Мир на костях и пепле

17

Комментарий к 17

К финалу пишется все труднее и труднее. На эту главу (которая, к слову, просто огромная, приготовьтесь читать её целый век) ушло около 75 часов (!) активного времени, и бесконечное количество часов на размышления и беседы с самой собой. Это больше, чем когда-либо в моей жизни уходило на любую другую работу. Так что я очень надеюсь, что оно того стоило.

Благодарю за поддержку! Держусь только благодаря Вам и кофеину)

— Нет, нет, нет, нет, нет, — только и срывается с моих губ, пока я резко притягиваю Пита к себе, обхватив его голову руками. — Пожалуйста, Пит.

Его рука, впивающаяся в мое бедро, застывает словно каменная, и мне приходится прикусить губу, чтобы не заскулить от боли. Судорожно глажу Пита по волосам, не разбирая слов, которые произношу вслух, но понимаю, что, кажется, прошу его вернуться, прошу бороться, но всё будто проходит сквозь его сознание.

Он застывает, уронив голову мне на плечо и опираясь второй рукой о столешницу, и только глубокое почти неестественное дыхание указывает на то, что происходит сейчас внутри его головы. Только по этому дыханию можно понять, что он пытается вырваться из тьмы, которая держит настолько сильно, что в эту секунду все остальное кажется нереальным.

К сожалению или счастью, теперь я гораздо лучше понимаю, насколько плохи дела. Мы обсуждали это, говорили несколько часов подряд, так что теперь мое воображение рисует самые красочные подробности происходящего.

Всего минуту назад все было идеально, а теперь мы балансируем на грани пропасти, которая с легкостью затянет нас обоих, стоит Питу лишь немного сдать позиции.

И я ничего не могу сделать. Но это совсем не значит, что я перестаю пытаться, нет. Просто становится как никогда страшно, будто раньше я не в полной мере понимала, насколько такие случайности могут оказаться фатальными.

Я бьюсь в эти наглухо закрытые двери, умоляя его вернуться, заверяя, что все в порядке, и что настоящее вовсе не там, а здесь. Мои руки в его волосах реальны. Мой голос реален. Наши поцелуи, дарившие столько эмоций совсем недавно, тоже реальны.

Только вот едва ли это помогает.

Не знаю, когда из моих глаз начинают катиться слезы, но, когда я осознаю этот факт, они уже льются рекой и, собираясь на подбородке, капают вниз на обнаженную кожу. От этого становится только хуже.

Хотя куда еще хуже, верно?

Я впервые в жизни позволяю кому-то приблизиться к себе настолько близко, что грань между нашими телами почти доходит до нулевой отметки, и остаюсь совсем одна лицом к лицу с врагом, живущим глубоко в голове самого дорогого человека. И ничего не могу сделать.

Страх, стыд, беспомощность — все это накатывает на меня волной, делая невозможным сдерживать рыдания, и вот я уже хныкаю и бормочу что-то совершенно невнятное, изо всех сил пытаясь оторвать руку Пита от своей ноги, боль в которой уже становится практически нестерпимой.

— Вернись, черт бы тебя! Пит! — трясу его за плечи, умудряясь каким-то образом отодвинуться на несколько сантиметров, но все еще не могу выпутаться в достаточной степени. — Мне больно, Пит! Отпусти!

И только в этот момент он отпускает.

Сначала пропадает рука, оставляя после себя пульсирующий отпечаток, а потом он поднимает голову, но только лишь для того, чтобы тяжело уронить ее в собственные ладони. По напряженным мышцам и сжатым челюстям совершенно не ясно, насколько Пит смог вернуть контроль, поэтому я несмело прикасаюсь к его плечу, но он резко отряхивает мою руку, отступая назад и задевая при этом стул, который с грохотом падает на пол. Мы оба вздрагиваем от шума, который кажется каким-то неестественным, будто никак не относящимся к происходящему в комнате. Но, возможно, именно благодаря ему Пит всего на секунду вырывается в реальность, чего ему вполне хватает, чтобы вновь начать отвоевывать свое тело и сознание обратно.

Он долго смотрит перед собой, сосредоточенно хватая ртом воздух и сжимая руки в кулаки, прежде чем медленно перевести взгляд на меня.

И от этого взгляда все внутри разрывается на мельчайшие кусочки, вдребезги разбивая последние стены, сдерживающие давно забытую истерику, выворачивающую наизнанку все твое естество.

Так ощущается безнадежность. И с ней я знакома как никто.

Мне хочется прикрыться руками, что я и делаю, попутно мечтая быть способной как-то помочь и хотя бы немного сократить количество боли, вины и отчаяния в его глазах. Вместо этого все, что я могу, — это сидеть на кухонной столешнице и наблюдать за тем, как Пит с каждым вздохом все сильнее и сильнее разрушает себя изнутри, наверняка изобретая тысячи причин провалиться под землю прямо сейчас. Мне хочется сказать, что все вовсе не так, но слов не находится ни у меня, ни у него.

Мгновения складываются в секунды, и каждая из них становится все тяжелее предыдущей. И когда он, наконец, сдвигается с места, начиная отступать к лестнице на второй этаж, я чувствую странное облегчение, будто получая официальное разрешение окончательно расклеиться и дать рыданиям одержать над собой верх.

Неужели всегда будет так? Будет ли хоть один малюсенький шанс, что однажды Пит не будет бояться, что внезапно потеряет контроль, потеряет меня, а я потеряю его?

Все это так несправедливо, что хочется кричать, крушить все вокруг, найти виновных и заставить их жестоко страдать. Гораздо более жестоко, чем приходится теперь нам.

Стекаю на пол в попытках найти свою одежду, но первой на глаза попадает футболка Пита, которую я спешно натягиваю и оседаю на пол, опираясь спиной на ножку стола. На бедре розовеет след от ладони, очерченный мазками муки, словно в напоминание о том, от чьей он остался руки.

Проходит несколько минут, прежде чем удается напомнить себе, что это сделал вовсе не Пит, что немного пугает, ведь раньше мне с легкостью удавалось все разграничивать. Это не первый приступ, начавшийся во время того, как мы целуемся. Но он впервые опустошает меня, выбивает из колеи настолько, что я не представляю, как смогу перестать плакать и хотя бы встану с прохладного пола.

Напоминаем о том, что пора возвращаться обратно в реальный мир, чтобы иметь возможность сделать что-нибудь кроме проживания бесконечной волны жалости к себе, служит знакомый мерзкий звук таймера, оповещающий о готовности пирога.

