Мир на костях и пепле

16

Комментарий к 16

Если кто-то решил, что я умерла или потерялась, то вы почти правы. Жизнь так жестока, что не дает нам видеться чаще, но я с ней борюсь как могу (спойлер: она почти всегда побеждает)

Спасибо за то, что не отчитываете меня за долгое отсутствие, а вместо этого нажимаете “жду продолжения”, оставляете комментарии, лайкаете друг друга и эту работу! Вы вообще видели количество “нравится”? А ждунчиков?)

Я в шоке)

Честно скажу, если бы не такой уровень активности, продолжения не было бы еще очень долго. Только благодаря тому, что я чувствую огромный отклик и поддержку, продолжаю писать буквально в любом удобном (и не очень) месте каждую свободную минутку, которых стало совсем мало.

Вы лучшие, честно. И я готова остаться в этом фандоме еще на много лет, чтобы наше общение не заканчивалось.

Ну а теперь…. Приятного чтения)

Встретимся в комментариях!

Он уходит домой немного после полуночи, а еще через пару часов я просыпаюсь, услышав из окна приглушенные крики. Приходится позвонить дважды, оба раза выслушивая нескончаемую череду гудков, прежде чем телефонный звонок вырывает его из лап кошмаров, а после этого уже и я не могу уснуть до самого утра.

За завтраком Пит следует совету Хеймитча и просит Сэй найти хоть кого-то, кто захочет работать с нами, и она охотно соглашается помочь. На следующей день (после еще одной бессонной ночи, во время которой теперь уже я бужу соседа своими воплями) в пекарню по очереди приходят сразу пять человек, желающих найти работу, и Пит просто напросто берет их всех, хотя изначально планировал найти только двоих. По дороге домой Хеймитч шутит о том, что Питу придется продать свой дом, чтобы выплачивать им зарплату, если пекарня не будет достаточно прибыльной.

— Она будет прибыльной, — уверенно говорю я, потому что, на самом деле, не сомневаюсь в этом ни на секунду.

— Даже если нет, вам все равно не нужно два дома, раз вы вечно ошиваетесь в одном, — заявляет он, и я чувствую, как к щекам приливает краска, так что даже не нахожу, чем уколоть его в ответ.

Только вот, к сожалению, это не правда.

Точнее, это не является правдой на тот момент, но в последние дни лета происходит слишком много всего, что окончательно меняет наши отношения, задавая им совершенно другое направление.

Сначала мы выбираем подходящий день, назначаем на него выходной от стройки и отправляемся в лес, чтобы собрать дикую ежевику, которую Пит хочет использовать в своих пирогах. И, кажется, в тот день все идет просто идеально, начиная от погоды и заканчивая полянкой с бесконечными ягодными кустами, на которую мы набредаем всего спустя полчаса пути… Пока не случается приступ. Я слышу, как Пит роняет свой контейнер с ягодами, а, когда поворачиваюсь на звук, то он уже сидит на коленях, закрыв уши ладонями. И это слишком похоже на ту картину, которую я видела из окна своей спальни в первый день его возвращения домой, чтобы остаться равнодушно наблюдать со стороны.

Знаю, что Пит будет ворчать или даже разозлится, но не могу безучастно стоять, так что опускаюсь на колени рядом и беру его за руки, отводя их от лица. Всего на мгновение он весь сжимается и перестает дышать, а потом постепенно успокаивается и медленно открывает глаза, внимательно разглядывая наши руки перед собой.

И я уже жду в свой адрес очередную порцию упреков, когда Пит поднимает глаза и тихо говорит: «Спасибо», — прежде чем притянуть меня поближе и уткнутся лбом в плечо. В тот момент я не задаю ему все возникшие вопросы, но во время ночного чтения уже не могу удержаться и аккуратно прикрываю книжку, перетягивая внимание на себя.

— Объясни мне кое-что про приступы. И про охмор, — говорю я, и Пит сразу же измученно вздыхает, но все же кивает. — Ты должен научить меня, как себя вести и что лучше делать, чтобы помочь.

— Я по-прежнему считаю, что лучше держаться подальше, но этот ответ тебя не устроит, верно? — говорит он, и я уверенно киваю в ответ. — Тогда спрашивай, а я расскажу.

И я спрашиваю обо всем с самого начала, только в тот момент осознавая, что мы никогда толком не обсуждали его судьбу после моего выстрела в силовое поле. Несколько часов проходят за мучительными объяснениями и болезненной правдой, благодаря которой я узнаю гораздо больше, чем от Хеймитча в предыдущий раз.

Пит рассказывает, как вообще начались приступы, стараясь лишь вскользь упоминать пытки и издевательства, но я все равно вся покрываюсь мурашками, потому что воображение рисует слишком уж красочные картинки. Изо всех сил пытаюсь не показывать вида, и, к счастью, он не замечает моего внутреннего почти панического страха, потому что ему самому приходится погрузиться глубоко в себя. Возможно, в те самые уголочки сознания, возвращаться к которым не хотелось бы никогда в жизни.

Еще до того, как начать эксперименты с охмором, всех победителей довели до морального и физического истощения настолько сильного, что бороться не было уже никаких сил. Они наизусть знали вопли друг друга и других заключенных, находились в нечеловеческих условиях и постоянно ожидали новых пыток, которые чаще всего длились часами подряд.

— Сноу придумал отличную схему: когда не трогали тебя, то издевались над кем-то другим именно таким образом, чтобы остальным было и видно, и слышно, — говорит Пит, вздрагивая, и у меня сжимается сердце от того, насколько сильные эмоции вызывают эти воспоминания.

— Ты можешь не рассказывать, если это слишком, — бормочу я, и он кивает с легкой натянутой улыбкой, покрепче сжимая мою руку в своей.

