Мир растений: Рассказы о саксауле, селитрянке, баобабе, березах, кактусах, капусте, банксиях, молочаях и многих других широко известных и редких цветковых растениях

Букоцветные, березоцветные и орехоцветные — порядки в основном из северного полушария. В южном встречаются реже. Ведущую роль в них играют деревья, иногда вечнозеленые, чаще листопадные. В семействе буковых есть несколько вечнозеленых дубов, есть и вечнозеленые буки. В нашей стране те и другие листопадны. Натиску человека хорошо сопротивляются только березовые. Именно им мы обязаны сохранением многих лесных площадей, где уничтожены хвойные деревья.

Порядки крапивоцветных и казуариноцветных в основном тропические. Небольшое семейство казуариновых, единственное в одноименном порядке, сосредоточено в основном в Австралии. В другие края его развезли люди. Вечнозеленые деревья и кустарники с чешуевидными листьями.

В порядке крапивоцветных три семейства. Семейство тутовых самое крупное — 1550 видов. Много вечнозеленых деревьев во главе с огромным родом фикус, около 1000 видов. В основном в тропиках и субтропиках. Деревья преобладают и в семействе ильмовых, рассеянном по разным природным зонам. В семействе крапивных в основном травы, хотя есть и деревья, у которых жалящие свойства во сто крат усилены.

Наиболее примитивное в порядке хамамелидоцветных — семейство хамамелидовых. В нем 100 видов. Кустарники и деревья из Гималаев, Америки. У нас есть на побережье Каспийского моря.

Все эти порядки называют иногда сережкоцветными за то, что их невзрачные цветки скучены в сережки. Они объединяются под единой вывеской надпорядка хамамелидных. К нему же мы условно относим для удобства изложения и порядок ивоцветных, хотя в новейших ботанических системах он поставлен рядом с тамариксоцветными и каперсоцветными.

Всегда на новом месте

Есть на Крайнем Севере невидимая, но очень важная пограничная линия. Бюджет климата здесь таков, что для леса жизнь севернее этой черты — дело немыслимое. Влияет многое: сильные ветры, мерзлота в почве, но главное — общий недостаток тепла. Аванпосты леса, если и пробираются дальше, к полюсу, то растут, распластавшись по почве. Полярные ивы и березки бывают ниже, чем их соседи — шляпочные грибы. В силу исторических причин лес во многих местах не доходит даже до дозволенной климатом границы. Километров на двести не доходит, а кое-где и на триста-четыреста.

Но совершенно неожиданно среди безлесной равнины, где кругом только мхи и лишайники, исчезает даже равнодушная к холодам лиственница, возникает на горизонте цепочка тополей. Она тянется тесной чередой с юга на север, далеко перешагнув запретную линию, установленную природой. И тополя — не какие-нибудь карлики, а вполне нормальные деревья, как в обычном лесу.

Холод и ветер тополям страшны не меньше, чем ивам, их собратьям по семейству ивовых. И столь смелое продвижение тополевого авангарда в глубь тундры не случайно. Тополь — житель речных пойм. Он растет по островам и низким берегам рек. Северные реки несут с юга массу тепла. Этого тепла тополям хватает, чтобы продвинуться в тундру. Но только вдоль русла реки. Ни на шаг в сторону на морозную, продуваемую ветрами равнину.

Не все тополя идут так далеко на север. Только душистый тополь. Он истинный забайкалец, сибиряк, но в облике дерева есть что-то южное, что-то тропическое. Лист его не ромбический, как у обычных тополей, а овальный. Не мягкий, не нежный, а жесткий, кожистый, сверху темный, глянцевый, снизу сизоватый, бледный. Такой лист выдержит и шквальные тропические ливни. Это проверено на Байкале.

Юго-восточный берег озера недаром зовут холодными тропиками. Летом ливни хлещут по нескольку часов подряд. Именно здесь душистому тополю хорошо живется. По берегам байкальских речек он фантастически толст, и еще сейчас не редкость стволы двухметровой толщины. У него и аромат южный. В дождливую ночь, когда поезда останавливаются на байкальских берегах, пассажиры недоумевают, откуда разносится благовоние в этом суровом сибирском краю.

В 300 лет стволы начинают рушиться один за другим. К этому времени они уже изрядно прогнили изнутри. Сломанный бурей ствол пуст, как труба. На месте упавшего дерева в каждом нормальном лесу селится молодняк. В тополевом этого никогда не случается. Свободное место захватывает бурьян, а потом хвойные деревья: пихта или лиственница.

Однако топольник не исчезает. Через несколько лет наступает паводок, река намывает новую песчаную отмель, наносит гальку. На ней, пользуясь случаем, и поселяется тополевый молодняк, пока не успели захватить удобное место лесные и сорные травы. Молодняк густой: семян тополь дает много, с запасом. Пройдут годы, молодняк превратится во взрослый лес. Но и этот лес на песчаной косе будет жить тоже один только раз, пока не достигнет 300-летнего возраста и буря не переломает его прогнившие стволы. Дважды на одном месте душистый тополь не растет никогда.

О семенах тополя можно было бы много не говорить. Они знакомы всем: и горожанам и сельчанам. Тополиный пух стелется летом по улицам. Ветер поднимает пух и несет его в дальние края, а вместе с ним и семена. Казалось бы, природа не рассчитала, и тополевые семена могут пропасть без пользы, потому что должны прорастать только в пойме реки. На самом деле предусмотрено все до мелочи.

Каждый, кому приходилось отвеивать зерно, знает, что тяжелые, полновесные семена падают ближе, а легковесная мелочь уносится ветром гораздо дальше. Вдаль улетают либо пустые, либо недоразвитые, либо выеденные личинками насекомых. Точно так же происходит и с тополем в пойме. Здоровые, крепкие, тяжелые семена тянут свои парашютики-летучки к земле и опускаются неподалеку от материнского дерева на песчаную отмель. Негодные, легкие семена ветер уносит дальше, за пределы поймы. Там они погибают без пользы. Если бы не ветер, упали бы на песчаную косу, проросли и дали бы хлипкое потомство.

Другой тополь, который растет в Сибири, — лавролистный. Только он не с севера, а с юга. Лист похож на лавровый. Но чаще на улицах сибирских городов встречается не лавролистный, а немного похожий на него тополь бальзамический, родом из Северной Америки. Трудно сказать, кто и когда завез его в наши города. Подозревают, что это дело рук железнодорожников. Когда проводили железную дорогу в Сибирь, посадили на станциях бальзамические тополя. Со станций они перекочевали на городские улицы. Здесь они перемешались с лавролистными тополями, возникли гибриды. И теперь разобраться, где тополь американский, а где гибридный сибирский, не всегда легко. Но при желании можно.

В 1946 году в Сибири выдалась на редкость суровая зима. Множество молодых тополей на улицах Красноярска подмерзло. Засохли невызревшие побеги. Появились трещины в стволах. Те, кто считал городской тополь местной породой, удивлялись: как могло подмерзнуть свое, кровное, сибирское дерево? Подмерзли деревья бальзамического тополя. Климат на их родине, в Канаде, мягче, чем в центре Сибири.

Сибирские тополя отлично приспособлены к резким переменам температур от жары к холоду. И не только не страдают и не подмерзают, но иной раз получают некую выгоду для себя. В особенности преуспел в этом лавролистный тополь в Туве. Растет гам на песках далеко от поймы.

Тува — земля контрастов. Как-никак центр Азии, самого большого континента. Днем жара. Ночью холод. Водяной пар конденсируется на песчинках. Этой влагой и довольствуется тополь. Корни его вглубь не идут. Стелются у поверхности почвы. Ночью всю воду с песчинок собирают. На ночном снабжении растет он туго, медленно. Но все-таки не гибнет.

Принято считать, что тополь — житель севера. Его даже называют эвкалиптом севера за быстрый рост. На самом деле многие тополя — южане. Один из них обитает в тропической Африке. Другой — евфратский тополь — в Алжире, Марокко, Ливийской пустыне. У нас в Прибалхашье сохранился его ближаший родич, разнолистный тополь туранга.

Листья у туранги действительно разные. Те, что на нижних ветвях, почковидные, по краю с крупными зубцами. На верхних — длинные и узкие, как у ивы. На ощупь холодные и жесткие. Когда поднимается ветер, они не шелестят и не перешептываются, как у других тополей, а громко хлопают, словно картонные. Почва под турангой часто белеет от соли, точно под ней вытрясли мешок из-под муки. Все остальные тополя на соленых почвах не растут.

В 30-х годах пытались разводить турангу семенами. Из этой затеи ничего не вышло. Пришлось изучать жизненный путь туранги. Подобно большинству тополей, наш новый знакомый цепляется за речные поймы. В пустынях поймы рек заняты тугаями, густыми зарослями низких деревьев и высоких трав. Из деревьев там растут узколистный лох, тамарикс и туранга. Только туранга не образует таких густых однопородных лесов, как душистый тополь. Всего один процент туранги в тугаях. Зато иногда ее рощицы встречаются далеко от реки. На километр и больше. Как попал туда тополь? Как живет в безводной пустыне влаголюбивая туранга?

Таких рощиц несколько в пустыне вокруг озера Балхаш. Изучили одну, на севере от озера. Удалось подметить: растет роща не просто среди пустыни, а на старой террасе бывшей реки. Значит, рощица появилась, когда текла река. Потом река покинула это место, а рощица осталась. Объяснение выглядело бы вполне правдоподобным, если бы не одно обстоятельство. По подсчетам, река удалилась от тополей лет 400 назад. А тополя до сих пор сохранились, хотя предельный возраст туранги в этих суровых краях 80 лет. Как удалось роще прожить четыре века?

Стали изучать таинственную рощу дальше. Заметили: среди деревьев совершенно нет женских экземпляров — все мужские! И совершенно нет молодого подроста, нет смены. И тополей в древостое не один процент, а все сто!

Объяснили себе это так. Когда река уходила на новое место, на берегу оставалось одно дерево туранги. Поскольку оно было мужским, то, естественно, семян дать не могло. Но зато размножалось вегетативно с помощью корневых отпрысков. Так возникла роща из мужских деревьев. Когда река ушла, уровень грунтовых вод упал. Но корни деревьев успели проследовать за ним. На такую глубину корешки молодняка, если он и появился, проникнуть бы не смогли. Через 80 лет первое поколение тополя стало отмирать, но на смену ему из корневой поросли выросло много новых деревьев. За четыре века могло смениться пять поколений, а может быть, и больше.

Ну а почему же все-таки на берегах рек нет такого массового молодняка туранги, как у душистого тополя на Байкале?

Семян туранга дает много. Осенью возле плодоносящих деревьев всегда можно найти целые кучи коробочек с семенами. Но семена часто не высыпаются из коробочек и не летят надоедливым пухом. А если даже и вылетают, то все равно всходов не дают. Успевают высохнуть и погибнуть еще внутри коробочки. Или в горячем воздухе, пока летят. Пустыня есть пустыня. Ведь созревают семена в самое пекло, в июле. Правда, отдельные всходы все же появляются, чтобы заполнить тот один процент деревьев, который отведен природой для туранги в тугаях.

