Мир на костях и пепле

8

В доме с моего последнего визита многое изменилось: немного иначе стоит мебель, нигде нет и намека на пыль, а на полках появилась всякая мелочевка, вроде книг и вазочек. Но самое главное изменение — Пит наполнил его жизнью и уютом. А еще здесь так спокойно… Как когда-то было рядом с ним самим.

Задний двор больше не выглядит как заросшие джунгли, а внутри пахнет выпечкой и мылом. Оглядываюсь по сторонам и пробегаюсь взглядом вверх по лестнице, будто хранящей неприятные воспоминания, пока хозяин дома отмывает руки и спешно убирает со стола последствия своей готовки. На окне остывает большая партия булочек, прикрытая хлопковым полотенцем, а в духовке стоит еще один противень, подсвеченный оранжевым жаром.

— Печешь на весь дистрикт?

Пит поднимает на меня вопрошающий взгляд, а потом, обернувшись на свою выпечку, слегка улыбается.

— После того торта все вспомнили, что я пекарь. Теперь не отвертеться.

— Ну, зато после восстановления пекарни даже вопроса не встанет, кому предложить ее возглавить. Клиентов будет море.

— То есть ты пришла обсудить мой будущий процветающий бизнес? — спрашивает Пит с доброй усмешкой. Отрицательно машу головой и усаживаюсь на диван, вытирая потные ладошки о штаны и впадая в очередной ступор.

К счастью, Пит начинает первый. Он садится рядом, поджав под себя одну ногу так, что колено почти касается моего бедра, и протяжно выдыхает.

— Тогда, может, расскажешь, чем я тебя так разозлил?

Начинаю отнекиваться и уверять, что вовсе не злюсь, но когда встречаюсь с проницательными голубыми глазами, пересиливаю себя и замолкаю. Я пришла для того, чтобы поговорить честно, как бы сложно это не было.

— Я кое-что услышала про себя тогда на празднике, и это меня расстроило, — Пит ожидающе поднимает брови, впиваясь в меня взглядом так, что приходится опустить голову, чтобы справиться с напряжением. — Твой разговор с парнями со стройки.

— Но, Китнисс… — он выглядит немного растерянно. — Я не помню, чтобы кто-то говорил про тебя что-то плохое. Тем более я.

— Ты сказал не про меня, а про нас с тобой, — изучаю свои руки, будто вижу их впервые, не осмеливаясь поднять глаза. — Что все в нашем прошлом было неправдой, выдумкой.

Осознаю, что раз я еле выдавила из себя эти слова, то спросить про Энни точно духу не хватит, и начинаю немного злиться. Когда это я стала такой бесхребетной? Может быть, когда Сноу отобрал у меня все, что мне было дорого? Или просто дело в том, что раньше я ни с кем в жизни не вела подобные беседы. Каждый раз, когда Гейл или Пит начинали разговоры о чувствах, я тактично, а иногда совсем не нетактично сливалась. Вот так и получилось, что к своим годам я отлично умею свергать президентов, но совершенно не умею оформлять мысли в слова. Особенно, если это мысли о чем-то глубинном, тяжело поддающемся объяснению даже мне самой.

И как бы хотелось, чтобы Пит понял меня без всяких сложных объяснений, как всегда понимал когда-то. Просто прочел настроение, заглянул в глаза и все понял.

Но он не понимает, а только лишь задумчиво спрашивает:

— А разве это не так?

— Конечно, нет! — выпаливаю слишком эмоционально, отчего Пит напрягается и отодвигается от меня немного дальше.

— История «несчастных влюбленных» — это же мыльный пузырь, который вы с Хеймитчем раздули ради нашего спасения, разве нет? — спрашивает он совершенно будничным тоном, отчего я злюсь только сильнее.

— Да, но не все в этой истории было ложью.

— И что же не было?

Разворачиваюсь к нему, ожидая увидеть сарказм, но Пит, кажется, интересуется совершенно искреннее, и от этого становится только хуже и больнее.