— Я помню уговор, Китнисс, — заверяет он, но продолжает говорить спустя несколько глубоких вздохов.

Первой практически оставили в покое Энни, скорее всего, когда окончательно убедились, что она не была в курсе происходящего и не будет способна участвовать в интервью и видеороликах в поддержку Сноу из-за своего состояния, которое перестало быть стабильным еще задолго до революции.

Пита, которого начали пытать позже остальных, чтобы, по его словам, «сохранить товарный вид», тоже перестали вытаскивать из камеры несколько дней спустя. А вот Мейсон досталось сильнее всех. Мало того, что она единственная из их троицы была в курсе заговора победителей, так еще и вела себя в своей традиционной манере, огрызаясь и отказываясь идти на любые уступки. Однажды ночью ее выволокли наружу и забрали почти на сутки, а когда вернули, Джоанна молчала несколько дней подряд, забившись в самый угол, и начинала истошно орать каждый раз, когда слышала хотя бы малейший шум.

А потом миротворцы снова пришли за Питом и, вопреки ожиданиям, тоже увели из подземелья прямо в лабораторию, где все и началось.

Изначально приступы были только во время введения яда и прекращались, когда его действие заканчивалось, но с каждой новой «процедурой» связь между реальным и вымышленным миром терялась все сильнее. В первые несколько раз он с относительной легкостью приходил в себя и даже рассказывал Энни и Джоанне, которым «повезло» быть его ближайшими соседками, что ему внушают какой-то бред, заставляя в него верить, и что в моменте ему все кажется невероятно реалистичным. Чаще всего бред был именно про меня.

Это были бесконечные фальшивые ролики, кадры и записи моих переговоров с повстанцами, сделанные умельцами из Капитолия специально для того, чтобы разрушить Пита изнутри. С их помощью ему пытались внушить и то, что я изначально была в курсе происходящего и умело обвела всех вокруг пальца, и то, что лично посодействовала разрушению родного Дистрикта и смерти всех его родных, и то, что жестоко расправилась со всеми мне неугодными, включая многих наших знакомых.

Всего несколько дней потребовалось на то, чтобы Пит перестал понимать, где правда, а где вымысел. Энни все еще пыталась объяснять ему, что все это лишь происки Сноу, но верить её словам становилось все сложнее, ведь из-за яда любой вымысел казался полностью реальным.

Тогда он и начал кричать по ночам.

А еще несколько дней спустя кадры стали всплывать в памяти вне зависимости от того, находился Пит под действием охмора или нет.

Чем хуже ему становилось, тем более невероятные картинки вырисовывались в его сознании, полностью заменяя настоящие воспоминания. Вернувшись однажды после очередной порции яда в свою камеру, Пит отчетливо осознал, что всей своей душой мечтал прикончить меня любым возможным способом. Ведь именно я убила его братьев, отца и мать, была переродком, созданным специально, чтобы разрушить его жизнь, и сама отдавала приказы о том, чтобы его и других заключенных пытали и истязали как можно более изощренными способами.

Примерно тогда он перестал различать, где находится, и что с ним вообще происходит. Единственное, что осталось — это ненависть. Бесконечная и несдерживаемая, разрывающая голову изнутри, приносящая физическую боль из-за того, что ее некуда, а, точнее, не на кого было выплеснуть. Периодически она усиливалась, иногда становилась более контролируемой, но теперь уже навсегда поселилась глубоко в подкорках.

— Не знаю, сколько прошло времени с тех пор, как в моей голове все окончательно перемешалось, но, когда отряд из Тринадцатого высадился и устроил штурм, я просто знал, что виной всему этому — ты одна. И что я должен обязательно найти способ свести счеты.

И… он попытался это сделать. Говоря об этом, Пит отворачивается и потупляется в соседнюю стену, а я перестаю бороться с желанием прижаться покрепче, даже если это прервет момент такого важного откровения.

Обнимаю его, одной рукой зарываясь в волосы, а второй глажу по напряженной спине, пока он не начинает дышать спокойнее и не обнимает меня в ответ.

— Я не виню тебя в этом, Пит, — шепчу я, уже с трудом сдерживая накатывающие слезы. — Это все яд, ты здесь совершенно не причем. Тебе ведь предоставили сотню доказательств моей вины, пусть они и были фальшивыми.

Пит легко кивает, но отчего-то я остаюсь уверенной в том, что ему гораздо сложнее простить себя за тот случай, чем мне.

Нам требуется еще несколько минут, чтобы прийти в себя и продолжить разговор. И это чертовски тяжело, но останавливаться сейчас, когда мы как раз добрались до лечения и борьбы с приступами, точно нельзя.

И, хотя мне все еще хочется сбежать и спрятаться где-то, закрыв уши руками, и петь про себя какую-нибудь детскую песенку, только бы заглушить мысли об услышанном, я все равно отсаживаюсь обратно и сжимаю ладонь Пита в своей руке, выражая готовность слушать дальше.

И после этого все становится только более сложным и запутанным.

Да, безусловно, я с самого начала знала, что во время приступов Пит испытывает неконтролируемую ярость и агрессию, направленную в основном на меня. Но знать это — не то же самое, что услышать лично от первоисточника. Осознание, что в любой момент, даже в самый приятный и не предвещающий никакой опасности, он моментально переключается на ненависть, сдержать которую может лишь с трудом, да и то не всегда, мягко говоря ужасает.

Это осознание выворачивает мир наизнанку, покрывает сердце коркой льда и в одночасье обрушивает столько дурных мыслей на голову, что под этой ношей становится тяжело даже сидеть.