Ботаники и тут решили проверить: может быть, дело в том, что еще и всходы выгорают от солнца? Попытались собрать коробочки с семенами, когда они еще не высохли и не улетели. Унесли в питомник. Посеяли. Всходы появились дружные. Их притенили щитами от палящего июльского солнца, как поступают со всходами других древесных пород. Через несколько дней все растения погибли. Не тень им была нужна, а жгучее солнце, смертельное для всходов других деревьев. И для семян (но не всходов) самой туранги.

Ивы

Трудно представить себе местность без ивы. И хоть в семействе ивовых всего-навсего 400 видов, из которых часть падает на долю тополей, ивы встречаются буквально на каждом шагу. Выступают форпостом леса в тундре и в горах. Обрамляют берега северного и южного полушарий. В Южной Африке местные жители при необходимости форсируют реку Оранжевую на бревнах из капской ивы. Такую переправу считают надежной. Садятся верхом на бревно и переправляются без хлопот.

Но все-таки ивы больше распространены в умеренной зоне. Половина в нашей стране. Каждая со своими особенностями. Раньше всех цветет в средней России краснотал, верба. Вербу и деревом трудно назвать. Скорее это куст с красными ветками. С узкими голубоватыми снизу листьями. И серебристыми зачатками соцветий. Цветет, когда еще и листьев нет, в середине мая. У других ив только набухают сережки, а у вербы уже разлетаются семена. Падают на воду. Пока плавают, прорастают. Потом опускаются на дно и закрепляются там пучком волосков. Могут продолжать расти под водой, пока не кончится паводок.

Часто бывает, что волны вышвыривают проростки на песок. Те ложатся ровным рядком. Когда уровень воды в реке падает, волны добавляют новую партию прорастающих семян, и на мокром песке возникает следующий рядок, чуть ниже первого. По мере того как вода убывает, новые и новые рядки ивовых сеянцев выстраиваются на берегу, словно их посадили рядами нарочно.

Последним цветет и плодоносит у нас белотал, ива миндальная. Ростом пониже вербы. Листья пошире. Ветви тусклые. Семена летят в начале июня, когда половодье давно закончилось, песок высох и прогрелся.

Для прорастания семян условия самые невыгодные. Нежные всходы обречены на высыхание. Под лучами июньского солнца сеянцы бессильно поникают, ложатся на горячий песок, прилипая к нему листочками. Такая вынужденная поза оказывается для крохотных ивушек единственным выходом в трудной ситуации. Под листочками почва отпотевает и увлажняется ровно настолько, чтобы сеянец не погиб. И иссушающий ветер не причиняет ему ни малейшего вреда.

Если ветер засыплет стволик песком, он даст придаточные корни и станет от этого еще сильнее. Корней станет больше.

Ивы, растущие по берегам рек, так хорошо приспособлены к воде, что выносят длительное затопление. Но, если слишком долго залиты водой, потребляют жидкости столько, сколько и не требуется. Иногда происходит забавное явление: ива превращается в дерево дождя. Поведал об этом академик Н. Холодный. Весной 1931 года во время очень сильного половодья он ехал по реке на лодке в Переяславль. У берега росла группа старых верб. Лодка прошла под кронами верб, и пассажиров окатил ливень, тогда как на небе сияло солнце. Это переполненная водой проводящая система гнала воду вверх по стеблю под давлением в десятки атмосфер. Избыток воды сливался через крону.

В нашу эпоху, когда повсюду создаются водохранилища, водолюбивые ивы особенно пригодились. Самый опасный враг гидросооружений — волны. И первое время берега сильно разрушаются ими. Бороться с волнами трудно. На Днепре попытались для этой цели использовать иву. Посадили заблаговременно до заполнения моря. Когда вода подошла к ивам, часть корней оказалась в воде. Волны выбили грунт из-под корней, и они заплескались в воде. Когда начался шторм, особого прибоя возле ив не было. Ивовые корни гасили силу прибойной волны.

А вот что произошло в Голодной степи. Когда там проводили оросительные каналы, намеревались облицовывать стенки бетоном, чтобы не просочилась и не ушла воде. Но вместо бетона посадили ивы. Корни ив так плотно переплели грунт, что вода не смогла просочиться. А сами ивы украсили монотонный пейзаж.

Взаимоотношения с животными у ив складываются по-разному. С насекомыми — блестяще. При опылении без них ивы обойтись не могут. Рост ив невелик, на ветер рассчитывать не приходится. Даже на Крайнем Севере, где от холодов насекомых становится меньше, ивы сохраняют союз с ними. Доказать это удалось самым простым способом.

Кто-то сказал, что на Севере растения лишены запаха. Другие поддержали, и возникло довольно твердое мнение, что запах цветов — привилегия юга. В. Габрилюк решил проверить, так ли это, в тундре на Чукотке. Действительно, нашлись растения и без запаха (разве так не может быть и на юге!). Но некоторые пахли, да так сильно, что весь воздух пропитался их ароматом. Среди них оказалась и ива.

Канадский ботаник Д. Савиль проверил все арктические ивы у себя в Америке. Ни одна не опылялась ветром. Все — насекомыми. Нектара давали много. Насекомые охотно летали к ивам даже в холодную погоду. Спасаясь от холода, они шли на бреющем полете на высоте всего в несколько сантиметров от земли, чтобы заполучить свою порцию нектара.

Муравьи растаскивают семена ив, возможно, что по дороге теряют и тем помогают расселению. В Якутии невольно помогают возобновлению ив суслики. В степных островах всходы ив появляются только на сусликовых холмиках.

Совершенно по-иному относятся к ивам копытные. Лоси подстригают прибрежные заросли ивняков не хуже, чем садовники в парках. Там, где лосей разводится слишком много, ивняки исчезают. В сухих горах Средней Азии большой урон приносит домашний скот. В особенности на Памире. Лесов в сухих высокогорьях Памира, можно сказать, нет. Только вдоль речек поднимаются узкие полоски ивовых зарослей с тополем и облепихой.

Ивняки представляют собой лесное царство на Памире. Еще в конце прошлого века они были столь густы, что ботанику А. Регелю пришлось орудовать топором, чтобы пробить себе дорогу сквозь них. Памирские ивняки в некотором роде напоминают тополевые форпосты в тундре на Анадыре. Только там лес выдвигался в тундру, пользуясь запасом тепла, который несет река. Здесь, на Памире, ивовые лесочки продвигаются в глубь безлесных гор, пользуясь речной влагой.

Скот, который пасется на приречных лугах, вместе с травой прихватывает и сочную зелень местных видов ив — туранской и шугнанской. И заросли ив поредели настолько сильно, что уже не нужно топора, чтобы пробиваться сквозь них. Кое-где кусты съедены подчистую. Но все же и тут есть исключения. Профессор О. Агаханянц заметил: местами группы ив скот не трогает, и они растут широко и свободно, тогда как их соседи, такие же ивы, объедены под корешок. Выяснил: там, где не объедены, окружены защитной оградой из облепихи. Облепиха колючая, скот ее не трогает, а люди вырубают в последнюю очередь. Постепенно она разрастается вокруг ив.

Трудно предположить, что такое содружество ив и облепихи возникло недавно, когда человек со своими стадами пожаловал в горы. Скорее всего так было и раньше, когда в здешних горах блаженствовали десятки тысяч голов диких копытных. Они тоже поедали всходы ивы, и в те далекие годы ивы находили убежище за колючей облепиховой оградой.

Профессор А. Гурский предложил засадить ивами галечниковые россыпи памирских рек, которые все равно пустуют. На них ни пашни не устроишь, ни лугов. Сказано — сделано. Под его руководством Памирский ботанический сад начал посадки на галечниках. Через семь лет ивы достигли высоты 7 метров. В толщину — размеров бревна!

Пробовали разводить ивы у себя и новозеландцы. Они сажали ивы для защиты почв от разрушения. Все было бы хорошо, если бы не опоссум. Ивовые листья для опоссума оказались несравненным лакомством. К местам посадок стали скапливаться огромные массы зверьков. Не в силах бороться с нашествием опоссумов, люди забросили посадки, и они были тут же уничтожены.

Березы: кочевники и оседлые

Трудно сказать, как бы сложилась судьба лесов в умеренной зоне, не будь в них березы. Благодеяние, которое береза оказывает человечеству, трудно переоценить. Правда, еще в прошлом столетии самые мудрые лесоводы считали березу сорняком, но без нее леса давно превратились бы в бесплодные пустоши. Береза в наших лесах играет роль тропической макаранги. Заполняет место, пустующее после пожара. Так сказать, латает разорванное лесное одеяло.

Белая береза знакома всем. Плоды известны меньше. Это крошечные орешки, как зернышки проса. У каждого пара округлых крылышек, порой вдвое шире, чем сам орешек. На своих крыльях по ветру орешки летят на километр и больше. Хорошие урожаи бывают каждый год. И если рядом выгорит лес или появится свежая вырубка, береза тотчас ее засеет. Хвойные деревья так быстро отреагировать не могут. Хорошие урожаи семян у них бывают гораздо реже.

Под нежной тенью молодых берез без труда приживаются все наши хвойные деревья. И сосна, и кедр, и в особенности ель. Без березы ель вообще на открытом месте появиться не может. Губят ее заморозки. Береза для ели, как шуба. Когда хвойные перерастут березу, она зачахнет под их тенью и постепенно уйдет из леса на новые гари и свежие пустыри. Так и кочует с места на место, выполняя роль зонтика и начиняя почву плодородным березовым перегноем.

Теперь представим себе времена давние, когда людей на Земле было меньше, пожары случались редко, а вырубок и вообще не существовало. Где жила тогда кочевница береза?

Даже 100–200 лет назад в наших среднерусских лесах береза была гораздо более редким деревом, чем сейчас. Возьмите атлас Калининской области. В нем две карты растительности. На одной — растительность современная. На другой — восстановленная, такая, какой была лет двести назад. На восстановленной преобладает все больше серый цвет — еловошироколиственные леса. На современной карте от серого остались одни маленькие островки. Вместо этого всю карту заливает цвет голубой — березняки. Есть, конечно, и сосняки, они рыжим закрашены, но голубого больше. Наше время — время березняков.

Где же спасалась береза тогда, когда человек по лесам еще не ходил?

Убежищ у нее было несколько. Росла по речным берегам. Занимала в лесу место упавших хвойных деревьев. Так и передвигалась по тайге, как по шахматной доске, нынче здесь, завтра там. Больше ста лет на одном месте не задерживалась, у нее и продолжительность жизни такова, лет 100–150. Есть, конечно, у берез и более надежные, так сказать, постоянные убежища, но там растут особые ее виды. На границе леса, у Полярного круга, береза извилистая. На Памире — памирская, с розовой корой. На границе леса, в высокогорьях Кавказа — береза Радде, тоже с розовой корой. В забайкальских степях — черная береза с корой лохматой, как у взъерошенного пса шерсть.

В степях Западной Сибири надежное убежище находит и обычная белая береза. В сухой степи, конечно, так сразу ей не вырасти. Поселяется в мокрых западинках, в «блюдцах». И то не сразу. Сначала западинку захватывают осоки. Потом являются ивы и оттесняют осоки к центру «блюдца», туда, где влажнее. Затем с краешка поселяются березки. Теперь уже они теснят ивы к центру «блюдца». Проходит какой-то срок, и береза прочно укрепляется в западинке среди степи. Такой березовый островок очень устойчив. Березу могли бы вытеснить хвойные деревья, да березовые островки-колки отделены друг от друга и от хвойных лесов широкими просторами степей. И семенам хвойных через такие просторы не пролететь.

