Михаил Васильевич Ломоносов. Том 1

Глава V.

Сопутникъ не могъ развеселить его. Это былъ , кто называется, человѣкъ добрый , но простой и почти безграмотный. Испытанной честности его довѣряли многія монастырскія дѣла; любили его за исправность въ порученіяхъ и за веселый характеръ. Но какая могла быть у него бесѣда съ Ломоносовымъ ? Одинъ зналъ то, о чемъ другой не имѣлъ понятія. Нѣсколько разъ пытался юноша заводить рѣчь о достопамятностяхъ Кіева, о библіотекахъ тамошнихъ, объ ученыхъ людяхъ : сопутникъ его не вѣдалъ объ этомъ, и на оборотъ, когда тотъ начиналъ говорить о сѣнокосахъ, угодьяхъ монастырскихъ, о доходахъ и преимуществахъ разныхъ обителей, товарищъ не понималъ его. Однакожь они ѣхали мирно, весело, каждый думая о своемъ. Отецъ Антоній часто подшучивалъ надъ Малороссіяниномъ, который исправлялъ должность извощика. Это въ самомъ дѣлѣ былъ прелюбопытный остатокъ

тѣхъ казаковъ, о которыхъ и нынѣ вздыхаютъ жители прежней Гетманщины. Для него каждый Малоросеіянинъ былъ первое лицо въ мірѣ, а потому и самъ онъ почиталъ себя , въ качествѣ Малороссіянина, чѣмъ-то очень значительнымъ. Угрюмость, сродная всѣмъ кореннымъ Малороссіянамъ, изглаживалась въ немъ только доброю квартою вина, и тогда-то онъ дѣлался инымъ человѣкомъ , разсказывалъ о баснословныхъ подвигахъ своихъ любимыхъ героевъ, пѣлъ казацкія пѣсни, вздыхалъ, и часто даже плакалъ о старинѣ.

Сначала все это занимало сѣвернаго урожденца, который видѣлъ себя среди новой природы и новыхъ людей ; но вскорѣ, невѣжество, окружавшее тогда весь южный край Россіи, сдѣлалось для него нестерпимо, а потомъ и природа, невинная няня тамошнихъ жителей, не понравилась ему.

« dm о ни зима, ни лѣто ! » думалъ онъ, глядя на пестрые дни весны. « То-ли дѣло въ нашемъ дальнемъ сѣверѣ : треть года пламенѣетъ лѣто, и потомъ выразительно настаетъ зима , не меньше лѣта мужественная. Переходы временъ года у насъ рѣзки; весна кончится въ три недѣли, и сама представляетъ дивную борьбу силъ природы : снѣга превращаются въ рѣки, и водопадами хлещутъ съ горъ ; рѣки и море раздвигаются съ громомъ, такъ-же какъ

громко и торжественно запираютъ ихъ осенью льды. »

Онъ ждалъ отдыха чувству при взглядѣ на города, но не умѣлъ отличить ихъ отъ деревень ; ждалъ по крайней мѣрѣ пріятнаго впечатлѣнія подъѣзжая къ Кіеву, и взоромъ искалъ величественныхъ громадъ , подобныхъ сколько нибудь Москвѣ. Но, какъ нарочно, время было туманное, лошадь ихъ выбилась изъ силъ по пескамъ, и везла такъ тихо, что ночь застала путешественниковъ еще на дорогѣ, въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Кіева : они въѣхали въ городъ поздно, въ темнотѣ, и не видали ничего, покуда тѣлега не остановилась передъ довольно огромнымъ зданіемъ.

Послѣ долгаго ожиданія, Ломоносова ввели въ какую-то обширную комнату, гдѣ храпѣло нѣсколько человѣкъ служителей. Ему указали скамью и посовѣтовали отдохнуть отъ дороги. .

« Неужели здѣсь опять начну я жизнь , такую-же какъ въ Заиконоспасскомъ монастырѣ?» подумалъ онъ. Но дѣлать было нечего. «Не привыкать мнѣ спать на голой доскѣ, » прибавилъ онъ мысленно, свернулся, , и заснулъ.