Можно ли смириться с мыслью, что периодически (и ты никогда не будешь знать, когда это «периодически» наступит) самый близкий человек хочет сомкнуть на твоей шее пальцы и давить так сильно и так долго, чтобы следующий вздох наверняка никогда не наступил?

И дело не столько в страхе перед болью или физическими травмами, а в той самой мысли, что все это сидит где-то внутри него даже тогда, когда он выглядит совершенно обычным: светлым, искренним, заботливым и добрым. Таким, какой он был с самого детства, не утеряв и капли даже после всех испытаний.

Сноу никогда бы не смог сломать Пита настолько, чтобы изменить его, и наверняка сам это понял, раз прибег к таким мерам. Переписать его сознание, отобрать прошлое и напичкать ложью — было единственным возможным вариантом.

И теперь эта раковая опухоль, эта бомба замедленного действия, возможно, навсегда поселившаяся в голове Пита, будет вечным напоминанием о том, что я совершенно не ценила раньше и так глупо потеряла. И что только я одна виновата во всем. А Пит всегда будет считать себя опасным, поломанным и испорченным…

— И что вы уже пробовали с доктором Аврелием или Хеймитчем? — спрашиваю, пытаясь выдернуть и себя, и Пита из явно малоприятных размышлений.

— Очень много всего, — он пожимает плечами. — Изначально мне назначали лекарства, которые не столько лечили, сколько делали овощем. Энни тоже принимала их недолго несколько лет назад, но никаких улучшений не было… Так что это скорее мера для безопасности окружающих, чем для улучшения моего состояния. Потом мы пытались выявить триггеры, — Пит встречает мой вопросительный взгляд и поясняет. — Ну как бы спусковые крючки для приступов. Но их оказалось слишком много, чтобы этого можно было просто пытаться избегать. Чаще всего мне ведь даже не нужно видеть или услышать что-то происходящее вокруг — достаточно одной маленькой мысли, за которой не успеваешь уследить, и все.

— За какой мыслью ты не успел уследить в лесу?

Пит концентрируется и прищуривает глаза, раздумывая над ответом.

— Сложно сказать. Зачастую все происходит так быстро, что я даже не понимаю. Думаю, я смотрел на ягоды, вспомнил про морник, а дальше… Дальше что-то привело меня к одному из тех искусственных воспоминаний.

«При мысли о морнике для приступа достаточно даже настоящих воспоминаний…» — думаю я, но вслух произношу только:

— Если эти способы не помогли, то какие оказались полезными?

— Вернуться домой, — сразу же отвечает он. — Задавать вопросы. Снова начать общаться с Хеймитчем и с тобой, — не могу сдержать улыбку, хоть и считаю ее неуместной. — Прекратить заниматься всем, что слишком сильно отвлекает.

— Как рисование?

— Да, — грустно отвечает Пит, вздохнув. — Я так и не научился контролировать поток мыслей, когда рисую. А еще когда злюсь. Или расстраиваюсь. Или… — он поднимает глаза, многозначительно выгнув бровь. — Ну, знаешь, увлекаюсь чем-нибудь… А точнее кем-нибудь.

— Пит, — шепчу я, отводя глаза, неожиданно застигнутая врасплох. — Не думаю, что этому можно научиться. Это же мысли, их невозможно контролировать.

— Аврелий говорит то же самое. Но если это так, — он поджимает губы и громко выдыхает. — Тогда я безнадежен.

— Ты не безнадежен, — резко отчеканиваю я, бросив на него возмущенный взгляд. — Нельзя требовать от себя невозможного, Пит.

Он отрывает взгляд от стены напротив и переводит его на мои руки, и только в тот момент я замечаю мелкую дрожь в пальцах. Приходится быстро сжать кулаки, но уже слишком поздно, и Пит с волнением на лице накрывает мою руку своей прохладной ладонью.

— Давай обсудим это завтра, хорошо? — его голос такой спокойный, а вопрос звучит скорее как просьба, так что я сдаюсь и киваю, разочарованно вздохнув.

— Останешься?

Вопрос вылетает скорее на автомате, я даже не успеваю подумать и все взвесить, но Пит отвечает также быстро, притягивая меня к себе за плечи и пытаясь найти заброшенную книжку.

— Думаю, нам теперь все равно не уснуть, так что есть шанс, что хотя бы эту историю ты дослушаешь до конца.

Хмыкаю, удобно разместившись рядом, до сих пор сжимая руки, чтобы унять дрожь, но уже начинаю чувствовать, как мелодичный голос успокаивающе заполняет все пространство.

Но все же Пит оказывается прав.

Этой ночью мы оба едва ли спим по несколько часов каждый.

Я засыпаю первая (конечно же), но совсем скоро начинаю видеть кошмар, просто восхищающий в извращенном смысле этого слова своей реалистичностью. Пит будит меня и долго успокаивает, прежде чем я возвращаюсь в реальность и осознанию, где вообще нахожусь. Он уговаривает меня подняться наверх и попробовать уснуть снова, пока сам располагается на диване снизу, но я даже не успеваю как следует задремать, как уже несусь обратно вниз из-за шума и застаю Пита нервно дышащим на полу около столика, сжимающим его край с такой силой, что белеют костяшки пальцев. В этот раз ни мои объятия, ни слова поддержки совершенно не помогают, так что я просто мечусь рядом, чувствуя полную безысходность.

Приступ лишает Пита остатков сил, и вскоре он засыпает, сидя в кресле, еле слышно бормоча текст книги, пока я пытаюсь улечься на идиотском диванчике напротив. Следующее воспоминание — шум на кухне, от которого я молниеносно подрываюсь на ноги с колотящимся сердцем, еще сильнее перепугав Пита, наливающего себе в стакан воду.

