­нившего голову человека, который показался ему зна­комым. Когда князь подъехал ближе, он увидел перед собой купца Мефодия. Толстяк мял в коротких руках шапку, отчего казалось, что он держит какого‑то увертливого зверька.

— Вот и свиделись, — проговорил князь, оторвав взгляд от нервно двигающейся шапки.

— Здоров будь, светлый князь, — расплываясь в улыбке, ответил купец и попытался согнуться в по­клоне.

— А у тебя как торговля идет? — обратился к нему с вопросом князь, кивнув на небольшой прилавок, за­стеленный холстиной.

— Так это не мое, — отрицательно завертел голо­вой купец, поняв, что князь не знает или запамятовал, что его дело — хлебное, и пояснил поспешно: — Моя лавка в другом ряду, там, где съестным торг идет, а здесь я сам покупатель.

— Ах, вот в чем дело, теперь знать буду, — немно­го смутился Михаил Ярославич и, мельком посмотрев в сторону посадника, бодро продолжил разговор: — Что ж тебя сюда привело, али жену решил обновкой порадовать?

— Ты, князь, как в воду глядишь, в самую цель по­пал, — потупив взор, ответил купец. — Я, вишь, давно ей ожерелье обещал, а тут случай представился, вот и решил обещание свое исполнить.

— Ну и как? Подобрал подарок? — поинтересовал­ся собеседник, довольный тем, что угадал причину, по которой купец оставил свою лавку.

Впрочем, угадать было не сложно: на холстине бы­ли аккуратно разложены подвески и ожерелья, перст­ни с камнями самоцветными, шейные гривны, обру­чья и колты — товар столь милый сердцу и женам за­мужним, и красным девицам, и малым девчушкам.

— А как же, подобрал! — довольно ответил Мефодий Демидыч и, повернувшись к князю вполоборота, взял за руку и вывел вперед высокую дородную жен­щину с раскрасневшимся от смущения лицом. — Пра­сковья — жена моя, — представил он ее и поторо­пил: — Ну, что ж ты? Показывай князю мой подарок!

Прасковья, не в силах поднять взгляд на князя и его людей, протянула ладони, в которых перелива­лись крупные жемчужины, похожие чем‑то на капли застывшего на морозе молока.

— Вот он, — тихо произнесла она и, оторвав взгляд от своих ладоней, наконец‑то посмотрела на Михаила Ярославича. Ухватив пальцами жемчужину, она под­няла всю длинную нитку и протянула ее князю.

Тот бережно взял из ее рук жемчуг, пересыпал его из одной ладони в другую. Ощутив в руках приятную тяжесть и прохладу, он сразу же вспомнил, как в дале­ком детстве наблюдал за работой девушек, расшивав­ших скатным жемчугом княжеские одежды, как рас­сыпал белые горошины по столу и дул на них, что есть силы, пытаясь собрать в одну кучку, и как мать радо­валась, глядя на эту забаву ребенка, с трудом одолев­шего очередную хворобу.

Михаил Ярославич вздохнул, ощутил, как при вос­поминании о матери теплая волна разлилась по всему телу, и, неожиданно подумав о том, что нет рядом с ним никого из близких и ему даже некому поднести дара, снова вздохнул. Князь еще раз переложил из ру­ки в руку жемчужную нить, посмотрел, как перелива­ется она на солнце, и отдал хозяйке, во взгляде кото­рой увидел не только смущение, но и радость оттого, что супруг сделал ей такой замечательный подарок.

— Хорош дар! Видать, не скаредный у тебя, Прас­ковья, муж и дело умеет вести. Такого любить да жа­ловать надобно, — сказал князь, с улыбкой глядя, как от его слов залилось ярким румянцем лицо купе­ческой жены, которая спешно опустила голову и при­крыла зардевшиеся щеки краем сколотого под подбо­родком платка. — Прощевай, Мефодий, даст Бог, еще свидимся, — добавил Михаил Ярославич и натянул поводья.

