Мир на костях и пепле

15

Комментарий к 15

Мне прощения нет, но вы точно сможете простить, потому что вы — лучшие читатели на свете❤️

(и это я не подмазываюсь, а просто вас обожаю)

Утро никак не желает сменять ночь, и по ощущениям я будто застреваю в том самом мгновении, когда зову Пита, а он лишь отрицательно машет головой, не желая больше ничего слышать. Неприятное волнение в желудке все еще продолжает вызывать учащенное сердцебиение, как бы я ни старалась успокоиться.

После возвращения в пустой дом я еще несколько часов скитаюсь из кухни в гостиную, из спальни в коридор и обратно, будто не находя себе места. Пару раз подхожу к телефонной трубке и репетирую, как скажу: «Это я», — а потом что-нибудь еще, что поможет все наладить, но это «что-нибудь еще» никак не приходит в голову.

Дважды я решительно встаю с кровати и берусь за дверную ручку, но оба раза замираю в этой позе, представляя свои возможные перспективы. Я могла бы сказать: «Пит, мы договаривались обсуждать все ссоры и устранять недопонимания, так что давай поговорим», — но после этого в голове возникает белый шум.

Если подумать, именно это он и хотел сделать. Он хотел обсудить, хотел разобраться и выяснить, а я отказалась. Мало того, еще и стала убеждать Пита в том, что это было бы нам на пользу. Его потеря памяти, вызванная пытками и охмором, на пользу…

Дура.

Проворочавшись в кровати еще несколько часов, так и не уснув хотя бы на минутку из-за смеси тревоги, вины и невозможности нормально дышать (то ли от переизбытка чувств, то ли от влажной духоты после дождя, то ли от мягкой футболки, служащей напоминанием очередных упущенных возможностей), решаю все же прекратить бесполезные попытки и плетусь в душ. Прохладная вода хоть ненадолго отвлекает от собственных мыслей, но этого все равно ничтожно мало даже для простого спокойствия.

Когда первые солнечные лучи касаются занавесок, я немного выдыхаю, потому что по привычке жду, что новый день просто обязан принести новые возможности. По крайней мере, мне очень хочется в это верить именно сегодня.

Ещё несколько лет назад в это время я бы уже неслась на всех парах в лес, чтобы успеть вернуться с добычей до того, как Дистрикт наполнится жителями и миротворцами. Чтобы успеть продать тушки и ягоды с кореньями в Котле ещё до того, как мама и Прим проснутся и обнаружат, что у нас снова нет еды. Чтобы успеть принести сестрёнке хлеб и, если повезёт, немного крупы и масла для каши. Ну, а если не повезёт, то хотя бы приготовить часть диких кореньев, только бы заполнить желудок, чтобы он предательски не урчал во время школьных занятий.

Утром всегда было много возможностей: в удачливые дни сразу несколько зверьков за ночь могли попасть в силки, или мы могли наткнуться на грибную поляну или кусты свежих ягод. Тогда наши с Гейлом семьи не голодали бы ещё несколько дней, а мы перестали бы тревожиться об этом, позволили бы себе немного выдохнуть и, нет, конечно, не забросить все дела, просто не испытывать во время охоты давящую ответственность за жизнь других людей.

Тогда это чувство тревоги и перманентного страха даже казалось привычным и нормальным, хотя едва ли таковым являлось. Сейчас уже сложно вспомнить, когда наша жизнь стала такой, но в какой-то момент слова отца: «Тебе нечего бояться, пока я рядом», — стали указателем на то, что без него вся ответственность за беззаботное детство Прим ложится на меня.

Ведь именно таким оно было у меня — наполненным смехом и играми, без голода, холода и борьбы за жизнь. Так что я была просто обязана обеспечить чем-то хотя бы отдалённо похожим младшую сестру. Тогда казалось, что мне ещё крупно повезло, ведь, в отличие от семейства Хотторн, меня дома ждали только два голодных рта, а не целая орава. Но везение становилось совсем призрачным, когда мы неделями не могли подстрелить даже белку, а продовольствие, полученное за тессеры, стремительно заканчивалось.

Однажды зимой Гейл сказал во время охоты, что не сможет снова вернуться домой с пустыми руками, когда на него направлены четыре пары ждущих глаз, и лучше останется в лесу, чтобы не видеть, как малышка Пози снова сворачивается калачиком из-за боли в животе. Тогда я не нашла подходящих слов, к тому же понимала, что он говорит это не в серьез и никогда не сдастся подобным образом, но после того дня я впервые задумалась о том, насколько сильно мы оба отчаялись. Именно тогда я подумала: «Хуже быть уже просто не может» — но ошиблась.