Вопреки внутренней разбитости, конечности все же продолжают слушаться, так что я выключаю хитроумное устройство и извлекаю форму с ароматной выпечкой, устраивая ее на заранее подготовленной подставке. Не знаю, что хочу услышать от пирога, но я неотрывно наблюдаю за ним несколько минут, кажется, даже почти не моргая, прежде чем осознаю абсурдность происходящего и уговариваю себя прийти в чувства.

Как ни странно, пирог все же помогает, потому что именно во время этих гляделок я понимаю, что все это чертово время, пока я сижу здесь и обливаюсь слезами, где-то наверху Пит наверняка думает лишь о том, как сильно виноват. И мне стоило бы оказаться рядом гораздо раньше. Да мне вообще не стоило позволять ему уйти!

Только вот доходит это, как обычно, слишком поздно.

Умываюсь холодной водой, разрешая последним всхлипам сорваться с губ, прежде чем строго приказываю держать себя в руках, отрезаю кусочек пирога и отправляюсь наверх, даже не планируя заранее будущий диалог, отдавая себе отчет о том, что на нормальные планы сейчас буду точно не способна. Дверь в комнату Пита закрыта не до конца, что я принимаю за хороший знак, но сразу же понимаю свою ошибку, когда вижу его, сидящего на полу у изножья кровати в абсолютном раздрае. В этой картине явно нет ничего хорошего.

Застываю, сделав всего один шаг от порога, и понимаю, что Пит даже не реагирует на мое появление. В голову закрадываются ужасные мысли, большинство из которых кружится вокруг того, что, не будь меня здесь, приступа, вероятнее всего, даже бы не случилось, но я стараюсь от них отмахнуться, делая еще несколько несмелых шагов вперед.

— Пит, — тихо окликаю я, и он вздрагивает, — можно мне войти?

Ответа не следует, но я все равно захожу, ставлю на пол рядом с Питом тарелку с десертом и присаживаюсь сама на приличном расстоянии, чтобы дополнительно его не нервировать. Сначала недолго жду хоть какую-то реакцию, но, не получив даже взгляда в свою сторону, придвигаюсь ближе и начинаю первая:

— Давай поговорим.

Пит поворачивается в мою сторону, уронив голову на подтянутые к себе колени, и глубоко вздыхает, но по-прежнему молчит. Немой диалог продолжается так долго, что становится по-настоящему некомфортно.

— Поговори со мной, — пробую еще раз, и уже чувствую, как голос предательски дрожит. — Пожалуйста.

Еще один тяжелый вздох, за которым следует еще одно тяжелое молчание, а потом он все же выдавливает из себя:

— Мне жаль, — мгновенно переводя взгляд на стенку напротив.

— Я знаю, но ты ни в чем не виноват.

Он грустно усмехается и смотрит на свою руку, которая, стоит только пальцам разжаться из кулака, начинает мелко дрожать.

— Мы можем обсудить это немного позже?

Отчего-то его нежелание разговаривать именно сейчас ударяет еще сильнее обычного, но я все же киваю и поднимаюсь с пола, ненадолго задерживаясь, прежде чем направиться к выходу. Мне хочется, чтобы Пит меня остановил, чтобы он попросил остаться и поговорить или хотя бы посидеть рядом молча, ведь…

Ведь разве не в этом смысл? Для чего еще быть вместе, если при каждой сложности мы разбегаемся по разным углам, а потом понимаем, что это было глупо и неправильно лишь спустя время, но не делаем никаких выводов? Почему мы постоянно наступаем на одни и те же грабли?

Почти у самой двери из комнаты я замираю, пытаясь успокоить взбесившийся океан эмоций внутри, но, кажется, уже слишком поздно.

Его отрешенность больно задевает, и я чувствую себя еще более уязвленной и одинокой, хотя мы находимся в одной комнате на расстоянии пяти шагов. Еще одно сильное и знакомое чувство закипает в груди, и тут уж я точно понимаю, что не смогу сдерживаться, потому что на этот раз это злость. Такая знакомая и старательно контролируемая все последние месяцы.

Но сейчас я не хочу её контролировать, поэтому разворачиваюсь и шагаю обратно, остановившись прямо напротив Пита и позволяя наболевшему сорваться с языка.

— Я передумала. Мы поговорим сейчас же.

Пит удивленно поднимает глаза, встречаясь с моими, и вопросительно щурится.

— Китнисс…

— Нет, — перебиваю его я, ничуть не скрывая раздражения в голосе. — У нас есть правило, Пит! И мы договаривались ему следовать всегда, без исключений. Мне надоело каждый раз измываться над собой всю ночь напролет, потому что, черт, мне всегда кажется все гораздо более ужасным, чем есть на самом деле. И тебе тоже! Именно поэтому ты обещал мне, что мы будем говорить каждый раз, когда происходит что-то подобное. Ты обещал!

Замолкаю, пытаясь отдышаться, пока Пит по-прежнему продолжает удивленно пялиться, открывая и закрывая рот, но не решаясь вставить хоть слово.

Ну и отлично. Пусть молчит, потому что мне все еще есть что сказать.

— И ты пообещал мне не только это. Я уж не знаю, насколько ты тогда был в себе, но ты обещал быть со мной всегда! — припоминаю я отчаянную клятву, прозвучавшую в Капитолии на грани смерти. — Мне плевать, если ты не помнишь, потому что я помню прекрасно. Пусть это сложно порой, но мы оба знали, на что идем, верно? Мы оба на это согласились.

Сжимаю губы, чувствуя, как снова печет в уголках глаз, и, возможно, Пит воспринимает эту паузу, как окончание моего монолога, так что прочищает горло, чтобы ответить.

— Китнисс, никто из нас не знал и не знает до конца, на что мы идем.

И злость накрывает меня новой волной.

— Чушь! Это просто бред! Зачем ты это говоришь? Чего ты хочешь добиться? — Пит хмурится и пожимает плечами, отводя взгляд в сторону, будто не желая спорить, пока я захлебываюсь в своих эмоциях. — Мы знали, мы всегда знали, что будет тяжело! У нас с тобой всё было сложно еще задолго до охмора. Но ты всегда боролся, Пит! С того самого дня, как мы стояли на площади перед Домом Правосудия и еще не знали, с чем нам предстоит столкнуться, ты боролся постоянно. За свои ценности и убеждения, за меня, за своих близких и… ты всегда боролся за то, что было между нами. Даже когда все было абсолютно безнадежно, ты не переставал бороться. Так что же изменилось теперь?

Пытаясь отдышаться, смотрю на Пита сверху вниз, а он лишь безэмоционально отвечает:

— Всё.

И я падаю еще ниже.

Одно слово. Всего одно. Но меня будто обдает ведром ледяной воды. Я открываю рот, чтобы задать сотню вопросов, потребовать объяснений, но на каждый из них он только что дал ответ. Больше нет тех ценностей и убеждений, все близкие мертвы, а наши отношения… Внезапно они начинают казаться мне сплошными иллюзиями, мелькающими на руинах былых чувств. Такой давний разговор, будто он был целую жизнь назад, красочно всплывает в памяти, как и его слова: «Я помню, как любил тебя». А что теперь?

