Михаил Васильевич Ломоносов. Том 1

Глава IV

Но чему я какъ учили тогда въ Заиконоспасской Академіи ?... И теперь любопытно заглянуть въ тѣ школы, гдѣ еще не оставлена привычка къ старому ; любопытно , потому что это противоположно съ нашими понятіями, какъ прошедшее съ настоящимъ, какъ жизнь и смерть.

Ломоносова учили весьма просто, или весьма мудрено, какъ будемъ глядѣть на это. Просто потому , что такъ учили всѣхъ, мудрено потому, что кто хочетъ извлечь изъ такого ученья сколько нибудь пользы, тому надобно употреблять всѣ силы ума.

Ломоносову было около семнадцати лѣтъ, когда посадили его за Латинскую азбуку. Тверди, будущій геній, дивные знаки и звуки ! Учителемъ его былъ на первый случай добрый Іеромонахъ Медостъ Ипполитовичъ. Онъ никакъ не могъ понять, что черезъ нѣсколько дней полудикій Михайло зналъ азбуку и про-

читывалъ слова не хуже его. » Тверди, мой другъ, тверди ! » говорилъ добрый монахъ.

— Да ужь я знаю все это — отвѣчалъ Михайло.

« Тверди. »

Дайте мнѣ что нибудь новое твердить.

« Тверди старое : Repetitio est mater studiorum. Понялъ-ли ты что сказалъ я?

— Нѣтъ-съ.

« Повтореніе матерь ученія ( такъ перевелъ Латинскую фразу Медостъ Ипполитовичъ).

И Ломоносовъ твердилъ, то есть повторялъ то что зналъ уже очень хорошо. Лѣнь другихъ радовалась такому повторенію, а онъ досадовалъ, то на учителя, то на себя, потому что приписывалъ своей тупости немилосердые школьные обычаи. Еще больше приводили его въ недоумѣніе товарищи своими насмѣшками. Правда, они были ему товарищи не по лѣтамъ, однакожь онъ думалъ, что и въ мальчишкахъ найдетъ радушныхъ совѣтниковъ и сотрудниковъ. Онъ обращался иногда къ нимъ съ вопросами о затрудненіяхъ своихъ въ азбукѣ, но вмѣсто отвѣта слышалъ одинъ язвительный смѣхъ. Отскакивая отъ него, они кричали съ хохотомъ; « Экой болванъ ! лѣтъ въ двадцать пришелъ учиться Латини ! Мужикъ съ азбучкой возится ! »

Досада и грусть сжимали его сердце. Нѣсколько разъ случалось, что выведенный изъ терпѣнія шалунами-товарищами, онъ кидался бкть ихъ ; но толпа разлеталась дождемъ, и еще больше горькія насмѣшки осыпали его. «У, у ! И, и ! » кричали ему со всѣхъ сторонъ и передразнивали его тѣлодвиженіями. Ломоносовъ увидѣлъ, какъ глупо было положеніе его, и далъ себѣ неизмѣнное слово не обращать вниманія на толпу оборванныхъ , ощипанныхъ шалуновъ, вооруженныхъ только дерзостью и шумною веселостью. Наружное безстрастіе къ нимъ сдѣлалось щитомъ его. Мальчики не унимались , но уже не такъ охотно преслѣдовали его, потому что и въ этомъ возрастѣ любятъ отличаться трудными подвигами , а легкое, доступное для всѣхъ, дѣлается пошлымъ, скучнымъ, ничтожнымъ.

Хотите-ли видѣть живое изображеніе товарищей Ломоносова? Подите когда нибудь, часу въ первомъ по полудни, мимо ......скаго

училища : въ это время высыпаетъ изъ него толпа мальчиковъ, запачканныхъ, оборванныхъ, шаловливыхъ. Они шумятъ , прыгаютъ , бѣснуются, увиваются около плута-разнощика, бранятся другъ съ другомъ.... вы подумаете, это цѣлый народъ маленькихъ сумасшедшихъ. Но таковъ всегда и вездѣ радостный

народъ. Можетъ-ли занимать ихъ ученье, когда

не занимаетъ ни что въ мірѣ? Они веселы, какъ птички, они не знаютъ для чего учатъ ихъ, и зная только , что это тяжкая необходимость , рады, рады когда избавляются отъ нея хоть на время. Не разъ приходило мнѣ на мысль, глядя на эту оборванную толпу школьниковъ. . . . скаго училища, что такъ-то нашъ Ломоносовъ началъ свое огромное поприще ! Правда, онъ былъ головою повыше ихъ, а эти всѣ такъ ровны! Однако, кто знаетъ, что и въ этой запачканной толпѣ не кроется какой нибудь геній ? Можетъ быть !

Ломоносовъ вооружался терпѣніемъ противъ насмѣшекъ не равныхъ ему товарищей. Онъ прилежно корпѣлъ надъ азбукою, надъ тетрадками, и черезъ полгода, на экзаменѣ, удивилъ самого Ипполитовича своимъ знаніемъ. Онъ объяснялъ ему такіе предметы, которые, казалось, и не входили въ кругъ азбуки. Онъ касался даже вопросовъ Грамматическихъ, когда дѣло шло о складахъ ; онъ объяснялъ смыслъ, гіогда дѣло шло о звукахъ; онъ зналъ наизустъ всѣ правила, и распространилъ ихъ далеко въ область грамматическую. Такой необыкновенный успѣхъ обрадовалъ почтенныхъ учителей его , и они единогласно рѣшили , что Ломоносовъ переводится въ Грамматическій классъ. Самъ Ректоръ изъявилъ ему свое удовольствіе и пору-

чилъ его особенному вниманію новаго учителя, Іеромонаха Германа Канашевича.

Одною изъ главныхъ выгодъ этой побѣды для Ломоносова было усмиреніе его товарищей: большая часть ихъ, промучившись цѣлый годъ, остались въ классѣ азбучномъ ; переведенные вмѣстѣ съ нимъ не оказали такихъ большихъ успѣховъ , хотя приготовлялись къ нимъ годами. Вниманіе Ректора и похвалы учителей были также великимъ дѣломъ для насмѣшниковъ, увидѣвшихъ слабость свою передъ пріѣзжимъ мужикомъ. Его перевели въ другое жилье, и хотя онъ все еще былъ старшій по лѣтамъ, но за то сталъ извѣстенъ и какъ старшій по успѣхамъ.