Двумя неделями позже Хейзел подхватила какую-то инфекцию и не могла встать с кровати из-за высокой температуры, и отчаяние Гейла просто перешло на новый уровень, а я решила никогда больше не устанавливать мысленный максимум уготовленным нам испытаниям, ведь тогда просто обязательно судьба решит пробить и это дно.

В моем желудке было настолько пусто, что он ощущался болезненным камнем, стоило сделать хотя бы глоток воды. Зима была слишком снежной и холодной, и уже спустя час охоты пальцы переставали слушаться, а ноги отмерзали и кололи мелкими иголками. Но хуже всего был не голод и не сложности во время наших вылазок, а состояние беспомощности, которое мы с Гейлом ежедневно испытывали, возвращаясь домой ни с чем.

Примерно тогда я решила, что никогда не заведу свою семью и детей. И это решение было продиктовано вовсе не тем, что я не люблю детей или не хочу становиться матерью, а страхом за возможное будущее потомство, которое будет рассчитывать и надеяться на тебя, а ты порой ничего не сможешь сделать для того, чтобы помочь. Я никогда не смогла бы стоять и смотреть, как наряженная девица из Капитолия проводит Жатву, вытаскивая из шара имена, возможно, моих детей, но еще сильнее я не хотела бы наблюдать, как мои дети умирают от голода или болезней без доступа к лекарствам.

И да, я всегда восхищалась матерью Гейла, ее героической стойкостью и пробивным характером, но сама не хотела бы оказаться на ее месте и принимать те же решения. Ведь, по сути, она пожертвовала не только своей жизнью, но и жизнью старшего сына, чтобы уберечь малышей. Гейл сам знал, что должен помочь семье, и никогда бы не смог сидеть дома и ждать, пока мама обеспечит их всех необходимым, стирая руки в кровь, но все же его жизнь была отставлена на второй план в точности, как и моя.

Мы оба находились в похожих условиях: потеряли отцов, стали добытчиками для своих семей, ненавидели государство и ту жизнь, которая нам была уготована. Наверное, если такое понятие как «предназначение» вообще существует, то до Игр мы точно были предназначены друг для друга хотя бы потому, что никто другой не смог бы вынести рядом с собой настолько израненного человека. Да и мы сами никогда не позволили бы другим людям окунуться добровольно в эту бездну, в которую ты в любом случае падаешь, оказавшись рядом.

Это не любовь, а скорее смирение с тем фактом, что, если когда-нибудь что-нибудь и произойдет, то только с ним, потому что никто другой не будет готов вариться в подобном, а Гейл и сам уже много лет уже в том же самом «котле».

Но, конечно же, и то время не было самой низкой точкой моего дна. Даже особо не стараясь, я пробила этот предел, оказавшись настолько глубоко во тьме, что даже Гейл теперь казался вполне обыкновенным парнем с нормальными людскими проблемами.

А потом я рухнула еще ниже. И еще. И еще.

И утащила за собой Пита. Да, во многом он сам подписал себе этот смертный контракт, влюбившись в такую как я, но иногда я все еще думаю, что должна была найти способ, как не дать ему тонуть вместе с собой. Потому что в итоге жизнь наказала его еще похлеще моего просто за то, что он был мне дорог.

Но также я думаю об этом и в другом ключе.

Тогда в Капитолии, на первых Играх и после них, разве не поэтому я так яростно отталкивала Пита? Точно так же, как и с потенциальными детьми, которых я решила никогда не иметь, я понимала, пусть и совсем на окраинах своего сознания, что его ждет рядом со мной, и не хотела подобной судьбы. Да, в основном мое поведение было продиктовано страхом, эгоизмом, желанием казаться сильнее, чем есть на самом деле, но приятно иногда думать и о том, что хотя бы глубоко внутри я просто не хотела портить Питу жизнь.

Только вот жизнь его была испорчена и без моих усилий (ну, точнее сказать, тут все равно есть высокая доля моих усилий, но это хотя бы можно считать тем, что невозможно было контролировать или изменить). Вероятно, именно в тот момент, когда я почувствовала, что Пит не пострадает еще сильнее рядом со мной, поскольку он уже и без этого находится на моем уровне, я впервые осознала свои чувства. Осознала, но не приняла. Тогда они больше пугали, чем дарили надежду, но все же были.