Какие слова подобрать, чтобы описать человеку все те сотни моментов, связавших нас навсегда? Как описать взгляды, улыбки, объятия, поцелуи, внутренний трепет и тепло? Это невозможно, если ты не пережил это сам. Даже попытайся я со всей силы, для Пита это будет всего лишь дополнительная информация, которую он примет к сведению. Это не вернет его обратно, не склеит осколки и не замажет трещины.

К тому же мне и близко не подобрать таких слов. Пожимаю плечами и, наверное, слишком сухо отвечаю:

— Чувства, — его взгляд становится пристальнее, а дуги бровей грустно сдвигаются к переносице. — Они не были ложью.

В комнате повисает молчание, нарушаемое только нервными поерзываниями Пита на своем месте. Проходит, кажется, целая тысяча лет, а, может быть, и всего пара секунд, прежде чем он отвечает:

— Я помню. Помню, как сильно любил тебя тогда.

Удар.

Нокаут.

Он помнит, как любил. Но больше не любит. Это лишь воспоминание о давно прошедших днях.

Киваю, чувствуя, как глаза начинают гореть от подобравшихся слез, а в груди сжимается тугой узел. Сколько бы раз я не говорила себе то же самое, услышать напрямую — совсем другое. Пока это живет в твоей голове, где-то внутри все равно теплится крошечный лучик надежды. Этот же лучик заставляет тебя вновь и вновь наступать на одни и те же грабли, но делать это так самозабвенно, будто иначе никак и нельзя. А стоит произнести вслух, как воздушные замки рушатся, придавливая тебя своим весом.

Когда Пит был привязан ремнями к больничной койке, раз за разом выкрикивая слова ненависти в мой адрес, это было не так больно, ведь все объяснялось очень просто: его сознание изменили, это не он. Когда он набросился на меня в Капитолии или даже в этом самом доме, причина тоже нашлась быстро — во время приступа себя не контролируешь. Известие о другой девушке вполне можно пережить, если понимать, что отношения могли начаться еще до того, как он обрел себя вновь.

Но сейчас Пит почти в порядке, он обрел самообладание, и эти слова — не оружие капитолийского переродка, созданного меня уничтожить, а лишь констатация факта. Сурового, и, казалось бы, невозможного факта.

Смахиваю слезы, прорвавшиеся наружу вопреки всякому контролю, и сразу же начинаю ненавидеть себя за них. Только не сейчас! Хочется убежать как можно дальше, вновь спрятаться на своем чердаке, а лучше провалиться под землю прямо на этом месте.

— Китнисс? — чувствую теплую руку на своем плече. — Я тебя обидел?

Не вижу Пита, но понимаю, что он в смятении. Отрицательно качаю головой и глубоко дышу.

— Нет, ты ни в чем не виноват, — быстро проговариваю, немного успокоившись, и чувствую, как рука только сильнее сжимает мое плечо.

— Почему тогда ты плачешь?

Кажется, совсем простой вопрос, но он заставляет меня окончательно расклеиться. Я не должна тревожить Пита, потому что любые сильные эмоции могут лишить его возможности держать в узде своих внутренних демонов, но собраться слишком сложно. Не настолько я еще пришла в себя, чтобы контролировать бурю внутри.

Закрываю ладонями лицо, продолжая глубоко дышать, не давая возможность истерике взять верх. Не сейчас, не сегодня, не здесь. И только лишь одному тихому всхлипу удается сорваться с губ, как Пит резко поднимается с дивана и отходит в сторону. Слышу его удаляющиеся шаги и обхватываю себя руками, пытаясь поскорее найти утешения.

«Это даже к лучшему» — думаю я.

Мои слезы вовсе не его вина. Поэтому ему совершенно ни к чему испытывать себя на прочность. Уйти сейчас — самое удачное решение, и я его ни капли не виню. Мне лучше прийти в чувства самостоятельно.

Уговариваю себя, что вообще-то эти слова должны только радовать, ведь вместо тысячи ужасающих образов, вложенных ему в голову насильно, Пит все равно помнит, что любовь была настоящей.