Грамматическій классъ сдѣлался новымъ мученьемъ для нетерпѣливаго Ломоносова. Онъ въ немного времени узналъ склоненія, спряженія и свойства другихъ частей рѣчи. Умъ его хотѣлъ перенестись дальше, но строгій Канашевичъ удерживалъ нетерпѣливца. «Не глупѣе тебя были великіе наставники юношества,» сказалъ онъ ему однажды, когда Ломоносовъ упрашивалъ его изъяснять что нибудь дальше Этимологіи. « Они опредѣлили, и опытность многихъ лѣщъ пріучила всѣхъ, заниматься Этимологіею цѣлый годъ. Какъ-же хочешь ты перепрыгнуть за предѣлы вѣковой мудрости? Удержись, юноша ! »

Что-жь сдѣлалъ Ломоносовъ ? Не оставляя Этимологіи, онъ началъ самъ изучать Синтаксисъ. Канашевичъ и не догадывался объ этомъ, когда на экзаменѣ въ 1731 году, Ломоносовъ, превосходно отвѣчая на всѣ вопросы изъ Этимологіи , сказалъ, что онъ знаетъ также и Синтаксисъ.

« Синтаксисъ ? » вскричали экзаменаторы въ одинъ голосъ. « Но ты не учился ему. »

— То есть меня не учили ему, хоть я и просилъ объ этомъ ; но я учился самъ, и знаю уже. ...

Ректоръ, Софроній Мегалевичъ, не за-долго поступившій на мѣсто Копцевича, остановилъ его мановеніемъ руки , и съ сердцемъ сказалъ Канашевичу, что онъ не смотритъ за своими учениками, что они учатъ не то чего требуютъ отъ нихъ, и слѣдовательно не знаютъ того, что нужно. .

Канашевичъ осмѣлился замѣтить, что Ломоносовъ оказался первымъ и въ Этимологическомъ классѣ.

« Знаю, и за успѣхи переведутъ его въ Синтаксическій классъ, а за гордыню, за нетерпѣливость и непослушаніе, я , какъ правитель училища, приказываю посадить Михайлу Ломоносова въ темную, на двои сутки. Скромность и смиреніе первыя добродѣтели для юноши. »

Ломоносовъ дивился, почему-же его садятъ въ темную за самое простительное нарушеніе правилъ училища, за излишніе успѣхи, a многихъ товарищей его оставляютъ въ покоѣ, когда они не оказываютъ ни какихъ успѣховъ, и притомъ дѣлаютъ порядочныя шалости? Юноша еще не зналъ различія между обыкновеннымъ, слѣдовательно необходимымъ , или по крайней мѣрѣ простительнымъ , и необыкновеннымъ, слѣдовательно нарушающимъ правила, принятыя всѣми. Покровителя, защитника его, отца Порфирія, уже не было въ монастырѣ, и онъ оставался безъ всякихъ дружескихъ совѣтовъ. Ломоносовъ сдѣлался осторожнѣе, и когда перевели его въ Синтаксическій классъ ( это было въ 1731 году), сталъ умѣрять свою пылкость и ограничиваться только тѣмъ, что заставляли его выучивать. Правда, Грамматика, со всѣми своими каверзами, крючками, таяла передъ его умомъ какъ снѣгъ, какъ воскъ отъ пламени, однакожь онъ не показывалъ новому своему учителю, Тарасію Посникову, что этой умственной пищи мало ему, что онъ смотритъ дальше, глубже изъясняемыхъ ему таинствъ. Онъ проникалъ въ тайны Просодіи, въ тайны языка вообще, а не одного Латинскаго, и скрывалъ это отъ всѣхъ : товарищи не поняли-бы его, а учители, можетъ быть, опять вздумали-бы наказать.

Между тѣмъ, ученіе одной Латини давно перестало удовлетворять его. Уже слишкомъ два года находился онъ въ школѣ, а его не пускали дальше Латинской Грамматики, въ которой былъ онъ только что на половинѣ , по крайней мѣрѣ по наружности, а на самомъ дѣлѣ онъ уже сдѣлался довольно силенъ въ Латинскомъ языкѣ и понималъ авторовъ. Еще за годъ началъ онъ сочинять Латинскіе стихи, варварскіе, отъ которыхъ содрогался прахъ Горація и вянулъ миртъ надъ могилой Виргилія; однакожъ это показываетъ быстрые его успѣхи. Греческій языкъ обрадовалъ его своимъ богатствомъ , своими трудностями ; но для этого языка не было ни порядочныхъ учителей, ни порядочныхъ книгъ. Ломоносовъ замѣнялъ недостатки школы своею проницательностью , самъ составлялъ таблицы, системы и дѣлалъ выводы, которыхъ не было ни въ книгахъ его , ни на устахъ его учителей. И за всѣмъ тѣмъ, у него еще оставалось много свободнаго времени. Естественно: онъ не шалилъ вмѣстѣ съ мальчишками-товарищами въ часы отдыха. Онъ выпросилъ себѣ позволеніе рыться въ библіотекѣ училища, и въ то время, когда товарищи его бѣгали, прыгали, ходили колесомъ, играли въ свайку или вертѣли кубарь, онъ спѣшилъ въ уединенное книгохранилище, разсматривалъ, пожиралъ тамъ все новое для

него, и въ опредѣленную минуту являлся опять въ классъ. Къ большому горю его, онъ мало находилъ въ библіотекѣ такихъ книгъ, которыя удовлетворяли-бы его разнообразныя требованія. Тутъ было много сочиненій богословскихъ , мало историческихъ , и почти совсѣмъ не было математическихъ и философическихъ. А ему страхъ какъ хотѣлось узнать таинства математики и философіи. За то нашелъ онъ въ библіотекѣ много книгъ церковныхъ, любимыхъ имъ съ малолѣтства. Языку церковному не учили тогда ни гдѣ; но достойная хвалы привычка , читать священныя книги , рано знакомили благочестивыхъ людей съ языкомъ ихъ. Ломоносовъ былъ превосходнымъ чтецомъ еще въ своей деревнѣ, любилъ пѣть духовныя пѣсни, и потому зналъ языкъ церковный, чувствовалъ всѣ тонкости его. Оживая въ просвѣщеніи ума, онъ началъ понимать всю силу этого языка, столь благозвучнаго, выразительнаго , богатаго. Это невольнымъ образомъ привело его къ мысли о языкѣ собственно-Русскомъ. « Учатъ здѣсь Латинскому и Греческому, а о Русскомъ не думаютъ,» размышлялъ онъ. «Неужели тотъ языкъ, которымъ мы говоримъ , на которомъ думаемъ и передаемъ всѣ ощущенія души , неужели этотъ языкъ не заслуживаетъ изслѣдованія, изученія самаго тщательнаго ? » Съ такимъ-то недоумѣніемъ обратился онъ къ ново-

му своему учителю, Тарасію Посникову. Этотъ человѣкъ еще не былъ монахомъ : онъ только приготовлялся къ монашескому чину, и потому называли его бѣльцомъ ; впрочемъ , занимая не важное мѣсто въ Академіи, онъ не искалъ ни у кого, ничего , и не пользовался большою милостью своихъ старшихъ.