А теперь изменилось всё.

Всякий поступок, каким бы сумасшедшим и самоотверженным он ни был, исходил от чистого сердца и трактовался не иначе, как акт чистой любви, ничего не требующей взамен. Он всегда боролся за любовь и во имя любви. Но если от нее ничего не осталось, то зачем бороться, да?

Киваю и выхожу из комнаты, закрыв за собой дверь. Чем бы ни было это «что-то» между нами: отголосками чувств из прошлой жизни или чем-то новым, только-только зарождающимся у него внутри, — этого мало, чтобы бороться так же отчаянно, как раньше. А без отчаянной борьбы в нашем случае точно не справиться.

Ноги несут меня в сторону собственного дома, но у самого порога я вспоминаю этот раздавленный взгляд в голубых глазах, кажущихся в тот момент серыми, трясущиеся руки и бессилие, прижимающее к земле, и понимаю, что никак не могу оставить его одного. Тем более, мне ведь дали официальное разрешение на ночевку, так что…

Успокаивая себя разрешениями будто бы из прошлой жизни (хотя сказаны они были всего пару часов назад), устраиваюсь на диване и позволяю мыслям в голове течь так, как им заблагорассудится. Через какое-то время в дом заглядывает Хеймитч и бросает на меня вопросительный взгляд, и я быстро и невпопад вру ему, что Пит спит наверху, так что будить его не стоит.

— Увидимся за завтраком? — бросает на прощание ментор, и я киваю, пытаясь понять, насколько убедительно только что звучала.

Еще через несколько минут со второго этажа слышится шорох, и на лестнице показывается удивленный Пит, еле перебирающий ногами.

— Думал, ты ушла.

— Могу уйти, если хочешь.

— Я не это имел в виду, — вздыхает он. — Просто… оставайся, конечно. Только не спи здесь, этот диван еще хуже твоего. Выбирай любую спальню. Та, что справа, — она больше, и окна там огромные, почти во всю стену. Но я бы на твоем месте выбрал левую, дальше по коридору, потому что так есть хоть небольшой шанс, что ты не будешь подрываться всю ночь из-за моих кошмаров.

Начинаю формировать в мыслях острый ответ, относительно его недавней немногословности после моей мольбы поговорить и при этом подробном описании всех достоинств каждого койко-места в доме, но вместо этого просто киваю, и Пит возвращается в свою комнату.

Выбираю спальню справа, не испытывая особых иллюзий относительно возможных помех для своего сна, потому что главной из них являюсь сама. Комната выглядит совершенно нежилой, будто здесь никто и никогда не задерживался дольше нескольких минут, что только успокаивает. Чем меньше призраков прошлого, тем лучше, потому что мне даже без них никак не спится.

Уловив несколько часов сна перед самым рассветом, возвращаюсь в свой дом, чтобы переодеться, принять душ и приготовить завтрак, но скорее для того, чтобы не пересекаться с Питом как можно дольше. Спектр эмоций при мыслях о вчерашнем вечере слишком велик, чтобы остановиться на какой-то одной, поэтому смесь раздражения, смущения, усталости и вселенской печали я скорее предпочитаю затолкать поглубже, чем снова анализировать.

Завтрак проходит в тишине, нарушаемой только редкими диалогами Хеймитча и Сэй и звоном столовых приборов. А день в пекарне дается еще сложнее, потому что на тот момент я раздражаюсь уже настолько, что агрессивно набрасываюсь на посыльного, предлагающего мне принять груз из Капитолия «вместо мужа». Хеймитч сам забирает злополучную коробку, извиняясь перед парнем и бросая на меня осуждающий взгляд. Игнорирую его и возвращаюсь к своей работе, слишком уж усердно полируя стеклянные полки, но успокаивая себя тем, что от этого точно никому не станет хуже.

Кроме меня, конечно же.

К вечеру я уже сама себя боюсь, потому что чувствую внутри такое напряжение, что вот-вот взорвусь и унесу за собой весь квартал, а избегающий всяческих контактов Пит только усугубляет ситуацию. Так что я выхожу подышать на улицу и бесцельно блуждаю мимо практически достроенных зданий, из которых совсем скоро будет состоять главная улица нового Дистрикта Двенадцать. Большинство недостроев уже обзавелись новыми владельцами, и рядом с нами остается всего один свободный дом, который, по словам Хеймитча, уже выкупила какая-то Капитолийская богачка и совсем скоро заявится сюда, видимо, тоже стремясь начать новую жизнь.

Мы ужинаем втроем, и Пит буквально клюет носом в тарелку, так что ментор отсылает его домой и еще целый час не дает мне остаться наедине со своей печалью, лениво листая каналы и стремясь прокомментировать каждую новость из всех уголков Панема. Закатываю глаза и цыкаю на едкие замечания, но, как только он уходит, чувствую себя совершенно подавленной и жалею, что не попросила остаться подольше.

Ночь проходит ужасно, и я мечусь по кровати большую ее часть, то стремясь вырваться из кошмара, то в надежде заснуть снова, потому что в реальности ничуть не лучше. Утро приносит лишь один вопрос: «А что, если он, в самом деле, понял, что игра не стоит свеч?». И этот вопрос ложится на мою грудь тяжелой плитой, а пустой стул рядом во время завтрака и недвусмысленные взгляды Хеймитча только укрепляют ее положение.

Рабочий день начинается с радостной новости, которая хоть на минутку заставляет уголки моих губ взметнуться вверх, — к середине следующей недели мы будем готовы к открытию. Воодушевление вперемешку с желанием заглушить свои же мысли заставляет трудиться еще активнее, так что в какой-то момент я даже чувствую себя немного лучше, пока Пит не подходит вплотную и не просит поговорить.

— Давай через полчаса? — говорит он, прежде чем унестись по очередному важному делу, и я успеваю лишь кивнуть.

Но момент не находится ни через полчаса, ни через час, ни до самого вечера: Пита закручивает в круговорот событий настолько, что даже домой мы с Хеймитчем отправляемся вдвоем, пока он утрясает какие-то вопросы с чиновниками.

— Что вы не поделили на этот раз? — интересуется ментор, резко переключаясь с совершенно другой темы, но я предпочитаю ничего не отвечать, спровоцировав длинный монолог о том, как тяжело ему живется с того дня, как Тринкет обрекла его на вечные страдания в нашей компании.

