Мир на костях и пепле

18

Проснувшись еще до рассвета, я долго не открываю глаза, боясь нарушить композицию идеальных ощущений, окутывающих меня с ног до головы. Я чувствую руки Пита: одна обвивает мой живот, крепко прижимая к себе, а вторая покоится у меня под головой, окончательно запутавшись в волосах. Я чувствую спиной размеренное дыхание и теплую голую грудь, которой совсем недавно касалась так, как ни к кому и никогда ранее. Так, как я никогда не хотела касаться кого-то кроме моего Пита — руками, губами, своей собственной грудью, сталкиваясь настолько близко, что уже невозможно разобраться, где заканчиваюсь я и начинается он. Я чувствую вкус поцелуев и следы прикосновений, покрывших, кажется, каждый сантиметр моей обожженной кожи.

В воспоминаниях всплывают звуки: неровное дыхание, влажные поцелуи, шелест простыней, аккомпанемент из шума дождя, тихое: «Можно…?» — произнесенное незадолго до того, как никто из нас уже не мог выражать свои мысли словами, и мое уверенное: «Да» — ставшее началом чего-то нового, оказавшегося совершенно очевидным продолжением нашей ухабистой истории.

Я не хочу открывать глаза, потому что стараюсь сконцентрироваться на всем этом, пока не понимаю, что за воспоминания незачем цепляться. Вот она я. И вот он Пит. Мы притягивались друг к другу изначально, порой не осознавая этого, и точно не собираемся расставаться теперь. Эта связь прочнее, чем та, что возникает, когда люди идут в Дом Правосудия и получают бумажку о том, что отныне они семья, или чем любая другая связь из мне известных. Наше прошлое тесно переплетено: детство, пропитанное застенчивой влюбленностью Пита и спасением меня от голодной смерти; Игры и Революция, заставившие пересмотреть свои взгляды на многое и заново расставить ценности и приоритеты; наш долгий, тернистый и еще не закончившийся путь восстановления, во время которого пришлось налаживать каждый аспект жизни заново, словно по кирпичикам отстраивая себя из настоящих руин, чтобы на их месте появился проблеск на счастливое будущее.

Да, тяжело жить с осознанием того, что будущее, как и весь новый мир, построены на костях и пепле, но намного проще делать это вдвоем с человеком, готовым разделить твою боль и понимающим её не хуже своей собственной.

А еще приятнее делить вместе моменты настоящего счастья, позволять воспоминаниям о них становиться общими, зачастую принадлежащими только нам двоих. Как мысли об этой ночи, заставляющие сердце вновь и вновь ускоренно стучать.

И, несомненно, хочется, чтобы таких моментов было только больше. Хочется каждый день собирать их в копилку своей памяти с таким же фанатизмом, как дети коллекционируют всякие глупости, предавая им особое значение.

Именно этим желанием я и руководствуюсь, когда переворачиваюсь лицом к Питу и старательно пытаюсь запомнить каждую черту его расслабленного лица, каждую светлую прядку, непослушно спадающую на лоб, даже каждый вдох. Все это необходимо для моей личной коллекции, посвященной тому единственному чувству, которого я всю жизнь так боялась и избегала, а сейчас даже не представляю, как без него жила.

Потому что теперь я, наконец-то, ощущаю, что всё правильно. Всё так, как должно быть, и иначе просто невозможно, о другом даже думать не хочется. Не хочу представлять, что эти руки даже теоретически могут обнимать другую, а губы…

Трясу головой, пытаясь избавиться от глупой навязчивой мысли, прижимаясь покрепче, и Пит сквозь сон целует меня в лоб, даже не открывая глаз, и бормочет своё дежурное:

— Спи. Это всего лишь сон. Просто кошмар.

«Нет, милый, это вовсе не кошмар, — думаю я. — Наконец-то, не он».

Улыбаюсь и, уткнувшись носом в его плечо, засыпаю. А в следующий миг (хотя, очевидно, проходит довольно много времени, так как солнце за окном уже пытается пробиться сквозь серые дождевые тучи) чувствую невесомые прикосновения на своей щеке, с трудом открываю глаза и вижу замершую в паре сантиметрах от себя руку и виноватое сонное выражение лица.

— Прости, не удержался, — хрипло шепчет он.

Вместо ответа тянусь к его пальцам и возвращаю их обратно на свою щеку, позволив и дальше выводить еле ощутимые узоры, представляя, будто я — холст, и Пит рисует кистью один из своих шедевров, не боясь быть застигнутым приступом, позволяя мыслям парить где-то совсем далеко. И он, кажется, думает о чем-то подобном, потому что спустя пару минут говорит:

— Я бы хотел тебя нарисовать. Ты такая красивая.

И этим вгоняет меня в краску. Казалось бы, какие уж могут быть стеснения после прошедшей ночи, но нет. Ничего толком не изменилось, и я по-прежнему краснею от настолько прямых комплиментов. Пит хмыкает, заметив, как я хмурюсь и неловко ерзаю рядом.

— Но это же правда! — он обхватывает мой подбородок и поворачивает к себе, приближаясь ближе. — Идеальная.

Закрываю глаза и глубоко вздыхаю.

— Спасибо, но, пожалуйста, прекрати.

— Прекратить что? — игриво спрашивает он, прижимаясь своими губами к моим. — Это? — проводит пальцами вдоль позвоночника, запуская по всему телу волну мурашек. — Или это? — спускается поцелуями ниже, покрывая ими шею и плечо.

— Прекрати говорить, — отвечаю я, толкая его назад и наваливаясь сверху. К счастью, теперь я знаю верный способ, как заставить его замолчать, и он действует безотказно.

На этот раз все ощущается немного иначе. За окном по-прежнему барабанит дождь, ни капли не поспевая за стуком крови в ушах, а тело все также мгновенно отзывается волнительным покалыванием на прикосновения, но теперь мне не страшно, и я уже знаю, чего ожидать. Благодаря этой известности внутри зарождается уверенность, и достаточно просто отключить мысли — они тут больше ни к чему — и позволить желаю руководить каждым действием.

Нет больше ни проблем, ни обязанностей, ни охмора, ни Революции — только вкус Пита на губах и его руки на моих бедрах, прижимающие к себе так крепко, будто есть хоть малейшая вероятность, что я смогу оторваться добровольно.

Нас не разделяет даже тонкий слой одежды, поэтому градус изначально так высок, что я задыхаюсь от малейшего движения. На каждый судорожный вздох Пит мгновенно реагирует новой порцией прикосновений. Он перекатывает меня на спину, нависая сверху, целует шею, скорее кусая. Но мне нравится, так что я выгибаюсь навстречу, наклоняю голову вбок, притягиваю его за волосы еще ближе. Губы спускаются еще ниже, целуют грудь, и от неожиданности я снова задыхаюсь. Приподнимаю голову и вижу довольную ухмылку, которая, впрочем, быстро пропадает, когда ради справедливости я обхватываю его ногами, сталкивая наши бедра.