И я знаю, что Пит хочет узнать именно это. Он хочет понять, есть ли граница между «несчастными влюбленными из Дистрикта Двенадцать» и Китнисс и Питом, ищущими утешения в объятиях друг друга в поезде во время Тура Победителей, насколько эта граница размыта, и в какой момент одно переросло в другое, если это вообще было когда-то разными понятиями.

Он хочет узнать, всегда ли я врала, когда целовала его на камеру. Он хочет понять, почему я просила его остаться, когда этих камер уже не было.

Он просто стремиться выяснить, почему я не была открыта перед ним хотя бы вполовину также сильно, как он передо мной.

Однажды, когда мы еще не знали о Квартальной Бойне, я пыталась привести в чувства Хеймитча и хоть слегка разгрести свалку на его кухне, когда в дом зашел Пит, чтобы оставить хлеб для него и для моей семьи, и я еле слышно пробормотала: «Спасибо», — делая вид, что чертовски занята, даже не взглянув на бывшего напарника. Ментор после этого, хоть и был слишком пьян, чтобы стоять на ногах, сказал:

— Прояви к парню хотя бы уважение и будь с ним честна, раз уж на большее ты не способна.

Тогда я не поняла, о каком уважении и честности он говорит, ведь мы давно выяснили, что наши отношения теперь — взаимные обязательства ради выживания, но это осознание пришло позже. Он просил о том, чтобы я честно призналась Питу в том, что ничего не чувствую и перестала дурить ему голову своими неконтролируемыми душевными порывами, во время которых то подпускаю его экстремально близко, то отталкиваю как можно дальше. Весь секрет был в том, что на тот момент я еще сама не знала о том, что чувствую, потому, откровенно говоря, были проблемы гораздо важнее.

Возможно, что-то изменилось между нами только в поезде, несущемся по стране из Дистрикта в Дистрикт, или раньше — в пещере, когда он рассказывал про то, как услышал мое пение в первом классе, или чуть позже — когда заключил сделку с Хеймитчем, чтобы в любом случае отправиться на Арену во второй раз вместе.

Да и вообще, бывает ли такое, что ты наверняка можешь понять, когда человек стал для тебя чуть большим, чем просто «напарник» или «друг»? Разве не из десятков, сотен, тысяч моментов складывается в итоге то, что считается чувствами?

Потому что я никогда не смогу дать точный ответ или назвать конкретную дату, но наверняка знаю, что с того самого дня, как он кинул умирающей мне буханки хлеба, наши жизни связались совершенно удивительным образом.

Вот он кричит мне бежать от профи, когда я уже ничего не соображаю под действием яда Ос-убийц. Вот ведущие объявляют новое правило, и я впервые понимаю, что не должна выбирать между тем, чтобы вернуться к Прим и помочь Питу. Вот он просит не идти на Пир, точно зная, что умрет без лекарства. И целует меня так, как никто и никогда ни до Игр, ни после.

В какой из этих моментов я почувствовала что-то большее?

В каждый и ни в один из них одновременно.

Только вот от таких объяснений легко запутаться самой, ни то что объяснить кому-то.

Он хочет узнать, как много вранья было между нами, но я не понимаю даже, сколько мне пришлось врать самой себе, чтобы наши отношения стали такими.

А еще мне очень не хочется, чтобы Пит сейчас представлял себе меня прошлую. Будто бы это совсем неправильно относительно того, к чему мы в итоге пришли, и самым правильным было бы, чтобы он сам помнил этот путь, ведь объяснить все это не просто сложно — это невозможно.

Особенно для меня.

К счастью, от рассуждений меня отвлекает телефонный звонок, только благодаря которому я понимаю, что довольно долго стояла, прислонившись лбом к стеклу, глазея в никуда. Лишь на секунду в мыслях проблескивает надежда, что это Пит, но, конечно же, все не может быть так просто. На том конце провода Энни, и она глубоко дышит, будто запыхалась.

— Ты от кого-то бежала? — пытаюсь шутить я, но голос звучит как-то неправильно и безжизненно.

— Ага, сломя голову неслась послушать романтическую историю воссоединения, но, видимо, не судьба, — вздыхает она.

— Пит тебе уже все рассказал?

— От него дождешься, — фыркает Энни. — Но того, что он позвонил в три часа и спросил, почему жизнь такая сложная, мне хватило.

Улыбаюсь, представляя себе ее лицо после этого вопроса.

— Хотела бы и я знать ответ на этот вопрос.