«Ты говорить о Русскомъ языкѣ,» сказалъ онъ Ломоносову. « Да. кто о немъ станетъ думать здѣсь? Ты видишь, что кромѣ меня тутъ все Малороссіяне : они и говорятъ по-Русски не чисто, и не могутъ понимать нашего языка во всемъ совершенствѣ, да и не любятъ его. А чего не любятъ, о томъ не думаютъ. Это все пріѣзжіе въ Москву, большею частію Кіевскіе Академисты и Профессоры. Они почитаютъ нашу Академію ниже своей, и пріѣзжаютъ сюда только похвастать ученостью.

— Можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ у нихъ, въ Кіевѣ, больше учености нежели здѣсь ?

« Больше пособій, правда ; за то у нихъ Латинь съѣла все ; она прилѣпилась къ нимъ отъ Поляковъ , которые , долго владычествуя въ Кіевѣ, не успѣли засѣять благодатнаго поля своею Латинскою ересью, такъ засѣяли его Латинскою ученостью.

— Однакожъ это любопытно — сказалъ Ломоносовъ — и я желалъ-бы поучиться въ Кіевѣ.

« Чему ? » спросилъ съ досадою Посниковъ.

« Аристотелевой мудрости или Польской Латини?

— И тому и другому, а больше всего хочется мнѣ порыться въ тамошней библіотекѣ : вы сами подтвердили , что она богаче нашей Московской.

« Книгъ у нихъ много, да въ людяхъ мало толку , » сказалъ Посниковъ. « Не совѣтую, братъ , Михайло , забиваться въ Кіевъ : раскаешься. И у насъ, нечего грѣха таить, много занимаются пустяками; а у нихъ ужь только пустяками и занимаются : споры, диспуты, пустое головоломство !...

— Но вамъ извѣстно, что въ нашей библіотекѣ очень мало , слиткомъ мало книгъ философическихъ, физическихъ, математическихъ....

«Э, братъ, Михайло ! да неужели ты ужь хочешь въ Философическій классъ ?

— Если-бъ я былъ достоинъ , то не отрекся-бы; но я хочу самъ учиться Философіи, Физикѣ. ...

Посниковъ расхохотался.

«Ты хочешь самъ сдѣлаться философомъ, Михайло ! Ну , такъ поѣзжай , братъ, въ Кіевъ : тамъ будешь ты какъ рыба въ водѣ.

Ломоносовъ отвѣчалъ, нѣсколько оскорбленный смѣхомъ своего учителя :

— Я не думалъ говорить неугоднаго вамъ,

и если въ моихъ словахъ есть что нибудь необдуманное, то наставьте , просвѣтите меня.

« Да какъ-жe, братецъ : хочешь ѣхать въ Кіевъ, за тѣмъ, что тамъ много книгъ, Господь вѣдаетъ о какихъ предметахъ ; а нашу Русь развѣ не надобно тебѣ узнавать больше всего другаго ? Ты самъ заговорилъ о Русскомъ языкѣ : научишься-ли ему тамъ ? Ты Рускій : знаешь-ли каковы были наши предка? знаешь-ли ты что нибудь про солнышко Владиміра Святославича ? про Мстислава Удалаго ? про Димитрія, побѣдителя Татаръ? знаешь-ли про Минина и Пожарскаго ?

Эта патріотическая выходка зажгла пылкую душу Ломоносова. Онъ сознался въ невѣдѣніи своемъ, и двѣ, три недѣли съ жаромъ читалъ лѣтописи Русскія, которыхъ было довольно въ монастырской библіотекѣ; хотѣлъ отчетистѣе, обдуманнѣе изучать свой языкъ, но не находилъ ни какихъ пособій, кромѣ давно извѣстной ему Грамматики Смотрицкаго. Это охладило его , и онъ не замѣтно погрузился опять въ Латинь, въ Греческій языкъ. Таково было свойство нашего поэта : умъ его вдругъ хотѣлъ обнять цѣлый міръ; но волѣ и уму человѣка есть предѣлы; потому-то онъ естественно не могъ долго углубляться въ одинъ предметъ. Разумѣется, говоря это о геніи; мы не разумѣемъ здѣсь поверхностности людей обык-

новенныхъ. Въ двѣ недѣли узнавалъ онъ то, на что другому потребны мѣсяцы; въ каждомъ предметѣ раскрывались ему новыя стороны; вся природа имѣла для него новый смыслъ,.ускользающій отъ толпы. Но при этомъ свойствѣ, быстро схватывать главный характеръ и рѣзкія черты всего, онъ не имѣлъ терпѣнія, необходимаго для успѣховъ прочныхъ , вѣковыхъ. Главною, постоянною страстью его была страсть къ ученію, желаніе узнать и охватить умомъ цѣлый міръ.

Между тѣмъ, схоластическія формы уже начали овладѣвать литшературнымъ его образованіемъ ; онъ привыкалъ вѣрить, что въ нихъ заключается вся задача учености ; однакожъ умъ, свѣжій, ясновидящій, не Хотѣлъ быть побѣжденнымъ такъ легко. Ломоносовъ полюбилъ Науку Природы, хотѣлъ броситься въ глубину Метафизики; но тутъ встрѣтилъ онъ непреодолимое препятствіе : у него не было пособій для этихъ наукъ. Ариѳметика Магницкаго давно зажгла въ немъ страсть къ Математикѣ, но страсть эта гасла безъ пищи, и воскресала только по временамъ, при какихъ нибудь внезапныхъ задачахъ природы.