Пит неотрывно смотрит мне в глаза, обжигая горячим дыханием. Тянусь и целую его снова: жадно и грубо, сталкивая наши лица, позволяя языку проскользнуть в свой рот. Не сдерживаюсь и стону, когда он кусает и оттягивает нижнюю губу, проводя по ней языком. Он целует так, словно хочет раствориться, и я хочу того же — хочу снова чувствовать нас единым целым.

Где-то издалека, будто из соседней Вселенной, о которой недавно вслух читал Пит, доносится звук телефона.

— Не отвечай, — шепчу я, но слова разбиваются о рваное дыхание, а Пит кивает, бормоча что-то невнятное в ответ. Разбираю только «Аврелий» и «обещал», но не пытаюсь вникнуть в смысл, потому что это бесполезно.

Горячие губы настойчиво отгоняют любые мысли, а прикосновения обжигают огнем. Сознание плывет. Пит касается моих шрамов, оставляя на их месте гораздо более подходящие следы — свои поцелуи. Они вовсе не способны стереть розоватые отметины, но все же делают их какими-то совершенно неважными. Это лишь прошлое, и раз оно привело нас к этому моменту, значит, все так, как должно быть, а менять что-то — то же самое, что сомневаться в правильности происходящего.

А я уверена, что нет ничего более правильного, чем наши неидеальные переплетенные тела в коконе одеял. Особенно, когда в поцелуе заглушаются первые стоны, когда его рука спускается ниже, заставляя меня выгнуться всем телом, когда температура в комнате перестает иметь значение. Когда всё вокруг перестает иметь значение, кроме сбитого дыхания и нескольких точек соприкосновения, в которых, кажется, концентрируются все чувства, усиливаясь и нарастая с каждой секундой. Внутри все горит. Тепло. Нежно. Сладко. Не знаю, что сводит меня с ума сильнее: ласковый шепот или нежность рук, но я однозначно схожу с ума, подаваясь навстречу в каждом движении.

Знаю, что Пит сдерживается, что волнуется, как и вчерашним вечером, хоть я и уверяла, что все в порядке. Сегодня поводов для волнения еще меньше, и я показываю это, выгибаясь, притягивая за волосы, небрежно целуя, не сдерживая стонов. Это вовсе не похоже на наши обычные поцелуи, скорее это просьба, призыв к действию. И дважды просить не приходится.

Движения становятся чаще. Сбитое дыхание переплетается где-то между нашими ртами. Одновременно чувствуется так много всего, но каждое из ощущений — такое бесконечно правильное. Я чувствую себя живой. Нужной. Желанной.

В этот раз я позволяю себе смотреть, не отрываясь, как Пит прикрывает веки и глубоко прерывисто дышит, как через каждое его движение сочится трепетная нежность, от которой сжимается сердце. И я не знаю, как отдать ему еще больше в ответ, ведь теперь не осталось ничего, что было бы исключительно моим — отныне мы все делим поровну. Или…

Действия вырываются вперед мыслей, когда я нахожу то, что всё еще боязливо храню у себя, не давая выйти наружу. Но теперь чувства крепко формируются в слова, которые сразу же рвутся с губ:

— Я люблю тебя, — говорю я, с удивлением отмечая легкость, почти сразу же появившуюся внутри. Будто только этого и не хватало для того, чтобы все встало на свои места.

Пит замирает и широко открывает глаза, будто удивлен от услышанного, и в любой другой момент я бы выдала какую-нибудь саркастическую шуточку, но сейчас ощущаю острую необходимость повторить это снова. И снова. И снова. И еще раз, пока он, наконец, не расплывается в счастливой улыбке, прижимаясь к моим губам.

Теперь я точно отдаю ему всё, что могла, радостно отмечая рвение, с которым он это принимает.

И когда спустя несколько движений по телу разливается волна удовольствия, приносящее расслабление в каждую клеточку, я чувствую внутри такое спокойствие, что хочется смеяться. Никогда бы не подумала, что один человек может настолько волновать и успокаивать одновременно. И то, что признаваться в любви даже приятнее, чем слышать признания в свой адрес.

Мы лежим так еще несколько минут или часов, периодически целуясь и не выпуская друг друга из объятий, пока чертов телефон не звонит снова. Пит страдальчески стонет и жмурится, но все же выпутывается из моих рук, а я прикусываю губу, пока наблюдаю, как он шагает по коридору, не потрудившись даже одеться.

— Хеймитч? — приглушенно доносится издалека. — Да, мы… эм… не слышали. Что случилось? — сердце, привычно готовое к плохим новостям, пропускает удар, и я сажусь в постели, напряженно прислушиваясь. — Да, хорошо, ладно, приходи.

Трубка со стуком опускается, прекращая звонок, и вскоре в проходе появляется хмурый Пит.

— Что-то случилось?

— Не знаю, — он пожимает плечами и идет к комоду, наскоро выискивая одежду для себя и меня. — Звучал он взволнованно. Сказал, что придет через пару минут и все расскажет.

Получаю из его рук футболку и мягкие брюки и натягиваю их на себя, пока в голове галопом несутся мысли.

— Надо было ответить на тот звонок, вдруг что-то… — он перебивает меня, целуя в макушку.

— Китнисс, это же Хеймитч. Наверняка просто хочет отчитать нас за то, что мы не в пекарне, или за что-нибудь еще. Не удивлюсь, если дело окажется какой-нибудь ерундой, вроде затопленного дождем птичника.

Киваю, пытаясь успокоиться, но шестое чувство подсказывает, что дело вовсе не в гусях. Пока Пит плетется в ванную, спускаюсь вниз и устраиваюсь в прихожей, опираясь на стенку, и жду, а, когда вижу выражение лица насквозь промокшего ментора, сразу же понимаю, что предчувствие меня не подвело.

— Где Пит? — Хеймитч стряхивает с волос воду и зачесывает их рукой назад, а потом снимает промокший пиджак и обувь.

На лестнице слышатся шаги, и Пит с зубной щеткой во рту перевешивается через перила, чтобы увидеть входную дверь, около которой мы все еще топчемся. Ментор поджимает губы и глубоко вздыхает, прежде чем шагнуть дальше в дом, по дороге подхватывая меня под локоть. Теперь и Пит замечает его вид, еще сильнее хмурясь, и спускается вниз.

— Ты можешь объяснить, что происходит? — не выдерживаю я.

— Только пообещайте спокойно выслушать, ладно? Прежде, чем психовать, надо понять, как лучше поступить, и…

— Хеймитч, боже! Говори уже.