— Ну, милая, тут я вам ничем не подскажу, потому что сама частенько над этим думаю. Так что же у вас вообще происходит? — теперь приходит моя очередь вздыхать. Долго подбираю слова, не зная, с чего начать, и Энни уже нервно хихикает, прерывая молчание. — Что, ничего не происходит, или всего так много, что ты растерялась?

— Да, всего слишком много, — подхватываю я. — Мы с Питом… Ну, вроде как, мы… Не знаю, Энни. В один момент все настолько хорошо, что даже не верится, а через секунду мне кажется, что лучше бы ничего и не было. Я не понимаю, как поступать правильно, чтобы хотя бы не делать хуже, и поэтому чувствую себя как на минном поле. Буквально любой шаг может все уничтожить, но и на месте стоять уже не получается.

— Китнисс, ну почему вы всегда все так усложняете? — сетует Энни. — Никто заранее не знает, что вообще значит это «правильно», когда дело касается двух людей и отношений между ними. Только вы сами определяете это, поэтому ошибаться нормально, — ее тон снисходительный, будто нужно объяснить простые истины ребенку. — И чем быстрее вы оба это поймете, тем будет лучше. Хватит уже истязать себя за каждую неудачу, милая.

— Дело даже не в ошибках, которые мы совершаем сейчас, а в нашем прошлом. Он хочет все знать, Энни, — говорю я, зажмурив глаза, потому что испытываю от этого почти физическую боль. — И это наверняка все разрушит.

— Почему ты считаешь, что ваше прошлое может что-то разрушить?

— Потому что это ужасно, — выдыхаю я. — Пит был влюблен, а мы с Хеймитчем просто использовали это, чтобы выстроить стратегию выживания. И ему пришлось вписаться в эту историю, чтобы сохранить жизнь нам и нашим близким, но это вовсе не значит, что каждое интервью и все эти поцелуи, и речи на камеру не ранили его. А потом… Потом все изменилось, да, но Пит уже был слишком разрушен произошедшим, чтобы поверить. И это может случиться снова, чего я больше всего и боюсь.

— Милая, — нежно произносит она. — Именно благодаря такому прошлому вы обрели то, что имеете сейчас. Ты должна понимать, что многие вещи остались навсегда позади лишь в воспоминаниях. И Пит тоже должен это понимать. Я почти уверена, что он понимает.

— А если нет?

Она снова глубоко вздыхает.

— Тогда я позвоню ему и вставлю мозги на место, — у меня вырывается тихий смешок и что-то похожее на «ладно». — Я серьезно, Китнисс. Давно пора выложить все карты на стол, а потом решить, что с этим всем делать, иначе вы сведете друг друга с ума.

Приходится согласиться, потому что Энни, конечно же, во многом права, хоть и поверить в это сложно. После разговора я еще долго стою с трубкой в руках, пытаясь внушить себе, что все именно так, как она говорит. Что мы не безнадежны и должны продолжать пытаться.

Но все это так чертовски сложно.

И с приходом Хеймитча легче не становится. Он почти с порога начинает смотреть на меня с подозрительным прищуром, не отрывая взгляда, даже когда присаживается за стол и наливает себе в кружку кофе. Почему-то самым разумным решением мне кажется сесть напротив и уставиться в ответ, как я и поступаю.

— Итак, — начинает ментор, сделав несколько глубоких глотков из своей чашки. — По твоему виду могу предположить, что ночка была бессонной. И в связи с этим у меня есть несколько вариантов.

— Хеймитч… — перебиваю его, закатывая глаза.

— Я не договорил, — продолжает он. — Мне потребовался один взгляд на твое многострадальное лицо, чтобы это количество вариантов сократить. И теперь у меня есть лишь один вопрос: увидим ли мы вообще сегодня Пита, раз вы умудрились снова разругаться?

Его голос звучит так, будто он чертовски устал от происходящего и ни капли не удивлен, что, если честно, бесит.

— Сам скажи, раз читаешь нас, как раскрытую книгу.

— О, солнышко, боюсь, что такие нелогичные сюжетные повороты даже мне не предугадать. Так что случилось на этот раз?

— Мы не ругались, — начинаю объясняться то ли из-за его пристального взгляда, то ли из-за желания доказать, что он не прав. — Просто… произошли разногласия. Но все в порядке. Мы сами разберемся.

— Да? — Хеймитч наигранно поднимает бровь и наклоняет голову. — Тогда ждем Пита и идем в пекарню как обычно?

Если честно, я понятия не имею, в каком состоянии сейчас Пит, и захочет ли он видеть меня сегодня, поэтому просто молчу вместо ответа, и через какое-то время ментор многозначительно вздыхает, резко опуская кружку на стол. Вздрагиваю и поднимаю на него глаза, встречаясь с тем, что никак не ожидаю увидеть.