Тогда какъ умъ Ломоносова жаждалъ знаній положительныхъ, точныхъ, его перевели въ высшій классъ, гдѣ Іеромонахъ Ѳеофилактъ Квѣтницкій наставлялъ въ Латинской и Россій-

ской Поэзіи. Не понимая ни смысла, ни объема многозначительнаго слова: Поэзія, добрый монахъ просто сказывалъ. своимъ слушателямъ то, что слыхалъ отъ своего учителя. Поэзія его заключалась въ Аристотелевскомъ подраздѣленіи страстей, какъ будто со временъ Аристотеля человѣкъ не жилъ, не открылъ новыхъ міровъ поэзіи , не кипѣлъ новыми страстями , не зналъ иныхъ вдохновеній, кромѣ Греческаго. Надобно прибавить, что и это преподаваніе относилось только къ Латинскому языку и къ его стихотворству. Въ Россіи уже писали тогда Русскіе стихи Кантемиръ и Тредьяковскій, но публика , и тѣмъ болѣе Заиконоспасская Академія не знали о нихъ. Такимъ образомъ Ломоносовъ былъ окруженъ, стѣсненъ, задавленъ Латинью : она была для него языкомъ, поэзіею, ученостью, всѣмъ, по-, тому что въ ней заключалось тогда все.

Въ такихъ обстоятельствахъ насталъ для него экзаменъ 1732 года. Ломоносовъ замѣтилъ необыкновенное волненіе въ училищѣ: Префектъ, учители и всѣ служащіе въ монастырѣ суетились, бѣгали, заботились о порядкѣ, и ласково обращаясь къ ученикамъ, просили ихъ быть скромными, вѣжливыми на торжественномъ экзаменѣ, а болѣе всего упрашивали приготовиться какъ можно лучше къ отвѣтамъ яснымъ, точнымъ, исправнымъ. « Высокопреосвя-

щеннѣйшій Ѳеофанъ, Архіепископъ, обѣщалъ посѣтить нашъ экзаменъ, » сказали наконецъ имъ.

« Не посрамите-же насъ предъ симъ многоученымъ и великимъ мужемъ.

Имя Ѳеофана гремѣло тогда въ Россіи. Этотъ знаменитый мужъ былъ любимцемъ четырехъ Монарховъ Россійскихъ. Кіевскій урожденецъ, сынъ простаго мѣщанина, онъ въ самыхъ молодыхъ лѣтахъ отправился въ Литву, учиться : Кіевская ученость не удовлетворяла его. Имя Рускаго, и еще Греческаго исповѣданія, не было рекомендаціей у Поляковъ, до такой степени, что Ѳеофанъ, называвшійся тогда еще Елеазаромъ, рѣшился выдать себя Уніятомъ, подружился съ Католическими монахами , и даже вступилъ въ братство Базиліанскаго монастыря. Онъ изумилъ Католиковъ своими успѣхами въ наукахъ, въ языкахъ , и очаровалъ ихъ своимъ гибкимъ умомъ, своимъ краснорѣчіемъ, такъ что они рѣшились послать его въ Римскую Академію. .Три года жилъ Ѳеофанъ въ Римѣ ; .наконецъ, увидѣлъ великолѣпную пустоту чужеземцевъ и возвратился въ Россію. Тутъ-то началось его славное поприще. Орлиный взоръ Петра открылъ въ простомъ монахѣ Кіевскомъ будущаго государственнаго мужа. Постепенно приближалъ его къ себѣ Петръ , и постепенно раскрывались въ Ѳеофанѣ новыя способности , новыя средства къ великому подвигу преобра-

зованія, для котораго Петру были нужны люди. Почти во всѣхъ дѣлахъ церковныхъ участвовалъ Ѳеофанъ, и по кончинѣ Петра не переставалъ имѣть большую силу при Дворѣ. Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ, которые способствовали возведенію на Россійскій Престолъ Императрицы Анны Іоанновны. Послѣ ея коро? нованія, Дворъ долго оставался въ Москвѣ, а Ѳеофанъ еще долѣе. Въ это-то время случился экзаменъ въ Заиконоспасской Академіи. Архіепискюпъ желалъ быть на немъ, и произвелъ страшное волненіе въ кругу преподавателей тамошнихъ , робкихъ передъ высокимъ саномъ и передъ славнымъ , проницательнымъ умомъ Ѳеофана.

Въ назначенный день, съѣхались въ Академію многія знаменитыя духовныя особы ; явился и Ѳеофанъ.

Странное впечатлѣніе потрясло душу Ломоносова, когда онъ увидѣлъ этого достопамятнаго сподвижника Петра. Незнакомый съ почестями и властями , онъ не понималъ знцчишельности Архіепископа какъ государственнаго мужа : онъ видѣлъ въ немъ только человѣка, глубокаго ученостью и умомъ , испытаннаго трудами и пожертвованіями наукѣ) долго жившаго въ стѣнахъ Рима, и уже славнаго своими собственными сочиненіями. Онъ еще никогда не видывалъ людей знаменитыхъ, историческихъ,

и хотя былъ окруженъ нѣсколько лѣтъ но по какому-то невольному чувству составлялъ себѣ иной идеалъ ученаго мужа. Ему казалось, что онъ видитъ осуществленіе этого идеала въ Ѳеофанѣ. Пылкая душа его и горячій умъ воспрянули: онъ, безъ всякаго честолюбія, изъ одной благородной ревности къ достоинству человѣка, рѣшился высказать всего себя. И надобно было удивляться этому богатому дарованіями юношѣ ! Онъ свободно изъяснялъ на Латинскомъ языкѣ самые отвлеченные предметы; ясно и краснорѣчиво говорилъ о языкѣ Славянскомъ (такъ называли тогда языкъ церковный ) ; удивлялъ всѣхъ слушавшихъ знаніемъ безчисленнаго множества ученыхъ мѣлочей, которыя всегда придаютъ ,такой блескъ школьнымъ экзаменамъ. Греческіе классики были извѣстны ему мало, однако языкъ ихъ онъ зналъ, и вообще явился первымъ по своимъ свѣдѣніямъ, и еще болѣе по изящному дару слова , который блистательно помогъ ему показать пріобрѣтенныя имъ свѣдѣнія.

Ѳеофанъ самъ дѣлалъ ему много вопросовъ, былъ , казалось , доволенъ имъ , но не хотѣлъ отличить его передъ другими учениками , для того чтобы не унизить ихъ. Онъ спросилъ только объ имени молоДаго человѣка , столь отличнаго своими дарованіями, и когда вошелъ въ комнаты Архимандрита , гдѣ былъ приго-

товленъ завтракъ, то, прежде всего, подробно освѣдомился о Михайлѣ Ломоносовѣ и велѣлъ позвать его.