Купец с благоговением проводил взглядом князя и c i ал расплачиваться с хозяином лавки, который все это время столбом стоял в сторонке, не зная, что де­лать. Пока он, уставившись темными миндалевидны­ми глазами на свой прилавок, думал, есть ли у него то­вар, достойный того, чтобы предложить его князю, Михаил Ярославич уже распрощался с Мефодием. Ру­гая себя на чем свет стоит за нерасторопность, хозяин лавки поскреб пятерней смуглый морщинистый лоб, втянул крючковатым носом морозный воздух и вдруг как‑то сразу изменился в лице. Оно помолодело, раз­гладилось. Проникшись особым почтением к покупа­телю, которого знает сам московский князь, купец да­же немного снизил цену за жемчуга. Приторно–сладким голосом он стал приглашать Мефодия, не ожидавшего таких перемен, заглядывать к нему в лавку почаще, а когда тот отвернулся, вложил в руку Прасковье тоненькое колечко с бирюзовым зерныш­ком, проговорив еле слышно: «Это для дочки».

Не успели князь и его спутники отъехать от лавки, торговавшей всякими прикрасами, как Михаил Яро­славич заметил еще одного знакомого.

— Ты смотри‑ка, Никита, из твоей сотни бога­тырь, — опередив князя, с некоторым удивлением про­говорил воевода.

— И то правда, — сказал сотник и окликнул стояв­шего саженях в пяти дружинника: — Эй, Прокша, ни­как обновку присмотрел?

— Да нет, не могу по себе ничего найти. Все не впо­ру, — повернувшись к сотнику, спокойно ответил Про­коп и приложил к своей широкой груди рубаху, кото­рая была явно мала для него.

— Где ж на такого рубаху найти, — со смехом ска­зал князь, остановивший коня за спиной дружинника.

— Ой, Михаил Ярославич! — удивленно восклик­нул Прокоп, оборачиваясь на голос, поклонившись в пояс, пробасил: — Прости, князь, не заметил. — За­тем, почесав затылок, с грустью посетовал: — Я уж весь торг обошел, да рубахи никак не найду. Пообно­сился, а здесь все рубахи мне узки да коротки.

— Да ты б еще подрос да вширь раздался! — заби­рая рубаху у Прокопа, пробубнил недовольно торго­вец. — У меня рубахи, и порты, и свиты — все есть. Никто не жалуется. А ты вишь какой вымахал.

— Каков есть, — мирно ответил богатырь и уж бы­ло собрался водрузиться на такого же крепкого, как и хозяин, коня, но со стороны окликнул дружинника женский голос.

— Эй, Прокша, ты сюда иди, — позвала богатыря улыбчивая румяная молодуха, стоявшая у соседней лав­чонки, — подходи–подходи, только ткань выбери, а я уж для такого соколика расстараюсь, без рубахи не оставлю.

Прокоп, застыв с поводьями в руках, рассматривал привлекательную москвичку. Князь и все его товари­щи с интересом ждали, чем все это закончится.

— Да что ж ты стоишь как истукан, — пряча улыб­ку в бороду, подбодрил нерешительного великана сот­ник Никита, — глядишь, рубахой наконец обзаве­дешься.

Однако Прокоп, кажется, не слышал этих слов, он все еще стоял, раздумывая над предложением молоду­хи, а затем решительно потянул коня за повод и сделал шаг ей навстречу. Наблюдавшие за этой сценой облег­ченно вздохнули.

— Будет у мужика рубаха, — со смехом прогово­рил князь и направил коня в дальний ряд, над кото­рым на высоком шесте с перекладиной красовалась кольчуга.

Оставив в стороне ряды, где шла бойкая торговля всяким съестным товаром, снедью, привезенной из ок­рестных деревенек, и миновав прилавки, где выстави­ли свой хрупкий товар гончары, поглядев с высоты на разложенные умельцами скобяные изделия, Михаил Ярославич наконец‑то достиг цели.

Перед князем стоял крепкий краснолицый мужик, голову которого обхватывал тонкий кожаный реме­шок. Плечистый хозяин лавки, в котором без труда можно было угадать мастера–кузнеца, глядел без ма­лейшего трепета на князя и его людей, поклонился в пояс, тряхнув темными волосами, распрямившись, поправил жилистыми руками длинную свиту и замер, ожидая, что же будет дальше.

Михаил Ярославич тем временем впился взглядом в разложенный на широком прилавке товар, имевший для любого воина особую цену.

Здесь было и несколько мечей с затейливыми руко­ятями, ножи разных размеров, острия для копий, в крепкой широкой корзине высилась целая гора нако­нечников для стрел, в корзине поменьше лежали ши­рокие нагрудные бляхи, сверкающие на солнце, будто чешуя огромных рыбин, а в стороне искрились кольца доспехов, выкованных с редким мастерством.