Налет самоуверенности и острого сарказма на его лице сменяется простым человеческим волнением и… чем-то, что я не могу понять наверняка, но уже много раз замечала раньше. Кажется, так выглядит желание помочь и одновременный страх из-за возможной неудачи.

— Мы должны быть одной командой, Китнисс, — говорит он, не отводя глаз. — Вы должны доверять мне, а я вам. Иначе ничего не выйдет.

И я знаю, что он прав.

Знаю, что, благодаря своему таланту замечать детали, систематизировать и превращать все действия в четкие планы, Хеймитч способен не только вытащить своих трибутов из безнадежной ситуации, но и совершить тысячи других невероятных вещей. Например, вернуть Пита, как он уже сделал это всего полгода назад. Именно поэтому, стиснув зубы, я начинаю говорить.

— Он хочет, чтобы я рассказала ему про Игры… ну, знаешь, про нас с ним на Играх и, наверное, после.

— Ясно, — выдыхает он, потирая переносицу, а я просто благодарна за то, что не приходится объяснять, почему это вообще проблема. — Я ожидал, что это произойдет, потому что он был слишком уж отстраненным и спокойным каждый раз, когда мы этого касались. Знаешь, я думаю, что они хорошенько поработали над его воспоминаниями именно благодаря записям с Игр. И… да. Ладно. Я поговорю с ним.

Борюсь с секундным желанием поспорить и сказать, что мы разберемся сами, потому что, во-первых, Хеймитч сейчас не выглядит как человек, с которым я бы хотела спорить, а во-вторых, потому что прекрасно понимаю, что он может оказаться гораздо лучше меня в том, чтобы подобрать необходимые для Пита слова. Киваю, но ментору не требуется мое согласие, потому что он и без этого уже начинает вставать из-за стола.

— Надеюсь, ты не собираешься сидеть дома весь день и жалеть себя, солнышко, — бросает он, выходя из кухни. — Пекарня сама себя не построит.

И сначала мне кажется, что будет не очень уместно отправиться туда одной после сегодняшней ночи, но потом я все же решаю, что это какой-то детский и необоснованный страх. Даже Хеймитч молча работал вчера весь день, хоть и наорал на нас незадолго до этого и был чертовски зол. Так что уже через час я стою в пекарне с кистью и краской, слушая рассказ мужчины из Третьего Дистрикта, Рика, помогающего с установкой печей, о том, как он вообще оказался в наших краях.

К обеду к нам присоединяется Хеймитч. Он бросает мне быструю улыбку, прежде чем приступить к работе, и я трактую ее как добрый знак, но не хочу ничего уточнять вслух, пока мы не одни. Я уверена, что он нашел бы способ также невербально сообщить, что все плохо, если бы это было так, так что немного выдыхаю. Пит появляется только вечером и извиняется, что пропустил целый день, объясняя это ночной бессонницей и головной болью.

— Наверное, из-за дождя, — спокойно пожимает плечами Рик. — Моя жена тоже проворочалась полночи.

— Как и Китнисс, — добавляет Хеймитч, благодаря чему Пит наконец-то переводит на меня взгляд, слегка поджав губы. Я пытаюсь выдавить хоть какую-нибудь улыбку, но никак не могу, пока на заднем фоне мужчины уже принимаются обсуждать подкрадывающуюся осень.

Мы стоим и смотрим друг на друга в разных концах здания, что немного неловко, на самом деле, но отвести взгляд было бы еще более странно. Пит кивком указывает мне дверь и выходит, а я иду следом.

— Хочешь пройтись? — говорит он, уже начиная шагать вперед по улице, так что остается только пристроиться рядом, сохраняя немного пространства между нашими плечами.

Мы идем молча, озираясь вокруг на совершенно новые и восстановленные здания по той самой дороге, вид которой довел меня до многочасовой истерики когда-то в прошлом.

Тогда все здесь было усыпано останками, костями и пеплом, и я точно не могла представить себе этот новый мир, старательно воссоздаваемый выжившими со всей страны. Теперь люди вокруг выглядят вполне обычно, живут своими жизнями, тяжело трудятся и переговариваются друг с другом. Здесь и там раздается смех, мимо проносятся дети, приятно пахнет едой.