— Все в порядке? — спрашиваю я, чувствуя, как учащенный пульс толчками разносит кровь в каждую затекшую конечность.

— Это кресло явно не предназначено для сна, — отвечает он, потирая шею.

И это так глупо, что в огромном доме нам двоим нет места для того, чтобы комфортно расположиться, лишь из-за того, что у каждого свои непреодолимые заскоки: Пит боится спать на одной кровати, потому что часто просыпается от приступов, а я не могу предложить ему другую спальню, потому что за полгода так и не набралась смелости зайти в эти комнаты.

Больше той ночью мы уже не спим, что очень сказывается на самочувствии весь следующий день.

— Ужасно выглядите, — подмечает за завтраком Хеймитч будничным тоном, намазывая джем на кусочек вчерашнего хлеба, и я отвечаю ему лишь хмурым взглядом, а Пит вообще находится в прострации, безостановочно помешивая ложкой свой чай последние минут восемь и глядя в никуда. — Нет, я серьезно, вы не пробовали спать по ночам?

— А у тебя есть рецепт, как это сделать, не выпивая годовую норму алкоголя за ужином? — рычу я, и Хеймитч только усмехается, отставая со своими допросами.

К счастью, в пекарне кроме нас теперь находятся работники, не пережившие за последние годы две Арены Голодных Игр, пытки и возглавление Революции, а поэтому спящие немного крепче и от этого работающие более продуктивно.

Пит раскачивается только к вечеру, а я так и не могу прийти в чувства уже скорее не от недосыпа, а от тревожных мыслей, постоянно возвращающих меня к ночной беседе.

После ужина у меня даже не хватает сил вымыть посуду, так что этим впервые за тысячу лет занимается ментор, обычно предпочитающий валяться у телевизора.

— Может быть, вам стоит сегодня переночевать каждый в своем доме? — бросает он, собираясь уходить, и Пит просто кивает, а я не нахожу в себе достаточно сил, чтобы поспорить.

Но спустя несколько часов мы все равно оказываемся каждый у своей телефонной трубки. Я так до конца и не понимаю, проснулась ли от криков Пита или от собственного кошмара, в котором тонула в кровавом море, барахтаясь и с трудом глотая воздух на поверхности, но итог один — снова ночь, и снова никакого сна.

— Кажется, последний разговор не лучшим образом сказался на наших перекошенных мозгах, — грустно усмехается Пит, и я с сожалением отмечаю, что он прав.

Тем не менее, мы возвращаемся к этому разговору уже на следующий день. Я спрашиваю, возможно ли вообще понять, когда мне стоит держаться подальше, а когда лучше помочь, если приступ уже начался, и мы погружаемся в многочасовые размышления на эту тему. И я снова засыпаю в своей постели одна, пытаясь унять дрожь в руках и учащенное сердцебиение, изо всех сил стараясь сдерживать непрошенные слезы.

Мне так и не удается понять, что является причиной подобного состояния: страх, отчаяние, беспомощность или все вместе, так что решаю ничего не анализировать, и просто надеюсь на несколько часов более-менее спокойного сна.

Утром я чувствую себя старым ржавым куском железа, со скрипом выползая из кровати, услышав возню на кухне. Сэй, как в старые добрые времена, занимается завтраком, тихонько напевая знакомый мотив, и охает, когда замечает меня на лестнице. Удивление на лице сменяется внимательным прищуром, а потом открытым беспокойством.

Когда я добираюсь до стола, передо мной мгновенно материализуется кружка с чаем и тарелка горячей каши с яблоком, а в руку опускается ложка. Сил хватает только на то, чтобы улыбнуться женщине в ответ на заботу, но, кажется, вместо этого выходит измученная гримаса, что только ухудшает положение.

Сэй садится напротив и молча наблюдает за тем, как я технично переношу порции каши из тарелки в свой рот, и начинает говорить только тогда, когда мне удается проглотить последнюю ложку.

— Китнисс, тебе нужно как следует выспаться, — только и замечает она, хотя я ожидаю как минимум привычные комментарии об отвратительном внешнем виде, которыми меня ежедневно радует ментор.

— Это гораздо сложнее, чем кажется, — пожимаю плечами, обхватывая руками кружку, и придвигаю ее ближе к себе.

Женщина грустно вздыхает и несколько раз в нерешительности открывает и закрывает рот, подбирая и обдумывая слова.

— Тебя что-то тревожит? — наконец осторожно спрашивает она, и я снова только пожимаю плечами. — Ты можешь рассказать, если хочешь. Мне или Хеймитчу. Или даже этому вашему столичному врачу. Любой из нас с радостью попытался бы тебе помочь, дорогая.

— Я знаю, — только и отвечаю я, возможно, слишком резко, но от ее слов отчего-то снова начинают жечь уголки глаз, что становится слишком опасным в нынешнем состоянии. — Я в порядке. Это просто обычная бессонница.

— Какая-то заразная бессонница, раз она у вас с Питом одна на двоих, — тихо бормочет она, поднимаясь со своего места и возвращаясь к плите, попутно захватывая мою пустую тарелку.

И поскольку мне совершенно не хочется продолжать этот разговор, я начинаю гипнотизировать жидкость в стакане, прилагая все усилия, чтобы выглядеть полностью сосредоточенной до тех самых пор, пока на пороге не появляются Хеймитч с Питом.

Хеймитч сразу же начинает петь хвалебные оды стряпне Сэй, которая, по его словам, буквально призвана вернуть его с того света после вчерашнего бурного вечера, а Пит мягко дотрагивается до моего плеча вместо приветствия. Я поднимаю голову и встречаюсь с ясными голубыми глазами, напоминающими чистое бескрайнее небо и улыбаюсь, надеясь, что в этот раз получится верно передать желаемую эмоцию.