Устоять перед такими сокровищами князь не смог, он быстро спешился, его примеру последовали воевода и посадник, тут же соскочили на землю Демид и Ники­та, лишь Василько немного замешкался. Соскочил с коня и княжеский мечник, который всегда не упус­кал возможности рассмотреть поближе и подержать в руках хорошее оружие.

— Экий товар у тебя знатный, — проговорил Ми­хаил Ярославич, вертя в руках обоюдоострый меч, и, оторвав от него взгляд, посмотрел с уважением на му­жика: — Звать‑то тебя как?

— Кукшей меня, князь, люди зовут, — ответил мужик хриплым голосом.

— Твоих ли рук дело, али кто другой мастерил? — поинтересовался князь, кивнув на прилавок.

— Сам делал. Сын помогал, — произнес с расста­новкой Кукша.

«Ишь ты, гордая птица какая»[40], — отметил про се­бя воевода. Он стал внимательнее присматриваться к кольчужным рубахам, но придраться, чтобы осадить заносчивого кузнеца, было не к чему.

Доспехи, как и оружие, были выкованы мастерски, но особо выделялась одна кольчуга. Уж не говоря о том, что все ее кольца ковались отдельно, так еще и ряды обычных колец чередовались с рядами зерен[41], а каждые четыре зерна соединялись меж собой кольца­ми. Знатоку было без объяснений ясно, что все это при­давало кольчуге особую прочность.

Князь и так и этак покрутил кольчугу, которая бы­ла не только прочна, но, к его удивлению, оказалась даже легче, чем обычные доспехи, и отдал ее Никите, а сам взял с прилавка харалужный[42] нож. Он привлек внимание князя своей необычной рукоятью: причуд­ливая змейка, обвив ее, вытянула свою изящную голо­ву к переливающемуся лезвию.

— Знатный, знатный у тебя товар! — еще раз по­хвалил мастера Михаил Ярославич, не выпуская ножа из рук, поворачивая его во все стороны, затем, крепко сжав рукоять, сделал несколько резких взмахов, слов­но нанося удары невидимому противнику, и снова с удовлетворением повторил: — Верно, знатный!

Кузнецу было приятно слышать похвалу из уст та­ких знатоков. Был он не только по характеру твердым человеком, но и немногословным, а потому лишь насу­пился от смущения, не зная, как ответить, однако, ка­жется, никто из увлеченных разглядыванием оружия и доспехов кузнеца даже не замечал.

«Надо ж, каков молчальник, — думал в это время посадник, посматривая то на князя, то на кузнеца, то на его именитых покупателей. — Когда это было ви­дано, чтоб Кукша сам на торг явился. Лавка‑то его, по­читай, никогда и не открывалась, вон петли у двери ржа совсем съела, и сквозь крышу снег летит. Все за его поделками на самый край посада, к кузне, путь держали. Ему, видишь ли, горн оставить нельзя, а тут, ишь ты, — пожаловал! Принарядился, даже рожу за­копченную оттирал, да разве всю копоть отскоблить».

Василий Алексич ворчал про себя и даже сплюнул от досады, вспомнив, как прошлой зимой, когда захо­тел приобрести меч для сына, вынужден был добирать­ся до кузницы по сугробам, завалившим посад, по­скольку посланный им бестолковый холоп принес сов­сем не то, что хотелось посаднику.

Ни для кого упрямый Кукша не делал исключения, ни для вятших, ни для мизинных — со всеми вел раз­говор у кузницы, откуда вытаскивал на свет свои по­делки. А поскольку руки у мастера были, как говорит­ся, золотыми, то никто не держал обиды на него за строптивый нрав. Правда, некоторые считали, что во­все не в строптивости дело, а в том, что человек доро­жит своим временем и по достоинству ценит свою рабо­ту, а потому и не зазывает покупателей — они сами к нему идут, отбоя от них нет.

Все это посадник хорошо знал, но ворчал для по­рядка, а сам с удовольствием наблюдал за тем, какое впечатление произвело мастерство Кукши на князя и его сотоварищей.