Животные любят березу, хотя пользы ей приносят мало. Рябчики склевывают почки. Тетерева и глухари тоже. Мелкие пташки всю зиму благоденствуют на березовых орешках, которые постепенно высыпаются из сережек в снег.

Совершенно неожиданно береза получает помощь от зайца. И весьма существенную. Косой никогда не считался для леса очень полезным животным. Обгладывает, кольцует деревья, и те засыхают. В Якутии зайцы-беляки едят верхушки молодых берез. Деревца тормозят рост. Стволики искривляются.

И все же зайцы приносят березам выгоду. Рядом с березами растут молодые лиственницы. Не будь зайцев, лиственницы перерастут березы и заглушат их. Березняк превратится в лиственничный лес. Косые не дают этому совершиться. Стригут и молодые лиственницы.

Казалось бы, никакого предпочтения береза не получает. Ведь зайцы стригут и то и другое дерево на одинаковой высоте и в одно и то же время. Но в молодости береза растет быстрее лиственницы. Косые же проводят массовую стрижку только в годы бурного размножения, раз в 10 лет. За это время березки успевают вырасти настолько, что зайцы не дотянутся до верхушек. Лиственница не успеет. Косые обязательно обстригут ее еще раз. Или даже два раза. И она безнадежно отстанет от берез.

А вот для лося береза не представляет интереса. Лось съест осинку и сосну, а березу не тронет. Береза останется и перерастет своих спутников. Правда, иногда такая нелюбовь к березе спасает и ее соседку сосну. В Бузулукском бору под Оренбургом долгое время не удавалось создать сосновые посадки на вырубках. Молодые сосенки гибли. Их корни объедали личинки майского жука. Когда заменили сосну березой, майский жук исчез. Теперь можно сажать и сосну.

Не все березы кочевники. Есть и оседлые. Живут там, где другое дерево вытеснить их не может. На Дальнем Востоке это береза каменная. Название не совсем удачное. Все думают, что древесина у березы каменной прочности. На самом же деле древесина обычная.

Дерево растет на камнях. Хоть и не всегда, но часто. Горы выбирает влажные, с туманами и вечной сыростью. Камчатка, Сахалин, Южные Курилы, Япония — вот адреса каменной березы. Но больше всех подходит для нее Камчатка. И леса на Камчатке почти сплошь из каменной березы. Хвойные, правда, тоже есть, но вытеснить березу и не пытаются. Еле-еле существуют, жмутся к долине речки Камчатки, зажатой между горами, где не так ощущается влажное дыхание океана.

Зато вся остальная земля в ведении каменной березы. Растет она широко и свободно. Возраста достигает внушительного — 500 лет. Это втрое-вчетверо больше, чем у белой березы. Стволы больше похожи не на березу, а на яблоню, увеличенную в три-четыре раза. Они так же, как у яблони, разветвляются на несколько крупных ветвей. Когда впервые пролетаешь над такими березняками и садишься среди леса, он кажется гигантским садом. Единственное отличие, которое сразу же бросается в глаза, — это кора. Конечно, на яблоневую она непохожа. Да и на березовую тоже не очень. Она розовато-серая, отстает и свисает длинными полосами, как старая газетная бумага.

Другим такие березняки кажутся не садом, а парком. Деревья стоят редко, а между ними разрастается крупнотравье. Красивей трудно сыскать лес. Но вдумайтесь, почему так разрежен древостой? Ведь за 500 лет, которые живет береза, можно столько орешков на почву насыпать, что молодняк встанет сплошной стеной. Благо и света для него сколько угодно. А возобновления нет.

Может быть, молодняк и появился бы, но крупные травы так пышно растут, что конкурировать с ними крошечному всходу березы — дело совершенно безнадежное. Всходы могут уцелеть только там, где трав меньше, где вместо почвы груды камней. Не потому ли и селится каменная береза все больше в таких местах?

Авангард леса

В тундре, где уже не растут деревья и кончается лес, его авангардом выдвигается ерник — заросли карликовой березки. Стратегия ерника такова: продвигаться вперед под защитой снежного плаща. Все, что выше снега, обречено на гибель. Поэтому ерник растет не прямым деревцем, а распластанным, раскидистым кустом из нескольких веток. Если есть мох, то весь куст утопает в моховой подушке. Наружу торчат только концы веточек с сережками.

Сережки хотя и маленькие, но вид обычный, березовый. Орешки в них тоже стандартные, березовые, с крылышками, как полагается. Только крылышки ернику вроде бы ни к чему. Крылышки у берез рассчитаны на ветер. Он должен унести орешки вдаль. Ерник же, поскольку он прижат к почве, живет в безветрии. Даже самый свирепый тундровый ветер снижает свой пыл у шероховатой поверхности тундровых растений. И расчет на то, что ветер унесет крылатые орешки ерника, не оправдывается. У обычной белой березы в конце лета, в августе, уже разлетаются. У ерника уходят под снег еще в сережках. Если бы осыпались в августе, пропали бы зря, упав рядом с материнским кустом. Вместо этого они вылетают весной, когда тает снег. Вешние воды подхватывают их и несут на новые места.

Крылышки же — отзвук далекого прошлого, память о длинной и извилистой истории вида. Ернику они не нужны. Он благополучно прожил бы и без крылышек. Да и орешки-то нужны ернику бывают один раз в сто лет. Почему именно в сто, можно понять, если проследить жизнь ерника от всхода до старости.

Всходы ерника появляются не где попало а только там, где ничего не растет. Здесь союзниками ерника являются гуси. Гуси выщипывают траву, и это место размывают вешние воды. Они же несут сюда и орешки карликовой березки. Конечно, не только гуси играют на руку березке. Олени могут копытами разбить моховую дернину и обнажить почву.

До десяти лет растет березка одним хлыстиком. Неизвестно, что случилось бы с ним дальше, если бы его не объедали олени. Остается один пенек. На нем — спящие почки. Они трогаются в рост и дают новые ветви. К сорока годам на ернике уже две-три ветви, а то и пять.

Перед наступлением морозов ветви ложатся к земле. Если не лягут, обмерзнут. Когда лягут, дадут корни и пришпилятся к почве. От лежачих ветвей пойдут новые ветви. Но те тоже к зиме ложатся. И дают корни. Так повторяется много раз. Медленно, но неуклонно ерник продвигается вперед. За десять лет — на метр.

Когда ернику исполнится сто лет, самые старые части его отмирают. И свежие ветви начинают самостоятельную жизнь. А на месте отмершего куста поселяется толокнянка. Правда, долго толокнянка чужой площадью не пользуется. Появляются всходы ерника и выживают ее.

Пожары, если не очень частые, играют на руку ернику. После пожаров он разрастается еще гуще, чем был. Недаром же расселилась карликовая березка по свету так широко, как редкие другие деревца: от Скандинавии до восточных окраин Азии. Растет и в Гренландии, и в Исландии, и в Северной Америке.

Несколько слов о крылышках у орешков. Если бы у ерника вдруг исчезли крылышки, в его судьбе ничего не изменилось бы. Но для других берез потеря крылышек может обернуться трагедией. Это случилось с березой железной на Дальнем Востоке. У нее железной прочности древесина. И даже кора металлического, чугунного цвета. Орешки мелкие, чуть крупнее просяного зернышка. Из всех наших берез железная выделяется своими орешками. Крылышек у них нет. Если бы были, росла бы по Дальнему Востоку шире, чем сейчас.

Но, увы, бескрылые орешки сыплются под полог материнского дерева. И поэтому сохранилась железная береза только на крошечном клочке земли возле Владивостока. Да еще в смежных районах Кореи и Китая. Искать ее в густом хвойном лесу бесполезно. Рощицы железной березы легче всего обнаружить на крутых, каменистых обрывах возле рек. Там, где почти нет почвы. Где лесной полог не может сомкнуться. И где другие деревья не способны вытеснить железную березу.

Есть и еще одна причина, почему растаяли ряды железной березы. В прежнее время, когда еще не было стиральных машин, дальневосточные хозяйки мечтали о стиральных досках из железной березы. И любящие мужья старались, как могли, обеспечить своих подруг необходимым инвентарем. Доски получались вечные. Они переходили из поколения в поколение. А запасы железной березы таяли.

Орех, трижды рожденный

Мальчики Древнего Рима не играли в куклы. Они играли в орехи. У каждого хранился дома запас грецких орехов. Когда юноша собирался жениться, он по обычаю выходил на улицу и швырял своим более молодым товарищам грецкие орехи. Как бы отдавал им свою уходящую молодость. Может быть, отсюда и пошло поверье, которое бытует и сейчас, о том, что орех сохраняет вечную молодость? Во всяком случае, во все времена орех так ценился, что его старались разводить везде. Завезли и в Грузию и в Дагестан.

Потом были войны: с персами, с турками. Селения разорялись. Орех ускользал из садов в леса. Там разросся, расширил свои владения и превратился в обширные насаждения. В лесах так все перепуталось, что теперь не всегда можно установить, где орех саженый, а где природный. Доподлинно известно лишь одно, что в горах Средней Азии он дикий. И здесь центр всех ореховых лесов мира. Орешников здесь больше всего.

В Средней Азии называют орешники чернолесьем за тропически-черные кроны. Орехи толпятся, как гигантские копны, делают полог леса неровным, опять-таки похожим на тропический. Сам орех хоть и высок и не уступит иной раз самой лучшей сосне, но крона его начинается так низко над землей, что на крутом склоне ветви касаются земли. Некоторым кажется, что орех напоминает баобаб. Стволы не имеют сосновой стройности. Внезапно могут утолщаться, точно завязанные тугим узлом.

Крона ореха так густа, что только сильный ливень способен ее пробить. Луч солнца лишь изредка проглядывает в путанице длинных перистых листьев. Но сами деревья стоят редко: шагов на 30 одно от другого. Бывает, и еще реже. И тогда под полог леса просачиваются разные мелкие деревца и кустарники. Почти все они из семейства розоцветных. Одних яблонь несколько, кроме них боярышники, дикая вишня магалебка, шиповники, ежевика. Больше всего дикой сливы — алычи. Тут же и кислый барбарис и дикий виноград. Без труда осенью можно собрать готовый компот.

Для ореха все эти спутники конкуренции не создают. Высоко не растут. Свет не отнимают. Довольствуются вторым ярусом. Напротив, если орех вырубят, вся эта сочноплодная братия тотчас разрастается и защищает склоны гор от разрушения. И вместо орешника появляется яблоневый лес.

Зато растений пришлых, чужеземных, сорных орех не выносит. Пробовали сажать рядом с ним помидоры или картофель. Вначале растут нормально, потом быстро начинают вянуть и гибнут. Вокруг дерева точно невидимый круг. В нем — ни одного сорняка. Это падающие листья выделяют токсин — юглон, от латинского «югланс» — «орех». В орешниках Малой Азии заметили: сорняки вокруг ореха не растут даже тогда, когда вокруг — пастбища, на которых сорняков уйма. Профессор О. Агаханянц старался разбивать лагерь своей экспедиции под кроной ореха. Лучшего места не придумать: в кронах нет никакой нечисти и дождь не мочит!