Только уже в следующее мгновения становится понятно, что Пит никуда не ушел. Я слышу его приближающиеся шаги, а потом в мою руку опускается стакан с водой. Делаю несколько глотков, чувствуя, как рядом со мной под тяжестью прогибается диван. Почему-то сразу же становится легче на душе, хоть это и чистый эгоизм. Я хочу, чтобы он был рядом, потому что смертельно нуждаюсь в поддержке. И всегда нуждалась. Все эти месяцы добровольного заточения в доме делают сейчас присутствие Пита рядом жизненно необходимым. Кажется, я готова заплатить за это любую цену, пусть завтра будет сколь угодно больно, пусть я буду винить себя за излишнюю эмоциональность и слабость, но сейчас это гораздо важнее.

Слегка оборачиваюсь и вижу из-под намокших ресниц размытый силуэт, притягивающий меня к себе. Послушно подаюсь вперед и падаю щекой на грудь Пита, пока он осторожно гладит меня по спине. Крепко сжимаю в руках холодный стакан, потому что он становится единственным напоминанием, что я вовсе не сплю, ведь происходящее вокруг слишком нереально.

Сердце Пита размеренно стучит, а голову туманит легкий аромат корицы от его футболки, в которую я утыкаюсь носом и жадно вдыхаю, пока не чувствую остановившиеся на своей спине руки. Его напряжение передается и мне, приводит в чувства, заставляя вспомнить, что это неправильно. И дело вовсе не в возможной девушке, о личности которой мне так и не удалось выспросить, а в четких границах, выстроенных Питом в те разы, когда он очень остро реагировал на мою близость.

Отдаляюсь с такими усилиями, будто пытаюсь оспорить силу земного притяжения, но Пит, кажется, вовсе не планирует меня отпустить. Наши глаза встречаются, и я вижу в его зрачках свое заплаканное отражение, а еще абсолютное спокойствие и безмятежность, лишь слегка окрашенную печальной задумчивостью, ставшей его постоянной спутницей. И когда моя рука, ведо́мая внутренними желаниями, отпускает стакан, я будто теряю последний якорь, удерживающий меня, и дотрагиваюсь ладошкой до щеки Пита, прочерчивая большим пальцем рисунок скул. Его кожа горячая и слегка шершавая от постоянной работы на солнце, а мои пальцы на контрасте кажутся совершенно ледяными.

Не знаю, что может быть сильнее тяги хотя бы на секунду посмотреть на его губы, но я держусь из всех сил, потому что отдаю себе отчет в том, что не смогу устоять. Мозг так не вовремя подсовывает отрезвляющие воспоминания о нашем последнем поцелуе и том спектре разрывающих душу чувств, которые он оставил. Но благодаря этому я так и замираю, медленно растворяясь в небесно-голубых глазах, будто завороженная. Хотя тут нет ничего удивительного, Пит всегда завораживал, притягивал к себе, и не только меня. Вероятно, за всю жизнь я больше не встречала человека, к которому можно проникнуться доверием всего лишь на секунду встретившись взглядом. От этого только больнее не находить взаимности, потихоньку расплавляясь в крепких руках.

Но страхи оказывается совершенно беспочвенными и мгновенно развеиваются, когда он сам подается вперед и невесомо целует, еле соприкасаясь с моими губами, обжигая теплым дыханием и заставляя сердце замереть. И такого ничтожно короткого мига хватает, чтобы окончательно потерять связь с реальным миром.

Только этого слишком мало, чтобы заполнить пустоту внутри, поэтому я притягиваю его обратно и целую с такой самоотдачей, что оттолкни он меня в этот раз, я наверняка умру прямо на этом самом месте. Но он и не отталкивает, а наоборот прижимает к себе так сильно, что между нашими грудными клетками вообще не остается пространства. Поцелуй на вкус отдает отчаянием и горькой тоской, то ли из-за моих слез, то ли из-за глубоких дыр в наших искалеченных душах, но благодаря нему по телу вновь растекается будоражащая дрожь, заставляющая чувствовать себя живой. Мы снова находим спасение в губах друг друга, даря всю нежность, на которую по удивительным обстоятельствам все еще способны наши изуродованные Играми и Революцией тела.