— Да… да, — кивает он, переводя взгляд с меня на Пита, но в итоге задерживает его на мне. — Энни… Мне позвонила твоя мать, Китнисс. Энни в больнице.

— Что-то с ребенком? — голос Пита звучит отрешенно, но каждая мышца в теле напряжена, и я иду к лестнице, у которой он стоит, чтобы обхватить его руку.

— Я не знаю, что с ребенком. Что-то с Энни. Сердце, вроде бы. Она в реанимации, с ней миссис Эвердин, но больше у нее никого нет, поэтому и пытались дозвониться до вас и Джоанны. Есть вероятность, что… — Хеймитч замолкает, а я чувствую, как под моей ладонью начинают дрожать напряженные мышцы.

— Нет, — говорю я, будто, не дав ему закончить мысль, я могу снизить вероятность ужасного исхода. — Нет, нет. Не может быть. Нужно позвонить в больницу, да? Нужно позвонить Плутарху, чтобы он отправил туда лучших врачей. Сколько добираться до Четвертого на поезде? Думаешь, нам разрешат лететь на планолете? Ты сможешь это устроить, да, Хеймитч? У тебя есть номер Эффи или…

— Китнисс, — устало вздыхает он, прерывая мой истеричный поток вопросов. — Ты вообще-то невыездная до особого распоряжения, забыла? Как, впрочем, и Пит.

Паника, смешанная с отчаянием и беспомощностью, на несколько секунд лишает меня возможности мыслить и говорить, и я только и делаю, что пялюсь на Пита, сжимая его руку, словно спасательный круг.

— Мне не запрещали покидать дистрикт, — говорит он.

Я киваю, но сразу же понимаю, что это значит — он уедет один. Воспоминания о тех днях, когда я была здесь без него, моля о смерти, которая казалась тогда единственным выходом, настоящим милосердием, вспыхивают в голове, заставляя ком в горле увеличиться в несколько раз. Представляю, как буду стоять возле поезда, который унесет Пита куда-то очень далеко и неизвестно насколько, и сразу становится больно.

Всего мгновение болезненных сомнений и эгоистичных порывов, требующих просить его не делать этого, умолять не бросать меня одну, но со следующим глубоким выходом я все же заставляю себя поступить правильно.

— Да, Питу не запрещали перемещаться по стране, он ведь ни за что не осужден. Он может поехать один или вместе с тобой, Хеймитч. Если ты скажешь Аврелию, что вы едете вместе, он не станет противиться. Я присмотрю здесь за всем, всё будет нормально, вы должны ехать.

Пит, наконец, разжимает кулак и переплетает наши пальцы, переводя на меня взгляд. Он также растерян и напуган, как и я, поэтому правильнее всего будет действовать сообща. Надо лишь понять, что все страхи, вспыхнувшие в моей голове всего минуту назад, ничем не обусловлены. Ведь я уверена в Пите, уверена в нас, и, даже если нужно расстаться, нет никаких сомнений, что он вернется. Меня никто не бросает, и я не буду ни с кем прощаться, стоя около уезжающего поезда.

Да, все будет нормально.

Только вот ментор считает иначе.

— Питу нельзя ехать. Ни одному, ни вместе со мной.

— Почему это? — протестую я. — У Энни нет никого ближе, он ей нужен!

Хеймитч, поджав губы, смотрит только на Пита, игнорируя мои возмущения.

— Сам подумай, — говорит он.

Пит смотрит в ответ, крепко сжимая мои пальцы, и я ожидаю услышать возражения, но, к удивлению, спустя минуту, он согласно кивает.

— Но почему? — теперь уже мое негодование направлено не на ментора. — Ты должен поехать, Пит! Даже если Аврелий запретит, плевать на него!

Он поворачивается и смотрит мне в глаза, и я замечаю, как его губы дрожат в такт всему телу. Пит на грани. Очевидно, в этом и есть ответ, но Хеймитч все же утруждается разъяснить все для таких, как я.

— Китнисс, мы даже не знаем, в каком состоянии Энни. Здесь, дома, Питу проще, но там, в полной неизвестности, да еще и в постоянном стрессе, все будет иначе. Никто из нас не поможет девочке, просто запрыгнув в поезд и оказавшись у дверей больницы. Хватит местным лекарям забот с другими больными, солнышко.

— Но… — вклиниваюсь я.

— Он прав, Китнисс.

Пит выпутывается и уходит на кухню, где грохается на стул, запуская в волосы руки.

— Нужно поднять на уши всех старых знакомых. Мы можем помочь прямо из своих домов, — тихонько говорит Хеймитч, обращаясь уже ко мне. — Не дай ему начать винить себя за это, Китнисс. Возьмите себя в руки и позвоните Плутарху, а я найду телефон Эффи.

Киваю, все еще находясь в легкой прострации, и прихожу в себя, только когда хлопает дверь. Перевожу взгляд на Пита, все еще выглядящего, будто он готов взорваться от малейшего неверного движения, но все же рискую и присаживаюсь рядом с ним на корточки.

— Пит, ты, правда, считаешь, что лучше не ехать?

Он отрицательно качает головой, не отрывая ее от рук.

— Нет, но какой смысл в спорах с Хеймитчем? Я должен поехать. И ты тоже.

Киваю, хоть Пит меня и не видит. Это уже больше похоже на него.

— И как мы это сделаем?

— Ну, если у тебя нигде не припасено планолета, то на поезде. Можно узнать в городе точное расписание. Уверен, немного наличных, и нас пустят куда угодно.

— Это точно хорошая идея? — Пит поднимает на меня вопросительный взгляд. — Я не про то, чтобы ехать. Мы должны быть с Энни, в этом нет сомнений. Я про то, чтобы сделать это, никому не сказав. Хеймитч с ума сойдет и прибьет нас по возвращению. А еще пекарня… И я же, на самом деле, буквально была на грани смертной казни, помнишь? Может быть, тебе лучше ехать без меня? Вдруг вся новая верхушка решит отомстить нам за неповиновение.

— Ну и что они сделают? Запихнут нас на Арену? Эти времена в прошлом, Китнисс. Хочу напомнить, что именно мы с тобой, а еще Энни, Финник и тысячи других людей отдали всё, чтобы этого никогда не повторилось. Они ничего нам не сделают, и, вполне вероятно, даже не узнают.

Поднимаюсь на ноги, отходя к окну. Погода располагает к тому, чтобы надеть теплый свитер и сидеть с кружкой какао у камина, тихонько задремывая под чтение Пита. И да, я прекрасно понимаю, что никто не запихнет нас на Арену или не убьет загадочным образом наших близких, но тревога все же только сильнее нарастает в груди.