Животные приспособились к ореху по-разному. Птицы, которым не под силу разбить орех собственным клювом, поднимаются с ним высоко в воздух и бросают оттуда на камни какой-нибудь скалы. Но в современном мире все меняется быстро, и птицам тоже приходится менять свои обычаи. Когда понастроили аэродромов с длинными взлетными полосами, птицы быстро оценили эти новшества. Теперь скал не ищут. Поднимаются над взлетной полосой и бросают орех на бетонную дорожку. Если не расколется, подбирают и снова роняют. Летчики долго недоумевали, ища храбрецов, которые вздумали колоть орехи под крыльями взлетающих самолетов.

Перестройка привычек у животных часто оборачивается для людей совсем не тем, на что рассчитывали. Не так давно переселили в Крым белку. Думали, что она будет питаться семенами крымской сосны. Но, попав в Крым, белки быстро обнаружили продукт более весомый и качественный, чем мелкие сосновые семена. Они отказались от сосновых семян и переключились на орехи. Теперь исправить дело очень трудно. Как заставить есть то, чего им не хочется?

Орех хоть и выбирает в горах самые теплые, защищенные места, все же терпит массу неудобств. Там, где он живет, лето неодинаково. Первая половина — сырая. Дожди льют каждый день. Жирная, черная, как чернозем, почва не просыхает. По дорогам не проедешь. Травы вырастают высокие, заблудиться можно. Их стебли и листья нежные. До середины дня на листьях блестят дождевые капли. Вторая половина лета сухая. Дожди прекращаются внезапно. Желтеют и сохнут травы. В лесу становится как бы просторней. Часть листвы ореху приходится сбрасывать. Нередки в горах и заморозки. Цветы замерзают. Приходится цвести второй, а то и третий раз.

И могучее дерево не выдерживает всех этих передряг. В столетнем возрасте ствол усыхает. Корни, однако, некоторое время сохраняются. От пенька на смену усохшему стволу вырастает свежий побег. Становится стволом. Корневая система в это время тоже заменяется новой.

Свежие стволы растут быстрее и энергичнее, хотя былой высоты уже нет. На этот раз до 100 лет немного не дотягивают. Засыхают и эти стволы. На смену им приходит третье поколение, затем четвертое, а там и пятое. Каждое живет немного меньше предыдущего. А все вместе составят без малого лет 500. До такого возраста доживают без смены стволов, ветвей и корней орехи, которые растут у подножий гор в садах и огородах.

Однако вся эта перестройка полбеды. 500 лет — возраст вполне достаточный. А может быть, орех и еще дольше живет? Установить это с большой точностью трудно. Можно лишь предполагать. Но у ореха есть другая беда — плохая обеспеченность возобновлением. Старые орехи растут. Молодых нет. Сколько еще протянут старички, трудно сказать. А вдруг станут падать. Чем тогда их заменим? Все это настолько встревожило биологов, что еще до войны стали искать виновника плохого возобновления. Ведь раньше-то было наоборот. На Кавказе заброшенные сады превратились в ореховые леса. Орех распространялся вдаль и вширь по горам и долам. Значит, возобновлялся отлично.

Наконец виновник найден. Туркестанская крыса. Этот зверек испокон веков связан с ореховым лесом. Чем больше в лесу ореховых деревьев, тем больше крыс, и наоборот. В орешниках крыса устроилась со всеми удобствами. Есть зимние апартаменты. Есть летняя резиденция. На зиму копается обычная нора. На лето используется дупло. Если дупла нет или там слишком душно, строит в ореховых ветвях гнездо, как птица. Там и запасы хранятся.

Пробовали подсчитать, сколько орехов съедает этот грызун. Оказалось, четвертую часть урожая. Каждый зверек — по мешку отборных орехов. Кто-то пожаловался: разложил для просушки орехи во дворе, и за одну ночь крыса утащила в нору три тысячи штук! И туркестанской крысе вынесли молчаливый приговор. Предлагали вырубить все дуплистые деревья. Лишить негодяйку летних удобств.

Но дело обстояло совсем не так просто. Ведь когда зарастали травой заброшенные сады на Кавказе, тогда тоже существовали всевозможные крысы, мыши и птицы. И они определенно съедали четверть урожая. Но орех от этого не страдал. Он расширял свои границы и процветал.

Чтобы разобраться с орехом по-серьезному, в леса Средней Азии направилась экспедиция Академии наук. Уже после войны. Вернее, в самом ее конце, в 1944 году.

Выяснили следующее. Главный противник ореха — домашний скот. Там, где переставали пасти, всходы появлялись один за другим. Где переставали косить траву — тоже. И где кончали собирать орехи люди.

Ну а как же с крысой? Ведь виновность ее доказана? Конечно. Но доказано и то, что везде, где появляются на пустырях и полянах молодые орешки, их занесла туркестанская крыса. Или кто-то другой из животных. Без них, паси не паси — орех не появится. Так не должны ли мы заплатить им хоть немного за их бесценную работу? Не должны ли отдать часть урожая? Другое дело — сколько?

И тут возникает вопрос: а сколько они брали за эту работу раньше? Столько или меньше? Несомненно, меньше. Потому что крыс было меньше, ведь в лесах тогда было больше хищников: ласок, сов, лисиц. Если оказать некоторое покровительство лисам, то поголовье крыс войдет в свою обычную колею и будущее ореха будет обеспечено. Если, конечно, не пускать скот в ореховые леса.

В шубе, но с открытой головой

Трудно найти дерево, о котором бы столько спорили, как о дубе. И хоть дуб каждому хорошо знаком, в его жизни оказалось столько неясного, что заблуждались самые опытные ботаники. Академик С. Коржинский в казанских дубравах на правом берегу Волги заметил, что в них нет смены, дубового молодняка. Коржинский объяснил себе это так. Дуб любит расти в шубе, но с открытой головой. Он не выносит затенения сверху. Под своим собственным пологом дубу не хватает света. В то же время в дубравах кое-где появились молодые елочки. Это еще больше встревожило академика. Ель теневынослива. Дуб светолюбив. Своей тенью ель может заглушить дуб и вытеснить его из лесов.

Откуда взялись елочки, Коржинскому было понятно. Стоило взглянуть на левый берег Волги. Там темной зубчатой стеной стояла еловая рать. И хоть семена ели не летят далеко и между дубравами и ельниками широкая Волга, но зимой по снежному насту семена унесутся хоть на два километра и легко форсируют водную преграду. Итак, вывод казался ясным: ель надвигается, дуб отступает.

Случилось так, что в тех же местах работали два других ботаника, профессор Г. Морозов и его ученик А. Хитрово. Заявление Коржинского их удивило. Разве могла природа создать древесную породу, которая неспособна возобновляться под своим собственным пологом? Подрост дуба они тоже разыскали. Не везде, правда. Только там, где не пасся скот. Что же касается еловой рати на левом берегу Волги, то ведь стоит она тысячелетия. И хоть елочки и проникли на правый берег, но везде ли там живут? Вовсе нет. Только пр оврагам. Дальше не расселяются.

Время шло. Спор продолжался. Вспомнили и о том, что ель, поселившись под пологом дуба, может постепенно год за годом, столетие за столетием ухудшать почву для дуба. Делать ее все более кислой. Это удается ей благодаря жесткой хвое, которая, разлагаясь, выделяет кислые продукты распада.

Против этого заявления выдвигались возражения. Дубовый лист тоже жесткий и кожистый. Он ложится на землю, как стружки из-под рубанка, а потом уплотняется, как картон. Семена ели могут сыпаться дождем, и все напрасно. Их слабые ростки не пробьются к земле.

По-своему правы и те и другие. И вся эта путаница возникла из-за того, что самые плодородные, самые жирные почвы распаханы, и никто не может сказать, как там, на этих землях, вела себя ель. И была ли она там? Дубравы, уцелевшие от распашки, потому и уцелели, что под ними земля похуже, победнее. На бедных почвах ель имеет больше шансов тягаться с дубом. Если только не приходит на помощь дубу огонь.

И вот, как только мы дошли до огня и дуба, снова начинается путаница. На этот раз она касается другого нашего дуба — монгольского, который растет на Дальнем Востоке. Монгольский дуб похож на европейского сородича. Только ростом пониже, метров до тридцати, и в толщину поуже, больше метра обычно не бывает. Зато меньше боится морозов. А что самое главное — лист его на зиму не опадает и висит там до весны. И лесничие всегда со страхом смотрят на этот сухой висящий лист, потому что весной он может вспыхнуть от малейшей искры.

И пожары вспыхивают из-за сухого листа довольно часто. Когда академик В. Комаров в начале века путешествовал по дальневосточным дубнякам, он повсюду видел следы огня. Там, где пожары налетали чаще, дубняк рос низким и корявым. Но зато это были чистые дубняки. Почти без примеси других пород. Там же, где следов пожара не было, рос смешанный лес. Дуб в смешанном лесу встречался тоже, но не как хозяин, а скорее как гость. Его окружала пестрая толпа кедров и лип, орехов и ильмов, бархата и кленов. И хоть рос отлично, но встречался редко.

Уж не возникли ли все дубняки Дальнего Востока на пожарищах? Для такого предположения есть веские основания. Монгольский дуб зимой не сбрасывает сухую листву — это мы только что установили. Загорается легко, как сено. Сгорает дуб, сгорают и его спутники. Дуб быстро дает поросль от пня. Спутники восстанавливаются не сразу и не все. Кедр исчезает навсегда. На дубовой поросли листья висят низко и еще легче загораются, когда огонь в весеннюю пору бежит по лесной подстилке. Дуб гибнет вторично и воскресает вновь в виде поросли. Может быть, все дальневосточные дубняки — наследие пожаров?

Академик Комаров колебался, не решаясь твердо заявить об этом. Видимо, у него не хватало фактов. После Комарова многие стали утверждать, что без пожаров дубняков вообще бы не существовало. Где же укрывался, где находил убежище дуб, когда пожары в лесах были редки?

Если в смешанном лесу, то ведь там множество тенистых пород деревьев. Дуб же любит расти в шубе, но с открытой головой. Как может прожить подрост дуба в смешанном лесу, когда сверху его затеняют?

Когда стали изучать поросль дуба после пожаров, пришли к поразительному выводу: чем хуже условия жизни, чем беднее почва, тем обильнее поросль дуба. Значит, чтобы выжить, чтобы уцелеть, дуб должен был находить убежище где-то на самых наибеднейших почвах (а ведь дуб — житель богатых почв). Самые бедные почвы на сухих скалистых обрывах южных склонов гор. Именно здесь дуб сильнее. Здесь он самый живучий, хотя на вид низкорослый и корявый. Если же мы вспомним, что дуб — житель лесостепи, а на сыром Дальнем Востоке лесостепные островки редки, то можно понять, почему дуб оказался на южных склонах. Это как бы островки лесостепи. Там суше.

Южные каменистые склоны с тощей почвой — привилегия не только монгольского дуба. В Южной Франции на таких же местах разрастается кермесов дуб. Колючие кусты его, как подушки, не поднимаются выше, чем на полметра от земли. Интересно, что колючи только внешние листья. Внутри куста совсем не колючие. Можно думать, что это защита от объедания скотом. Каждый француз знает, что кермесов дуб скот не ест из-за колючих листьев. Наверное, ели бы верблюды, но, к счастью, их во Франции нет.