Где-то позади меня начинает пищать таймер, осведомляющий об окончании готовки, но я не планирую отпустить Пита даже на одну минуту. Пусть дурацкие булки горят хоть вместе с домом, хоть вместе со всем миром, потому что это не имеет совершенно никакого значения по сравнению с тем жаром, что распаляется у меня внутри. На ощупь убираю стакан на маленький столик, кажется, проливая половину на пол, и зарываюсь обеими руками в волосы Пита, а он громко выдыхает, только лишь усиливая притяжение. Я не хочу, чтобы оставался хотя бы миллиметр расстояния, разделяющего нас, и тянусь еще ближе, чувствуя сильные руки на своей талии, но Пит внезапно отстраняется, тяжело дыша.

— Стой… — шепчет он, сильно сожмурив глаза.

Не понимаю, в чем дело, и тянусь обратно, но он перехватывает мою ладонь и силой отводит ее в сторону. Замешательство быстро приводит в чувства: пытаюсь вырвать руку, но хватка становится только крепче, а запястье больно саднит. С губ срывается тихий стон, от которого Пит открывает глаза и впивается в меня затуманенным взглядом без единого намека на голубую радужку.

История будто повторяется вновь, и сердце, которое, кажется, уже не может биться быстрее, все-таки ускоряет свой бег, а я замираю, не в силах предпринять что-либо. Единственное правило, которое я поняла за месяцы слежки за Питом: если начинается приступ, нужно оставить его в покое и не трогать. Только в текущих обстоятельствах это невозможно, а любое мое слово или действие, скорее всего, усугубит положение.

Остается только наблюдать за начинающейся бурей, со всей силы надеясь, что она каким-нибудь чудесным образом меня минует. Каждая секунда длится дольше вечности, в ушах бешено стучит пульс, а о течение времени можно судить только по ритмично поднимающейся груди Пита, хватающего воздух так, словно он только что тонул. Я не шевелюсь, даже не моргаю, и эта тактика становится правильной, потому что через некоторое время он отпускает мою руку, пятится назад, а потом и вовсе встает с дивана, крепко впиваясь пальцами в обивку ручки.

Так и не выключенный таймер начинает пищать по второму кругу, и звук вынуждает Пита вновь вынырнуть из темноты, сосредоточенно всматриваясь в окружающие предметы, будто он видит их впервые.

— Ты можешь это выключить? — еле слышно произносит он, и я решительно киваю, срываясь со своего места.

Моя печка по сравнению с этой выглядит игрушечной, но, потыкав на разные кнопки, я все же заставляю ее замолкнуть. Открываю дверцу, отступая назад от волны горячего пара, хватаю прихватками противень и вытаскиваю излишне подрумянившиеся булочки наружу.

Оборачиваюсь к Питу, и вижу только светлую макушку, выглядывающую из-за спинки дивана.

Все прошло? Мне лучше оставить его одного?

Почему-то мысль о том, что следует уйти, кажется совершенно абсурдной, поэтому я направляюсь к нему, останавливаясь в нескольких метрах. Пит слегка поворачивает голову, услышав мои шаги, но я все равно не вижу его лица, а подойти ближе просто боюсь, чтобы не сделать хуже.

— Ты в порядке? — спрашивает он, и я нервно усмехаюсь.

— Это лучше ты ответь.

Воспринимаю этот вопрос за добрый знак, подхожу ближе и присаживаюсь на пол рядом, отмечая, насколько же сильно Пита выматывают приступы. Его плечи опущены, голова наклонена вбок, а под глазами пролегают темные круги, контрастно выделяющиеся на фоне нездорово бледной кожи.

— Будет синяк, — он пальцем указывает на мое покрасневшее запястье, а я натягиваю рукав ниже.

— Сама виновата, ты же сказал остановиться.

Внезапно его взгляд становится переполненным негодования, а брови хмуро сползаются к центру лба.

— Что за глупости, Китнисс? Ты ни в чем не виновата, — голос звучит холодно, выражая абсолютное нежелание слышать любые возражения.