Пит тоже выглядит слегка потрепанным, но не сильнее, чем после обычной бессонной ночи, а вот я, судя по настороженным взглядам окружающих, всем своим видом отражаю тот кавардак, которой происходит у меня внутри. Наверное, поэтому в какой-то момент мне просто хочется утечь под стол и спрятаться от всех, включая саму себя, только бы не быть настолько открытой книгой для считывания эмоций.

Не знаю, чувствует ли Пит, насколько мне становится некомфортно, или это происходит случайно, но он подбирает идеальный момент для того, чтобы переплести под столом наши пальцы, благодаря чему мне удается сфокусировать все свои ощущения на этих нескольких точках соприкосновения и немного прийти в себя.

Когда все заканчивают со своими порциями еды и начинают собираться в город, ментор интересуется, не хочу ли я остаться дома и попробовать выспаться.

— В таком состоянии от тебя пользы, как от козла молока. Придется весь день следить, чтобы ты не пришибла себя или кого-нибудь другого молотком, — буквально говорит он, что в переводе с хеймитческого означает «я волнуюсь, хоть и предпочитаю вести себя, как сволочь», но посыл все равно понятен.

Только вот мне совершенно не хочется оставаться в одиночестве со своими мыслями, которые наверняка не отпустят ни во сне, ни наяву, но Пит с энтузиазмом поддерживает эту идею.

— Тебе правда лучше остаться дома, — спокойно говорит он, стоя чуть ближе, чем принято стоять в обществе других людей, но гораздо дальше, чем хотелось бы мне. — Выспись и приходи, если захочешь. А если нет — увидимся за ужином.

— Ты тоже не спал толком, — продолжаю спорить уже скорее автоматически, чем из реального желания кого-то переубедить.

— Я себя отлично чувствую, Китнисс.

— Я тоже! — Пит закатывает глаза, а на заднем фоне слышится смешок и неразборчивое бурчание Хеймитча. — Ладно, может быть, не совсем отлично, но я все равно могу помочь.

— Тогда поспи пару часов и приходи, — улыбается Пит, подступая еще ближе, и я уже начинаю чувствовать тепло его кожи и будто в замедленной съемке наблюдаю за движением светлых ресниц и такой знакомой мимикой. Кажется, у меня есть все шансы в скором времени наизусть выучить расположение каждой веснушки, и я этими шансами точно воспользуюсь.

Совершенно не контролируя свой порыв, тянусь вперед, соединяя наши губы в мягком поцелуе. Пит сразу же отвечает, наклонив голову и продолжая улыбаться.

— Вот теперь точно отлично, — шепчу я, слегка отстранившись.

Позади раздается наигранный кашель, и только тогда я вспоминаю, что мы тут вообще-то не одни.

— Не хочу вам мешать, но все же напомню, что совсем недавно Пит принял на работу половину дистрикта, и все эти люди очень ждут его указаний, — в своей любимой манере поучает ментор, и я смущенно отступаю на пару шагов назад.

— Какой же ты зануда, — парирует Пит, прежде чем пойти к выходу, на прощание одарив меня совершенно лучезарной улыбкой.

Дойдя до постели и послушно в нее уложившись, я ловлю себя на мысли, что уже смутно помню, отчего чувствовала себя настолько плохо всего час назад. Нет, конечно, я все еще хочу спать и ощущаю разбитость каждой клеточкой тела, но все это настолько неважно, что не стоит и думать.

С этими мыслями я закрываю глаза, а в следующий миг просыпаюсь от шелеста в углу комнаты и в панике подрываюсь на ноги, уже начиная осматриваться на предмет того, что можно использовать в качестве оружия.

Прежде чем мозгу удается обработать информацию, проходят долгие три секунды, в течение которых я понимаю, что обороняться решила подушкой, зажатой в одной руке, и пустым стаканом с прикроватной тумбочки в другой.

Пит сидит в кресле, подняв руки, держа в одной из них книгу. Судя по позе, еще совсем недавно (до того, как своим пробуждением я довела нас до сердечного приступа) он чувствовал себя вполне комфортно и расслабленно.

— Это я, — говорит он, все еще удивленно пялясь на меня и не шевелясь.

Еще пара секунд требуется на то, чтобы избавиться от своего «вооружения», осмотреться по сторонам и сделать несколько судорожных вздохов.

— Ты меня напугал, — бормочу я, будто это и так не понятно, и Пит принимает раскаивающийся вид.

— Извини, — говорит он, оставляя книгу в кресле, и направляется ко мне, протягивая руку, которую я охотно хватаю обеими своими. — Я пытался тебя разбудить, но ты спала очень крепко.

У меня из груди вырывается смешок. Это просто невозможно.

— Я проснулась из-за шелеста страниц, значит, не так уж и крепко.

— Китнисс, я сижу здесь уже больше часа, так что поверь мне — ты проснулась не из-за шелеста страниц, а просто из-за того, что выспалась.

— Выспалась, — повторяю я с легкой иронией, но вдруг сама понимаю, что и впрямь чувствую себя удивительно бодрой и отдохнувшей. Конечно, причиной этому может быть и адреналин от пробуждения, но что-то мне подсказывает, что это не совсем так. — Сколько я спала? Уже вечер? — перевожу взгляд на окно, но на улице все еще светло. — Почему ты здесь, а не в пекарне?

Пит, явно не ожидавший лавину вопросов, тихо смеется, опускаясь на край кровати и утягивая меня за собой.

— Сейчас, думаю, около пяти часов, так что ты проспала большую часть дня. А я вернулся из-за Хеймитча, который усомнился и в моих способностях безопасно для окружающих держать в руках молоток, пока я как следует не отойду от бессонной ночи.