Смиренно явился скромный ученикъ передъ славнымъ ученымъ. Пылкость, которая одушевляла его на экзаменѣ, прошла: онъ робѣлъ. Но благосклонный взоръ архипастыря ободрилъ его. Ѳеофанъ сидѣлъ на канапе , и велѣлъ Ломоносову подойдти къ себѣ ; множество сановниковъ стояли въ почтительномъ отдаленіи. Поглядѣвъ нѣсколько секундъ на прекраснаго , полнаго жизни юношу , онъ сказалъ : « Этотъ молодой человѣкъ обѣщаетъ много : надобно только чтобы онъ исполнилъ свои обѣщанія. » И прибавилъ , обративши рѣчь къ Ломоносову: «Для науки оставилъ ты отеческій домъ, и наука приняла тебя какъ избраннаго сына. Богъ да благословитъ тебя на подвигъ труда благаго !» Онъ осѣнилъ Ломоносова крестнымъ знаменіемъ.

Никакія награды въ мірѣ не были-бы для Ломоносова такъ драгоцѣнны , какъ это благословеніе архипастыря, къ которому съ перваго взгляда зародилось въ душѣ его благоговѣйное чувство. Онъ удерживалъ нѣсколько секундъ свое чувство , но наконецъ бросился на колѣни и искалъ благословляющей его руки.

Ѳеофанъ самъ былъ тронутъ. Онъ спросилъ, не можетъ-ли сдѣлать ему чего нибудь полез-

наго ; не имѣетъ-ли онъ какого-либо желанія, для будущихъ своихъ успѣховъ.

Въ такія торжественныя минуты Ломоносовъ бывалъ удивительно смѣлъ.

«Ваше Высокопреосвященство!» сказалъ онъ. « Будьте прежде всего моимъ заступникомъ. Я учусь здѣсь беззаконно. ...

Всѣ учители его, бывшіе тутъ , Префектъ , Архимандритъ , поблѣднѣли и чуть не ахнули отъ страха.

— Да , Ваше Высокопреосвященство ! Я мужикъ , и только по милости господъ наставниковъ моихъ принятъ въ здѣшнюю Академію, куда нѣтъ входа разночинцамъ. Я записанъ здѣсь дворяниномъ , и ежеминутна боюсь , что это когда нибудь можетъ причинить неудовольствіе моимъ благодѣтелямъ, и выгнать меня изъ убѣжища наукъ. »

Лицо Ѳеофана, сначала омрачившееся, прояснилось.

« Если это называешь ты беззаконнымъ, » сказалъ онъ улыбаясь , « то будь спокоенъ. Я защитникъ твой съ сей минуты.

Ломоносовъ низко поклонился ему.

« Да, » примолвилъ Архіепископъ. « Не бойся ничего ! хотя-бы со звономъ въ большой Московскій соборный колоколъ стали тебя публиковать самозванцемъ, я твой защитникъ. Но,

юноша! Будь-же и ты достоинъ милостей , оказываемыхъ тебѣ старшими. Продолжай учиться, какъ ты началъ. Не ослѣпляйся первыми успѣхами своими.

— Я почитаю себя нижайшимъ изъ нижайшихъ — возразилъ Ломоносовъ. — Не только гордость, но и самодовольство еще не зараждалось въ душѣ моей. Признаюсь вамъ открыто : я не доволенъ собой, и эти успѣхи, какъ вы благоволили назвать усердные труды мои , кажутся мнѣ дѣтскими. Что это за успѣхи, когда я выучиваю по книжкамъ то, что можетъ выучить всякій, сколько нибудь прилежный маль чикъ ? Я желалъ-бы вдаться въ Математику , въ познаніе природы , въ Философію : тамъ искушеніе для ума человѣческаго.»

« Не все вдругъ , мой добрый юноша ! » сказалъ Ѳеофанъ. «Сначала надобно узнать азбуку, чтобы послѣ читать книги ; сначала надобно усовершенствоваться въ наукахъ словесныхъ , чтобы потомъ перейдти къ другимъ. »

Ломоносовъ едва не сказалъ , что въ ихъ Академіи нѣтъ другихъ наукъ, и что все ограничивается словопреніями. Онъ удержался; однакожъ Ѳеофанъ проникъ тайную мысль его и сказалъ :

«Ты можешь почерпнуть много и другихъ свѣдѣній, изъ книгъ, хранящихся въ академической библіотекѣ. »

— Библіотека наша бѣдна книгами по тѣмъ наукамъ, о которыхъ я упомянулъ, Ваше Высокопреосвященство. Говорятъ , Кіевская гораздо богаче.

« Да ! Кіевская ! правда. Кіевъ старинный разсадникъ наукъ. Я самъ возрасталъ тамъ ; я возвратился туда изъ великолѣпныхъ книгохранилищъ Рима и Венеціи, и наша Кіевская библіотека не показалась мнѣ бѣдною. Что-же?

ты можешь также съѣздить въ Кіевъ, поучиться и тамъ годъ, два. Почтенные наставники , вѣрно, дозволятъ тебѣ это, » прибавилъ онъ съ улыбкою , обращаясь къ властямъ Заиконобпасской Академіи.

Какъ тонкій политикъ во всѣхъ малѣйшихъ отношеніяхъ, Ѳеофанъ не хотѣлъ поддерживать долѣе разговоръ съ ученикомъ, въ продолженіе котораго безмолвствовали его учители. Онъ еще разъ благословилъ Ломоносова, и, сдѣлавъ ему нѣсколько пастырскихъ наставленій, отпустилъ юношу, восхищеннаго умомъ и благодушіемъ знаменитаго мужа.

Оставшись въ своемъ кругу, гдѣ игралъ онъ первую роль, Ѳеофанъ завелъ рѣчь о многихъ предметахъ, былъ отмѣнно милостивъ ко всѣмъ, и прощаясь съ братіею, будто вспомнилъ опять о Ломоносовѣ и поручилъ его особенному покровительству Архимандрита и Префекта.

Дни пошли опять своею чередой ; только Ломоносовъ вскорѣ замѣтилъ , что начальники и и учители стали требовательнѣе къ нему, начали изъявлять нѣкоторую холодность къ своему прежнему любимцу, и, не рѣдко, язвительными намеками напоминали ему, что онъ фаворѣ у Высокопреосвященнаго. Это чувство такъ естественно въ сердцѣ человѣческомъ ! Въ самомъ дѣлѣ, какъ осмѣлился выскочка разглагольствовать прямо съ такою высокою особою, и заставилъ старшихъ своихъ быть только слушателями? Да и какъ не совѣстно Высокопреосвященному унижать себя разговоромъ съ простымъ школьникомъ, когда вокругъ него столько почетныхъ особъ. О, надобно-же доказать ничтожному пришельцу, что онъ еще не вышелъ изъ подъ нашей ферулы ! надобно доказать.