На утро его разбудилъ говоръ и стукъ служителей, которые безъ церемоній принялись за свои занятія : одинъ мелъ комнату, другой носилъ дрова, третій постукивалъ, вколачивая

гвозди въ чоботы; остальные выходили и приходили. Спать было не льзя. Ломоносовъ всталъ, помолился Богу, и вышелъ во дворъ. Тутъ увидѣлъ онъ почти то-же, что можно видѣть во всѣхъ монастыряхъ Русскихъ: подлѣ стѣнъ длинные ряды жилыхъ покоевъ, посреди церковь , и вѣчный служка въ своей тѣсной кануркѣ подлѣ воротъ. Пріѣзжій спросилъ объ отцѣ Антоніи; ему отвѣчали, что онъ у Архимандрита.

Тоска запала въ душу Ломоносова. Бродя по двору, онъ думалъ, какъ сходно это начало съ тѣмъ, что видѣлъ онъ въ Москвѣ. То-же сиротство, то-же одиночество среди людей ; холодность и невниманіе одинаковы. « Да гдѣ-же люди, съ которыми была-бы у меня одна мысль, одно желаніе ? » подумалъ онъ и остановился.

— Михайло ! Михайло ! — кричалъ ему знакомый голосъ. Это былъ монахъ Антоній. — Къ отцу Архимандриту ! — сказалъ онъ и движеніемъ руки велѣлъ ему слѣдовать за собой. _ч

Дверь въ комнату Архимандрита растворилась: посреди комнаты стоялъ невысокій, худощавый человѣкъ. Проницательные глаза, умная физіогномія, живость во всѣхъ движеніяхъ отличали его. Онъ сказалъ отрывисто :

— Буди здравъ ! Ты изъ Москвы ?

« Точно такъ, Ваше Высокопреподобіе.

— Учиться къ намъ ? Покажи свидѣтельство.

Ломоносовъ подалъ ему бумагу. Архимандритъ прочиталъ ее.

—Ты желаешь вступить въ Большую братію?

« Я желаю учиться здѣсь Философіи, Физикѣ, и Математикѣ

— Ну, да ! Философія и Богословіе принадлежатъ Большому братству. Развѣ ты не знаешь, что учащіеся раздѣляются у насъ на Братію большаго и малаго собранія , Sociales majoris et minoris congregationis. Въ Большое братство вписываются только тѣ , которые обучаются, Богословію и Философіи, а въ Меньшое учащіеся Риторикѣ, Поэзіи и разнымъ языкамъ. Искусенъ-ли ты въ этихъ послѣднихъ знаніяхъ ?

« Пять лѣтъ учился я, почти исключительно этимъ предметамъ.

— Слѣдовательно знаетѣ ихъ?

« Знаю.

— Такъ испытанія не нужно: успѣхи могутъ оправдать твои слова. Черезъ недѣлю назначенъ диспутъ : явись туда, А между тѣмъ поди со своею бумагою къ Префекту Старшаго братства.

Ломоносовъ явился къ Префекту. Тотъ, вмѣстѣ съ Ассистентами, прочиталъ его бумагу,

передалъ ее Секретарю, и черезъ нѣсколько часовъ Ломоносовъ былъ помѣщенъ вмѣстѣ съ Большою братіею.

Новые братья его были всѣ уже зрѣлые юноши; многіе даже болѣе нежели мужественныхъ лѣтъ. Смѣсь ихъ удивила пріѣзжаго сѣверянина : онъ нашелъ тутъ немногихъ чисто-Рускихъ, и множество Малороссіянъ, которые говорили своимъ особеннымъ нарѣчіемъ, смѣшаннымъ съ Польскими словами. Въ большомъ употребленіи у нихъ былъ языкъ Латинскій. Ломоносовъ свободно изъяснялся на немъ , и потому говорилъ съ ними больше по-Латини.

Вскорѣ общество этихъ людей не понравилось ему. Вмѣстѣ съ немногими благонравными , умными людьми , онъ видѣлъ толпу лѣнивыхъ, безпечныхъ, буйныхъ юношей, и все что впослѣдствіи описалъ съ такою истиною Нарѣжный въ своемъ Бурсакt, было передъ глазами Ломоносова. Въ часы отдыха, и еще. болѣе по ночамъ, они выходили на разныя проказы : опустошали огороды, пускались за городъ, пѣли тамъ пѣсни , декламировали — дѣлали многое и хуже. Рѣдко проходило имъ это безъ наказанія, и розги были необходимою принадлежностью ученья для проказливыхъ бурсаковъ.