Интересно, удалось ли этим людям восстановить мир и покой в своих душах также быстро, как отстроить здания и улицы? Нам вот с Питом явно не удалось. Глубоко внутри я до сих пор чувствую себя искалеченной, будто от взрыва бомбы, и пока что даже не смею надеяться на то, что когда-нибудь до конца излечусь.

Думаю, нам обоим это едва ли светит.

Когда мы доходим до центральной площади, я замечаю Сэй в толпе людей, разгружающих деревянные коробки с провизией, и машу ей рукой, а она радостно приветствует нас в ответ.

— Будет праздник, — наконец говорит Пит, указывая на огромное количество ящиков из Капитолия. — Через пару недель. Жатва.

Резко оборачиваюсь на него, широко раскрыв глаза, но потом смысл все-таки до меня доходит. В это время уже семьдесят пять лет подряд проходила Жатва.

Но только не в этот раз. И, надеюсь, никогда больше.

— Теперь это будет День памяти, — добавляет он. — Мэр приглашал нас выступить с речью, но Хеймитч отказался за всех троих.

Мысленно благодарю ментора за то, что мне даже не пришлось вдаваться в подробности этого приглашения и, очевидно, искать объяснения для отказа.

— Два официально сумасшедших победителя и один алкоголик. Не самая лучшая идея мэра.

— Он хороший человек, — говорит Пит, криво улыбнувшись. — И немного твой фанат.

Издаю звук, одновременно удивленный и возмущенный, испытывая странное смущение. Вот уж к чему я никогда не привыкну, так это к подобной известности. После первых Игр нас иногда узнавали в городе, но в основном люди были настолько заняты заботой о собственном выживании, что не обращали никакого излишнего внимания. Но теперь не стоит даже надеяться, что хоть одному человеку в стране не знакомы наши лица, только недавно постоянно мелькавшие на всех экранах.

— Судя по всему, и твой тоже. Иначе как еще объяснить, что пекарня почти достроена, а школа и Дом Правосудия нет?

— Может, он просто считает, что после всего случившегося детям будет полезнее немного продлить каникулы и иметь возможность приобрести свежее печенье, чем сидеть за партой?

Улыбаюсь, чувствуя, как градус напряжения постепенно снижается, и бросаю несколько быстрых взглядов на Пита, который неторопливо бредет по улице, смотря себе под ноги.

После вчерашнего дождя кое-где виднеются небольшие лужи, практически испарившиеся за день. Сегодня впервые за много дней подряд нет изнуряющей жары, поэтому можно идти по городу так долго, как нам захочется, не обливаясь при этом потом.

Мы доходим до здания будущей больницы в конце улицы, когда Пит останавливается и набирает в грудь воздуха, выглядя при этом совершенно растерянно, и я тоже моментально подхватываю волнение. Он молчит слишком долго, чтобы можно было продолжать спокойно стоять напротив, и я даже не замечаю, как слова начинают литься из моего рта.

— Пит, я знаю, что не должна была так говорить. Конечно же, это никакой не шанс. Это ужасно, и я бы все отдала, чтобы с тобой не случилось всего этого, но… Это уже случилось, так что я обещаю, что постараюсь дать тебе ответы на любые вопросы, какими бы сложными они ни были. Ты имеешь право знать свое прошлое, и это эгоистично с моей стороны выбирать за тебя, что помнить, а что нет.

Под конец я уже чувствую, как во рту пересыхает, и каждый звук дается все сложнее и сложнее. Пит внимательно дослушивает, а потом улыбается. Такая реакция немного удивляет, и, наверное, по моему лицу становится понятно, что ему было бы неплохо это объяснить.

— Просто ты украла половину моей речи, — говорит он, только сильнее меня путая.

— О чем ты говоришь?

— Я хотел сказать примерно то же самое, — Пит делает маленький шаг вперед. — Ну, по крайней мере, про эгоизм. Только не твой, а мой. Я не должен был ждать, что ты с радостью начнешь воскрешать в памяти Игры, потому что ты имеешь полное право попытаться забыть их как страшный сон.

— Нет, ты не прав, я не имею такого права. Некоторые вещи, которые тебе хочется вспомнить, знаю только я, так что…

— Китнисс, не надо, — он перебивает меня, приближаясь еще ближе, и берет за руку немного крепче, чем обычно. Это не совсем порыв нежности, скорее желание настоять на своем, но я не против в любом случае. — Давай не будем спорить.

— Чтобы не спорить, мы должны прийти к общему мнению.

— Хорошо. Тогда договоримся, что ты можешь не объяснять то, чего не хочешь, ладно?

— А ты можешь спрашивать о чем угодно, и я постараюсь ответить.