Начались эти доказательства. Первое состояло въ томъ, что съ него стали строго взыскивать за малѣйшее недоразумѣніе, за самую мѣлкую ошибку. Второе , отъ него стали требовать не человѣческихъ успѣховъ; третье, ему начали отказывать во всѣхъ, самыхъ справедливыхъ просьбахъ ; четвертое.... но возможно-ли исчислить все ? Этого не лъзя даже ставить въ вину человѣку, если такое чувство маленькаго мщенія, какъ будто доказательство его силы, кроется въ душѣ почти каждаго, и

только строгій прцсмотръ за нашимъ хранилищемъ всего прекраснаго, высокаго, благороднаго , только безпрерывное наблюденіе за собою , дѣлаютъ насъ чистыми, достойными высокаго нашего названія.

Однакожь , схолько мы ни отдаемъ справедливости сердцу человѣческому , а Ломоносову было отъ этого не легче. Онъ долго терпѣлъ нападенія непріязненныхъ (дологъ и одинъ день для того , кто терпитъ ) ; наконецъ рѣшился объясниться съ самимъ отцомъ Архимандритомъ, и повергнуть передъ нимъ свою искреннюю , давнюю просьбу.

Явившись къ нему въ свободную минуту, онъ нашелъ его одного, что было очень кстати, и за смиреннымъ завтракомъ, что было еще больше кстати. Архимандритъ былъ истинно добродѣтельный , благочестивый человѣкъ ; желалъ добра и дѣлалъ его всякому ; но иногда увлекали его услужливые совѣтники. Онъ не разлюбилъ Ломоносова, и не смотря на черную тѣнь , которая легла между ними послѣ Ѳеофанова посѣщенія, встрѣтилъ его благосклонно.

«Что скажешь, добрый Архангелогородецъ?» спросилъ Архимандритъ ласково.

— Ваше Высокопреподобіе ! Вы мой благодѣтель : смѣло являюсь къ вамъ съ новою просьбою.

« А я радъ выслушать тебя.

— Отпустите меня въ Кіевъ, Ваше Высокопреподобіе.

« Въ Кіевъ ? а зачѣмъ ?

— Одинъ годъ поучиться тамъ, посмотрѣть славнаго въ Исторіи нашей мѣста, и прочесть нѣкоторыя книги.

« Въ Кіевъ !... Не по приказу-ли Высокопреосвященнаго ?

— По собственному желанію и по благословенію этого великаго архипастыря. Остается только вамъ благословить меня.

« А если я не могу сдѣлать этого ?»

— Милость Вашего Высокопреподобія неизреченна.

« Оно такъ , » сказалъ Архимандритъ смягчаясь,» но я не властенъ одинъ отпустить тебя

Ломоносовъ обратилъ на него глаза съ вопрошающимъ видомъ.

« Да, не властенъ ; для этого надобно согласіе всей Академіи, надобны особенныя причины; а между тѣмъ , того и жди, что ты опять станешь публично разсказывать о своемъ самозванствѣ.

— Ваше Высокопреподобіе! передъ архипастыремъ и въ вашемъ присутствіи изливая свою душу , я не думалъ , что оскорблю кого ни-

будь. Но если я виноватъ , простите меня и припишите моей неопытности поступокъ, можетъ быть, слишкомъ дерзкій. Вамъ извѣстно, что я не былъ никогда доносчикомъ и сплетникомъ. Клянусь Богомъ, что гдѣ-бы ни былъ я, мое глубокое почтеніе къ вамъ не изгладится въ моемъ сердцѣ. Вы можете вѣрить мнѣ, вами облагодѣтельствованному.

« Я и готовъ вѣрить , но сказалъ уже, что одинъ не могу отпустить тебя. Для этого надобно согласіе Академіи и особенныя побудительныя причины.

— Причина : страсть моя къ ученью.

« Да, я часто слышу объ этой страсти ; но слышу и о другихъ страстяхъ твоихъ ; ты не уживчивъ съ товарищами , не уважителенъ къ старшимъ, дерзокъ съ высшими.

— Въ первый разъ на меня это обвиненіе ! и оно тѣмъ прискорбнѣе, что узнаю о немъ изъ устъ Вашего Высокопреподобія.

« Да, любезный Михайло, я долженъ сказать, что все это говорятъ о тебѣ люди , достойные вѣры.

— Но сверстники мои до сихъ поръ были по большей части мальчики ; у меня съ ними не могло быть t согласія , когда я не игралъ съ ними въ свайку. Учители, благодареніе Богу ,

не вписывали меня въ число нерадивыхъ или негодяевъ. Вашему Высокопреподобію извѣстно лучше всѣхъ, соблюдалъ-ли я уваженіе къ старшимъ и къ высшимъ.

« Все это правда, и я вѣрю , что ты малый добрый ; но съ нѣкотораго времени, я право не знаю.... тебя что-то всѣ не любятъ. У тебя все такія затѣи ; ты все хочешь дѣлать самъ, мимо другихъ !

— На кого-же надѣяться мнѣ, Ваше Высокопреподобіе ? Я сиръ, хотя родитель мой здравствуетъ. — Онъ вздохнулъ. — Позвольте сказать вамъ откровенно : съѣздить въ Кіевъ было давнее мое желаніе ; но теперь къ этому побуждаетъ меня еще и то общее неудовольствіе , которое возбудилъ я противъ себя , не знаю чѣмъ. Не будетъ меня здѣсь , и буря пройдетъ. Останется память только о томъ , что было во мнѣ добраго. А черезъ годъ, если допуститъ Богъ возвратиться мнѣ сюда, я предстану съ новымъ смиреніемъ и съ новою опытностью къ умиреннымъ временемъ сердцамъ.

« Витіевато , витіевато ! » сказалъ съ довольнымъ видомъ Архимандритъ, которому понравилось нѣсколько семинарское краснорѣчіе Ломоносова.