До сих пор неясно, как возникли эти заросли? И почему дуб такой маленький, прямо как кустарник? Существовал ли он извечно, так же как монгольский, на каменистых склонах? Или рос на опушках древних лесов, а потом, когда человек стал выжигать и вырубать леса, разошелся по вырубкам и гарям?

Средиземноморье заселено с глубокой древности, и вполне возможно, что раньше на месте кермесовых колючих заграждений были настоящие леса. А потом их тысячелетиями жгли, рубили, снова жгли и снова рубили. Да еще коров и овец пасли. Постепенно принял кермесов дуб такую защитную приземистую форму, как сейчас. В том, что это похоже на действительность, убеждает один пример. Ботаникам удалось разыскать и высокий кермесов дуб, метров около двадцати.

Конечно, не все дубы так уничтожали, как кермесов. Неким баловнем судьбы пока выглядит дуб пробковый. Этот берегут ради пробки. Растет он не жалким кустом, а деревом. Правда, не очень высоким. Метров 15 может быть. Кривой, косой. С жесткими маленькими листьями. Вечнозеленый.

Обдирают пробковый дуб нещадно. Ствол оголяют полностью. С крупных ветвей тоже снимают пробковый слой. После экзекуции деревце выглядит как стриженая овца. Через 20 лет нарастает новый слой, более эластичный. На родине — в Алжире и Марокко, в Испании и Южной Франции — отлично выносит засуху. Не потому ли безразличен этот дуб к жаре и сухости, что слой пробки защищает? Но к почве разборчив. Особенно не терпит известковых, меловых почв и никогда на них не растет.

На меловых славится другой дуб — валлонов. Этот листопадный. Невысокий, чуть повыше пробкового. Родина — Ближний Восток. Долго не могли понять, откуда валлонов дуб черпает влагу в таких больших количествах, что может испарять совершенно не экономно, как цитрусовые сады на поливе. Вокруг все сохнет и замирает, а валлонов дуб не проявляет ни малейших признаков страдания. Выяснили: способен высасывать воду из камня, из мела. Мел же запасает воды ни много ни мало, а 25 процентов своего объема. Дуб использует девять десятых.

Потребителей дубовых желудей в лесу множество. Больше всего любит желуди кабан. Это его основное пропитание. Ест их и осенью и зимой. Особенно охотно весной, когда после морозов они становятся сладкими. Иногда начисто весь лес прочесывает. И для возобновления ничего не остается. И тогда вместо дуба начинает расти береза.

Белогрудый медведь на Дальнем Востоке больше любит молодые завязи. Лазит за ними на деревья. Сидит там, ест, ветви под себя подкладывает. Столько наломает, что кажется, будто устроился там в гнезде гигантской птицы. Потом такие «гнезда» на дубах долго торчат. С крупных дубов обламывает ветки и кидает вниз. Объедает на земле.

Насчет мышей мнения расходятся. Мышей в лесу множество. Сбор желудей ведут быстро и слаженно. Проверяли: одна супружеская пара лесных мышей за полмесяца заготовила больше двух тысяч желудей. Когда на Черноморском побережье перед войной закладывали первые плантации пробкового дуба, желтогорлые мыши за три недели ухитрились собрать почти все полностью. Уцелело всего три процента.

На семью мыши запасают килограммов по 30. Лесники на Украине это хорошо знают. Знают, что лежат драгоценные килограммы в складах под корнями деревьев. Снаружи только холмик земли. Берут лопату. Разрывают нору. Выгребают целый мешок посадочного материала. Сортировать его не приходится. Мыши заготавливают только первосортные желуди.

Иной раз мыши могут потерять орешек по дороге, и из него вырастет дубок. Но самым настоящим сеятелем желудей считается сойка. Орнитологи — специалисты по птицам — уже давно заметили связь сойки с дубом. Утверждали в один голос, что сойка, убирая урожай, уносит желуди в укромные места и прячет запасы во мху или в сухих листьях. Потом зимой питается. Часть запасов остается. Прорастает. И возникают группы молодых дубков.

Не соглашается только академик Н. Холодный. Тот, что раскрыл тайну молодила. Сколько ни наблюдал академик, ни разу не пришлось ему увидеть сойку, закапывающую желуди в мох. И вообще сойка редко садится на землю, разве что добыть там личинку насекомого. Гораздо чаще, вспорхнув с большого дуба, сойка улетает в чащу сосняка или в густые кусты и копошится там в ветвях. Чем она там занимается в гуще ветвей, не видно.

Бродя по киевским перелескам, выслеживая соек, академик заметил, что молодняк дуба появляется не везде в равном числе. Почти нет его под большими дубами, с которых падают спелые желуди. Немного и на солнечных полянках, где светолюбивому дубу расти очень хорошо. Зато масса дубков теснится в тени кустов, где птицы занимаются неизвестной деятельностью. Выглядят затененные дубки не очень крепкими. Листьев на них мало. Многие гибнут. Но на смену им появляются все новые, хотя рядом и нет плодоносящих старых деревьев. Некоторые из дубков вырастают и становятся большими деревьями.

Совпадение заинтересовало Холодного. Вооружившись биноклем, он занялся наблюдением и вот что увидел. Сорвав несколько желудей в кроне старого дуба, сойка планирует в чащу кустов. Два-три желудя у нее в зобу. Один в клюве. В полете иногда роняет. Желудь падает на землю с глухим, шипучим треском. В чащу сойка летит неспроста. Птица она видная, яркая, хорошо заметная, но трусливая. Летает не очень быстро. Хищников побаивается. От них и спасается в чаще. Там можно спокойно сесть на ветку и добыть из-под твердой скорлупы маслянистое ядро.

Усевшись на ветку, сойка отрыгивает один из желудей. Балансируя на ветке, как жонглер, пытается переложить его в лапку и прижать к ветке. Это самый ответственный момент. Желудь скользкий, гладкий. Если прижать неудачно, не по самой середине, он выскользнет и отскочит далеко в сторону. Окрашен желудь под цвет сухой листвы, кофейного оттенка. Искать бесполезно. Но у сойки в запасе есть еще один-два желудя. Извлекает из зоба второй. Прижимает более удачно. Начинает долбить клювом. Один неточный удар, и второй желудь отскакивает и скрывается в ворохе листвы.

Бывает и так, что с первого раза желудь закрепляется на ветке прочно и надежно. Раздолблена скорлупа, и надо бы приниматься за еду. Но в зобу еще два запасных желудя. Они мешают. И птица решает пожертвовать запасными. Выбрасывает их на землю и продолжает трудиться над первым плодиком. А те исчезают в ворохе листьев и благополучно прорастают.

Мать, пожирающая своих детей?

Буковый лес воспринимается по-разному. Академику В. Сукачеву он показался мрачным. Давящая громада стволов. Мертвенно-серая кора. Вместо травы прелые листья на земле. Писатель К. Паустовский нашел буковый лес светлым и торжественным, «как византийский собор. Стволы точно обтянуты зеленоватой замшей. Некий мшистый прохладный форум по склонам гор».

Правы оба. Буковый лес то светел, то мрачен, смотря по тому, где растет и какая погода. Но всегда производит сильное впечатление. Пород в нем немного. Стволы стоят редко. Кроны смыкаются в единый шатер. Тогда буковый лес как крепость. Как бастион. И проникнуть под его полог могут только редкие травы и деревья. Иногда и свои собственные всходы гибнут: слишком неподходящей для них оказывается жесткая, кислая подстилка — весь тот хлам, который покрывает почву. Тогда говорят, что бук — мать, пожирающая своих детей.

Но если разрушить буковую крепость, если вырубить его начисто, то он вернется на свою утраченную позицию не скоро. Очень не скоро. Там, где осталась стена живого леса, падают на землю трехгранные буковые орешки, увеличенная раз в десять копия гречневого зернышка. Крылышек у орешка нет. Улететь, как сосновое семечко, за сто шагов не может. Падает рядом. Охотников до трехгранных орехов легион: лисы, кабаны, мыши. Если урожай невелик, расхищают полностью. Рассевать орешки по вырубкам и гарям некому. У бука нет своей сойки, как у дуба. Нет и своей кедровки, как у кедра, которая разносит кедровые орешки. Самое большее, на что может рассчитывать буковый орешек, отскочить от ветки и упасть в десяти шагах от материнского дерева. Дальше их не находили.

Раз в пять-семь лет бывает обильный урожай. Орешки падают дождем. Если мыши не обнаружат и не конфискуют за зиму, весной орешки прорастают. Пока вырастут из них молодые буки и дадут урожай семян, пройдет лет 50, а может быть, и 100. Теперь бук может продвинуться вперед еще на десять метров, и снова нужно ждать полстолетия, пока вырастет новое поколение. Так и движется бук: по нескольку шагов за одно поколение.

Было бы полбеды, если бы трудности бука только этим и ограничивались. Нет, его в наше время ждут более серьезные неприятности. В 40-х годах рубили буковый лес на Северном Кавказе возле Камышановой Поляны. Лес стоял отличный, рослый, чуть ли не по 40 метров высотой. Думали, что лес восстановится сам собой, потому что на вырубках оставили много молодняка.

Молодняк сначала болел, потом оправился и начал быстро набирать высоту. Но вдруг усох. Вырубка приобрела такой вид, как десять лет назад. Лесничие не пали духом, а стали засаживать вырубку молодняком из питомника. Сажали каждый год. И каждый раз буки гибли. На некоторых участках сажали трижды. И с тем же результатом. У погибших буков древесина становилась красной, пахла кислым. Кора отставала, а кое-где обнажалась рана. Из раны бежала черная жидкость.

Установили, что болезнь вызывает бактерия эрвиния. Некроз бука — болезнь, которую вызывает эта бактерия, — уже давно был известен в Европе. Впервые узнали о нем в Германии еще в 1890 году. Бук страдал от некроза не каждый год. Но чем дальше, тем чаще. Сначала болезнь давала о себе знать лет через 10–15. Потом через пять. Затем чуть ли не каждый год.

Из Германии перекинулась в соседние страны, а теперь же трудно найти место в Европе, где бы не находили буков с грозными предвестниками гибели: мокрыми пятнами на коре и кислым запахом брожения. Не спаслись буки и за океаном. Северную Америку постигла участь Европы. Прочнейшие стволы и здесь настолько быстро разрушаются, что древесина даже на дрова не годится.

Долгое время не могли найти причину. Грешили на сильные морозы, на засуху, на усталость почвы. Но буки усыхали не только в засушливые и морозные, но и в самые обычные годы. Советские исследователи подметили, что усыхание начинается в самом начале весны, и если бук весной не усох, значит, летом уже не погибнет.

Сопоставили с этим кислый запах брожения. Оно вызывается только бактериями. И гибель деревьев потому приурочивается к весне, что бактериям для брожения нужны сахара. Деревья сахара образуют к зиме. Зимы в буковых лесах мягкие, и в теплые дни бактерии на сахарах быстро размножаются. Нашли и виновницу болезни — бактерию эрвинию.

Но почему эрвиния стала проявлять свою вредную деятельность в мире именно сейчас, пока еще никто ответа не дал. Конечно, сказалась нарушенность лесов. В Германии их давно вырубали, там и появилось заболевание. У нас начали рубить бук в 30-х годах. Примерно с этого времени и стало слышно о некрозе бука. Попытались изменить способ рубки. Рубить не сплошь, а выборочно. Но, падая, деревья задевают за здоровые. Раны на стволах превращаются в ворота для бактерий.