— Я… я просто не хочу потерять все это, Пит, — выдавливаю из себя, ощущая дрожь в руках. — Нашу пекарню, наш дом, нашу жизнь. Не хочу снова быть в немилости.

Пит поднимается следом и обнимает меня на плечи, упираясь лбом в плечо.

— Наша жизнь совершенно не зависит от расположения каких-то шишек в Капитолии. Пусть отберут, что угодно, но мы с тобой все равно останемся, верно? — неуверенно киваю, накрывая его ладони своими. — Мы нужны Энни, Китнисс. Мы должны быть рядом.

Приходится признать, что Пит прав. Мы бегло обсуждаем примерный план и отправляемся каждый по своим делам: я собираю самые необходимые вещи, попутно царапая записку Хеймитчу, которая, как мне хочется верить, может помочь нам в будущем спастись от его праведного гнева, а Пит бежит в город, чтобы выведать о самом быстром способе оказаться в Четвертом. Собрав вещи, я все же направляюсь к телефону, выуживая из записной книжки номер бывшего Распорядителя. Трубку он поднимает только со второго раза и не сразу понимает, чего именно я от него хочу. А когда понимает, сначала несколько раз настойчиво повторяет, чтобы мы не вздумали покидать свой Дистрикт, потому что «новые потрясения нам ни к чему». Он клятвенно обещает отправить бригаду лучших врачей в Четвертый в течение часа, и, в случае необходимости, перевезти Энни в Капитолий на медицинском планолете. Я прошу его позвонить мне, если что-то пойдет не так, и вешаю трубку в тот момент, когда он в очередной раз просит нас оставаться дома и ни о чем не волноваться.

Следующий телефонный номер я набираю с легкой дрожью в пальцах, потому что не делала этого уже много месяцев. Впрочем, должна сказать, что звонков в мой адрес с него тоже не поступало.

Череда случайных людей: медсестра, потом еще одна, потом мужчина с суровым низким голосом, и меня, наконец-то, соединяют с мамой. Кажется, она облегченно выдыхает, когда слышит мой голос.

— Я пыталась дозвониться несколько часов подряд, но ты не брала трубку. Все в порядке?

Хмурюсь, не понимая, о чем идёт речь, ведь мы пропустили только один недолгий звонок, и тот был от Хеймитча, а потом до меня доходит.

— Да, мам, все в порядке. Ты не дозвонилась, потому что я больше не живу в том доме.

— А где ты живешь? — удивленно спрашивает она, но уже через мгновение сама отвечает на свой вопрос. — У Пита?

— Да.

В трубке повисает молчание. Я знаю, что она и раньше настороженно относилась к нашим отношениям, хоть тогда они и были сплошной иллюзией для камер. А теперь, учитывая диагноз Пита и наше прошлое, идея жить вместе, наверняка, кажется ей безрассудной. Только вот право голоса давно потеряно, и я не нуждаюсь в ее одобрении. Больше нет. Кажется, она понимает это и сама, потому что после недолгой паузы начинает сумбурно разъяснять ситуацию.

Ночью Энни вновь стало плохо, и, как и в прошлые разы, врачи уже знали, в чем дело, — сердце. Энни не говорила об этом мне или Питу, но об этом знала мама, так что я невольно начинаю винить сначала ее — за то, что не рассказала, а потом себя — за то, что не звонила чаще, ведь тогда мы могли хотя бы случайно коснуться этой темы в беседе. Но в итоге все же понимаю, что виноватых нет. Это был выбор Энни, потому что она всегда старательно избегала этой темы при общении. Проблемы были еще задолго до беременности, но во время неё состояние ухудшилось: стресс, пережитая потеря, практически ежедневная бессонница — это совсем не то, что нужно будущей матери с сердечной недостаточностью. Пусть даже она и чертовски сильна духом.

— И как она сейчас?

Мама вздыхает.

— Лучше не становится. Врачи надеются, что состояние стабилизируется в ближайшие сутки. Они делают все возможное, но теперь все зависит только от Энни.

— И что будет дальше?

Еще один долгий измученный вздох.

— Пока что мы этого не знаем. Беременность и проблемы со сном истощили ее организм. Все решится в ближайшее время: она либо начнет рожать сама, либо её ждет операция.

— И что лучше?

— В нашем случае нет лучшего решения. Оба исхода несут большие риски. Мне жаль, Китнисс, но мне нечем тебя обнадежить.

Судорожно сглатываю, упираясь лбом в стену и накручивая провод от телефона на палец.

— Что мы можем сделать, мам? Я звонила Плутарху, он обещал прислать лучших врачей. Но, наверняка, можно сделать что-то еще. Пит хочет, чтобы мы отправились к вам, чтобы были рядом с Энни, но все вокруг против.

— Главное — не делайте никаких глупостей, хорошо? — теперь голос звучит встревожено. — Я буду рядом всё время, вам не о чем волноваться. Мы позаботимся о ней и о ребенке.

— Она не должна думать, что осталась одна.

— Она не будет одна, Китнисс. Обещаю.

Комок в горле настолько нарастает, что я уже совершенно бесполезно начинаю прикусывать губу, только бы не разреветься. Беспомощность и невозможность сделать хоть что-то — как же я ненавижу эти чувства. Они преследуют меня постоянно, но теперь ситуация окрашена каким-то особым отчаянием. Больше нет Голодных Игр, нет Революции, нет Миротворцев и Президента, жаждущего уничтожить всех победителей. Но это никак не уменьшает вероятности, что мы можем потерять нашу подругу, которая на своём веку и так уже хлебнула горя сполна.

Благодарю маму и прошу звонить нам, как только появятся какие-нибудь новости, мысленно умоляя судьбу, чтобы эти новости не были плохими.

Следующая по списку — Джоанна. Звоню ей трижды, но ответа нет, так что я набираю Хеймитча, чтобы выяснить, смог ли он связаться с Эффи. Он рассказывает, что наша бывшая наставница не только поставила на уши всю столицу, в чем я ни капли не сомневалась, но еще и лично отправится в Четвертый сегодня вечером. Искренне улыбаюсь, осознавая, насколько соскучилась по ее быстрому мелодичному щебетанию и отточенным манерам.

— Я скучаю по Эффи, — зачем-то признаюсь я.

— Я тоже, — мгновенно подхватывает ментор, и, готова поклясться, в его голосе читается гораздо больше тоски, чем в моём. Кажется, он и сам осознает это, быстро переводя тему. — Мейсон уже в пути в Четвертый.

— Вот почему я не могу до нее дозвониться.

— Да, она выехала несколько часов назад, так что скоро будет на месте.

— Как и врачи из Капитолия.

— Отлично. Значит, мы сделали всё, что могли.

— Не всё, — фыркаю я. — Пит уже тоже мог бы быть в пути в Четвертый.