— Ты тоже, — он не спорит, а я больше ничего не добавляю, потому что в любом случае чувствую за собой вину гораздо сильнее, чем стоит чувствовать ему.

А я еще я чувствую неловкость от прерванного поцелуя. Причем настолько остро, что по ощущениям даже поднимается температура.

Рядом с Питом я совершенно не могу контролировать себя, особенно учитывая тот факт, что самоконтроль никогда не был моей сильной стороной. Эта аура спокойствия, уверенные движения, открытый искренний взгляд и мягкий голос — все, что есть в Пите, порождает в душе доверие, несравнимое ни с чем больше. Никогда и ни с кем я не чувствовала себя так, и вряд ли когда-нибудь почувствую.

Интересно, о чем сейчас думает Пит?

Подглядываю на него укромкой из-за занавеса волос, но кроме усталости и легкой печали ничего не различаю. А тишина уже начинает казаться неловкой, и мне становится совсем некомфортно. К счастью, Пит будто чувствует то же самое, переводит на меня свой взгляд и явно собирается с мыслями.

— Ты же понимаешь, что могли случиться ужасные вещи? — почти шепотом спрашивает он.

— Но не случились же. Ты справляешься! Ты всегда с этим справляешься, и с каждым разом все лучше.

— Это не так, Китнисс. — Резко отрезает он, отворачиваясь и сжимая кулаки. — Понятие «лучше», кажется, вообще не про меня. И для своей же безопасности ты должна понять, что эта злость внутри никогда и никуда не уходит. Стоит только на секунду потерять контроль, как я уже вообще не могу управлять своими действиями.

— Пит, я не знаю, почему ты так говоришь, но для меня, как и для всех вокруг, твой прогресс очевиден. Глупо отрицать это.

— То, что я больше не набрасываюсь на тебя, чтобы убить, вовсе нельзя считать прогрессом.

Начинаю злиться от его необъяснимой и ничем не обусловленной упертости, совершенно теряя первоначальную нить разговора.

— И чем же тогда это считать?!

Он тоже раздражается, сжимая челюсти, и отвечает совершенно холодным голосом:

— Везением.

Всплескиваю руками и хочу продолжить спор, но Пит всем своим видом показывает, что не хочет ничего слышать. Да уж, не такого разговора ждешь после поцелуя!

— И чего ты хочешь? Чтобы я к тебе вообще не приближалась?

Он устало качает головой, прикрыв глаза.

— Я не говорил, что этого хочу. Я лишь объяснил, почему тебе стоит всегда в первую очередь думать о своей безопасности.

— Так мне уйти? — поднимаю брови и скрещиваю руки на груди, а Пит лишь обреченно пожимает плечами, даже не одарив меня своим взглядом.

«Отлично!» — то ли думаю, то ли беззвучно бормочу себе под нос, поднимаясь на ноги. Постоянные качели от «все просто чудесно» до «хуже некуда» уже настолько надоедают, что это даже становится смешным. Наверное, пора признать, что в силу целой тысячи факторов мы с Питом никогда не будем нормальными. И уж точно никогда не сможем поговорить на сложные темы, не разругавшись в прах. А от осознания, насколько глупо все это выглядит со стороны, вырывается нервный смешок. Судьба ведь буквально сделала все, чтобы развести нас в разные стороны, но мы упрямо продолжаем усложнять друг другу жизнь.

Но при всем этом я не могу заставить себя взять и уйти, потому что, если отбросить гордость, то очевидно, что Пит просто испытывает вину за произошедшее сейчас и ранее. Причем настолько сильную, что даже не может объективно посмотреть на очевидные вещи. Становится понятно, каким он видит себя и мир вокруг, и это помогает проникнуться к нему еще сильнее. И теперь я тоже начинаю чувствовать вину за то, что вечно веду себя как капризный ребенок, абсолютно невпопад проявляя то нежность, то злость, окончательно запутывая и без того спутанные мысли Пита.