Не без удовольствия наблюдал за именитыми поку­пателями и сам кузнец. Правда, они пока ничего не ку­пили, лишь вертели в руках его товар, переговарива­лись меж собой да охали. Но глаз у Кукши был наме­танный, кузнец точно знал: если что приглянулось человеку, знающему толк в оружии и доспехах, то уй­ти он не сможет, обязательно выложит сполна за по­нравившийся товар, а потом при возможности еще вер­нется не раз.

— Князь пресветлый, Михаил Ярославич, — пре­одолев смущение, заговорил Кукша, видя, что тот все никак не налюбуется удивительной змейкой. Кузнец шумно вздохнул, словно набрал в мехи побольше воз­духа, и решительно продолжил: — Вижу, что пришел­ся нож этот тебе по нраву, так прими его от меня. Неве­лик дар, да от чистого сердца.

— Что ж, благодарствую, — ответил довольный князь, про себя заметив, что кузнец‑то не только силен да наблюдателен, раз заметил, что нож его приглянул­ся, но и смекалист: нашел что сказать да и себя с луч­шей стороны показать. Ведь князь мог и так понравив­шуюся вещь забрать, а получилось, что вроде как обя­зан кузнецу за его дар. — Но теперь мне и ножны надобны, вот их ты мне и продашь. Есть ли у тебя под­ходящие? — спросил Михаил Ярославич.

— Как не быть, — с готовностью ответил кузнец и протянул те самые ножны, в которых покоился до прихода покупателей нож и которые тоже украшала извилистая змейка, только совсем плоская и тонень­кая. Отдавая ножны князю, он тихо, как будто говорил эти слова только для себя, добавил смущенно: — Сына работа.

Однако князь услышал сказанное.

— За твое и его мастерство, — проговорил он, вкладывая в широкую ладонь, на которой покоились ножны, гривну и забирая покупку.

Посадник недоумевал, он незаметно посмотрел на Михаила Ярославича, потом на воеводу и сотников, но они молчали. Он тоже ничего не стал говорить, хоть и считал эту сделку не только невыгодной, но даже не­нужной тратой: ведь кузнец и так бы отдал приглянув­шуюся вещь, да еще бы благодарил Бога, что князь вы­брал его товар.

Воевода же, внимательно наблюдавший за всем про­исходящим, одобрительно кивнул, увидев, что князь вложил в руку кузнеца блестящий кусочек серебра.

«Дальновидный поступок. Мудрый, — подумал Егор Тимофеевич, поглаживая усы, — и мастера ува­жил, и свою щедрость показал, и к тому же дал всем понять, что казна княжеская не пуста. Хоть и молод, да умен наш князь», — с удовольствием отметил воево­да и снова провел ладонью по усам и бороде, серебрив­шимся от инея.

Лавка Кукши была самой последней в ряду. На не­большой полянке за ней дорога, которая, попав на тор­жище, разделилась на несколько ручейков, снова сли­валась в одно целое, поворачивала в сторону и текла между теснившихся друг к другу дворов.

Можно было проехаться и по другим рядам, посмо­треть, что за товары в ходу у москвичей, но князь ре­шил сделать это в следующий раз и направил коня дальше по наезженной дороге, через посад.

Он ехал, не торопясь, рассматривая дома, укрывши­еся за невысокими заборами, поглядывая на горожан, то и дело попадавшихся навстречу и поспешно склоняю­щих перед ним головы. Видел князь избы неказистые и какие‑то неухоженные дворы, из которых посмотреть на него выходили угрюмые мужики и неприветливые бабы. Однако Михаил Ярославич с удовлетворением от­мечал, что все‑таки чаще встречает он людей с добрыми, открытыми лицами, а среди увиденных построек много крепких, хоть и не таких больших, как у ворот детинца или на Великой улице.

«Наверняка в другую пору здесь грязь непролаз­ная, — едва не произнес вслух князь, но, глядя на по­сад, укрытый чистым снегом, раздумал, решив, что, может быть, он ошибся и растаявшие весной сугробы не превращают узкие улицы в непроходимое болото. — Поживем — увидим, — сказал он себе и, проехав мимо избы, смотревшей на мир кривыми оконцами, свернул на соседнюю улочку.

Там перед князем и его спутниками открылся та­кой же малопривлекательный вид на небогатые дворы. Михаил Ярославич, вдоволь наглядевшись на посад­ские строения, стеганул плеткой Ворона. Конь пронес­ся мимо убогих жилищ, обогнул стороной торжище и уж было направился к видневшимся невдалеке рас­пахнутым воротам детинца, но князь направил его по той улице, по которой два дня назад дружина вошла в Москву.