Хеймитч устало цыкает, прежде чем снова разразиться речами о том, насколько это опасно для него и всех вокруг, что это может свести все наши успехи к нулю, да и вообще, ни к чему бедной девочки столько лишней публики. Я не согласна, но молча выслушиваю и заверяю, что мы приняли его мнение к сведению. Ментор бормочет что-то своим традиционным недовольным голосом, но я даже не пытаюсь разобрать и вешаю трубку до того, как он успевает попрощаться, потому что снизу хлопает входная дверь.

Промокший до нитки Пит быстро рассказывает о наших перспективах, которые, как оказалось, совсем не радужные. Поезд с провизией отбыл из Дистрикта сегодня рано утром, а следующий будет только послезавтра. Это был самый быстрый способ добраться до Энни, а теперь остается только попытать удачу и сесть на другой поезд — товарный, с которого придется сойти в Десятом, чтобы пересесть на еще один поезд и доехать до Шестого, после чего снова пересесть…

Теряюсь в логистике слишком быстро, издавая измученный стон, и Пит согласно кивает.

— Знаю, так не пойдет. Тогда поедем послезавтра?

Соглашаюсь на этот вариант, так как другого просто нет.

Через пару часов мы получаем первые новости от мамы — всё решится сегодня ночью. Энни готовят к операции, так как состояние ухудшается, и больше ждать нельзя. Пит отчаянно пинает стул, а потом со всей силы несколько раз бьет по столешнице, пока я не цепляюсь за его руку, испуганно прижимая ее к себе.

В его глазах столько боли и знакомого мне отчаяния, что желание громить мебель передается и мне, но вместо этого мы так и стоим напротив друг друга, ведя безмолвный диалог. Ни мне, ни Питу не нужно произносить вслух то, что и так крепко поселяется в мыслях. Этот день обещает стать одним из самых страшных в нашей жизни, хоть по близости нет ни одного переродка или каких-нибудь смертельно-опасных капсул.

Кажется, мы занимаемся чем-то, но это лишь жалкие попытки хотя бы ненадолго отключиться от происходящего. Когда дождь, наконец-то, заканчивается, я предлагаю Питу наведаться в пекарню, но мы быстро отметаем эту идею — вдруг позвонят снова. Сегодня мы оба словно натянутые струны, которые вот-вот лопнут в ожидании звонка. Всё существование упирается лишь в это. Ждать новостей. Молиться, чтобы они были хорошими.

Ближе к вечеру звонит Джоанна, добравшаяся до больницы и взбешенная от того, что ее не пускали к Энни. Она рвет и мечет, рассказывает, как подняла всех на уши, обещая прибить каждого, кто встанет у нее на пути.

Телефонная трубка зажата между нами, чтобы можно было одновременно слушать и участвовать в разговоре, так что мы немного соприкасаемся лбами, а ладонь Пита накрывает мою руку. Он ухмыляется одним уголком губ, выслушивая горячий монолог Мейсон, и даже от одной этой кривоватой улыбочки на сердце становится спокойнее.

— Их жалкие жизни спасла миссис Эвердин, — усмехается Джоанна. — Она убедила остальных, что лучше бы пропустить меня к Кресте, потому что я тут по личному поручению Президента. Что, конечно, полная чушь. Какое до меня дело Президенту, верно? Не то что до вас, голубки! Все с ума сходят в ожидании, что вы выкинете нечто в своем репертуаре и изобретете способ телепортироваться прямо в больничную палату, по пути устроив несколько восстаний и прибив парочку шишек из правительства.

— Мы сможем добраться до вас только через два дня, не раньше, — грустно вздыхает Пит.

— Так и думала, что вы уже спланировали очередной акт неповиновения. Время идет, а что-то остается неизменным!

В голосе Джоанны слышится какой-то слегка истерический восторг.

— И как Энни? Ты видела ее, вы говорили?

Восторженные нотки мгновенно пропадают. Она практически шепчет:

— Да, видела. Дело дрянь. Но… она держится. Или делает вид, что держится. Просила передать вам, чтобы вы сидели на месте и не вздумали рисковать. Цитирую: «Если они приедут сюда без личного письменного разрешения Пэйлор, то я сама их убью». Но я вам ничего запрещать не стану. Решайте сами, как и когда испытывать судьбу.

— Спасибо, — говорит Пит. — Что сорвалась и оказалась там так быстро. И что позвонила.

— Разве могло быть иначе? — хмыкает девушка. — Не раскисайте. Судя по всему, тут примерно половина всех врачей Капитолия, и все держат руку на пульсе.

Почему-то от этого спокойнее не становится. Если сердце не выдержит, то даже все врачи Панема будут бессильны.

— Пожалуйста, держи нас в курсе. Моя мама сказала, что эта ночь — самая важная.

— Пережить бы ее в полном составе, — вздыхает Пит.

— Ну уж нет. К утру в Дистрикте-4 должно стать на одного орущего жителя больше. Другое нам не подходит, — бескомпромиссно заявляет Джоанна и вешает трубку.

Позже нас навещает Хеймитч, но делает он это, скорее, чтобы убедиться, что мы не планируем смотаться. И, удовлетворившись увиденным, вскоре уходит. А мы с Питом даже перестаем предпринимать попытки имитировать какую-то деятельность. Он перетаскивает телефон в спальню, и мы располагаемся на кровати буквально в метре от трубки, будто будем иметь ограниченный запас времени в случае звонка.

Я закрываю глаза, пытаясь сосредоточиться на пальцах Пита, монотонно перебирающих мои волосы, но в голове барабаном стучат отвратительные мысли, не давая расслабиться. Мы снова ждем, лишенные всякой возможности помочь или хотя бы быть рядом.

К ночи дождь снова усиливается, и Пит отправляется закрыть окна по всему дому, когда телефон наконец-то привлекает к себе внимание. Вздрагиваю, услышав звонок, и с опаской поднимаю трубку. Пит прибегает мгновенно и усаживается рядом, снова прислоняя свою голову к моей.

— Энни стало хуже. Ее забрали на операцию, — сухо говорит Джоанна, явно сжимая челюсти, держась из последних сил. — Я позвоню вам, как только что-то прояснится.

Положив трубку, Пит просто утыкается взглядом в пустоту перед собой, поджав губы. Опускаю голову ему на плечо и сжимаю руку, ожидая хоть какой-то реакции.

— Нужно попробовать заснуть, — шепчу я. — Без сна эта ночь покажется бесконечной.

— Вдруг позвонят?

— Пит, мы услышим.

Он соглашается, утягивая меня вслед за собой на подушки и обвивая руками со всех сторон. Не знаю, понимает ли Пит, что именно в этом я сейчас и нуждаюсь, или делает это интуитивно, но я рада, что ни одному из нас не приходится проходить через последние события в одиночку.