А дома я занимаю свою старую наблюдательную позицию, только в этот раз не пытаюсь скрываться, так что Пит легко замечает меня, когда появляется на дороге, и жестом спрашивает, может ли зайти. Киваю и спускаюсь вниз, где он неловко топчется на пороге, а, увидев меня, шагает и вперед и говорит так, будто и не прошло двух дней с этого разговора, будто я спросила: «Что изменилось теперь?» — всего минуту назад. И, по ощущениям, все так и есть.

— Я борюсь, Китнисс. Иногда мне кажется, что все, что я делаю каждый день, — это борюсь. Только, как видишь, все впустую.

Я мгновенно возвращаюсь к переживаниям того момента и чувствую клокочущую внутри злость.

— Бороться — не всегда значит побеждать, Пит. Гораздо важнее пытаться снова и снова, несмотря ни на что. В этом и смысл. Только, видимо, ты его не видишь, потому что для тебя всё изменилось.

Он хмурит брови и делает несколько шагов вперед, а я отхожу назад, пытаясь сохранить между нами больше пространства. И без того сложно от невысказанных вопросов, и я знаю, что будет только хуже, если Пит будет рядом. К счастью, он замирает, но мрачнеет еще сильнее.

— О чем ты говоришь?

— Ты сам сказал, что теперь уже не осталось того, за что ты боролся раньше.

— Я… Китнисс, я не говорил ничего подобного.

— Тогда что означало это «всё»?!

Пит вздыхает, устало потирая переносицу, а я сглатываю образовавшийся в горле ком. Одновременно хочется, чтобы он ответил как можно скорее и чтобы больше не произнес и слова, оставив меня в блаженном неведении.

— Никак не мог подумать, что тебя расстроило именно это, — вдруг усмехается он. — Мне казалось, что в этом вопросы мы, наконец-то, разобрались.

— В каком вопросе?

— В вопросе чувств, Китнисс. Я думал, что сейчас все более чем прозрачно. Ты же сама сказала…

— В моей голове прозрачно, — перебиваю я. — Но что происходит в твоей — совершенно непонятно.

— Китнисс, ничего не изменилось. Черт, никогда не менялось! Ты главный человек в моей жизни, и я не думаю, что это когда-нибудь изменится. Я сказал так, потому что теперь все иначе, и это правда. От прошлого почти ничего не осталось, только воспоминания, да и они с помехами. И я теперь другой человек, — Пит усмехается, — тоже с помехами, но это вовсе не значит, что я тебя не люблю.

Он продолжает говорить, но я уже ничего не слышу, в пару секунд преодолевая расстояние, и обнимаю его так крепко, что выбиваю воздух из груди у нас обоих.

— И почему нельзя было сказать это тем вечером? — бормочу я ему куда-то в плечо.

— Ты же сама знаешь, что после приступа у меня мозги не работают. Я и половины не помню из того, что ты тогда кричала, но выглядело очень опасно.

— Это была захватывающая речь.

— Повторишь? — ухмыляется он, и я легонько толкаю его в плечо кулаком. — Нет, правда, в наше правило насчет разговоров нужно внести дополнительную правку о времени на мою перезагрузку.

— Хорошо, напиши памятку и носи ее в кармане, чтобы я знала точно, сколько мне еще не попадаться тебе на глаза.

Пит усмехается, а потом обнимает меня еще крепче.

— Спасибо, что осталась на всю ночь.

— Это тебе помогло?

— Нет, не особо, но дело не в тебе, мне всегда плохо после приступа, — пожимает плечами он. — Но это приятно. Мне понравилось думать, что ты спишь в соседней комнате.

— Я не спала, но… да, мне тоже понравилось. Это легко повторить.

— Звучит как план, — улыбается Пит, выпуская меня из кокона своих рук, и я улыбаюсь в ответ, чувствуя, как постепенно неподъемная плита, давящая на грудь, растворяется в воздухе.

Мы снова ночуем под одной крышей, и я испытываю от этого настоящее облегчение. Но вот перевозбужденное подсознание явно не планирует оставлять меня в покое, и я не даю Питу выспаться, постоянно подрываясь из-за кошмаров. В одном из них я начинаю беспомощно рыдать еще сквозь сон, а когда до моего плеча дотрагиваются теплые пальцы, вовсе не успокаиваюсь, а плачу только сильнее. Картинки кажутся еще слишком реальными: Пит не хочет меня больше видеть, он винит в своих приступах и во всех бедах одну меня, как тогда в прошлом, еще находясь под действием яда. Больнее всего даже не это, а осознание, что отчасти все именно так и есть, что в его словах есть смысл. Так что, даже проснувшись, мне больно и гадко от подобных мыслей.

Пит притягивает меня к себе и целует в макушку, слегка покачиваясь, будто успокаивает ребенка, пока мою грудь на части разрывают сомнения.

— Возможно, это не совсем вовремя, но можно я задам вопрос? — шепчет он, и я киваю. — Сегодня днем ты так попятилась, когда я хотел подойти. Ты боишься?

— Нет, — отвечаю на автомате, но потом все же формулирую мысль правильно. — Я тебя не боюсь, но мне все равно очень страшно.

— Хорошо, — мгновенно подхватывает он, а через несколько долгих и тяжелых вздохов добавляет, — мне тоже.

В теплых руках успокоение приходит куда быстрее, и я даже не борюсь с постепенно накатывающим сном, но на последних секундах в сознании спрашиваю то, что по-прежнему продолжает тревожить:

— У нас ведь получится через это пройти?

— Не знаю, — честно отвечает Пит. — Но очень хочу попытаться.

И если тем вечером я перетаскиваю немного одежды в свою временную комнату, чтобы было во что переодеться утром, то уже к концу недели все полки и шкафчики заполняются разными безделушками. Пит смеется, когда замечает бесконечные ряды консервов и других запасов еды у себя на кухне, и отмечает тот факт, что жить немного проще, когда в холодильнике есть что-то помимо ингредиентов для выпечки.

А мне, наоборот, кажется, что жить вдвоем куда сложнее, чем могло показаться на первый взгляд. Это совсем не то же самое, что вечно ошиваться друг у друга, но всегда иметь свою личную территорию. Как бы там ни было, бытовые трудности отходят на задний план, когда из кошмара тебя вырывает не собственный крик, а сильные руки, прижимающие к себе и мягко поглаживающие по спине.

Одним утром я до смерти пугаюсь, когда дотрагиваюсь ногой до чего-то мягкого и пушистого в своей кровати, а когда вскакиваю, путаясь в одеяле, то понимаю, что это всего лишь недовольный подобным пробуждением Лютик. Не знаю, откуда кот узнает о моем новом месте обитания, ведь я ежедневно оставляю ему в своем доме еду, миску с водой и открытую форточку на кухне, но с того дня мы живем втроем. И я даже не удивляюсь, когда через пару ночей обнаруживаю его в кровати Пита, развалившегося на большей её половине.