— Надо было попробовать поспать.

— Я попробовал, — он пожимает плечами. — Но не уснул. Поэтому пришел к тебе, а когда не смог разбудить — решил почитать. Ты же не против…? — он обводит глазами комнату, и я только сейчас понимаю, что мы так долго находимся в моей спальне вдвоем впервые с тех пор, как я подвернула ногу еще до объявления Квартальной бойни.

— Нет, конечно, — слишком решительно отвечаю я и начинаю чувствовать неловкую необходимость добавить еще что-нибудь, чтобы не выглядеть так отчаянно. — Можешь доводить меня до заикания своим шелестом страниц в любое время.

Пит хмыкает, но согласно кивает, что лично я воспринимаю как обещание, несмотря на то, чем этот секундный жест является на самом деле.

— Возможно, хоть это кресло будет удобнее, потому что еще несколько ночей на диване внизу — и мне потребуется новый позвоночник, — мой взгляд невольно отправляется в сторону коридора, где буквально в нескольких шагах отсюда находятся целые две наглухо закрытые спальни с большими удобными кроватями, упомянуть вслух о которых я просто не могу. Пит, будто читая мои мысли, ободряюще улыбается, сжимая мою руку. — Все в порядке, я просто шучу, — говорит он, но я прекрасно понимаю, что никакой это не порядок.

— Нет, это правда. Ты и так почти не спишь, так что хотя бы эти несколько часов должен находиться в горизонтальном положении на чем-то пригодном для сна, — он отмахивается рукой, будто все это не важно, но я уже начинаю анализировать наши варианты. — Можно притащить сюда матрац или… Как думаешь, Плутарх согласится прислать мне удобный диван, если я очень попрошу?

Пит смеется, покачивая головой.

— Китнисс, у меня дома есть две совершенно пустые спальни, которыми никто никогда не пользовался. Может быть, нам попробовать ночевать в моем доме, прежде чем заказывать из Капитолия новую мебель?

Киваю, даже не успевая подумать о смысле этого предложения, но все равно ощущаю небольшое волнение, ведь мой дом давно перестал был только моим — он стал местом сбора нашей удивительной четверки, каждый из которой даже перестал стучать или спрашивать разрешения, проходя внутрь. В доме Пита я всегда чувствовала себя гостем, не приходила без приглашения, а, если это все же случалось, чувствовала себя некомфортно.

Пит, заметив мое смятение, оставляет быстрый поцелуй у виска и предлагает что-нибудь поесть, и в тот же момент я понимаю, что очень голодна, так что решаю углубиться в размышления чуть позже.

Пока я вытаскиваю все заготовки из холодильника подряд, Пит рассказывает о том, что с добавлением пяти пар рук дела в пекарне пошли куда быстрее, и Хеймитч даже предположил, что мы сможем открыться к середине сентября. На следующей неделе ему предстоит выяснить, каким образом в Новом Панеме можно наладить и оплатить поставки необходимых ингредиентов, потому что не хочет больше принимать никаких подачек от наших «друзей» из столицы, а еще постепенно обучать всех новеньких управляться с тестом также умело, как и он сам.

— Раньше на кухне работала только Паола, — объясняет он, и я припоминаю невысокую темноволосую женщину лет пятидесяти, которая расположила всех нас к себе буквально за несколько минут. — Но она работала поваром и умеет печь только хлеб. Остальные готовили разве что дома для родных, но это не проблема, потому что достаточно знать рецепты и как следует попрактиковаться. К тому же, не все должны уметь печь: кто-то должен стоять за прилавком и встречать посетителей, и я подумал, что ты вряд ли захочешь…

— Нет, — решительно отвечаю я, представив, что придется весь день общаться с незнакомцами. — Только не за прилавком.

— Да, именно так я и подумал. Поэтому нужно решить, кто этим займется, а еще… — он замолкает, осматривая найденные и вытащенные на стол запасы. — Китнисс, ты забыла, что мы вдвоем, и решила накормить всю Деревню?

Окинув еще раз взглядом всю еду, понимаю, что так и не нашла того, что хотела бы съесть, и грустно вздыхаю.

— Ежевичного пирога не осталось?

Пит ухмыляется и качает головой.

— У меня еще есть ежевика, так что можно сделать новый.

Киваю со всем энтузиазмом, который могу из себя извлечь, а потом отправляюсь вслед за Питом на его кухню. Он быстро выгружает на стол необходимые ингредиенты, решая, что сейчас самое время приступить к моему обучения, но совершенно не осознавая, насколько я невнимательно слушаю, безотрывно наблюдая за его уверенными действиями.

Да, я уже видела, как Пит готовит, но сейчас картина представляется мне поистине завораживающей. Наверное, поэтому я разбиваю одно яйцо наполовину мимо миски, а потом насыпаю слишком много разрыхлителя, в результате чего получаю единственное задание — помешивать в сотейнике ежевику с сахаром (и то под чутким контролем), чтобы не пришлось переделывать все тесто заново. Когда начинка готова, мне поручается сидеть и запоминать последовательность действий, но из всего процесса я запоминаю только то, как выглядят его руки, перепачканные мукой, умело замешивающие основу для пирога.

В итоге, кажется, Пит понимает, что все его объяснения проходят мимо моих ушей, так что переключается обратно на рассказ о сегодняшнем дне.

— Знаешь, Паола спросила, не хочу ли нарисовать что-нибудь на той большой стене на входе, и Хеймитч в этот момент выглядел так, словно ожидал, что я наброшусь на бедную женщину с кулаками, — грустно хмыкает Пит, перекладывая ягоды на тесто и отправляя пирог в печь.

— Тебя это расстроило?