Ровное дыхание шевелит волосы на моем затылке, а под щекой размеренно бьется сердце. Я задремываю, мысленно умоляя сердце Энни биться в таком же ритме.

Этот сон трудно назвать приятным или хотя бы терпимым. Мы просто мечемся в кровати, периодически пробуждаясь от кошмаров друг друга. Пит не выдерживает первым.

— Это пытка, — бормочет он, сидя на краю кровати, — просто сидеть и ждать.

И я с ним охотно соглашаюсь. Голова раскалывается, а все тело ломит, хотя не прошло еще и пары часов. Больше мы не ложимся.

Спускаемся вниз и завариваем по огромной кружке травяного чая, который, к сожалению, давно не помогает ни мне, ни ему. Я ловлю себя на мысли, что неосознанно стараюсь шуметь как можно меньше, чтобы не пропустить телефонный звонок. Постоянно прислушиваюсь и замираю, когда начинает казаться, что вот-вот мы услышим голос Джоанны или мамы.

Пит открывает входную дверь, впуская в дом прохладный влажный воздух, и усаживается на пол прямо у порога. Присоединяюсь к нему, пристроившись напротив. Мы сидим так, кажется, целую вечность, наблюдая за танцами капель, без остановки падающих с неба.

— Когда ты говорила с ней в последний раз? — тихо спрашивает Пит с задумчивым выражением лица, все еще сжимая в руках наполовину пустую кружку чая.

— Где-то неделю назад. А ты?

— Позавчера, — грустный вздох. — И как я мог не понять, Китнисс? Теперь всё кажется очевидным. Она постоянно жаловалась на усталость, долго не могла отдышаться после того, как дойдет до телефона. Я уже молчу про бессонницу. Я должен был догадаться.

— И что бы это изменило?

— Не знаю, — он откидывается назад, упираясь затылком об дверной косяк. — Может быть, я бы заставил ее лечь в больницу. Мы бы раньше попросили помощи у Плутарха, и ее могли наблюдать лучшие врачи.

— Энни не хотела, чтобы мы знали. Это был её выбор, Пит.

— От этого не легче.

Тоже откидываюсь назад, наблюдая за Питом. Он снова смотрит в одну точку, раздумывая над чем-то, что явно не приносит никакого удовольствия и хмурится, нервно постукивая пальцами по кружке.

— Если она… если останется только ребенок, что с ним будет? Его просто отдадут в другую семью? В которой про Финника будут знать только то, что он смазливый любимчик Капитолия, а Энни — его сбрендившая жена, чудом победившая в Играх? Джоанна ни за что не возьмет на себя такую ответственность. И мы тоже не сможем.

— Почему? — слишком быстро и настойчиво спрашиваю я. Пит вопросительно поднимает брови, явно не ожидая такой реакции.

— Ты не хочешь детей, Китнисс, а мне их заводить категорически нельзя. Какой из меня родитель, если я себя не контролирую?

Не сдерживаюсь от того, чтобы закатить глаза.

— Когда же ты перестанешь считать себя бомбой замедленного действия?

— Когда перестану ей быть, — сухо отвечает он. Ненадолго между нами снова повисает тишина, нарушаемая только шорохом дождя. Мне совершенно не хочется ссориться или спорить, но и оставлять все так нельзя.

— Не хочу даже думать о том, что нам придется совершать такой выбор, Пит. Энни справится. Она продержалась так долго, и точно не позволит ребенку остаться совсем без родителей. Я в этом уверена, — оставляю свою кружку на полу и пересаживаюсь к нему, привалившись к плечу и руке. — А еще я уверена в том, что ты совершенно не умеешь смотреть на происходящее со стороны, — он вопросительно наклоняет голову, ожидая объяснений. — Помнишь, как ты вернулся домой и сажал примулы? — указываю рукой на палисадник около своего дома. — Я делала шаг, а ты пятился на три назад, будто я монстр, а не человек. А потом валялся рядом с клумбой, потому что я пробежала рядом, слишком близко. Помнишь?

— Хотелось бы забыть, — вздыхает он.

— Нет, это нужно помнить. Потому что, да, тот Пит был бомбой замедленного действия. А этот… — тычу пальцем ему в грудь несколько раз, пока он не перехватывает мою руку, мягко целуя в тыльную сторону ладони и переплетая наши пальцы. — Этот Пит совершенно другой. Ты не видишь этого, потому что не хочешь. Или потому что привык видеть в себе только плохое. Но я тоже была здесь всё это время и видела, как ты запихнул этого первого Пита очень-очень глубоко внутрь, откуда ему уже никогда не выбраться.

— Ты не объективна, — только и говорит Пит, но все же немного расслабляется, что я воспринимаю как личную победу. Он молчит очень долго, медленно поглаживая мою ладонь большим пальцем, а потом наклоняется и целует в лоб. — Спасибо.

Поднимаю голову, прося о большем, и Пит мягко прижимается своими губами к моим. Поцелуй выходит настолько нежным, что у меня щиплет в уголках глаз, и начинает кружиться голова. И это самое главное подтверждение правдивости моих слов.

Этот поцелуй — будто итог всему тому, через что нам пришлось пройти. Он не требовательный, не отчаянный, в нем нет ни капли боли или страха. Это любовь в чистом виде, вновь переполняющая нас обоих, делающая нас другими Китнисс и Питом. Мне не нужно ничего говорить или слышать, все и так понятно.

Его любимый цвет оранжевый. Он пекарь и художник. Он всегда спит с открытыми окнами и включенным ночником. Он завязывает шнурки на двойной узел и любит читать вслух. Он самый заботливый и внимательный человек на свете. Он может преодолеть любое препятствие на своем пути, если дело касается любимых людей. Даже если это препятствие — охмор и изощренные пытки. И мне чертовски повезло его любить.

Не хочется отстраняться, но от переполняющих чувств грудь буквально распирает, так что приходится остановиться хотя бы на пару секунд, чтобы вздохнуть и сморгнуть слезы, которые, конечно же, замечает Пит. И умудряется мгновенно встревожиться.

— Я просто очень устала, — отговариваюсь я, и его этот ответ устраивает. Мы поднимаемся наверх, снова перетаскивая телефон поближе. Стрелка указывает на три часа, отчего мое сердце испуганно сжимается.

Разве это должно длиться так долго?

Пит тоже смотрит на часы и хмурится, но ничего не говорит. Мы снова принимаемся молчать, ожидая один единственный звук. И проходит еще несколько часов, прежде чем он громоподобно разносится по спальне.