Он по-прежнему сидит на полу, уставившись в одну точку, а я нависаю над ним всего в нескольких шагах, уверяя себя в том, что перешагнуть через себя сейчас гораздо важнее, чем когда-либо ранее.

— Кстати говоря, я спасла твою пекарскую честь, — стараюсь придать голосу дружелюбные ноты, взамен недавно прозвучавшим враждебным. — Хотя разобраться с этим агрегатом было не просто.

Пит ухмыляется, немного расслабляясь, и, наконец, поднимает на меня глаза.

— Получается, буду должен.

— На случай, если вдруг не найду себе работу, прибереги для меня вакантное местечко в своей будущей пекарне.

— Договорились, — говорит он, и я с облегчением чувствую, что лед слегка тает. Обхожу диван и плюхаюсь на мягкую подушку, цепляясь взглядом за стакан, напоминающий о произошедшем совсем недавно. Выпиваю воду, в попытках избавиться от очередной порции смущения, и слышу, что Пит тоже поднимается с пола, и направляется на кухню.

— Хочешь чаю? — интересуется он. Улыбаюсь и мысленно хлопаю в ладоши от того, что хоть раз в жизни получилось наладить то, что испортила.

— Нет, спасибо. Ты еще не планируешь спать?

Из комнаты доносится смешок, а потом появляется Пит с кружкой в руках, но рядом не садится, а выбирает на этот раз кресло напротив.

— Точно нет. Будь моя воля, я бы вообще никогда не ложился.

— А ночью справляться тяжелее, чем днем?

— Нет, просто приступов всегда больше. Наверное, потому что в Капитолии нас всегда забирали из камер ночью, не давая спать, — объясняет он будничным тоном, а я поджимаю губы, впервые за долгое время услышав от него воспоминания о том жутком времени. — Так что лучше уж столкнуться с этим во время бодрствования, чем во сне.

— И что ты делаешь?

— Ну, — он задумчиво поднимает глаза, — на самом деле, чего только не делаю. Иногда пеку, иногда читаю, чаще всего включаю телевизор или просто слоняюсь по дому. Когда совсем плохо, звоню доктору Аврелию или Энни.

Мне кажется, имя Кресты он произносит с особым трепетом, но я пытаюсь убедить себя, что это просто игры моего воспаленного сознания. Однако это дает мне возможность зацепиться за нужную тему.

— А когда вы успели сблизиться с Энни?

— Не могу точно сказать, — он пожимает плечами, а на губах появляется легкая улыбка. — Наверное, сразу после спасательной операции, а окончательно на лечении в Капитолии. Знаешь, у нас ведь очень похожие проблемы с головой. У нее тоже постоянно случаются приступы, только они не совсем похожи на мои, скорее противоположные: она испытывает сильный беспричинный страх, панику. А внешне очень похоже. К тому же после своих Игр она тоже не могла понять, где правда, а где ложь. Ну а после смерти Финника… — он грустно вздыхает, ненадолго задумавшись. — Он столько раз спасал мне жизнь, Китнисс. Это так несправедливо.

— Да, понимаю, — тихонько бормочу в ответ, сдерживая накатившую грусть и отгоняя ужасные воспоминания.

— Ты знала, что в Тринадцатом ей ничего не сказали? Они ограждали ее от радио и эфиров, а потом просто посадили в планолет и отправили в Капитолий, когда все уже закончилось. Я был в соседней палате, когда Аврелий сказал ей, — его голос пропитан болью. — Не знаю, как она вынесла все это. Я бы точно не смог.

— Но ты смог, Пит. Тебе пришлось пережить то же самое по возвращению из плена.

Он отрицательно машет головой.

— Нет, это совсем другое. У нее никого не осталось. Финник был последним ее родным человеком, и единственным, кому она доверяла.

— Теперь у нее есть ты… — произношу это и надеюсь, что Пит не уловил в голосе огорчения, рвущегося из меня наружу.

— А еще будущий малыш, — говорит он и снова легко улыбается. — Да уж, судьба порой готовит очень неожиданные повороты. Помнишь, мы смотрели запись с ее Игр, когда готовились к Бойне? Кто бы мог подумать тогда, что через несколько месяцев мы станем друзьями.