Благонравный, чистый душою Ломоносовъ не только не вмѣшивался въ ихъ шалости, но и получилъ еще новое отвращеніе отъ безпут-

ства, которое являлось тутъ въ самомъ некрасивомъ видѣ.

За нѣсколько дней до диспута , всѣ , даже шалуны, прилежно занялись приготовленіями къ нему. Надобно сказать, что въ Кіевской Академіи искони было введено ученіе самое классическое , чтобы не сказать схоластическое. Тамъ тщательно учились языкамъ Латинскому и Греческому, а въ Философіи ограничивались искаженнымъ Аристотелемъ, и разбирали способности души человѣческой какъ механическую игрушку.

Ломоносовъ съ любопытствомъ ждалъ состязанія Кіевскихъ умовъ, и самъ думалъ вмѣшаться въ споры; впрочемъ, онъ помышлялъ объ этомъ съ робостью, потому что въ Москвѣ рѣдко бывали торжественные диспуты, да и не славились они такъ какъ Кіевскіе.

Собрано было все Большое братство ; тутъ присутствовали также : Ректоръ, Архимандритъ Амвросій Дубневичъ , Префектъ , Іеронимъ Миткевичъ, и всѣ учители, въ числѣ которыхъ были извѣстные впослѣдствіи Сильвестръ Кулябка и Михаилъ Козачинскій. Диспутъ долженъ былъ происходить о философическихъ матеріяхъ. На средину собранія вышелъ одинъ изъ опытныхъ диспутантовъ, поклонился на всѣ стороны, и громко сказалъ :

« Я утверждаю, что блаженства жизни человѣческой ни какія мученія отнять не могутъ, и , какъ Перипатетики говорятъ ; блаженная жизнь можетъ войдти съ человѣкомъ въ Фаларидова быка. »

Онъ поклонился еще разъ и ожидалъ оспориваній: они не замедлили.

Выступилъ длинноволосый, длиннолицый человѣкъ изъ толпы, и началъ :

«Сей быкъ былъ сдѣланъ изъ мѣди, внутри тощъ; Фаларидъ запиралъ въ него людей, и подложивъ огонь, безчеловѣчно ихъ мучилъ. Тѣло страдало при семъ ; но древняя мудрость говоритъ : Mens sana in corpore sano. Блаженство разумѣемъ конечно не одно тѣлесное , плотское, а толико-же и душевное; но лишь въ здравомъ тѣлѣ здравый, бываетъ умъ, а въ Фаларидовомъ быкѣ было худо уму, поелику тяжко было тѣлу, которое, страдая, лишаетъ и умъ здравія, каковое для ума и души называется блаженствомъ. »

— Это ясно! ясно! — сказали многіе. Предложившій тему отвѣчалъ :

« Tenue est mendacium ; perlucet, si vel minimùm diligenter inspexeris (*), говоритъ Сенека.

() Ложь увертлива ; но она видна насквозь, если разсмотримъ ее внимательно.

По моему мнѣнію, Перипатетики и древніе Академики пускай говорятъ свободно, не обинуясь, что блаженство жизни въ Фаларидова быка войдти можетъ. Подлинно , что болѣзнь кажется быть жестокая добродѣтели непріятельница. Сія на оную пламень возжигаетъ; сія мужество , великодушіе и терпѣніе ослабить грозится. И такъ или уже побѣждена будетъ отъ ней добродѣтель ? Никакъ, блаженная и постоянная жизнь премудраго мужа ей уступитъ ? о Боже мой ! Коль-бы скаредно сіе было.

— Приступъ и парафразисъ хороши — сказалъ Префектъ.