Княжеские спутники старались не отстать от кня­зя, который, ничего не говоря, поворачивал то в одну, то в другую сторону.

Посадник видел в этом молчании дурной знак. «Что‑то не по нраву пришлось князю в посаде, уж луч­ше бы по торгу гулял», — думал он огорченно.

Добравшись почти до середины Великой, Михаил Ярославич резко осадил Ворона, так что ехавшие за ним едва не налетели на князя, а тот как ни в чем не бывало шагом пустил своего коня по широкой улице. Встречные, увидев князя, сторонились, быстро на­правляя свои сани с накатанной дороги в сторону, и, спешно стянув шапки, принимались отвешивать по­клоны. Конские подковы иногда постукивали по об­нажившейся кое–где бревенчатой мостовой, а потом снова громко скрипели по слежавшемуся снежному насту.

Не доехав до конца Великой, князь свернул в ка­кой‑то проулок, спускавшийся к замерзшей реке, и продолжил путь вдоль нее. По узкой, проложенной в сугробах дорожке, на которой еле–еле хватало места для двух всадников, он направился к высившемуся вдали холму, увенчанному крепкими сосновыми сте­нами.

— Наконец‑то Москву лед сковал, — посмотрев на белое ровное поле, заметил посадник, которому уже невмоготу было терпеть тягостное молчание.

Еще на прошлой неделе Василий Алексич объез­жал со своими людьми берега Москвы–реки, и уже тог­да темная вода была скрыта крепким льдом. Этой зи­мой она все никак не хотела замерзать. Мужики успе­ли даже проложить санный путь на другой берег, как вдруг начиналась оттепель, и на ледяном поле неожи­данно появлялись большие темные пятна, днем в про­моинах поблескивала черная вода, которую лишь но­чью затягивала тонкая непрочная корка. Но теперь да­же проруби, из которых таскали воду и в которых бабы полоскали белье, ночью так замерзали, что утром при­ходилось вновь орудовать ломами.

— А река‑то широка, — решил поддержать разго­вор воевода, которому тоже надоело ехать молча, — это, видно, про нее нам Никита говорил, что она шире Клязьмы будет.

— Да–да, широка, — с радостью подхватил посад­ник, — и сильно глубока местами да извилиста. Будто змеем по земле ползет, то в одну сторону повернет, то — в другую.

— А что на том берегу никто не селится? Али все к заборолам прижаться хотят? — спросил воевода за­интересованно, махнув зажатой в руке плетью в сторо­ну пустынного снежного пространства, раскинувшего­ся за замерзшей рекой. — Вижу, места там совсем не­обжитые. Вдали только несколько дымков к небу тянутся.

— Что верно, то верно, всякий знает: за стенами крепче спится. Вот и лепятся к ним поближе, дабы в случае нужды защитили, — ответил посадник, до­вольный тем, что удалось вовлечь в беседу хоть одного человека. Посмотрев на спину князя, который, кажет­ся, и не слышал ничего, Василий Алексич сказал чуть громче прежнего, надеясь, что слова его заинтересуют и молодого московского правителя: — Окрест Москвы немало и старых весей, деревенек, людишками на мес­те спаленных отстроенных, и починки тоже есть, как не быть. Как скажет князь, объедем их, все сам тогда, Егор Тимофеевич, и увидишь. А что на том берегу ни­кто не селится, так этому причина есть — больно хли­пок он, болотист, вода его по весне заливает и стоит долго.

— Тогда понятно, — кивнул воевода, внимательно вглядываясь в открывавшиеся перед ним просторы. Теперь их не загораживали постройки и заборы, и на ярком солнце все окружающее выглядело особенно привлекательно.

Воеводе, в отличие от посадника, было не в тягость княжеское молчание. Он привык к этому, хорошо зная, что князь бывает временами не в меру разговорчив, да­же болтлив, но иногда чуть ли ни в течение целого дня может не проронить ни слова. Теперешнее молчание, как понимал воевода, объяснялось тем, что Михаил Ярославич пытался в уме подсчитать, насколько велик его город. Он и сам поначалу решил считать сажени, но очень скоро сбился со счета и бросил это занятие.