Друзьями.

Слово режет слух, брови удивленно взлетают вверх, и прежде чем подумать, я удивленно выпаливаю:

— Друзьями?

Теперь уже удивляется Пит, кажется, не понимая даже сути вопроса и моего странного тона, поэтому просто недоуменно кивает.

— А ты думаешь, что нельзя стать друзьями так быстро?

Собираюсь с мыслями, говоря себе, что либо спрошу сейчас, либо больше уже, возможно, не представится более удачного момента, и, залившись краской с ног до головы, почти неразборчиво выкладываю свои домыслы.

— Я просто думала… Тогда на празднике ты сказал тому парню, чтобы он не знакомил тебя с сестрой, потому что… ну… — запинаюсь, не в силах произнести остальное вслух, а Пит вообще теряет дар речи.

— И ты в самом деле подумала, что я имел в виду Энни? — наконец, говорит он с усмешкой. — Китнисс, ты точно понимаешь, о какой Энни идет речь?

Смущаюсь только сильнее, покрываясь уже вторым слоем красных пятен, и вжимаюсь в диван с такой силой, что он буквально вот-вот перевернется назад.

— А про кого еще мне было подумать? — бормочу еле слышно, пока Пит все еще забавляется над моей глупостью.

— Знаешь, мне казалось, что всем вокруг и так понятно, что это просто самый действенный способ избавиться от подобных предложений. Много кто считает, что мне одиноко, и в желании помочь считает, что именно его сестра или подруга поможет привести мою жизнь в порядок. Не объяснять же каждому, как все обстоит на самом деле.

— А как все обстоит?

— Не могу сказать, что мне одиноко. Особенно, когда рядом постоянно вертится Хеймитч! — усмехается он без всякого раздражения, отставляя кружку в сторону. — Да и тем более, для любого человека нет хуже альтернативы, чем окунуться в жизнь такого, как мы. Совершенно гиблое дело.

В этот раз соглашаюсь с Питом полностью, испытывая облегчение, что с этим разговором покончено. С груди будто падает огромный камень, не дававший нормально вздохнуть, а теперь все становится гораздо легче, даже мысли немного проясняются. Огладываясь назад, становится даже немного стыдно, что я могла подумать, что Энни так быстро предала память своего мужа, но уж такой я человек — всегда охотнее верю в самый плохой расклад.

Мы сидим так еще несколько минут, погруженные каждый в свои мысли, пока я окончательно не убеждаюсь, что разговор окончен. Пит тоже не спешит продолжать нашу странную беседу, так что я начинаю собираться домой.

За окном уже кромешная темнота, разбавленная лишь тусклым светом луны и крошечных звезд, а время, скорее всего, давно перешагнуло за полночь. Пит набрасывает сверху рубашку, чтобы проводить меня до дома, хоть эта идея и кажется мне абсолютно абсурдной — идти буквально шагов тридцать. Обхватываю себя руками, когда покрываюсь мурашками от прохладного ветерка, и почему-то снова краснею, чувствуя себя как-то непривычно беспомощно после произошедшего разговора.

— Кажется, бедным растениям пришел конец, — говорит Пит, бросив взгляд на прибитые к земле еще прошлонедельным дождем примулы, а я только киваю, не зная, что ответить. — Ну ладно, иди скорее внутрь, тут холодно. И спасибо еще раз за спасение булок.

— Обращайся, — отвечаю с какой-то совершенно дурацкой улыбкой и спешу зайти в дом, чтобы он ее не разглядел.

И даже когда входная дверь соседнего дома закрывается с характерным хлопком, а я поднимаюсь к себе и укутываюсь в тонкий плед, эта улыбка все еще не планирует никуда деваться.

Комментарий к 8

Ох, волновалась перед этой беседой сильнее, чем Китнисс.

Наконец-то, выкладываю на ваш суд)

Делитесь впечатлениями, мыслями и не забывайте нажимать “жду продолжения”, чтобы новая глава появилась скорее!

И огромное спасибо вам за поддержку)