Становится завидно, ведь мне дорога в его постель все еще закрыта, так что я сразу же решаю поднять этот вопрос на повестку дня. Пит хмурится и в сотый раз повторяет, что это плохая идея, однако вечером дольше обычного задерживается в моей комнате, читая очередную историю про какое-то древнее сражение, а утром я первым делом чувствую тяжесть руки вокруг своей талии.

Этой ночью я впервые высыпаюсь настолько, что даже вызываюсь приготовить завтрак на нашу большую компанию, а улыбку на все лицо объясняю Хеймитчу завтрашним открытием пекарни. Впрочем, отчасти так и есть, ведь это настоящее событие, от которого даже у меня по спине бегут мурашки, а Пит вообще выглядит так, словно ему предстоит возглавить целое государство, а не маленькое семейное заведение.

День в пекарне проходит настолько быстро, что я не успеваю опомниться, как все, кроме нас с Питом, медленно расходятся по домам, обещая завтра прийти пораньше и всё подготовить. Вроде бы, никаких глобальных дел не остается, волноваться не о чем, но Пит мечется из угла в угол, беспокойно хватаясь за все и сразу, из-за чего чуть не роняет огромный противень с печеньями, а потом дважды за пять минут спотыкается об ножку одного и того же стула. Время на часах указывает на то, что уже давно за полночь, и нам обоим нужно хотя бы попробовать выспаться, так что я перехватываю его во время очередного забега в сторону печей, переплетая наши пальцы.

— Пит, успокойся, все пройдет отлично.

— Ничего не готово, — бормочет он, но руку не отнимает, так что я притягиваю его поближе и целую. Изначально поцелуй планируется мягким и поддерживающим, но отчего-то почти сразу становится мокрым и требовательным. — Так ты меня не успокоишь, — шепчет он прямо мне в губы, немного отстранившись.

— Может быть, хотя бы отвлеку.

Уж не знаю, причиной тому является наше общее нервное напряжение или какая-то удивительная атмосфера этого места, в которое мы вложили всю душу, но отвлечь получается очень быстро. Пит запускает пальцы в мои волосы, проводит по шее и ключицам, настойчиво целуя, а я чувствую, как плавлюсь и одновременно разгораюсь под этими прикосновениями. Воспоминания о прошлом подобном вечере еще слишком свежи, мы будто поставили время за паузу, а сейчас возвращаемся к тому моменту, на котором остановились.

— Надо закрыть дверь, — шепчу я и тяну нас назад к выходу, а потом вздрагиваю, когда касаюсь лопатками прохладного стекла. Прикосновение действует отрезвляюще, и следующая мысль заставляет меня сделать то, что я бы ни за что не сделала при других обстоятельствах. Я прошу Пита остановиться. — Сейчас не самое подходящее время, — объясняю я скорее себе, чем ему. — Вдруг приступ? Мы завтра без тебя никак не справимся.

— Да, — выдыхает он, прижимаясь своим лбом к моему и глубоко дыша. — Ты права.

К счастью, этим эпизодом я хотя бы добиваюсь своего — Пит соглашается, что лучше нам немного отдохнуть и вернуться рано утром, чтобы закончить последние приготовления.

Ночь выдается совершенно беспокойной. Я быстро засыпаю в своей кровати от ужасной усталости, резко навалившейся, стоило только переступить порог дома, но уже через час просыпаюсь от шума в соседней комнате — Питу снится кошмар. Бужу его и, воспользовавшись моментом, остаюсь в постели, безопасно расположившись на другой половине кровати. Впрочем, когда я подрываюсь уже от своего кошмара, то нахожусь в крепких объятиях, а Пит сквозь сон шепчет мне что-то неразборчивое.

Просыпаюсь еще до рассвета и замечаю, что в кровати пусто, так что спускаюсь вниз и обнаруживаю, что кухня превращена в цех по заготовкам, а Пит, с ног до головы в муке, дремлет прямо за столом, облокотившись на свою руку. Картина вызывает у меня искреннюю улыбку, и я долго не решаюсь спускаться, пытаясь запомнить ее в мельчайших подробностях.

Разбудить виновника погрома все же приходится, и он испуганно подлетает проверять пироги в духовке, которые оказываются в полном порядке.

— Ты бы проснулся от этого жуткого таймера. Поверь мне, он и мертвого из могилы поднимет, — шучу я, но по напряженному выражению лица Пита понимаю, что сегодня ему снова не до шуток.

С того момента время летит неуловимо. Мы еле как, с помощью Хеймитча, дотаскиваем плоды утреннего нервного срыва Пита до пекарни, и пока я распределяю по витринам готовую выпечку и пытаюсь сохранять остатки спокойствия, вокруг творится настоящая вакханалия. Столики протираются по пятому кругу, дверцы печей хлопают ежесекундно, кто-то (и чаще всего это Пит) постоянно носится, вспоминая что-то жизненно важное и, разумеется, забытое в спешке еще вчера. За час до открытия я чувствую себя выжатым лимоном, успев дважды обжечься и один раз порезаться, за что исключаюсь из кухонных помощников. А потом натыкаюсь на Хеймитча, сидящего на перевернутом ведре в кладовке и неспешно потягивающего что-то из своей фляги.

— Может быть, поделишься? — с мольбой в голосе спрашиваю я, но ментор отрицательно машет головой, прислонив палец к губам. — Ты от Пита прячешься? — спрашиваю я тише, и он кивает, подзывая меня подойти поближе, и закрывает дверь в кладовую.

— Твой жених сведет меня с ума, — заговорщически бормочет он, делая еще один глоток. — А я тут, вообще-то, даже не работаю!

Смеюсь так громко, что Хеймитч прикрывает мне рот ладонью, а потом выталкивает из своего укрытия и захлопывает дверь. Я все еще хихикаю, когда возвращаюсь в главный зал, и только в тот момент будто впервые смотрю на пекарню такой, какая она есть. И понимаю: «У нас получилось!». От ежедневной утомительной работы замыливается полноценное видение, но отчего-то именно сейчас я вижу — это то, ради чего мы трудились. И это потрясающе!

Своим осознанием решаю срочно поделиться с Питом, который усердно натирает столешницу позади витрин с разномастным печеньем, и он, наконец-то, хотя бы на мгновение отвлекается от беготни.

— Правда? — голос звучит неуверенно.

— Конечно.

— Как думаешь, отцу… — он ненадолго замолкает, но заканчивать мысль вовсе не нужно. Я твердо киваю.

— Он бы тобой гордился, Пит. Получилось прекрасно. Люди полюбят это место.