— Нет, — он пожимает плечами. — Я привык, что Хеймитч к нам так относится.

— Я не про Хеймитча.

— Про рисование? — он поднимает на меня глаза, и я киваю. — Ну, немного, наверное. К этому я тоже почти привык.

— А ты не хотел бы попробовать снова? Все-таки прошло столько месяцев, многое изменилось, — Пит глубоко вздыхает, безуспешно отряхивая руки от муки, и опирается на столешницу рядом со мной. Его взгляд одновременно отражает так много всего, что я теряюсь в попытках понять что-то без подсказки. — Пит?

— Вспомнил кое-что, — говорит он, не поднимая глаз, и я накрываю его руку ладонью, беззвучно выражая готовность выслушать. — После возвращения домой я смотрел на все эти картины, и… Ты видела их? Те, что стояли на чердаке?

— Не думаю, — честно отвечаю я, осознавая, что вообще-то почти не видела его картин. Лишь те, что везли на выставку в Капитолий, и еще несколько, которые показывал сам Пит.

— Да, скорее всего, не видела. Иначе бы ты поняла, насколько это странно. Там было всего два типа рисунков: какие-то ужасы с кровью, переродками и Ареной и… ты. Тогда я подумал: «Я либо боялся ее точно так же, как и всего, что было связано с Играми, либо она была единственным хорошим в моей жизни в противовес всем кошмарам».

— И к чему склоняешься? — вопрос вызывает у Пита улыбку, и он, наконец-то, поднимает на меня свои глаза.

— Думаю, истина где-то посередине.

— Ну, спасибо! — показательно толкаю его плечо, но Пит от этого только делает еще один шаг вперед.

— А что думаешь ты?

Теперь приходит мой черед глубоко вздыхать. Очевидно, время неподъемно тяжелых вопросов снова настало, но отвечать в этот раз придется мне. И после того, как Пит рассказал все, что меня интересовало, будет совершенно несправедливо снова прятаться от расспросов о чувствах.

«Гораздо важнее то, что у нас есть сейчас, а не то, что было раньше», — мысленно успокаиваю себя и разрешаю словам сорваться с языка.

— Надеюсь, что я не была единственным хорошим в твоей жизни, потому что я совершенно точно не была хорошей. Или даже терпимой. Мы почти не общались после первых Игр, а когда общались, это были скорее неловкие обрывки ничего не значащих фраз, чем нормальные разговоры. Во время Тура мне казалось, что что-то изменилось, но потом объявили Квартальную Бойню, и все это потеряло смысл. Точнее, я думала, что все потеряло смысл, ведь скоро один из нас или мы оба должны были умереть, так что… Да, скорее всего, я была просто очередным кошмаром.

Пит долго молчит, обдумывая услышанное, и я хочу отвести взгляд, но держусь, позволяя голубым глазам смотреть насквозь, будто желая прочесть мысли. И, клянусь, мне бы очень хотелось, чтобы он их прочел и все понял, чтобы не пришлось объясняться и подбирать нужные слова, которых, кажется, даже не существует.

Проходит несколько минут или часов (под таким пристальным взглядом очень сложно судить о течении времени), прежде чем Пит хоть что-то говорит.

— Ты правда так считаешь? — киваю вместо ответа, и он шумно втягивает воздух носом. — А я вот прекрасно помню, что единственные связанные с тобой кошмары, которые мучили меня практически каждую ночь, были о том, что ты умираешь.

— Я говорю вовсе не про ночные кошмары, Пит. Ужасным было то, что было между нами в реальности. Как я совершала поступки, которые только все усугубляли и бесконечно тебя ранили, и в итоге все стало таким слишком запутанным как раз из-за меня.

— Так и что же такого ужасного было между нами?

Теперь уже никакой силы воли не хватает, чтобы продолжать удерживать взгляд, и я охотно перевожу его на стул напротив.

— Это очень сложно.

— Я понимаю, — Пит придвигается еще ближе, прижимая свое плечо к моему. — И будет гораздо легче, если ты сможешь объяснить.

Чувствую, как колотящееся сердце пытается пробить грудную клетку, а в горле зарождается знакомый ком, не предвещающий ничего хорошего. Сглатываю несколько раз, пытаясь собраться и выдать хоть какой-нибудь ответ, но пробивающие броню слезы совершенно этому не способствуют. Пит замечает их гораздо быстрее, чем я успеваю отвернуться или зажмуриться, и притягивает меня к себе, заключая в крепкие объятия.

— Все в порядке, — шепчет он, но с каждой секундой я только сильнее ощущаю тяжесть невысказанных слов.

Из меня вырывается только жалкое: «Прости», — которое вовсе не несет никакого смысла.

— Китнисс, тебе не за что извиняться, перестань, пожалуйста. Я знаю, что все это было очень запутанно, и разобраться по-человечески у нас не было никакой возможности. И еще я знаю, что ты не должна винить себя за то, что было раньше. А точнее… За то, что ничего не было.

Вздыхаю, держась за его футболку так сильно, словно боюсь, что рухну в бездну, если разожму пальцы.

— Кое-что все-таки было, — еле слышно бормочу я, и он отстраняется, замирая в ожидании. — Только поняла я это слишком поздно.

Взгляд Пита на мгновение отражает только глубокое непонимание, но спустя секунду он слегка хмурится, прищуривается и вопросительно заглядывает мне в глаза. Я не знаю, ждет ли он ответа, но все равно утвердительно киваю.

А потом он меня целует.

Отчаянно и с каким-то незнакомым мне напором, будто не желая больше сдерживаться.