« Парафразисъ съ причиною, » поправилъ его Ректоръ Дубневичъ. »

« Нужны-ли примѣры ? » продолжалъ диспутантъ. « Спартанскія малыя дѣти бичами жестоко терзаемы, болѣзнь сносятъ безъ стенанія. Взрослыхъ юношей множество видѣлъ въ Лакедемоніи самъ Цицеронъ, какъ между собою съ невѣроятною перетужностью бьются кулаками , пятами , ногтями, зубами, и лучше хотятъ быть до смерти убиты, нежели сказать, что ихъ одолѣли. Кое варварство есть грубѣе и дичае Индіи ? Но во всемъ народѣ , которые премудрыми называются, вѣкъ живутъ наги; Кавказскіе снѣги и зимніе пути безъ бо

лѣзни сносятъ, и прикоснувшись пламени, безъ стенанія ожигаются. Женщины въ Индіи, когда ихъ мужъ умретъ, спорятъ между Іобою, которую онъ любилъ больше, ибо одинъ мужъ много женъ имѣетъ ; которая въ спорѣ побѣдитъ, та въ провожаніи своихъ сродниковъ съ веселіемъ на костеръ восходитъ, и съ мужемъ своимъ сожигаешся ; побѣжденная отходитъ печальна. Натуры никогда-бы обыкновеніе не преодолѣло, ибо она всегда есть непобѣдима ; но мы тѣнью мнимаго добра , роскотьми , походнымъ житіемъ, слабостью и лѣнивствомъ духъ свой заразили. Обыкновенія Египтянъ кто не знаетъ ? которые имѣя собственными заблужденіями наполненную голову, всякое мученіе прежде понести могутъ , нежели цаплѣ, или змѣѣ , или кошкѣ, или собакѣ, или крокодилу учинятъ какое поврежденіе, и ежели что имъ не Нарочно сдѣлаютъ, однако ни отъ какого за то наказанія не отрекутся. Но сіе говоримъ о людяхъ. Что-же несмысленныя животныя? Не претерпѣваютъ-ли стужи и голоду? не сносятъ-ли по лѣсамъ и по горамъ труднаго странствованія ? не защищаютъ-ли своихъ дѣтей , принимая раны, никакихъ стремленій , никакихъ ударовъ не ужасаясь ? Не упоминаю колико сносятъ и колико терпятъ кичливые для чести, любящіе похвалу для славы, возженные любовію для сласти. »

Въ кругу учителей замѣтно было неодобрительное движеніе при послѣднихъ словахъ.

Диспутантъ продолжалъ :

« Жизнь человѣческая полна такихъ примѣровъ. Дастъ, истинно дастъ себя на мученіе блаженная жизнь, и послѣдуя правосудію, воздержанію, а паче всѣхъ мужеству, великодушію и терпѣнію, не остановится воззрѣвъ на лицо мучителево. И когда всѣ добродѣтели съ нею на мученіе пойдутъ, не устрашится, и передъ темничными дверьми не останется ; ибо что скареднѣе быть можетъ , и что безобразнѣе , ежели она одна оставлена, и отъ сего толикаго сообщества отлучена? Но никоимъ образомъ сіе статься не можетъ, ибо ни добродѣтели безъ блаженнаго житія, ни блаженной жизни безъ добродѣтелей быть невозможно.

«И такъ, оной отъ себя не отпустятъ, но повлекутъ съ собою, къ какой-бы онѣ болѣзни и, мученію приведены ни были. Ибо свойственно есть премудрымъ ничего не дѣлать, о чемъ-бы они послѣ каялись; ничего въ неволю, но все прехвально, постоянно, важно и честно ; ничего такъ не ожидать , какъ необходимо быть имѣющаго, и все что случается, тому не удивляться, какъ нечаянному и новому. »

— Убѣдительно и сильно ! — воскликнулъ Префектъ.

« И какая полная хрія ! — примолвилъ учитель Риторики. — Замѣтили-ль, святой отецъ, какъ искусно расположены были: Приступъ, парафразисъ съ причиною, примѣры, противное и заключеніе?

— Недостаетъ, кажется, только части свидѣтельства. Но похвально, похвально — сказалъ Префектъ.

Новый противникъ выступилъ прошивъ диспутанта и началъ такъ :

— Несомнѣнно есть, какъ тому быть надлежитъ, что блаженство не искореняется ниже огнемъ, мученіями, ниже страданіемъ каковымъ либо. Но Фаларидовъ быкъ , примѣръ и тема первые, не согласуются съ послѣдующими, или, яснѣе, тема и приступъ не совмѣстны съ заключеніемъ, поелику ввергнутый въ мѣдянаго Фаларидова быка мгновенно испускалъ духъ, исжаривался и превращался въ нѣчто такое натуральное, которое ни силъ душевныхъ, ниже добродѣтелей имѣть не могло. А страданіе единое не есть еще добродѣтель. Nemo de miserâ vitâ gloriari potest.