В довершение всех бед на голову бука свалилось еще одно несчастье — олени. В заповедниках, где охраняют оленей, эти милые животные объедают молодые буки, соревнуясь с мышами, которые обгрызают кору у подроста кольцом и губят его. В Крыму оленей развелось столько, что бук может совершенно остаться без естественной смены.

Если перебраться в южное полушарие, то и там с буковыми лесами дела обстоят не блестяще. Там растут другие буки, южные, из рода нотофагус. Вечнозеленые в Новой Зеландии, в горах Новой Гвинеи, в горах Патагонии. Только на самом краешке Южной Америки, возле Магелланова пролива, буки сбрасывают листву. И то не все.

Самый видный из нотофагусов — черный бук. Дерево мощное, в высоту метров 30. Листья, не в пример нашим букам, мелкие-премелкие, как у черники. В начале лета, когда черный бук зацветает, крона его становится красной от множества мелких мужских цветков с красными тычинками. Кажется, будто его освещают багровые лучи заходящего солнца.

У другого нотофагуса, серебряного бука, листья чуть покрупнее, треугольные. На ветвях скапливаются слоями. Тычинки цветков желтые. В пору цветения дерево словно покрыто одуванчиками. Орешки похожи на плоды наших буков, только есть у них небольшие крылышки. Правда, никакой выгоды нотофагусам крылышки не приносят. И орешки отскакивают от дерева на те же десять шагов, что и у нашего бука.

Эти леса сегодня еще есть, но они принадлежат уже вчерашнему дню, принадлежат прошлому. Как развалины древних замков, постепенно рушатся. И хоть вокруг живых деревьев еще возникают всходы и в иные годы их бывает множество, но они не переживают следующей весны. Так пишут о южных буках очевидцы из разных мест: из Новой Зеландии, с гор Новой Гвинеи и даже с Огненной Земли.

В марте 1959 года в южные районы Чили выехала специальная экспедиция. В ней было несколько экологов из разных стран. Буковые леса изучали пять месяцев. Итоги не принесли утешения. Разрушение лесов подтвердилось. Причин оказалось множество. Одни разгадали. Другие ждут своих исследователей.

Первым виновником признали холодное течение Гумбольдта, что проходит вдоль западного берега Южной Америки. По непонятным причинам оно отодвинулось от континента. Стало суше. Меньше осадков. Меньше снега. Больше пожаров. Леса горят теперь неделями. Тушить некому. Тушит дождь. От огня нотофагусы гибнут легко. Восстанавливаются так же туго, как наши.

Второй виновник — зайцы. Раньше их не было. Потом завезли из Европы. Чуть только появятся под деревьями всходы нотофагусов, косые их тотчас подстригают. Не гнушаются ими и овцы, и другой домашний скот. Могли бы разносить семена птицы, но в желудках буковые орешки быстро перевариваются. Может быть, какой-то зверек и трудится на пользу южным букам, но никто пока о том не сообщал. И даже самый крупный в мире специалист по южным букам, профессор К. ван Стеенис из Нидерландов признался недавно, что информации об этих несчастных деревьях слишком мало…

Недавно в Новой Зеландии объявили, что готовится массовая вырубка нотофагусовых лесов. Думают заменить их более доходными сосняками. А стоит ли? В свое время в Саксонии тоже убрали бук из лесов за то, что медленно рос. Оставили только быстрорастущую ель. А потом ельники сами собой стали распадаться. Почва без бука слишком обеднилась. К тому же бук в Новой Зеландии абориген. Сосна — чужеземка. Есть ли смысл вести расчеты на сосну? Не лучше ли искать причины нотофагусовых бедствий? И не изгонять его из лесов. Иногда эти причины бывают очень простыми, а мы о них не догадываемся.

Вот, например, что выяснилось недавно в Армении. В северной Армении не обнаружили букового подроста в самых влажных высокогорных лесах. Выяснили: верхний слой почвы так жадно удерживал влагу, что буковый подрост умирал от засухи! Для проверки сняли в лесу верхний слой почвы в кирпич толщиной. Появились всходы бука. Там, где не было дерна, к осени сохранилась половина. Где дерн не сняли, погибли все. Погибли от засухи на такой влажной дернине, из которой воду можно было выжимать!

Парротия

Лет 40 тому назад в Кашмире местные лесничие ополчились против небольшого деревца из семейства хамамелидовых — парротии яквемонтианской. Внешне парротия напоминает орешник. Растет в несколько стволов, и листья почти такие же, и так же невысока. Под пологом гималайского кедра деодара парротия и растет, как орешник в наших лесах. Когда деодар вырубают, парротия захватывает вырубки и создает такую гущу, такую тень, что кедровый молодняк под этой тенью почти не растет. В 20–30 лет и полуметра не достигает.

Чтобы помочь деодару выбиться к свету, лесничие вырубают парротию. Топор скользит по тонким стволикам, как по металлическим прутьям. И стоит срубить, как от пенька появляются свежие побеги. Вместо одного десять. И в лесу становится еще гуще, еще темнее.

Пробовали сжигать изрубленный в куски ствол вместе с ветвями. Но и тут корни давали новую поросль.

Тогда лесничие стали сжигать парротию живьем. Раскладывают костер у основания дерева, крону не трогают. Огонь подпаливает ветви снизу, и листва, прежде чем погибнуть, вытягивает из корней всю воду. Тут уж несчастное дерево расстается с жизнью. И хотя журнал индийских лесоводов назвал новый способ бесчеловечным, все же с помощью его лесничие освободились от парротии.

А между тем деревце совершенно не заслуживало столь ужасной смерти. И лесничие, если бы потрудились хорошенько подумать, нашли бы возможность сохранить и деодар и парротию. Тем более что для кедра соседство его маленького спутника совершенно необходимо. Парротия для деодара как нянька. Когда нужно, дает спасительную тень. А главное — защищает от четвероногих. В особенности от домашнего скота. Недаром кашмирские крестьяне говорят: «Если хочешь найти молодой деодар, ищи его в зарослях поху». Поху — индийское название парротии.

У парротии есть и еще несколько достоинств, о которых не подумали лесничие. Она хорошо удобряет почву. Примесь десятой доли ее в деодарниках просто необходима. Точно так же, как в Европе для лучшего роста сосны прибавляют в лес десять процентов дуба. Что же делать, если парротия так нужна в лесу и в то же время излишней тенью иногда заглушает деодар? Нужно просто вырубить кусты этого железного дерева там, где она растет слишком густо. Вырубить еще до того, как срубят деодар. Тогда под тенью деодара парротия даст поросль, но она погибнет от недостатка света. Остальные кусты сохранятся и окажут содействие деодару на вырубках.

Растет парротия и у нас на Кавказе. Парротия персидская. Не везде растет, а только в Ленкорани, которая спускается к Каспийскому морю. У нас нет деодара, а в Ленкорани и вообще хвойных нет. Парротия укрылась здесь под сенью каштанолистного дуба. А сама дает такую плотную тень, что, если с солнечной поляны войти под эту тень, нужно пять минут подождать и присмотреться, потому что сразу глаза ничего не видят. Как будто спускаешься в темный подвал, в подземелье. Когда же глаза привыкнут к темноте, начинаешь различать предметы, и первое, что бросается в глаза, стволы самой парротии. Таких стволов нет ни у одного дерева в нашей стране. Их и стволами-то трудно назвать. Скорее всего это некие изваяния, скульптуры. Дерево растет сразу в несколько стволов, которые срастаются самым фантастическим образом. То образуется нечто вроде струи водопада, то фигура человека, то творение абстракционистов.

В довершение всего ветви парротии срастаются между собой. Если приехать в Ленкорань осенью, то парротию в лесах можно узнать издали, с противоположного склона горы, если даже никогда ранее видеть ее не приходилось. Среди монотонной зелени леса деревья парротии выделяются розовыми пятнами, как цветущие вишни.

Если подойти ближе, оказывается, что розовые не цветки, а листья. Цветки появляются до листьев. Они невзрачные, без венчика, только тычинки красные. Зато листья перед опаданием расцвечиваются во всевозможные тона. Основной тон — розовый, но есть оранжевые, красные, фиолетовые, лиловые и почти черные. Часть листьев еще остается зелеными. В этом наряде дерево напоминает попугая. По странному совпадению латинское название дерева «парротия» напоминает английское имя попугая «пэр-рот».

Можно добавить, что парротию называют железным деревом за то, что древесина тонет в воде, а угли издают при падении металлический звон. Растет, помимо Ленкорани, еще в соседнем Иране. Срубленное железное дерево быстро дает поросль от пня, как и кашмирский поху. Сохранился очень небольшой клочок парротиевого леса. Чтобы он совсем не исчез, у нас в Ленкорани устроен специальный заповедник. Он называется Гирканским в честь древней гирканской флоры, к которой относится и железное дерево.

Эолово дерево казуарина

Вот мы и подошли к семейству, которое до сих пор соперничает с магнолиецветными и претендует на авангардную роль в системе цветковых растений, — семейству казуариновых. В нем один род казуарина с полусотней видов. Самый известный вид — казуарина хвощевидная. Ее веточки напоминают стебельки хвощей. Они так же разделены на членики, а листья уменьшены настолько, что еле видны. Это уже не листья, а чешуйки.

Когда видишь казуарину впервые да еще издали, кажется, что это сосна. Тот же толстый ствол с коричневой корой. Та же густая крона. На побережьях Кубы казуарины выстраиваются таким же торжественным ожерельем, как сосны на Рижском взморье. И, только подойдя ближе, обнаруживаешь: то, что казалось сосной, не сосна. Вместо хвои — тонкие, печально поникшие вниз веточки.

На ветвях чернеют маленькие соплодия в виде суховатых шишек. Но похожи они не на сосновые шишки, а скорее на увеличенные шишечки ольхи. Зато семена, которые вылетают из них, напоминают сосновые своими длинными крыльями.

Казуарина — дерево преуспевающее, как на родине — в Австралии и на островах, — так и за ее пределами. Ее крона, лишенная листьев, хорошо пропускает ветровой поток и не ломается во время тропических ураганов. В то же время зеленые веточки немного тормозят ветер и защищают другие, ломкие деревья. За это казуарину назвали эоловым деревом, в честь бога ветра Эола. Потому и сажают казуарину вдоль тропических побережий, чтобы первой встретилась лицом к лицу с ураганом и ослабила его шальную силу. Кстати, на родине она часто и сама растет именно в таких местах.

В Новой Гвинее принято сажать казуарину по краям садов и огородов. Не столько для защиты от ветра, но и как живой прибор для измерения плодородия почвы. Тропические почвы быстро истощаются. Крестьяне, сажая казуарину, каждый год проверяют, насколько быстро она растет. Как только рост в высоту затормаживается, сажать овощи не имеет смысла. Почва истощилась.

Тень казуарины так же воздушна, как у саксаула. Однако там, где другие деревья не растут, животным годится и казуариновая тень. По крайней мере, кенгуру находит ее вполне достаточной. Отдыхая под деревом, зверек постоянно меняет место в течение дня, следуя за движением тени. Это хорошо заметно по тому, что вся растительность и подстилка под деревьями выскоблены животными. К чести кенгуру нужно признать, что они оказались гораздо наблюдательнее специалистов, которые провели исследования и только тогда установили, что крона казуарины пропускает всего одну пятую часть солнечной радиации. Кенгуру определили это без помощи приборов.