К тому моменту мы оба умудряемся задремать, так что приходится потратить пару секунд на то, чтобы выпутаться из простыней и добраться до трубки. Пит, совершенно бледный и встревоженный, хватает её и прижимает к уху, а я пристраиваюсь рядом. На том конце провода слышатся только шорох и отдаленные голоса, и я удивляюсь тому, как у нас обоих хватает терпения спокойно дождаться знакомого голоса.

— Вы там вдвоем? — наконец говорит Джоанна, и мы хором отвечаем: «Да». — Тогда слушайте!

Сначала я ничего не слышу и наблюдаю за тем, как Пит точно также напряженно прислушивается. А потом звук внезапно становится чище и отчетливее.

Детский плач.

Я прижимаюсь к Питу и телефонной трубке еще сильнее, впитывая этот звук, словно он — самое ценное, что может быть на свете. Он мгновенно заполняет тяжелую пустоту нашей спальни и избавляет, как минимум, от половины всех страхов сегодняшнего дня. О второй половине спрашивает Пит:

— Как Энни? — ему приходится повторить вопрос несколько раз, пока Джоанна, видимо, не додумывается поднести телефон обратно к своему лицу.

— Жива, — выдыхает она, и мы выдыхаем вместе с ней. — Ночка была дикая! Но всё в порядке. Она уже держала его на руках и сказала, что он самый красивый мальчик на свете. А мне он показался красным и тощим! — мы смеемся все вместе, и я только теперь понимаю, что по щекам ручьем текут слезы.

— С ней все будет в порядке? — спрашивает Пит.

— Врачи сказали, что их выпишут из больницы через пару недель или раньше, так что, думаю, да, — ее голос внезапно становится улюлюкающим, и я снова улыбаюсь, представляя себе Джоанну в роли няньки. — Правильно, мелкий? С мамочкой все будет отлично, да? Сейчас я вас познакомлю! Финник, знакомься, это тётя Китнисс и дядя Пит, — детский плач в трубке снова становится громче и отчетливее, и я не удерживаюсь от того, чтобы сказать:

— Привет, Финник, — хоть это и бессмысленно. Пит, улыбаясь, повторяет за мной, и вот мы оба стоим с улыбками на все лицо и плачем под звуки хныкающего младенца.

— Ладно, что-то в нем есть, признаю, — добавляет Джоанна, довольно хмыкая. — Думаю, он вырастет таким же сердцеедом, как и папаша.

Мы обмениваемся парочкой фраз, еще раз убеждаясь в том, что бесконечное ожидание новостей можно считать оконченным, а потом вместе выдыхаем, когда на том конце раздаются гудки.

Пит кладет телефон на место, возвращается обратно и сжимает меня в таких крепких объятиях, что несколько секунд я не могу даже вздохнуть. Впрочем, я не жалуюсь, и, как только кислород поступает в легкие, начинаю хохотать как сумасшедшая, заражая своим смехом Пита. Сначала мы просто смеемся, глядя друг другу в глаза, а потом сцепляем руки и начинаем кружиться и скакать по комнате, а когда воздуха снова не хватает — падаем на кровать.

Я хихикаю еще несколько минут, с трудом припоминания, была ли когда-нибудь хоть примерно также счастлива.

Ведь рядом со мной, прикрыв глаза, но не переставая улыбаться, лежит самый прекрасный человек на свете, а где-то там, за лесами, отделяющими наш Дистрикт от соседних, недалеко от моря, родился еще один прекрасный человек, подарив своей матери точно такой же шанс на искреннее счастье, какое я сама испытываю сейчас.

И отчего-то я точно знаю, что его жизнь будет наполнена этим счастьем.

Как, надеюсь, и наша.

Они играют на Луговине. Темноволосая девочка с голубыми глазами громко пищит, когда высокий парень с копной медных кудряшек догоняет ее и подбрасывает в воздух.

— Финник, прошу тебя, осторожнее! — взволнованно реагирует Энни. Накрываю ее руку своей и легонько сжимаю.

— Не волнуйся. Ты не представляешь, как она ждала вашего приезда, так что пусть наслаждается.

Энни хмыкает и опирается спиной на иву позади нас.

— Может быть, нам задержаться хоть ненадолго? Совсем скоро вам потребуется любая помощь, — она опускает глаза, указывая на мой огромный живот, управляться с которым уже стало слишком сложно. Малыш, будто почувствовав, что речь идет о нем, легонько пинается.

— А как же академия?

— Занятия начнутся только в сентябре. Да и Финник будет рад сменить обстановку. Он столько месяцев не видел своих друзей, — Энни двусмысленно поднимает бровь и улыбается. — Ну, по большей части, Амелию, конечно же.

Киваю, прекрасно понимая, о чем речь. Они гостили у нас практически каждое лето, так что парень быстро обзавелся друзьями в Двенадцатом. И этот детский роман со старшей дочерью нашей с Питом бывшей одноклассницы Делли, начавшийся несколько лет назад, казалось, не мог привести ни к чему серьезному. Но вот уже и Финник, и Амелия из угловатых подростков превратились в юных парня и девушку, а теплые чувства никуда не делись.

Улыбаюсь, вспоминая себя в этом возрасте. Мне было примерно столько же, когда Финник только родился, и да, влюбленность тогда ощущается иначе. Это совсем не то стабильное и надежное чувство, которое живет в моем сердце годы спустя. Скорее, это ураган, целая буря эмоций, которая захлестывает тебя с головой, заставляя видеть целый мир лишь в одном человеке.

— Если это не нарушит никаких ваших планов, то мы будем очень благодарны, — улыбаюсь я, наблюдая за дочкой. Она теперь заворожено следит за тем, как для нее плетут венок из полевых трав, указывая пухлой ручкой на цветочки, которые обязательно нужно туда добавить.

— Не говори глупостей, милая. Тем более я так скучаю по тому времени, когда Финник только родился, — она мечтательно вздыхает. — Иногда мне до сих пор чудится этот сладкий молочный запах его волос. А потом открываешь глаза, а ребенок уже выше тебя на полторы головы.

Смеюсь, бросая взгляд на своего крестного сына, отчетливо вспоминая, как впервые держала его на руках.

Прежде чем мы все же оказались Четвертом Дистрикте после той страшной ночи, когда весь мир мог снова рухнуть в любую секунду, пришлось почти три недели уговаривать всех окружающих, что ничего страшного из-за поездки случиться не может. Вопреки нашей готовности прыгнуть в товарный поезд и колесить по всему Панему, здравый смысл (в лице Энни и Хеймитча) все же победил, так что за право вырваться из дома пришлось побороться.