« Adsuesce et dicere verum et audire! » (¹) съ жаромъ воскликнулъ диспутантъ. « Не объ умершвломъ человѣкѣ, но о живомъ представ-

ляемъ себѣ. Таковый сочувствуетъ блаженству въ Фаларидовомъ быкѣ, примѣрѣ, издавна приводимомъ знаменитѣйшими писателями Древности.

— Въ историческихъ сказаніяхъ находимъ извѣстіе о семъ безчеловѣчномъ мучителѣ — сказалъ оспоривающій. — Но ораторы Древности не приводили въ примѣръ сего пагубнаго тиранства.

«Ораторы Древности приводили его не разъ въ примѣръ, » возразилъ диспутантъ.

— Сіе невозможно есть — сказалъ оспоривающій. — Примѣръ историческій не всегда есть доказательство философическое.

« Мы не встрѣчали сего примѣра, » прибавили двое другихъ.

— Можетъ быть онъ и встрѣчается, но не въ великихъ наставникахъ Древности.

« Напротивъ ! » рѣзко сказалъ диспутантъ. и Нужно-ли доказательство вамъ ?

— Несомнѣнно необходимо , ибо какъ иначе оцѣнимъ примѣръ ? — отвѣчали нѣсколько голосовъ.

« Мы теперь въ области не Краснорѣчія, а Философіи,» сказалъ диспутантъ. «Fac ut principiis consentiant exitus (²).

— Подражаніе законъ всѣхъ наукъ и художествъ — возразилъ длиннолицый. — Подражаніе авторамъ, въ расположеніи и изобрѣтеніи мыслей, едва-ли не больше нужно, нежели самыя лучшія правила.

« Умолкните-же и не осуждайте сами себя! » возгласилъ диспутантъ, «Не хочу присвоивать себѣ чужаго. Homo justus nihil cuiquam, quod in se transferat , detrahit (³). Всѣ распространенныя мною въ видѣ хріи доказательства, находятся буквально въ Тускуланскихъ Запросахъ Цицерона, въ книгѣ 5-й.

Общее одобреніе слѣдовало за этимъ неожиданнымъ доказательствомъ. Споръ еще продолжился было о томъ, для чего защищавшій перевелъ свои доказательства изъ Цицерона ; но такое подражаніе считалось истиннымъ совершенствомъ ( самъ Ломоносовъ послѣ дѣлывалъ это), и противники диспутанта вскорѣ умолкли, внутренно пристыженные тѣмъ, что не знали автора, надъ которымъ корпѣли столько лѣтъ. — Да, тогда изучали авторовъ Латинскихъ, какъ послѣ изучали у насъ Французскихъ стихотворцевъ, и совершенствомъ образованности почиталось знать наизусть всѣхъ ораторовъ, какъ послѣ у пасъ знали Французскихъ стихотворцевъ великаго вѣка. Привычка къ заимствованіямъ господствовала тогда для Латинцевъ, какъ послѣ для Французовъ.

. Ломоносовъ не спорилъ на этомъ диспутѣ ; не спорилъ и на другихъ, потому что здравый умъ его былъ не доволенъ такимъ философствованіемъ, гдѣ все дѣло заключалось въ словахъ. За то онъ прилежно посѣщалъ лекціи преподавателей Философіи , и, къ удивленію своему, также не былъ доволенъ ими. И тамъ Философія походила на то, что слышалъ онъ во время диспута. Онъ хотѣлъ прилежнѣе заняться Математикой и Физикой, но ихъ не преподавали въ Кіевской Академіи. Послѣ этого, удостовѣрившись, что поѣздка его въ Кіевъ была неудачною попыткою, онъ ходилъ на лекціи только для вида , и большую часть времени посвящалъ "чтенію книгъ церковныхъ , Греческихъ и Латинскихъ. Особенное вниманіе его обратили на себя Русскія лѣтописи, которыхъ нашелъ онъ въ Кіевской библіотекѣ много списковъ. Пылкая голова его всегда искала познаній, истины, но по временамъ-была занята однимъ каіАімъ нибудь предметомъ : теперь пришла очередь Русской Исторіи, которая уже и въ Москвѣ приковала его къ себѣ на нѣсколько времени.