Возникшее молчание вовсе не вызывает никакой неловкости, как это иногда бывает. Мы оба молчим, чтобы подольше побыть в этом моменте. Спустя несколько десятков секунд Пит наклоняется через прилавок и целует меня, бросая напоследок тихое «спасибо», прежде чем унестись по очередному важному делу на кухню.

Как я и предполагала, первый день проходит отлично. Разумеется, Сэй еще за несколько недель раструбила всем и каждому об открытии пекарни, так что очередь выстраивается уже с самого утра. Немного выдохнуть удается лишь днем, пока люди занимаются своей работой, но к вечеру всюду снова воцаряется хаос, длящийся до самого закрытия. Домой мы возвращаемся еле живые, и я засыпаю в комнате Пита еще до того, как он успевает вернуться из душа.

Только под конец второй недели работы я наконец-то чувствую какое-то облегчение: пропадает суета, процессы потихоньку налаживаются, первичный ажиотаж спадает, хотя посетителей все еще очень много. Наша маленькая команда справляется на ура даже в день городского праздника в честь первого года без Жатвы, хоть и покидает рабочие места глубокой ночью. В какой-то момент я понимаю, что скучаю по Питу, хотя вижу его целыми днями. Ведь бывает и такое, что за время работы мы перебрасываемся только парой слов, а вечером вырубаемся, только коснувшись подушек.

Но сегодня день выдается относительно спокойным, а вечером у нас планируется совместный ужин с Хеймитчем и Сэй. Нам троим стоило огромных усилий уговорить Пита оставить пекарню на несколько часов без внимания, пусть и волноваться не о чем — каждый из нанятых сотрудников трудился честно и усердно, почти все освоили хотя бы азы пекарского дела, да и случись что, — от пекарни до Деревни не больше получаса медленным шагом. Скрепя сердце, Пит все же отрывается от работы, выдав каждому не менее тысячи инструкций перед уходом, но ужину не дано состояться — внучка Сэй подхватывает инфекцию, и Хеймитч быстро сливается под предлогом, что больше видеть не может наших лиц.

И только усевшись вдвоем перед телевизором на диване, я понимаю, насколько мне не хватает нашей ленивой размеренной жизни, позволявшей тратить столько времени друг на друга.

— Как же я устал, — шепчет Пит, будто читая мои мысли.

— Скоро станет проще.

— Надеюсь, — смеется он. — Мне уже даже снятся буханки хлеба, прямо как в детстве, когда мать заставляла все выходные проводить у печки!

— Буханки лучше переродков.

— Согласен, — он прижимает меня крепче, а я опускаю голову ему на плечо. — Тебе тоже меньше снятся кошмары?

Киваю в подтверждение.

— Совместный сон был лучшим решением. Или это из-за перманентной усталости?

— Хотелось бы думать, что первое.

Чувствую поцелуй у себя в волосах и улыбаюсь.

— Даже если нет, ты все равно от меня не избавишься.

Мягкие пальцы дотрагиваются до подбородка, подтягивая его наверх, и следом теплые губы накрывают мои. От поцелуя сразу же бегут мурашки, а усталость уступает место другим ощущениям.

По этому я скучала еще сильнее.

— Это отличная угроза, — шепчет Пит, но я его уже не слышу, затыкая новым поцелуем.

Всего несколько секунд требуется на то, чтобы забыть о том, что еще полчаса назад я мечтала, как усну пораньше и хорошенько отдохну. Теперь я мечтаю лишь об одном — продвинуться хоть немного дальше уже начатого. Чтобы ясно выразить свои намерения, забираюсь Питу на коленки, обхватив его ногами с двух сторон и углубляю поцелуй, а потом прикусываю нижнюю губу. Намек оказывается вполне очевидным, так что его руки быстро пробираются под мою футболку, сжимаясь на талии. Изначально это кажется отличным знаком, но совсем скоро эти же руки не дают прижаться ближе, а потом вовсе отталкивают на неприлично большое расстояние.

Вопросительно поднимаю бровь, получая еще один, последний, целомудренный поцелуй в кончик носа.

— Почему?

Вопрос звучит странно, но в текущих обстоятельствах меня хватает только на это.

— Китнисс, у меня нет сил даже встать с дивана. Контролировать свои мысли я точно не смогу.

Хочу начать спорить, но сразу же понимаю, насколько это будет бесполезно, так что не без разочарования принимаю поражение и уползаю обратно на свое место у него под боком. Этой же ночью мне в голову приходит мысль: если Пит не поймет, как контролировать себя в такие моменты, мне предстоит еще сотня подобных обломов.

Решение проблемы приходит на следующий день в процессе нарезания пирога на идеальные восемь частей (как научил, а, точнее, приказал Пит), и я отпрашиваюсь уйти пораньше, чтобы приступить к реализации плана.

Когда Пит возвращается домой, то сразу же замечает необычный для нашей кухни набор на столе и удивленно щурится, ожидая объяснений.

— Я подумала, что тебе нужно больше практики с самоконтролем, а поскольку тренироваться на мне… Ну, не то что бы я была против, но вдруг что-то пойдет не так, и…

— Китнисс, я понимаю, о чем ты говоришь.

— Да, хорошо. Поэтому я решила, что ты мог бы тренироваться во время рисования. Помнишь, ты сам сказал, что сосредоточиться сложнее всего во время рисования, так что… Что ты думаешь?

— Думаю, что хуже точно не будет, — как-то слишком равнодушно говорит он, пожимая плечами и рассматривая предметы на столе: книгу растений, стопку пустых листов, цветные карандаши, несколько старых кистей, баночки краски — все, что мне удалось найти у себя и у него дома.

— Если не хочешь, если это тебя расстраивает, — можешь не рисовать.

— Я же сказал, — он натягивает улыбку, но под ней читается гораздо больше эмоций, чем можно себе представить. — Хуже не будет.

Но ни в тот вечер, ни в следующий к карандашам и кистям он не притрагивается, аккуратно складывая их на уголок стола и будто забывая. Я расстраиваюсь, но не хочу давить, потому что, очевидно, один вид таких привычных для него когда-то предметов теперь навевает тоску.

Сентябрь пролетает слишком быстро, унося с собой последние жаркие деньки, оставляя взамен долгожданный прохладный ветер и облачное небо. Мы работаем в пекарне почти каждый день, и с каждым днем я замечаю все больше и больше оживающих строений: в конце улицы открывается мясная лавка, а напротив — мастерская; Новый Котел буквально кипит торговцами и покупателями, так что Сэй полностью погружается в привычные для себя хлопоты; совсем скоро начнет работать школа — пока только несколько классов, но соседские дети находятся в таком предвкушении, что не устают повторять об этом при каждой встрече. Наша Капитолийская соседка тоже заезжает в свое здание, временно возвращая в уже спокойные будни шум стройки и мельтешение рабочих. Она оказывается совершенно нетипичной для столицы девушкой лет на десять старше меня с темными волосами, собранными в высокий тугой хвост, и обыкновенной одеждой, так что отличить ее от жителей Дистрикта в толпе даже не представляется возможным.