Птицы принимают самое деятельное участие в расселении эолова дерева. Когда во Флориде для защиты апельсиновых садов от ветров посадили живые изгороди из казуарины, птицы разнесли семена по всему заболоченному Эверглейдсу, и повсюду поднялись ее метлоподобные молодые деревца. Наверное, птицы были в числе первых, кто принял деятельное участие в озеленении печально знаменитого острова Кракатау. Когда в 1883 году извержение вулкана погубило там всю растительность, ботаники не надеялись, что леса скоро восстановятся. Но через 20 лет леса уже росли. Главным деревом была казуарина.

Фикус многоликий

Невозможно представить себе типичный, так сказать, средний фикус, потому что типичных несколько. Одни растут снизу вверх, другие спускают корни сверху вниз. У одних листья огромные и длинные, как у банана, у других маленькие и ромбические, как у тополя. У одних плоды на ветвях, у других на стволе, у третьих под землей. Фикус открывает парад деревьев из семейства шелковичных.

Самый примитивный из фикусов растет на Соломоновых островах. Дерево небольшое, метров 15. Зато листья двухметровые, собраны розетками на концах ветвей. Ширина их — полметра. Темно-коричневые плоды — фиги кучками разбросаны по стволу. Ветвей всего три-четыре. Ютится в тенистых лесах по речкам и ручейкам.

На Калимантане квартирует один из самых маленьких фикусов — землеплодный. Высотой метра три-четыре. Образует густые чащи на краю леса. Эти маленькие деревца как будто не цветут и не плодоносят. Но стоит взглянуть на основания их стволиков, сразу заметны тонкие шнуровидные побеги, уходящие в землю. Если потянуть, вытянется гирлянда плодов — связка фиг. Подземные побеги часто заякориваются, дают собственные корни, а на них возникают новые побеги. Так образуется чаща.

Плоды, которые созревают под землей, формой не такие классически правильные, как у обычных фиговых деревьев. Часто еще и волосистые. И само деревце все в белых волосках, как в шубе. И плоды, и листья, и побеги. Как опыляются цветки под землей и кто пользуется плодами, кто выкапывает их, остается неизвестным. Даже Э. Корнеру, самому крупному специалисту по фикусам. Он подозревает, что дикие свиньи или олени. Или малайская пальмовая куница.

В густых и высоких тропических лесах фикусам не житье. Ростом невелики. А свет любят. Поэтому у них два выхода: либо жить там, где деревья могут расти, а лес нет. Если же в лесу, то не в тени, а на ярком солнце. Первое условие выполняется на скалах, на обрывах, по морским берегам. Здесь лес появиться не может, почвы почти нет. Деревья вынуждены стоять редко. Зато света вдоволь.

Стволы здесь не бывают высокими и ветвятся чуть ли не от самой земли. Корни в поисках влаги и пищи расползаются очень далеко: метров на 30, а то и на 50. Разветвляясь густой сетью, скрепляют, стягивают камни. Э. Корнер утверждает, что некоторые мелкие морские острова обязаны своей сохранностью фикусам. Иначе прибой расшвырял бы камни и от островков ничего не осталось.

Чтобы выполнить второе условие, взбираются в кроны высоких деревьев. Попадают туда так же, как метросидерос, — северный рата, с помощью животных.

Хозяину вначале не досаждают. Соки его не пьют. Свешивают вниз длинные воздушные корни. Заякориваются в земле. Каждый воздушный корень превращается в крепкий ствол. Стволы дают отростки, срастаются между собой. Получается как бы плетеная корзина, которая душит хозяина. И тут фикус действует примерно так же, как метросидерос.

Самые разрушительные фикусу индийский и бенджамина. Еще более опасен фикус стволоплодный. Это он скрепляет морские камни-валуны и не дает островкам разрушаться. Представьте теперь, что такая сила стягивает ствол дерева, приютившего фикус. Конечно, фикусы-удушители убивают не сразу. Лет за 100, а может быть, и больше. Убивают не все. Некоторые уживаются с хозяином более или менее благополучно.

Самые внушительные из фикусов — баньяны. Это разные виды, которые образуют добавочные воздушные корни и разрастаются потом целыми рощами. Воздушные корни толстые и крепкие. Даже когда они еще не дотянулись до земли, а лишь с ветки свешиваются, толщиной уже в оглоблю. Покачиваются на ветру. Можно взяться за корень и повиснуть на нем. Можно покачаться. На Кубе я качался на воздушных корнях фикуса, как на гигантских шагах. Корни были в руку толщиной и выдержали бы втрое больший вес.

Из баньянов самый известный фикус бенгальский. Путешественники и туристы обычно стараются попасть в Калькутту, где в ботаническом саду показывают дерево-рощу бенгальского фикуса. Роща выглядит большущим лесом. Ей больше 200 лет. В 1905 году насчитывали 450 стволов. Через 50 лет число их возросло вдвое. Чтобы обойти такую рощу, нужно десять минут.

Редкое дерево живет в таком содружестве с животными, как фикус. Целое семейство крошечных ос-орехотворок трудится над продолжением фикусового рода (своего тоже!). В соцветиях тщательно обрабатывают каждый цветочек. Соцветия фикуса как бы вывернуты наизнанку. Цветки не снаружи, а внутри особого кувшина, разросшейся оси соцветия. Многие не могли догадаться, что цветки внутри. Даже К. Линней. Он просто вычеркнул фикус из списка цветковых растений. Осы догадались.

Подготовку к продолжению рода осы начинают так. Прилетают, когда на деревьях фикуса появляются похожие на груши мясистые тела, пустые внутри. Это козлиные фиги — профики. На конце профика отверстие — вход для осы. Внутри профика цветки: женские на дне, мужские в горлышке, через которое должна протиснуться оса. Когда оса продирается через частокол мужских цветков, они еще не созрели и пыльцы на них нет.

Прорвавшись внутрь, оса садится на женские цветки, чтобы отложить яички. У этих цветков короткие столбики, и яйцеклад легко проникает в завязь. Затем вырастают личинки. Выедают начисто все содержимое завязи, так что никаких плодов не завязывается. Личинки становятся взрослыми осами. Молодые самки сами из завязи выбраться не могут. Их освобождают из заточения женихи. Дальше из профика самки выбираются уже без посторонней помощи. Снова продираются сквозь строй мужских цветков. Теперь пыльца созрела, и осы уносят ее с собой. Далее следуют на женские деревья, где находят настоящие фиги-маммони.

Внутри маммоней женские цветки, мужские неразвиты. Осы пролезают внутрь. Думают отложить яички и здесь. Но не тут-то было. В маммонях у цветков столбики длинные. Яйцеклад для них короток. Пока осы возятся да примериваются, всю пыльцу сгрузят. Не обнаружив короткостолбчатых цветков, осы улетают попытать счастья к другим фигам. Маммони оплодотворена. Из нее вырастает сочное соплодие. Внутри масса зернышек-плодиков.

Наши домашние фикусы-смоковницы плодоносят всегда в одно время. Дикие — в разное. Если бы дикие давали урожай одновременно, а потом стояли бы без фиг, чем бы кормились их постояльцы? Поэтому не все одновременно опыляются. Одни фикусы приносят фиги раз в году, другие — дважды, третьи — трижды. За одним фикусом в лесу наблюдали три года. За этот срок он плодоносил 12 раз, и каждый раз в новое время. Наблюдатели подсчитали: вторично в одни и те же сроки фикус плодоносит только через 20 лет.

Знатоки говорят: если хочешь увидеть животных в тропическом лесу, ищи фикус. На нем всегда найдется съестное, даже если весь остальной лес будет пуст. Плодоносящий фикус выглядит неким зоопарком, где целыми семьями кормятся самые разные зверушки. Приходят десятками, сотнями, и всем хватает. Незрелые плоды оставляют. Придут завтра, проверят. Если дозрели, сорвут и съедят.

Благодаря разной живности фикусы появляются не только на вершинах деревьев и скалах. Вырастают на стенах старинных зданий, на карнизах каменных домов. Может быть, плоды туда заносят птицы. Но основной расчет — на летучих мышей. Процветание этого обширного рода из 700 видов связано с летучими мышами не менее тесно, чем с осами. К востоку Азии летучих мышей меньше. Меньше и фикусов. На островах Полинезии летучих мышей нет. И фикусы остаются лишь те, у которых плоды мелкие. Это, так сказать, птичьи фикусы, потому что птицам под силу транспортировать только мелкие плодики.

О расчете на летучих мышей судят и по окраске плодов. Она у фикуса скромная. Ярких, кричащих красок нет. Все больше зеленоватые и желтоватые тона. Да и прикрепляются там, где зверюшкам удобнее их срывать на лету: на стволах либо болтаются на плакучих, повислых ветвях.

Эти баловни судьбы утилизируют сладкую мякоть фиг, глотают сахаристый сок, а зернышки-плодики выплевывают. Причем обязательно не куда попало, а на определенный вертикальный предмет: на стену здания или, в крайнем случае, на ствол дерева.

Особенно не везет отделу ботаники Золотого Берега в Ачимоте. Все стены здания, где помещается отдел, летучие мыши ночами заплевывают, местами даже сплошь. Можно себе представить негодование ученых-ботаников, ежедневно соскабливающих плевки со стен. Правда, в этой операции есть и нечто полезное для всех трех участвующих сторон: для летучих мышей, людей и для фикусов. Из жеваной мякоти извлекается масса плодиков, идущих для посева.

Цекропия и мусанга

Бесполезно искать цекропию в густом тропическом лесу. Она растет где посветлее, попросторнее. На краешке леса, на берегу реки или на опушке. Выглядит кривой, косой, точно ее в шею вытолкали из лесной чащи. Листьев несколько жалких пучков. И кажется, будто она изогнулась, приготовилась к прыжку и ждет только удобного случая, чтобы ринуться на новое свободное место. Так, пожалуй, и есть.

Случай может представиться в любой момент. Река намоет новую песчаную отмель. Фермер забросит оскудевший огород. Или ветер повалит участок леса. Цекропия одной из первых поселяется на пустошах Нового Света, как и ее товарка макаранга в Азии и Африке. Тонкие серебристые стволы цекропии тогда победно поблескивают на свободной земле. Огромные зонтикоподобные листья чуть ли не метровой величины с десятком лопастей колышутся на длинных черешках. Их серебристая изнанка блестит на солнце.

Злые муравьи ацтеки живут в пустых полостях ветвей. Стоит задеть веточку, как они выскакивают из своих темных убежищ и набрасываются на нарушителя спокойствия. Раньше натуралисты думали, что ацтеки платят дереву за предоставленные удобства и защищают его от листогрызущих насекомых и прочей хищной живности. Но в Пуэрто-Рико та же цекропия обходится без своих шестиногих союзников и выглядит великолепно. Собственно говоря, никто, по-видимому, не видел воочию расправы ацтеков с насекомыми-листогрызами. Но тогда возникает вопрос: для чего цекропии муравьи? Для чего предоставлены им удобные апартаменты в полых веточках дерева?