Это естественно привело его къ изслѣдованію мѣстностей Кіева, гдѣ совершались главныя событія нашей старой Исторіи. Бродя по берегу Днѣпра, онъ вспоминалъ , онъ воображалъ то время , когда Великій Владиміръ торжественно принялъ Христіанскую вѣру и въ благодатныхъ струяхъ Днѣпра омылъ Рускихъ отъ язычества. Онъ представлялъ себѣ свирѣпаго Святополка , мужественнаго Ярослава, и долгую распрю Князей, раздѣлившую наконецъ Русь. И вотъ, померкла жизнь старой Руси! невѣдомые пришлецы овладѣли обширными землями ея, истребили жителей; Русь оставалась въ немногихъ уцѣлѣвшихъ. Прошли столѣтія, и древнее величіе Кіева исчезло. Русь цвѣтетъ повою жизнію, но уже не на берегахъ Днѣпра сердце ея: оно подлѣ смиренныхъ водъ Москвы, оно у величавыхъ береговъ Невскихъ. Сколько событій совершилось для такого измѣненія Россіи! И Ломоносовъ тщательно старался вникнуть въ Исторію своего отечества. Но бѣдность источниковъ ея и пылкость собственнаго характера мѣшали ему. Критика Русской Исторіи еще не зараждалась тогда, а его умъ не былъ предназначенъ создать ее.

Въ Кіевѣ былъ во время Ломоносова истинный покровитель просвѣщенія, Архіепископъ тамошній, Рафаилъ Заборовскій. Труды его только еще начинались : онъ перестраивалъ

Академическія зданія, учреждалъ новые классы, распространялъ ученіе прежнихъ, ходатайствовалъ о поощреніи учащихъ и учащихся. Сотрудникомъ его былъ Ректоръ Академіи, Амвросій Дубневичъ , который получилъ первый въ этрмъ званіи санъ Архимандрита. По могъ-ли Ломоносовъ, бѣдный пришлецъ , имѣть доступъ къ этимъ особамъ ? Онъ былъ далекъ отъ нихъ. Ближе узналъ онъ Сильвестра Кулябку , одного изъ преподавателей, который почитался философомъ. Но этотъ достопамятный проповѣдникъ и ученый человѣкъ былъ всегда столько занятъ, трудами въ настоящемъ И планами въ будущемъ, что не цогъ обращать особеннаго вниманія на Ломоносова, хотя и отличадъ его за умъ и свѣдѣнія.

При такомъ отчужденіи людей , Ломоносовъ съ радостью замѣтилъ одного юношу , то-же учившагося въ Академіи, но еще въ Маломъ братствѣ. Это былъ знаменитый впослѣдствіи Георгій Конискій, а тогда молодой дворянинъ, Нѣжинскій урожденецъ, исполненный дарованій, высокихъ чувствъ и ума. Онъ съ особеннымъ прилежаніемъ занимался Піитикою и самъ писалъ стихи. Назначая себя къ духовному званію, онъ отличался нравственностью самою строгою, посвящалъ всѣ досуги чтенію въ библіотекѣ, и шутъ-то сблизился съ Ломоносовымъ. Однажды завязался у нихъ разговоръ.

>oglc

— Послушай, Конискій — сказалъ Ломоносовъ.— Неужели ши хочешь кончить здѣсь свое ученіе ?

« Надѣюсь, если поможетъ Богъ.

— Мнѣ много наговорили о здѣшней Академіи ; да я и не раскаиваюсь : все-таки я увидѣлъ Кіевъ , узналъ здѣшнее ученье. Но я не останусь здѣсь долго.

« Почему-же ?

— Потому что я отпущенъ только на годъ;

да сверхъ того, я пріѣхалъ сюда учиться Математикѣ , Физикѣ , Философіи , и не нашелъ здѣсь этого. Философія у васъ—пустыя словопренія ; Математикой и Физикой почти вовсе не занимаются.