Мы знакомимся случайно, сталкиваясь на улице плечами: я несусь с подносом буханок хлеба к Сэй, а она несется с кучей чертежей на свою стройку. И, как бы это странно ни звучало, практически сразу находим общий язык. Кассандра делится своей историей, после чего я проникаюсь к ней настолько сильно, что даже приглашаю на наш ужин с Хеймитчем и Сэй.

На самом деле, в истории нет ничего особенного — родители погибают при штурме Капитолия по пути в президентский Дворец, и она остается совсем одна, совершенно не понимая, как дальше жить. Дальше череда случайных событий приводит к тому, что она приобретает целое здание в далеком Дистрикте, о котором когда-то даже не думала, и решает перевезти семейное дело именно сюда.

— Мне показалось, что людям в Двенадцатом я буду гораздо нужнее, чем в столице, — говорит она, объясняя свое решение.

Семейное дело оказывается частной школой, пользовавшейся в свое время большой популярностью в Капитолии, но конкретно она занималась там с дошкольниками музыкой и пением, чем и планировала увлечь наших местных детишек.

— Ты ведь тоже поешь! — заявляет она за очередным ужином, вдруг сопоставив какие-то факты в своей голове.

— Пела, — поправляю я.

— Никогда не поздно заняться давно забытыми увлечениями, верно? — подключается Пит, кивая в сторону пылящихся в углу кистей и красок.

Никак не комментирую это замечание, но уже следующей ночью просыпаюсь одна, и очень пугаюсь, представляя себе не самые приятные причины пустующей кровати. К счастью, все представления оказываются неправильными — под светом одной настольной лампы за кухонным столом сидит Пит, старательно выводя что-то на бумаге. Тихонько кашляю, чтобы не напугать его внезапным появлением, но все равно пугаю, вырывая из глубочайшей сосредоточенности.

— Прости, что отвлекла, — тихо шепчу я, заходя на кухню. — Думала, что-то случилось, раз ты ушел.

— Ничего страшного, все равно ничего не получается, — вздыхает Пит, собирая листы обратно в неаккуратную кучу. — Это безнадежно, Китнисс.

Отчего-то мне сразу кажется, что говорит он далеко не о рисовании, подводя под неоправданно жестокое слово куда больше аспектов своей жизни.

— Уверена, что это не так, — говорю я, мимолетно чмокнув его в светлую макушку. — Просто нужно больше времени.

И время идет.

Пекарня больше не требует настолько много внимания, так что у меня (как не у самого необходимого члена команды) появляется уйма свободного времени, часть которого я посвящаю помощи новой знакомой с ее школой. Кассандра волнуется, что детей не заинтересуют подобные занятия, но она оказывается совершенно не права. Стоит мне лишь обмолвиться словом с соседкой, как на следующий день минимум десяток родителей приходит поглазеть на капитолийскую учительницу и ее заведение, яркими красками украшающее всю улицу. Поэтому, когда в середине октября двери туда впервые открываются для посетителей, мне приходится помогать уже не от скуки, а из-за необходимости. К счастью, педагоги и воспитатели на подмогу находятся быстро, и я уже не чувствую такой потребности находится в студии постоянно, но отчего-то все равно не могу перестать искать поводы вернуться.

Смотреть на детей, поющих, рисующих, танцующих и рассказывающих стихи просто ради забавы, чтобы занять свободное время, одновременно мучительно больно и завораживающе прекрасно.

Они, вероятно, и есть главная причина, почему через всё это стоило пройти.

И еще одна не менее важная причина теперь всегда вертится где-то под боком — разбрасывает всюду книги, забывает закрывать шкафчики, когда что-то ищет, проводит часы на кухне, изобретая новые шедевры, оставляет мокрые следы по всему дому, когда выходит из душа, и разрешает быть настолько близко, насколько вообще позволяют наши обстоятельства.

Но это все же немного дальше, чем каждый день рисует моя фантазия.

Бессонными ночами, которые периодически (но гораздо реже) все-таки случаются у нас обоих, Пит сидит над пустыми листами с карандашом в руке. Я не знаю, какие именно попытки он предпринимает, но по утрам частенько нахожу вовсе не признаки успехов, а обрывки, скомканную бумагу и брошенные на пол кисти. В такие дни Пит выглядит более хмуро, чем обычно.

Я боюсь спрашивать, потому что не хочу ранить сильнее, ведь и так чувствую свою вину за то, что подтолкнула его к испытаниям себя на прочность. Конечно, умом я понимаю, что это важный барьер, сломав который ему станет в разы легче, но видеть, как что-то причиняет твоему близкому боль, и быть неспособной помочь — просто пытка.

А когда я все же решаю, что, если ничего не изменится, пора вмешаться, Пит удивляет меня, переворачивая все с ног на голову.

Тем утром я с трудом просыпаюсь, насильно вытаскивая себя из объятий ночи, но вот других — более приятных объятий — не чувствую и начинаю шарить рукой по кровати. Пита не нахожу, зато натыкаюсь на что-то шуршащее. Разлепляю глаза — записка.

Китнисс,

Как официальный совладелец пекарни, объявляю сегодняшний день — твоим выходным.

Возражения не принимаются.

Целую

Пит

P.S. Если честно, я просто не смог тебя разбудить. Когда ты начала так крепко спать?

P.P.S. Как официальный совладелец, я и для себя объявляю полувыходной. Буду дома после обеда.

P.P.P.S. Переверни записку.

Прежде чем выполнить последнюю просьбу, читаю дважды — красивый и размашистый почерк Пита совсем не вяжется с игривым тоном текста, из-за чего кажется еще милее. А когда все же переворачиваю — теряю дар речи.

Это рисунок. Небольшое пёрышко, выведенное простым карандашом. Совсем не шедевр — скорее набросок, но он однозначно нарисован рукой Пита, отчего в моих глазах приобретает такую ценность, что хочется мгновенно повесить его под стеклянную рамку.

Он смог.

Расстраиваюсь, что не присутствовала при этом долгожданном событии и даже теперь не могу выразить свою радость автору лично, но внутри щекочет счастье.

Когда Пит возвращается домой, я даже не пытаюсь сдержаться и бросаюсь ему на шею, чуть не сбивая с ног. От него пахнет печеньем, мятой и еще чем-то еле уловимым, что я просто называю запахом уюта — запахом его волос, подушки, мягкой хлопковой футболки и наших вечеров с книгой или у телевизора. Моя жизнь теперь переполнена этим запахом, но я не прекращаю жадно вдыхать его каждый раз даже спустя месяц совместного быта.