« Хорошо, » прибавилъ онъ , « я предложу объ отпускѣ тебя въ Кіевскую Академію, и

надѣюсь, что желаніе твое исполнится. Ступай съ Богомъ, Михайло. »

Архимандритъ началъ доканчивать свой завтракъ, а Ломоносовъ отправился къ товарищамъ въ ихъ камеры, и уже съ какимъ-то отчужденіемъ глядѣлъ на закоптѣлыя, мрачныя стѣны, среди которыхъ провелъ онъ нѣсколько лѣтъ. Мысль, зараждавшаяся въ его умѣ, обыкновенно тѣснила и гнала отъ него всѣ другія, не столь живыя впечатлѣнія. Кіевъ былъ теперь новою мѣтою его, и Москва, куда прежде стремились всѣ его желанія, потеряла прелесть свою для этого пылкаго ума, для этой ненасытимой новыми впечатлѣніями души. .

Прошло нѣсколько дней. Однажды Ломоносовъ сидѣлъ съ книгою, передъ окномъ, когда ему сказали, что какой-то пріѣзжій изъ Холмогоръ спрашиваетъ его. Сердце вздрогнуло въ немъ, и холодный потъ выступилъ на челѣ, когда онъ вообразилъ, что, можетъ быть, это разгнѣванный отецъ требуетъ его передъ свои грозныя очи. Не радость , нѣтъ , не радость ощутилъ онъ при быстрой мысли о свиданіи съ родителемъ: трепетъ проникъ въ его душу, когда онъ вообразилъ справедливо раздраженнаго бѣгствомъ его отца, власть отцовскую , разлуку съ убѣжищемъ наукъ, возвращеніе къ прежнему быту. . . Все это пролетѣло молніей въ умѣ его. Наконецъ онъ собрался съ ду-

хомъ, тайно сотворилъ молитву къ неизреченному благостью Богу , и пошелъ къ пріѣзжему.

Онъ ошибся. То былъ не отецъ его, а старичекъ , мужикъ изъ одной съ нимъ деревни. Увидѣвши Ломоносова, онъ всплеснулъ руками и простодушно молвилъ :

« О, братъ Миша, да какой ты оборваный ! »

Никогда въ мысль не приходило Ломоносову, что , въ самомъ дѣлѣ, среди небогатыхъ товарищей былъ онъ самый убогій. Всѣмъ казеннымъ воспитанникамъ выдавались отъ училища рубахи и тиковые халаты, для показа въ торжественныхъ случаяхъ , но въ другое время заставляли ихъ носить что у кого было. Изъ Особенной милости , а можетъ статься и потому, что это было уже необходимо, Ломоносову позволили наконецъ носить выданный за два года халатъ, который сдѣлался очень ветхъ. Но почти у всѣхъ товарищей его были родители или родственники, которые снабжали ихъ обувью и давали имъ иногда деньги на пищу , на бумагу и даже на лакомство ; а онъ долженъ былъ довольствоваться однимъ жалованьемъ , которое составляло всего алтынъ въ день ; изъ этого употреблялъ онъ денежку на хлѣбъ и денежку на квасъ, остальное на бумагу , на обувь и на всѣ другія нужды. Такая несказанная бѣдность, какъ послѣ выразился онъ

самъ, не была замѣтна для него. Онъ жилъ въ поэтическомъ мірѣ, и, неуклонно стремясь къ высокой цѣли , не обращалъ вниманія на свои не-поэтическіе лохмотья, на голодъ и нужду , которые часто принужденъ былъ терпѣть. Восклицаніе земляка вдругъ сняло покровъ съ глазъ его. Онъ какъ будто въ первый разъ взглянулъ на свою жалкую одежду ; однакожь , безъ всякаго смущенія, подкрѣпленный благородною гордостью , отвѣчалъ ему :

« Это буднишное платье : у насъ всѣ такъ ходятъ по буднямъ.

— Не ужь-то ? худо-же , братъ , житье-то ваше. А я принесъ тебѣ поклонъ отъ родителя, Василья Дороѳеича.

« Скажи мнѣ прежде всего : здоровъ-ли родитель мой ?

— Родитель ? слава те Господи, батюшко !

« Да какъ ты отыскалъ меня, Петровичъ ? » спросилъ Ломоносовъ.

— Какъ ? Да вѣдь ужь давно знаютъ въ нашей сторонѣ, куда улетѣлъ ты, кормилецъ.

« Зачѣмъ ты здѣсь ?

— Зачѣмъ ? какъ зачѣмъ ? съ товаромъ пріѣхалъ.

«Ну, скажи-же мнѣ, каково поживаетъ родитель мой ?

— Каково ? Да, слава ше Господи, батюшко ! Приказалъ мнѣ сказать тебѣ свое благословенье , да помолиться, чтобы ты не оставилъ его на старости. Наградилъ-де меня Богъ всякимъ добромъ ; кровавымъ , дескать , потомъ нажилъ я всякое довольство, а онъ не хочетъ утѣшить меня , не хочетъ послушать родительскаго совѣта и приказанія.

« Теперь ужь поздно ворочаться мнѣ домой, Петровичъ. Другую часть избралъ я себѣ, и богатство отца не воротитъ меня на родную сторону. Полюбилъ я книги, да ученье, а кто къ нимъ привяжется , тотъ не кормилецъ и не наслѣдникъ отцу.

Такъ говорилъ Ломоносовъ, стараясь быть вразумительнымъ для закоренѣлаго невѣжды, своего земляка. Какъ могъ онъ объяснить ему иначе свое отчужденіе отъ родительскаго дома?

Тотъ слушалъ его разинувъ ротъ, и по сѣверному обычаю началъ опять чѣмъ-то въ родѣ вопроса безъ отвѣта :

— Не кормилецъ ? А по что ?

« Да по то, что мнѣ здѣсь лучше и въ бѣдности , чѣмъ въ довольствѣ у отца.

г— Лучше ? А сколько добра всякаго у твоего родителя ! Подумай ты, Миша , что умретъ онъ, такъ все чужіе люди расхитятъ.

« Дай Богъ многолѣтія моему почтенному родителю ! О смерти , Петровичъ , говорить

нечего , когда еще мы живы и здоровы. Надѣюсь , что молитву мою о здравіи отца услышитъ Богъ. А. объ имѣніи его я и не думаю.

— Не думаешь? Да онъ велѣлъ сказать тебѣ, что для тебя-де наживалъ онъ и трудился ; а ты не хочешь милости его принять.

« Не могу, хотя-бы и хотѣлъ. Я какъ монахъ, который обрекъ себя иному образу жизни, для мірскихъ, для семейныхъ прельщеній не возвращусь домой. Скажи это моему родителю ; скажи , что я горячо люблю его , всегда поминаю въ своихъ молитвахъ, земно кланяюсь ему.

— А домой не пойдешь ?

« Не пойду.