«Вотъ, видишь-ли, какое у насъ разное направленіе ! Ты любишь точныя науки, а я люблю легкокрылую Поэзію, сладкогласное Краснорѣчіе; для этого здѣсь пособій много.

—А развѣ ты думаешь, что я не люблю Поэзіи ? Но я желалъ-бы писать стихи по-Русски, говорить рѣчи по-Русски. Возможно-ли это ? У насъ нѣтъ ни языка, ни правилъ для Стихотворства и Краснорѣчія.

« Говаривалъ-ли ты объ этомъ съ нашимъ Козачинскимъ ?

— Что мнѣ говорить съ нимъ ! Да и неужели ты почитаешь его великимъ человѣкомъ ?

— Не великимъ , а умнымъ, краснорѣчивымъ. Я имѣлъ случай прочесть его Теорію панегириковъ: хорошо! Только не понимаю, какъ хочетъ онъ, чтобы говорить рѣчь по наукѣ? Я думаю, для этого надобно что нибудь другое.

« Нѣтъ , любезный Конискій ! ты еще слишкомъ молодъ и потому говоришь такъ. Подражаніе, подражаніе древнимъ ораторамъ—вотъ единое средство Краснорѣчію. Если мнѣ случится говорить когда нибудь рѣчь, я стану всячески подражать Цицерону.

— А я нѣтъ ! я хочу самъ быть Цицерономъ! — пылко воскликнулъ Конискій.

Они оба засмѣялись и Ломоносовъ сказалъ :

« Какъ далеко залетѣли мы ! Я хочу подражать Цицерону , а ты и самъ быть Цицерономъ.

— Шутки въ cm эрону. Скажу тебѣ тайну души моей. Я стараюсь всевозможно изощрить свой умъ науками, изучить правила Краснорѣчія и самому научиться произносить ораторскія рѣчи, для того чтобы дѣйствовать на умы , ко благу Церкви и нашей православной Императрицы. Говорятъ, что въ наше время Краснорѣчію тѣсное поприще. Но посмотри

что дѣлается съ нашими братьями въ Польшѣ: Уніяты, Католики притѣсняютъ, оскорбляютъ ихъ. Я хочу защищать ихъ словомъ , потому что не могу гремѣть оружіемъ противъ гонителей нашей Церкви. Въ устахъ оратора, истиннаго оратора , слово такъ-же сильно и страшно, какъ мечъ въ десницѣ воина. Ломоносовъ смѣялся надъ Конискимъ, почитая его пылкимъ мечтателемъ. Онъ еще не зналъ, какіе громы будутъ летать нѣкогда изъ устъ этого защитника православныхъ! Онъ. не зналъ, что изъ пылкаго юноши образуется краснорѣчивѣйшій Русскій ораторъ, который будетъ трогать и услаждать Царей.

Между тѣмъ, вскорѣ Ломоносовъ рѣшительно сталъ скучать въ Кіевѣ и проситься назадъ въ Москву. « Что мнѣ тутъ дѣлать ? » думалъ онъ. «За тѣмъ-ли я пріѣхалъ сюда, чтобы слушать ихъ словопренія? Нечему научиться мнѣ у нихъ, если и здѣсь не вижу я своей любимой науки о природѣ. Поѣду назадъ, въ Москву. Тамъ скоро долженъ кончиться курсъ моего ученія. А послѣ него увидимъ. »

Съ такими мыслями, онъ изъявилъ желаніе возвратиться въ Московскую Академію. Его не удерживали. Нашлись какіе-то сопутники и онъ отправился съ ними, по той-же дорогѣ, по которой ѣхалъ нѣсколько мѣсяцевъ назадъ. Такимъ образомъ , въ Кіевѣ Ломоносовъ не про-

былъ и году. Онъ совершенно разочаровался тамъ отъ всѣхъ надеждъ, съ какими ѣхалъ впередъ , и оставилъ безъ сожалѣнія Кіевскій разсадникъ наукъ. Только добраго , пылкаго Конискаго жаль было ему оставить , можетъ быть для того чтобы уже болѣе не свидѣться съ нимъ. Пути этихъ двухъ необыкновенныхъ человѣкъ были различны.