Пит согласно кивает, и я киваю в ответ.

— Так просто? — снова ухмыляется он. — Я из-за этого всю ночь не спал и выслушал бесконечно длинный монолог Хеймитча.

Теперь уже улыбаюсь и я.

— Все же правило про разговоры не должно иметь никаких исключений.

— Да, — соглашается Пит, переплетая наши пальцы. — Это отличное правило.

Мы отправляемся домой и ужинаем в компании Хеймитча, который не упоминает ничего из произошедшего в последние дни, за что я ему очень благодарна. Пит жалуется, что не имеет ни малейшего представления, как найти сотрудников, и ментор предлагает ему попросить помощи у Сэй, потому что она лучше всех остальных знает добрую половину Дистрикта.

Когда Хеймитч уходит домой, а я вытираю последнюю тарелку, Пит, ничего не спрашивая, берет с полки одну из книг и размещается на диване, отчего я окончательно успокаиваюсь, выбрасывая из головы остатки дурных мыслей.

— Хеймитч кое-что сказал мне утром, — говорит он спустя пару страниц и закрывает книжку, поворачиваясь лицом так, что наши коленки упираются друг в друга.

— И что же?

Пит прикрывает глаза, коснувшись ресницами щек, и снова смотрит на меня своими бездонными голубыми глазами, в которых больше света, чем в самом солнечном дне на моей памяти.

— Он предположил, почему ты не хочешь говорить про многие вещи, и я хочу убедиться, что он не прав, — мое сердце выдает несколько тяжелых ударов, но я все же киваю, мысленно готовясь отвечать на любой вопрос, потому что обещала сама себе. — Ты ведь не считаешь, что я могу обидеться или разочароваться из-за того, что было раньше, да?

Сглатываю, чтобы заставить голосовые связки работать, и отвожу глаза в пол.

— Если бы это тебя обидело, то я бы поняла причину.

— Китнисс, — нервно вздыхает он. — У меня, конечно, есть проблемы с головой, но я не идиот.

— Пит… — снова начинаю я, но не успеваю договорить, потому что он придвигается еще ближе, сжимая рукой мое плечо.

— Если это не обижало меня тогда, то почему должно обидеть сейчас?

Он говорит тихо, поддерживая зрительный контакт, и я начинаю чувствовать, как по щекам расползается румянец.

— Это всегда тебя обижало, — шепчу в ответ, невольно бросая взгляд на его губы.

Слишком близко, чтобы сохранять спокойствие и помнить, как собирать буквы в слова.

— Тогда можешь считать, что я тебя простил, — говорит он и целует.

И если так выглядит прощение, то, клянусь, я готова извиниться за очень многое.

Губы Пита теплые, а дыхание горячее, и я чувствую этот жар на своем лице, а через несколько мгновений уже и во всем теле. И это неописуемо — чувствовать себя так рядом с кем-то. Быть зажатой между диваном и напряженным больше обычного телом в плену настойчивых рук и чувствовать себя как никогда в безопасности.

Хочется через нежные прикосновения пальцев и губ дать Питу все ответы, вывернуть себя наизнанку и предъявить в качестве доказательств своих чувств. Хочется отдать ему совершенно все и получить не меньше взамен.

И это ощущение… Оно все еще немного чужое, хоть и начинает становиться привычным, одновременно пугающее и пленящее, чертовски обжигающее, заставляющее все мысли улетучиваться как можно дальше.

Это голод. Но не тот голод, который вынуждал блуждать по зимнему лесу в поисках пропитания, отмораживая пальцы. Тот голод отбирал надежду, создавая внутри болезненный вакуум, затягивающий в себя все хорошее. Он был доказательством ничтожности, напоминал о том, как низко находится наше истинное место в жизни.

А этот голод заставляет тебя надеяться, наполняет изнутри волнительным трепетом и возносит куда-то ввысь. Он одновременно обещание и просьба — даже почти мольба о чем-то большем, хоть и кажется, что этого никогда не будет достаточно. Только утолить его еще сложнее, ведь чем больше ты получаешь, тем больше становится нужно: чем ближе наши тела, чем крепче объятия, тем он сильнее заполняет живот и грудь, не давая дыханию восстановиться.

— Пит, — шепчу я, сама не зная зачем, а вместо ответа получаю мягкую улыбку, целовать которую просто мучительно прекрасно.

Он шумно выдыхает, отстранившись всего на пару сантиметров, но это расстояние кажется мне совершенно неправильным, поэтому я притягиваю его за затылок обратно, сталкивая наши рты, и получаю мягкий укус, током пронизывающий все тело от нижней губы до кончиков пальцев.