Облюбовавшие берег Москвы–реки неказистые до­ма, хозяева которых жили за счет своего ремесла, по­степенно сменились более солидными постройками, скрытыми от посторонних глаз крепкими оградами, за ними виднелись лишь крыши и заиндевевшие кро­ны яблонь. Тропа, вившаяся между сугробов, стала за­метно шире, теперь по ней можно было ехать в ряд не двум, а четверым всадникам, но, несмотря на это, лю­ди князя все так же двигались парами, посматривая по сторонам и тихо беседуя.

Казалось, они совсем недавно выехали с княжеско­го двора, а солнце уже заметно сместилось к закату. За­остренные края высившихся на холме заборол упира­лись в белесое небо. Яркий голубой цвет небосвода словно полинял, сделался каким‑то блеклым и, по ме­ре того, как светило двигалось к горизонту, все больше окрашивался в золотисто–желтые тона.

Воевода заметил эту перемену, подумал, как коро­ток зимний день: не успеешь оглянуться, а на дворе уже сумерки. «Вот так и жизнь человеческая, — при­шла ему на ум горькая мысль, — вчера на свет появил­ся, а уж скоро в обратный путь собираться». Он неза­метно вздохнул, удивившись, что такие мысли все ча­ще стали посещать его, вытер заскорузлым пальцем слезинку, невесть откуда появившуюся у переносицы, а потом быстро огляделся, желая убедиться в том, что его неожиданная слабость не привлекла внимания по­садника. Василий Алексич, кажется, прислушивался к разговору, доносившемуся сзади, воевода сразу успо­коился и тоже напряг слух.

— Я бы от зайца верченого не отказался, — мечта­тельно говорил в этот момент Никита.

— Да щей бы пожирней с пряжеными[43] пирога­ми, — поддержал сотника Демид.

— А потрошок гусиный? — продолжил Никита.

— Тьфу, Никитка, на грех наведешь, и так в живо­те бурчит, а ты тут со своими разговорами! — оборвал приятеля сотник. — Погодить не можешь, что ли? Вон уж ворота видать.

— А ну как князь еще куда–нито задумает свер­нуть? — возразил тот.

— Наше дело маленькое. Сам знаешь: куда он ска­жет — туда и пойдем, не нам дорогу выбирать. Так что терпи да помалкивай. А то ишь ты, уж и слюни потек­ли от разговоров, — проговорил мрачно Демид и за­молчал.

Однако не только у сотников появились мысли о сытном обеде. Князь, нагулявшись вволю, насмот­ревшись на город и людей, тоже начал подумывать о застолье. Решив, что пора возвращаться в палаты, Михаил Ярославич обернулся, нашел взглядом Ники­ту, который без слов понял князя и, обогнав воеводу и посадника, быстро приблизился к нему.

— Поспеши‑ка в город, передай Макару, пусть сто­лы накрывают. Мы скоро будем, — приказал князь.

Никита кивнул, стеганул коня, который во весь опор понесся к воротам, видневшимся в конце дороги, поднимавшейся на бугор. Демид сразу понял, о чем шел разговор между князем и сотником, обрадовался своей догадке, которую князь не замедлил подтвер­дить.

— На сегодня, думаю, хватит гуляний, — сказал Михаил Ярославич, обращаясь к своим спутникам, — чай, не в последний раз. Да и в палатах наверняка нас уж заждались. Как бы пироги не зачерствели, — ус­мехнулся он довольно. — Так что путь наш лежит в де­тинец.

«Ишь ты, вроде весел, а всю дорогу слова не проро­нил, будто недоволен чем. Поди тут разгадай, о чем его мысли, — подумал посадник. — Надо будет ка$1‑$2$3с воеводой поговорить, он его нрав лучше знает, а то так и впросак немудрено угодить или, того ху­же, — в опале оказаться. Надо мне это на старости лет?

Вот только улучить момент, когда сам воевода привет­лив будет. У него, как видно, тоже нрав суровый, да и на слова он больно скуп».