Старикъ не зналъ какъ лучше упрашивать ему земляка : все краснорѣчіе , всѣ доводы его истощились. И надобно сказать , они были такого рода, что могли еще больше укрѣпить Ломоносова въ неизмѣнномъ его намѣреніи. Деньги! Довольство ! Нажитое отцомъ имѣніе ! Какъ все это смѣшно было для него , когда втнмъ хотѣли уговорить его воротиться домой. Гораздо труднѣе было ему противиться одному, драгоцѣнному слову : отецъ. Но уже такъ многое раздѣляло ихъ , что возвращеніе къ прежнему было невозможно. Онъ еще разъ приказалъ старику Петровичу изъявить отцу все почтеніе , всю привязанность сына , и спѣшилъ разстаться съ нимъ.

Тяжело вздохнулъ Ломоносовъ , когда кончилъ объясненіе съ старикомъ. Любовь къ отцу и даже къ родинѣ воскресла въ немъ : надобно было задушить ее. Прошедши нѣсколько шаговъ къ своему жилищу (они разговаривали посреди широкаго двора Академіи ) , Ломоносовъ невольно оглянулся , и затрепеталъ , смотря на безобразнаго земляка своего , который тихо удалялся , опираясь на костыль. « Не Асмодей-ли, въ видѣ этого человѣка , являлся ко мнѣ со своими обольщеніями ? » подумалъ онъ. «Чего хотѣлъ онъ отъ меня ? Оторвать отъ свѣта истины и снова повергнуть въ глубину тмы , невѣжества ? Для этого, сначала указалъ онъ на мою нищету. Да , я въ самомъ дѣлѣ нищъ. Питаюсь однимъ хлѣбомъ, ношу почти рубище, принужденъ отказывать себѣ во всемъ. Говорятъ, Москва веселый городъ ; въ немъ такъ много людей богатыхъ, которые живутъ только для веселья и радости ; а я !... я даже не знаю что такое значитъ радость. Живу столько лѣтъ въ Москвѣ, и не видалъ въ ней ничего, кромѣ стѣнъ своей школы, кромѣ стѣнъ города. ... Михайло ! Михайло ! развѣ ты не видишь храмовъ Божіихъ ? Развѣ ты не бываешь у святыхъ угодниковъ Московскихъ ? Развѣ бѣдность твоя не сторицею награждается знаніями , какія уже пріобрѣлъ ты , обрекши себя этой бѣдности ? Прочь , Асмодей , со своими

лукавыми обаяніями ! Онъ говорилъ мнѣ еще объ отцѣ моемъ ... добрый, почтенный отецъ! Я-ли виноватъ, что безъ твоего благословенія бросился я на тотъ путь , куда съ малыхъ лѣтъ увлекало меня все ? Мы не понимали другъ друга ; ты не зналъ того, что было такъ ясно, такъ убѣдительно для меня ; ты не зналъ сладости , не зналъ силы просвѣщенія.... Ну, послѣднее убѣжденіе было ужь недостойно и Асмодея,» подумалъ онъ и невольно улыбнулся.—

« Онъ хотѣлъ обольстить меня деревенскимъ довольствомъ ! Какое счастье ! Ѣсть жирные пироги, жениться на какой нибудь глупой дѣвкѣ, да безпрестанно ссориться съ злою мачихой. Бѣдный отецъ мой все еще у нея подъ наукой!»

Размышленія Ломоносова прояснились, покуда онъ дошелъ до своей камеры. Начало ихъ было такое торжественное, трагическое , а кончились они почти комически. Инаго и не могло произвести въ немъ появленіе Архангелогородскаго земляка. Сила воли его побѣдила многія искушенія, которыя теперь были-бы для него уже странны, если-бы къ нимъ не примѣшивалось священное имя отца.

Онъ опять забылъ о своей угнетающей бѣдности , опять обратился къ своимъ милымъ книгамъ , и совершенно утѣшилъ себя надеждою на лучшее въ будущемъ.

Съ нетерпѣніемъ ожидалъ онъ рѣшенія Архимандрита. Наконецъ, въ одно утро , его позвали въ конференцію. Тамъ засѣдали Ректоръ-Архимандритъ , Префектъ и почти всѣ учители его.

« Михайло Ломоносовъ ! » сказалъ торжественно Ректоръ. « Академія, внявъ просьбѣ моей, изъявила согласіе на твое желаніе отправиться въ Кіевъ, для слушанія тамъ Философіи, Физики и Математики. Она остается въ надеждѣ, что извѣстное твое прилежаніе къ наукамъ оправдаетъ милостивое снисхожденіе ея къ тебѣ , а я увѣренъ, что годъ , который ты проведешь въ Кіевской Академіи , не будетъ для тебя тщетнымъ временемъ. Содержаніе, во время пути и пребыванія въ Кіевѣ, будешь ты получать такое-же, какое получаешь здѣсь, а случай къ отправленію представляется съ ѣдущимъ завтра-же въ Кіевъ братомъ Антоніемъ.

Обрадованный Ломоносовъ кланялся и благодарилъ своихъ начальниковъ. Они велѣли ему приготовляться къ отъѣзду.

Но велики-ли были приготовленія юноши , у котораго все имѣніе составляли нѣсколько книгъ , подаренныхъ ему отъ училища , и двѣ безцѣнныя книги , вынесенныя имъ изъ отеческаго дома !

На другой день ему вручили письменный видъ, родъ рекомендательнаго письма къ Кіевскому начальству , да на издержки три рубля пятьдесятъ копѣекъ, и поручили его смотренію отца Антонія , Кіевскаго монаха , Малороссіянина , который пріѣзжалъ по какимъ-то дѣламъ въ Москву и теперь возвращался домой. Тѣлега, запряженная въ одну лошадь, съ сидѣвшимъ напереди усатымъ, сердитымъ Малороссіяниномъ, выѣхала на средину двора. Антоній прощался съ друзьями и пріятелями , которые осыпали его добрыми напутствованіями; наконецъ, послѣ многихъ лобызаній, смиренная тѣлежка покатилась.

Проѣзжая Московскими улицами, Ломоносовъ занималъ свое вниманіе разглядывая городъ, въ которомъ онъ жилъ и не зналъ почти ни одной изъ его достопамятностей, потому что строгость школы и собственное прилежаніе приковывали его къ стѣнамъ Заиконоспасской Академіи. Кремль проблестѣлъ передъ нимъ своими вѣчно-ясными главами ; наконецъ мелькнула застава; наконецъ скрылись и златые верхи Москвы, на которые часто оглядывался онъ. Ему стало грустно.