Пит боялся брать ребенка на руки, а Джоанна, увидев во мне малейшую заинтересованность, сразу же вручила Финника, потому что за эти недели изрядно устала от своей новой и совершенно неожиданной роли. А я не могла даже дышать, заворожено наблюдая за подрагивающими в полудрёме длинными ресничками и крошечными маленькими ручками, крепко обхватившими мои пальцы. Он был еще совсем не похож на моего дорогого друга Финника, но я все равно ощущала трепет вперемешку с чувством вины. Ведь его отец, который мог точно также разглядывать пухлые щеки и светлые завитки волос, пожертвовал своей жизнью ради меня. Мысли об этом были настолько болезненными, что ночью я несколько часов не могла успокоиться в объятиях всё понимающего Пита, крепко прижимающего меня к себе и дарящего такие нужные слова поддержки.

В доме Энни тогда было столько людей, что голова шла кругом. Как и было обещано, за новоиспеченной матерью присматривали лучшие врачи Капитолия, несколько раз в день заглядывающие в гости, как и моя мама; Эффи Тринкет собственной персоной проводила всё время либо у кроватки Финника, либо болтая с Энни, либо раздавая указания другим многочисленным помощникам, заполонившим дом по указанию Плутарха.

Во всей этой суматохе я впервые поняла, каким количеством совершенно разношерстных связей мы обросли за те несколько тяжелых лет. Оказалось, что почти в каждом уголке нашей огромной страны есть кто-то неравнодуший к судьбе бывших Победителей. Но ведь так и бывает, верно? Друзья всегда познаются в беде. И наши, как на подбор, оказались верными и преданными.

— Во сколько приедут остальные? — вырывает меня из размышлений Энни.

Спохватываюсь, что мы слишком засиделись, свалив всю подготовку на Пита. Уверена, он вовсе не против, что я не кручусь на кухне, как обычно больше мешая, чем помогая, все же гости наполнят наш дом именно из-за меня.

«Не из-за меня, а ради меня» — поправляю себя мысленно. Ведь они могли и не приезжать, это все лишь день рождения. Наши близкие соберутся здесь только лишь из-за того, что скучали.

— К вечеру. Но с моей нынешней скоростью лучше выдвинуться домой уже сейчас.

Энни встает первая и подает мне руку, которую я охотно принимаю, с трудом поднимаясь на ноги.

Финник просит пойти через Котел, чтобы он мог заглянуть в лавку своего друга и поздороваться. Мы не возражаем. И пока Энни размышляет, что успело измениться за почти год с их последнего визита, я наблюдаю за внучкой Сэй, хлопочущей на большой открытой кухне ее бабушки. Сэй нет с нами уже почти год, и Пит так боялся, что девочка снова закроется в себе спустя столько лет тяжелой работы со специалистами, но она смогла собраться и продолжить семейное дело. Мы обнимаемся при встрече, и я напоминаю про ужин вечером, хоть и знаю, что она не забудет: утром я уже получила от нее свою любимую баранину с черносливом в подарок.

Дома царит ощущение легкого хаоса, которое бывает всегда, когда ожидаешь гостей в преддверии праздника. Дочка отцепляется от Финника только когда видит Пита и быстро переключает всё свое внимание на то, чтобы украсть что-нибудь из каждой заготовки на кухне. Наблюдать за этой парочкой, щебечущей порой на каком-то только им известном языке — моё самое любимое занятие.

Пит — прекрасный отец. И восхитительный муж. За прошедшие годы не было и дня, чтобы я не гордилась им и нашей семьей.

Вот и сейчас, совершенно наигранно возмущаясь из-за количества сырого песочного теста, которое заталкивает себе в рот дочка, и получая снисходительный поцелуй от Пита, я переполняюсь этим чувством.

Когда-то оно было таким сильным, что даже пугало. Ведь, заполучив в жизни что-то настолько хорошее, я могла думать лишь о том, что могу всё потерять. Мысли временами становились настолько назойливыми, что вызывали панику. Потребовались годы работы над собой, чтобы избавиться от них и научиться ценить каждый момент.

Мне помогли обычные рутины, приносящие радость. Как, например, помощь Кэсси с ее школой, ставшей впоследствии моим постоянным местом работы и настоящей отдушиной. Сначала я чувствовала что-то вроде вины из-за того, что провожу там больше времени, чем в нашей пекарне, но Пит быстро развеял все мои сомнения. «Когда я вижу, как ты поёшь с этими детьми, — сказал он однажды, — я снова вспоминаю ту маленькую девочку, в которую влюбился, и ощущаю себя настоящим счастливчиком».

И я тоже зачастую ощущаю себя самой везучей на свете. Например, когда наблюдаю за Хеймитчем в белоснежной идеально выглаженной рубашке в ожидании поезда с нашей капитолийской наставницей, заглядывающей в гости гораздо чаще, чем требует того этикет. Или когда Кэсси смеется над количеством печенья, которое Пит ежедневно приносит из пекарни, чтобы угостить детей в перерыве между занятиями. Или когда по утрам еще сонная дочка зарывается в мои волосы, обхватив за шею своими маленькими ручками, и размеренно дышит.

Кажется, все эти годы сотканы из тысяч моментов настоящего счастья. Вот Пит, снова взявшийся за кисть, уговаривает меня позировать ему, и я старательно пытаюсь не шевелиться, краснея и кусая губы, пока он сантиметр за сантиметром оглаживает меня взглядом. В тот вечер картине не суждено получиться, но никто из нас ни капельки не огорчается.

Вот мы заканчиваем Книгу Памяти, над которой работали долгих два года, и Плутарх просит позволить сделать ему несколько копий, а потом и вовсе отдает ее в широкую печать. Позже, листая плотные страницы со своим рукописным текстом и фантастическими рисунками Пита, я понимаю, что, благодаря этой книжке, память о дорогих нам людях будет жить еще долго после того, как нас не станет.

А вот Хеймитч впервые берет на руки нашу дочь и быстро смахивает слезы, а мы делаем вид, что вовсе их и не заметили. Впрочем, совсем скоро слезы становятся нормой, и я без стеснения плачу, когда он ведет её за ручку по своему двору и рассказывает про каждого гуся, встречающегося на пути, а она громко хохочет и просит «дедушку» посадить её к себе на плечи.

Не знаю, была ли удача на моей стороне с самого начала, но сейчас я крепко держу её за хвост и, уверена, никогда не отпущу. Ведь моё счастье — это моя семья, мои друзья и то будущее, которое мы в итоге смогли построить для своих детей.

А когда после вечера в кругу самых близких людей мы снова остаемся с Питом вдвоем, и он целует мой живот, укладываясь рядом, чтобы почитать вслух одну из своих любимых сказок, я в очередной раз благодарю судьбу за этот шанс, которым нам хватило ума и сил воспользоваться.

Я благодарю судьбу за каждый день нашей заново отстроенной жизни, хоть и ни на миг не забываю, какой ценой она нам досталась.

И эту память никому у нас не отобрать.