Настроение у Михаила Ярославича и в самом деле часто менялось, особенно в последнее время. Он все ни­как не мог свыкнуться со смертью отца, погибшего не так, как подобает воину — на поле брани, а от зелья, полученного из рук ненавистного противника. Не мог свыкнуться молодой князь и с участью побежденного, гордость его не позволяла, даже мысли не допускала о том, что он когда‑нибудь, так же как отец — а теперь и старшие братья — отправится выпрашивать у хана права на свои же земли. Князь Михаил не понимал их, не мог и не хотел понять их действий, может, каких‑то скрытых от него помыслов и потому при одном воспо­минании об отце и братьях становился раздражителен. Как ни старался он отвлечься от черных мыслей о хане и Орде, действительность вновь и вновь напоминала о них.

Не по душе пришлась поначалу и Москва, однако после сегодняшней прогулки он присмотрелся к горо­ду и людям и нашел подтверждение своим ночным мыслям. Действительно, все не так уж и плохо.

«Город хоть и мал, да люди в него тянутся, не ушли в другие земли, как в иной раз бывало, не бросили пе­пелища — отстроились. Даст Бог, разрастется Москва. Конечно, не достичь ей славы Владимира, не быть стольным городом, но уж тут ничего не поделаешь», — размышлял князь под громкий хруст и скрип, донося­щийся из‑под копыт лошадей, которые бодро вышаги­вали по слежавшемуся снежному насту.

Уже совсем небольшое расстояние отделяло князя и его людей от ворот детинца. Кони, словно почуяв дом, зафыркали, задышали громко, а Ворон без пове­ления седока даже немного ускорил ход, правда, князь этого не заметил. Михаил Ярославич, глянув в сторону дороги, уходившей к торгу, вдруг заметил девушку, которая показалась ему удивительно похожей на ту, что он встретил здесь утром. Князь словно опять увидел перед собой нежное девичье лицо, залитое румян­цем, и большие темные глаза, в которых можно было утонуть, как в черном бездонном омуте. Он улыбнулся, заранее радуясь новой встрече, но, когда приблизился к незнакомке, оказалось, что он обознался. Девушка, шедшая ему навстречу, тоже была очень мила, но чуть ниже ростом, а разрез темных глаз говорил о том, что в роду ее наверняка были половцы–степняки. Улыбка исчезла с княжеского лица, разочарованный, он еще раз скользнул взглядом по девичьей фигуре и, подо­гнав коня, поспешил к воротам.

«Вот заноза! — думал с удивлением князь. — Разве мог я предположить, что запомню ее лицо, а вот, подишь ты, запомнил. Обрадовался, расплылся опять — ан мимо! Не она! Где ж мне теперь ее искать? Спросить у кого? Ишь, что надумал! У кого спросишь? У посадника? А может, она и не из посадских? А вдруг она мужняя жена? Да нет! Не похоже на то!» — быстро постарался отогнать он неприятную мысль.

Михаил Ярославич никак не мог решить, что же де­лать дальше, снова удивляясь себе и думая, как такое с ним могло приключиться. Весь день он даже не вспо­минал про девушку, казалось, не придал этой встрече совсем никакого значения, но лишь только увидел по­хожую девицу, как из глубин памяти сразу же всплы­ли заветные черты, и сердце гулко заколотилось в гру­ди. Он не знал, как поступить, — не обращаться же, в самом деле, к посаднику за помощью, — однако, не­много поразмышляв, решил, что будет сам исподволь вести поиск. Наверняка в небольшом городе рано или поздно удастся встретить приглянувшуюся ему незна­комку, и уж тогда он обязательно узнает о ней все. Он сразу успокоился и повеселел, предвкушая неминуе­мую встречу с девушкой.

Ворон резво нес хозяина к новому дому. Князь, во­время оторвавшись от своих дум, успел повернуть ко­ня, направившегося к резному крыльцу княжеских палат, в сторону гридницы, где уже были накрыты столы.

Окруженные клубами пара, раскрасневшиеся от усилившегося к вечеру мороза вслед за Михаилом Ярославичем ввалились его спутники в натопленную грид­ницу. С шумом уселись они за накрытыми столами и, подняв тост за здоровье князя, с превеликим удоволь­ствием принялись за еду. Немного насытившись, разо­млев от тепла, от горячей пищи и хмельных напитков, они принялись вспоминать увиденное на торжище и в посаде.

Михаил Ярославич с нескрываемой радостью по­сматривал на товарищей, в душе гордясь тем, что те­перь сам как радушный хозяин может потчевать доро­гих гостей, может карать недругов и жаловать друзей.