И…

Ладно, я не знаю, кто эти двое на моем диване, но, готова поклясться, что Пит Мелларк не кусает губы в процессе поцелуя, а Китнисс Эвердин не издает в ответ таких звуков. Да, я совершенно не знаю, кто они такие, но они мне бесконечно нравятся.

Открытой кожи рук и шеи быстро становится мало для исследований, так что я пробираюсь ладонью под его футболку, проводя пальцами по горячему животу, чувствуя, как напрягаются мышцы, пока Пит не перехватывает мою руку, чтобы убрать ее в сторону.

— Лучше притормозить, — шепчет он, а я отрицательно машу головой, забираясь вместо этого под рукав футболки, сжимая плечо.

— Китнисс, — снова выдыхает он, немного отстраняясь.

— Что? — бормочу я, сама удивляясь своему охрипшему голосу.

— Лучше притормозить, — повторяет Пит, оставляя целомудренный поцелуй на кончике носа и возвращается на свое место рядом, доставая из-под подушки оставленную книгу.

— Ты серьезно? Хочешь продолжить читать? — голос все еще звучит непривычно, но я стараюсь вложить в него как можно больше осуждения.

— Нет. Я хочу совершенно другого, Китнисс, — отвечает он, переводя на меня взгляд. Приходится сглотнуть, чтобы снова обрести способность дышать. — Но не сегодня.

Его глаза почти полностью заполняют зрачки, но лицо выглядит расслабленным, а движения кажутся спокойными, так что я убеждаю себя, что нет причин для волнения.

— Почему? — спрашиваю я, сразу же почувствовав, как румянец обжигает щеки.

— Знаешь ли, мне бы хотелось, чтобы мы оба выжили в процессе, так что не стоит прыгать с места в карьер.

Пит улыбается одним уголком губы, как делает это всегда, когда шутит, но сейчас мне совершенно не до юмора. Приближаюсь обратно максимально близко, чтобы места хватило ровно настолько, чтобы настойчиво произнести:

— Глупости.

Он берет мой подбородок и проводит по нему большим пальцем, продолжая удерживать на расстоянии. Хочется стукнуть его по руке, но прикосновения такие нежные, что даже невольно закрываются глаза. Я целую его палец, и он начинает мягко водить по губам, окончательно лишая способности припираться.

Я чувствую, как он приближается ближе, и открываю глаза, чтобы встретиться взглядом. Пит выглядит серьезно, рассматривая мое лицо, продолжая блуждать по нему пальцами, потом целует в уголок губ, щеку и прокладывает дорожку к уху.

Замираю, растворяясь в ощущениях и, кажется, совсем забываю, как дышать.

— Ты сводишь меня с ума, Китнисс, — шепчет он, обжигая дыханием мочку и тонкую кожу на шее ниже. И да, этот вздох, он точно исходит из горла этой другой девушки, которую я совсем не знаю, но никак не из моего. — А я совсем не люблю быть сумасшедшим.

И отстраняется, снова хватая эту чертову книгу. Хочется выбросить ее на улицу, но я борюсь изо всех сил, потому что тоже не очень-то люблю быть сумасшедшей.

Мне требуется несколько очень долгих секунд, чтобы перестать думать о прикосновениях и как можно более разочарованно плюхнуться рядом, чтобы выразить все свое несогласие без слов. Пит хмыкает, листая страницы, чтобы найти тот момент, на котором закончил, и совершенно бесстыдно улыбается.

— Не прекратишь лыбиться — пойдешь читать Хеймитчу, — бурчу я, вызывая только большую улыбку.

Он обнимает меня за плечи, притягивая к себе, и прислоняется щекой к затылку.

— Ну тогда ты никогда не узнаешь, чем закончится эта книга.

— Да уж, это будет ужасная потеря.

Пит хмыкает и начинает читать, а я, как ни стараюсь подольше сохранять свой насупленный вид, совсем скоро расслабляюсь, чувствуя приближение сна.

И то, что я никогда не узнаю конец ни одной книги, — полностью вина Пита и того теплого домашнего уюта, который он распространяет одним своим присутствием.

Комментарий к 15

Движемся к финалу, мои дорогие!

Не знаю точно, сколько ещё глав, но думаю, не больше трех + эпилог.

Жду ваших комментариев и мыслей!

Не забывайте нажимать ждунишек, чем их больше, тем активнее я чувствую ответственность и быстрее пишу 😆