Ну а я не желала этого уже несколько поцелуев назад, так что быстро улавливаю настроение и обвиваю его шею руками. Пит обхватывает меня за талию и усаживает на столешницу позади, сразу же приближаясь вплотную. На секунду хочется возмутиться, что теперь я совершенно вся буду в муке, но мысль ускользает также быстро, как и появилась.

Это всего лишь мука, и она сейчас абсолютно неважна, впрочем, как и весь мир вокруг.

Пит проводит рукой вдоль моего позвоночника от шеи и до самой поясницы, и мурашки по коже следуют в точности за его пальцами, заставляя мелко дрожать.

Воздуха начинает не хватать, так что приходится отстраняться хотя бы на пару секунд, чтобы жадно его глотать, и точно также жадно возвращаться обратно к настойчивым губам. В одну из таких передышек Пит, видимо, каким-то чудом научившийся жить без необходимости дышать, продолжает выкладывать дорожку из влажных поцелуев по моей щеке и подбородку, спускаясь к шее, и я зарываюсь пальцами в его волосы, притягивая ближе.

К этому моменту я и так уже не осознаю, насколько реально происходящее, но когда он прикусывает кожу рядом с ключицей и опускает одну ладонь на мое бедро, я просто теряю всяческие остатки рассудка. Рука замирает в этом положении, и я пользуюсь заминкой, чтобы вернуться к поцелую.

В этот раз, когда мои пальцы забираются под край его футболки, Пит снова шумно выдыхает прямо в поцелуй, но не останавливает меня, так что я пробираюсь выше, проводя пальцами по нежной коже на животе и ребрах.

— Сними ее, — шепчу я, и Пит послушно стягивает футболку, отправляя ее куда-то на пол.

С этого момента градус повышается минимум вдвое. Каждое прикосновение к коже отзывается во мне горячим жаром внизу живота, стремительно расползающимся по всему телу.

Я ни о чем не думаю ровно до того момента, пока Пит не берется за край моей футболки, вопросительно подняв бровь. Киваю, позволяя отправить и мою одежду в неизвестный полет, а потом прижимаюсь к нему всем телом скорее из желания прикрыться и чувствую, как и без того бешеный пульс теперь становится только отчаяннее.

Неужели это происходит? Вот так? Прямо здесь и сейчас?

Желание стать еще ближе немного оттесняется страхом, но я надеюсь заглушить его в очередном поцелуе, и Пит вовсе не против.

Я точно знаю, что в любой момент могу попросить его остановиться, и он это сделает. Только вот я не хочу просить, и этой единственной мысли хватает для постепенного успокоения.

Пит возвращает руку на мое бедро, оставляя случайные поцелуи на лице, шее и плечах, исполосованных уродливыми шрамами и ожогами, но в этих поцелуях нет ничего, что заставило бы меня начать волноваться о своем внешнем виде. Он отстраняется и медленно проходится взглядом сверху вниз несколько раз, а потом придвигается обратно и шепчет:

— Ты такая красивая, — окончательно выбивая из меня всяческие сомнения.

Больше я не думаю ни о чем кроме своей обнаженной кожи, соприкасающейся с его.

Тяну его ближе, целую шею и плечи, и Пит отвечает с такой же отдачей, отчего каждого нового поцелуя и прикосновения становится все более и более недостаточно.

Я хочу, чтобы это никогда не заканчивалось.

Я хочу большего.

Я хочу Пита.

Мысль мелькает быстро, будто бы резюмируя все то, что одновременно происходит в реальности и в моей голове, и вместо ожидаемого страха приносит только спокойствие.

Это не глупый эмоциональный поступок, не отчаяние и не страх его потерять, а чистое и уверенное желание. И мне только сильнее хочется, чтобы Пит умел читать мои мысли, чтобы не пришлось подбирать слова и объяснять ему такую простую истину.

Остается надеяться, что больше Питу не потребуются слова, а все нужные ответы ему смогут дать наши переплетенные тела и губы.

Провожу рукой по его плечу, перемещаюсь на шею, забираясь рукой в волосы, и Пит замирает, словно ожидая чего-то, но только я не понимаю, чего именно. А когда хочу спросить, то чувствую, как ладонь на моем бедре сжимается непривычно сильно.

И мне требуется всего секунда, чтобы осознать происходящее, а потом еще одна секунда, чтобы подтвердить свою догадку, заглянув в его глаза, совершенно лишенные светлой радужки.

Комментарий к 16

Чем ближе финал, тем сильнее ответственность и напряжение. И я все же словила это дурацкое ощущение “что за фигню я написала, ужасный слог, ужасный сюжет, заберитемойноутбук и удалитефикбук”, которого так рассчитывала избежать (никогда не избегала, а тут решила! наивная, хах)

За последние 3 недели я уже несколько раз меняла идею концовки, пытаясь понять, куда в итоге пришли мои Пит и Китнисс, какими они стали, насколько научились слышать друг друга, насколько восстановились и готовы ли к серьезным шагам.

Пока что мне все представляется вот так… Конечно же, если нужен обоснуй, я его с радостью дам (но он может быть логичен только для меня, как, например, отсутствие нормального разговора в прошлой главе, которого многим не хватило, а я вообще никак не могла написать его, не переступив через свою концепцию).

Так что на данный момент я плохо представляю, чем закончится работа и даже следующая глава, изначальный план которой прописала еще в!марте!

Поэтому сейчас сильнее обычного нуждаюсь в ваших размышлениях.

Жду честных отзывов и мыслей)

Нажимайте ждунишек, если ждете на самом деле. Когда после прошлой главы их набралось 100, я просто представила себе толпу в сто человек, которые реально читают то, что я пишу и хотят знать продолжение, чуть не разревелась и решила писать хоть до утра, но закончить до пятницы. Так что это правда важно и очень помогает.

Спасибо! Жаль, что не могу каждого обнять)