Пит смеется и оставляет беспорядочные поцелуи на плече, шее, щеке.

— Хорошее настроение? — спрашивает он, выпутываясь из моих рук.

— Надо было разбудить меня! Когда ты это нарисовал?

— Сегодня ночью.

— Пит, боже! Надо было позвать меня. Это же так важно! Я уже с ума сходила и совершенно не знала, чем могу помочь.

— Ты помогаешь мне каждый день, — отвечает он ласковым, но серьезным тоном. — Рисунок бы все равно никуда не делся, в отличие от нормального сна.

Поворчав еще немного, все же соглашаюсь и забрасываю его тонной вопросов. К моему удивлению, Пит, покопавшись в одной из полок, извлекает на свет еще несколько набросков неудавшихся, на его взгляд, перьев. Разглядываю их, обрисовывая кончиком пальцев изящные силуэты.

— Почему именно перо?

Пит хмыкает, пожав плечами.

— Это несложно, да и… Птицы напоминают о кое-ком очень важном.

Улыбаюсь, притягивая его обратно в свои объятия, а, когда он небрежно сдвигает листы в сторону, осуждающе шикаю и принимаюсь складывать их сама, осторожно отделяя рисунки в другую стопку.

— Значит, ты понял, как сосредоточиться и не дать при этом охмору взять верх?

— Не то что бы понял, но да, начал разбираться.

— Это нужно отметить! Давай позовем Хеймитча и Сэй? Я могу приготовить ужин или…

Он перебивает меня, нежно целуя, и я даже не думаю возмутиться.

— Я с ног валюсь от усталости. Так что сначала сон, а потом уже давай отметим, как захочешь, ладно?

Киваю, теперь более отчетливо отмечая темные круги под его глазами, и плетусь в комнату, а потом возвращаюсь обратно на кухню, недолго поспорив напоследок из-за снова развалившегося поперек одеяла наглого кота, которого Пит наотрез отказался выгонять или хотя бы сдвинуть. Принимаюсь готовить, но сразу же прекращаю, когда с грохотом роняю крышку от кастрюли — слишком шумное занятие. Поэтому после недолгих блужданий по дому, решаю наведаться к Кэсси и в пекарню, а потом сообщить хорошие новости Сэй и Хеймитчу.

Но не успеваю даже до конца расчесать волосы, как в окно начинают стучать маленькие капли, в скором времени превращающиеся в настоящий ливень. За неимением других вариантов, заглядываю в спальню и решаю пока почитать. К счастью, в комнате по всем углам лежат разные книги. Беру наугад одну в старой выцветшей оранжевой обложке и принимаюсь читать, но быстро утомляюсь и начинаю листать страницы, пробегаясь глазами только по тем цитатам, которые подчеркнул карандашом Пит. Даже не удивляюсь, когда через несколько минут засыпаю на моменте, в котором автор убеждает каждого руководителя готовиться к будущим проблемам еще до их наступления{?}[Китнисс читает классику по менеджменту И. Адизеса], так и не разобравшись, как же это сделать.

А когда просыпаюсь, за окном все еще льет дождь, даже не планирующий прекращаться — небо заволакивает темными тучами, а из открытого окна дует холодный осенний ветер. Можно было бы даже замерзнуть, если бы не горячий от сна Пит, прижавшийся ко мне всем телом. Лениво переворачиваюсь к нему лицом, переплетая наши ноги, а он лишь сонно хмурится, заставляя меня улыбнуться.

— Сколько время? — хрипло бормочет он, даже не открывая глаз. Молча утыкаюсь носом ему в ключицу, уже жалея, что нарушила идиллию, и надеясь продлить ее еще хотя бы на пять минут. — Щекотно. У меня по всей спине мурашки.

Пит ёжится, а я поднимаюсь носом выше по шее к впадинке за ухом и нежно дотрагиваюсь губами, добиваясь глубокого вздоха. Он подтягивает пальцами мой подбородок и целует сладко и медленно, так что мое сердце замирает, желая растянуть момент.

Невинный поцелуй совсем скоро становится глубже и настойчивее, дыхание сбивается, а влажные дорожки холодят шею и плечи. Прикосновения обжигают, мягкие губы на моих губах заставляют сознание плавиться. Тело пылает желанием, отзываясь на каждое прикосновение пульсирующим шумом в ушах.

Это невыносимо. Воздуха не хватает, но и остановиться невозможно. Хочется через прикосновения донести все то, что живет у меня внутри уже много месяцев, так и не оформившись в слова.

Я никогда не смогла бы научиться жить без тебя.

Ты нужен мне.

Я люблю тебя.

Не уверена, что до Пита доходят мои безмолвные признания, но каждым своим движением он только сильнее натягивает струну желания. Мы встречаемся взглядами, на секунду отстраняясь дальше, и в глазах Пита нет и тени тьмы, лишь ясное голубое небо, дарящее надежду только на лучшее. Завораживает. Пит настолько притягательный, что я на секунду не верю своему счастью быть той самой и улыбаюсь, прежде чем снова потянуться к любимым губам.

Он останавливает меня, нежно приложив ладонь к щеке и все еще тяжело дыша. На лице снова та же неуверенность, даже тревога, которой тут совершенно не место.

— Пожалуйста, убери руку, — шепчу я, а он отрицательно машет головой.

— Китнисс, то, что у меня впервые за несколько недель получился детский рисунок, еще ничего не значит.

Хочется спорить, что это значит бесконечно много, но прекратившиеся ласки все еще туманят мысли. Беру его руку, настойчиво удерживающую на небольшом расстоянии, и поочередно целую пальцы. Пит вздыхает, но все же возвращает свои губы на их законное место — рядом с моими.

— Ты сам сказал, что мы отметим это событие, как я захочу, — тяну его на себя, вынуждая перекатиться и опереться руками о подушку с двух сторон от моей головы. Притягиваю за шею, зарываюсь руками в волосы и, когда он окончательно сдается, все же умудряюсь оформить хоть какие-то свои чувства в слова, шепнув их на ухо. — И я очень хочу, чтобы ты не останавливался.

И кто бы знал, что в тот вечер я получу всё, что хотела.

Комментарий к 17

Вы готовы, дети?)))

Не буду нагнетать, но в следующей главе мы с вами простимся с этой историей. Какие там у кого остались неисполненные желания по поводу этой парочки и других персонажей, м?) Есть шанс влететь в последний вагон)

ни на что не намекаю, но в прошлый раз вы не нажимали ждунчиков, и вдохновение никак не приходило, а глава писалась со скрипом. Совпадение? Не думаю