Совпадение? Может быть, муравьи просто заняли свободные пустоты? Это кажется правдоподобным, если учесть, что выше в горах, где для ацтеков становится слишком суровым климат, цекропия остается без своих защитников. Но в этом случае непонятно, для чего у основания черешков появляются «пищевые тельца» — запас белков и другого добра? Это уже явный расчет на привлечение муравьев.

Не от лесорубов же должны защищать муравьи цекропию. А от лиан и соседних деревьев, которые могут затенить. Цекропия — дерево скоростного роста. Четыре метра в год. Всякое дерево или лиана, которая мешает, должна быть умерщвлена. Сделать это могут только ацтеки. Любой побег, который приблизился к стволу цекропии, они тотчас пережевывают; так же как поступают муравьи псевдомирмекс, защищая волорогие акации.

Правда, псевдомирмексы еще и ощипывают траву на земле вокруг акаций, создавая противопожарный барьер. Для цекропии такой барьер не нужен. Она растет в достаточно влажных местах, где лесных пожаров не бывает. И ацтеки не выщипывают траву.

Но как надежно ни охраняют ацтеки свою подзащитную, а жизнь ее коротка. Самое большее 10–15 лет. На ней даже не успевают поселиться ни мхи, ни папоротники. На всех соседних деревьях их тьма, а на цекропии нет. Хотя, может быть, и тут сыграла свою роль охранная гвардия ацтеков, потому что высоко в горах, где их нет, мхи появляются и облепляют цекропию. Но, может быть, это по другой причине, потому что в горах цекропия медленно растет?

Мусанга — двойник цекропии. Она из Западной Африки. Похожа на цекропию листьями, быстрым ростом, краткостью жизни. Раньше была почти незаметна. Но с тех пор, как человек пришел с топором и огнем в тропический лес, мусанга устремилась за ним. Она как-то вдруг поселяется на заброшенных огородах. А если учесть, что огород служит в Африке года три-четыре, то можно представить себе, какое там раздолье для мусанги. Сначала в траве и кустарнике ее незаметно. Потом неожиданно появляются ее огромные листья, как веер из 25 долек. Они дают такую густую тень, что под нею не только травы, а и молодняк самой мусанги расти не может.

Растет быстро. Лет в десять, как наша столетняя сосна. Ей нет и 20 лет, а стволы в метр толщиной. На ходульных корнях стоит крепко. Кажется, сто лет простоит. Но быстрый рост — часто признак близкой старости. К 15 годам начинает шелушиться кора на ходульных корнях — это грозный признак наступающей дряхлости.

Налетает апрельский ураган торнадо. Соседние деревья гнутся, но держатся, а 15-летние старцы мусанги рушатся один за другим. Тут уж каждый лишний год жизни имеет значение. Подсчитали: 14-летних ураган повалил гораздо меньше, чем 17-летних.

И хотя оставшиеся деревья цветут без отдыха круглый год розовыми цветками, а плоды дружно едят птицы и летучие мыши, проводя аэросев ее мелких семян, замены упавшим деревьям не будет. Под своим собственным пологом мусанга не дает молодняка. Одно поколение скороспелых гигантов, как вспышка, появляется на лесных вырубках, показывая пример поразительной экономии времени, необычайной скорости роста и столь же блистательной гибели.

Анчар съедобный

С легкой руки Пушкина анчар стал известен каждому школьнику. По слухам, дошедшим до поэта, ядовитые испарения анчара убивают все живое вокруг. Под ним не растет трава. Птицы, которые садятся на ветви передохнуть, падают наземь мертвыми, едва глотнув ядовитого воздуха.

Рекламу анчару создали вожди местных племен в Малайе, опасаясь, чтобы европейцы не разоблачили тайну стрельного яда, который действительно добывали из млечного сока анчара. Лишь в середине XVII века голландского ботаника Г. Румпфа познакомили (после 15-летних просьб!) с веточкой анчара, наглухо закупоренной в бамбуковом сосуде. При этом наговорили столько ужасов, что он боялся прикоснуться к сосуду. Когда же взял и подержал, бедняге показалось: покалывает руку. Он приписал это ядовитым испарениям анчара, проникающим сквозь толстую и крепкую, как сталь, бамбуковую оболочку.

Разоблачение анчара состоялось уже в начале прошлого столетия. Дерево оказалось вполне безобидным. Растет не в чахлой и скупой пустыне, а в сырых лесах среди вечнозеленых и листопадных деревьев. В Индии, на Цейлоне, в Бирме и до самых Филиппин.

Ростом метров до 40, выше наших крупных сосен. У комля контрфорсы, как у сейбы. Крона наверху маленькая. Двурядные округлые листья придают ей характерный рисунок. Совершенно поразительный вид имеют цветки. Они невзрачные, как и у всех других шелковичных деревьев, но собраны в шаровидные головки зеленовато-желтого цвета. Торчат на длинных цветоножках и удивительно напоминают наши лесные грибы поганки. Впечатление такое, будто вся крона покрыта поганками. Плоды похожи на красные маленькие груши. Потом они чернеют.

Из ствола при поранении бежит мутный, быстро темнеющий млечный сок — латекс. Сок анчара действительно ядовит, хотя не у всех видов. Малайцы собирают его без каких-либо предосторожностей. Плоды у некоторых видов тоже содержат ядовитый сок. Правда, Э. Корнер видел, как их с удовольствием ели дети. Однако сам попробовать плоды не решился.

Маклюра и артокарпус

В осенние дни в Ашхабаде мальчишки сбивают с деревьев желтые тяжелые плоды, похожие на крупные апельсины. Они катятся по улицам, как бильярдные шары, пока не свалятся в придорожный арык. У них и кожица, как у апельсинов — бугристая, неровная. Но внутри нет знакомых долек с прозрачным соком. Проезжие машины давят желтые шары. Колеса выжимают из них густой и липкий млечный сок. Мякоть размазывается по асфальту, как замазка, длинными зелеными полосами.

Листья сверкают зеленым глянцем. Они простые, как у черемухи. Каждый защищен от посягательств крупным и острым шипом двухсантиметровой длины. По этой причине в Ашхабаде дерево именуют колючкой. Истинное название — лжеапельсин, или маклюра оранжевая. Родом — с юга Северной Америки. Там это листопадное дерево создает непроходимые заросли, а в зрелом возрасте стволы достигают метровой толщины.

В семействе шелковичных есть и другое дерево с плодами, похожими на апельсины, только раз в десять более крупными. Представьте себе нечто среднее между апельсином и дыней, толщиной в полметра и длиной в метр, и вы получите плод хлебного дерева артокарпуса. Внутри тестообразная мякоть вроде маклюровой, только съедобная и вкусная. Ее заквашивают в ямах впрок, как силос. И когда, отдав урожай, дерево полгода отдыхает и набирается сил, люди вынимают из ямы по мере надобности кусок теста, бросают на сковороду с кокосовым маслом и пекут лепешки. По вкусу они как из картошки. Иногда, правда, с запахом одеколона.

Деревья артокарпуса выше, чем маклюры. На островах Фиджи мы жили в отеле на десятом этаже. Плоды хлебного дерева с толстых сучьев свешивались к нам на балкон, а вершина дерева колыхалась где-то еще выше. Особенно красивы были листья: крупные, в четверть газеты и рельефно вырезанные по бокам крупными перьями.

Артокарпусов на родине, в Индо-Малайской области, 40 видов. Не все, конечно, с метровыми плодами. Есть и поменьше: в полметра и в четверть метра. И листья не у всех вырезные. Есть и совсем цельные. Семена распространяют летучие мыши. Конечно, даже самой крупной летучей мыши не поднять гигантский плод в несколько килограммов весом. Поэтому зверьки поступают так. С лёта врезаются в плод, вырывают кусок мякоти и продолжают путь. В таком куске всегда окажется несколько семян, которые будут выброшены далеко от материнского дерева.

А теперь пора сказать несколько слов и о самой шелковице, тутовом дереве, которое дало имя семейству шелковичных. Это деревце невысокое, метров до 20. Но такой высоты шелковицу приходится видеть редко. Ее режут на корм шелковичным червям, гусеницам тутового шелкопряда. Ствол срубают на высоте человеческого роста, и от места среза идет поросль — пук ветвей. Время от времени ветви срезают, и на их месте вырастают новые. А деревце становится похожим на зеленый фонтан. Чаще режут белую шелковицу со светлой корой и белыми плодиками, напоминающими малину.

Шелк белая тута дает отличный. Черная тута дает шелк похуже. Зато ее соплодия гораздо вкуснее, с кислинкой, которой лишена белая. Они темно-фиолетовые, почти черные. Зреют все лето и постепенно падают на землю.

Дикий шелковичный тут растет у нас только на Сахалине и Южных Курилах. Растет там, как фикус, у скал и на береговых морских обрывах. Это маленькое деревце метров семи высотой. Листья у него, как и у других шелковиц, разные. На одном дереве бывают и совершенно цельные, есть лопастные. В других местах везде тут саженый, родом из Юго-Восточной Азии. С помощью животных тут расселяется в окрестных лесах, в особенности в горах возле Ташкента. Но далеко от жилья все же не удаляется. Растет только там, где лес по вине человека редкий и для маленького тута остается достаточно света.

Лапортея

Лапортею называют деревом-крапивой. Она и действительно родич крапивы и относится к тому же семейству крапивных. Австралийцы боятся своей лапортеи не меньше, чем змей. На юге континента растет лапортея гигантская. Ростом и светло-зеленой листвой напоминает нашу березу. Только листья покрыты жгучими волосками, как у крапивы. Действие сильнее во сто крат. Рассказывают: когда всадник, не знакомый с лапортеей, въезжает в ее тень и лошадь касается нежных листьев, она тут же падает наземь, словно сраженная пулей. Начинает биться в судорогах. Изо рта идет розовая пена. Лишь через несколько дней можно снова заставить ее работать.

— Это еще что! — говорят австралийцы. — Вот на севере есть другой вид лапортеи. Та похуже.

Северная кузина гигантской лапортеи, лапортея шелковицевая, ростом пониже, как большой кустарник. Но яд ее волосков более опасен. О нем поведал зоолог Ф. Рэтклифф. Он изучал летающих лисиц — крупных летучих мышей и в поисках их штаб-квартиры набрел на заросли лапортеи. Летающие лисы устроили свой лагерь внутри лапортеевой чащи так, что подступиться к ним не было возможности.

Рэтклифф сделал осторожную попытку проникнуть сквозь заросли, но все же коснулся локтем одного из растений. Тотчас руку пронизала острая боль. Он отступил и больше не пытался рисковать, но рука болела весь день. И следующий день тоже. Потом боль прошла и сменилась нестерпимым зудом. Чесалась целую неделю. Наконец зуд прошел, но стоило помыть руку в воде, как боль возвращалась снова. Даже спустя три месяца после злополучного инцидента.

В отличие от своей южной кузины у северной лапортеи есть еще одно дополнительное средство обороны. Временами жгучие волоски на листьях становятся хрупкими, и тогда стоит задеть дерево, как они рассыпаются мелкой пылью. К чему это может привести, Рэтклифф испытал на себе, когда вторично решил пробраться в лагерь летающих лис. Внезапно он почувствовал, как защекотало в носу. Он чихнул. Потом еще раз чихнул. И еще. Затем чихание стало неудержимым. Бедный зоолог едва успевал переводить дыхание. Он дышал тяжело и все чихал, чихал. Еле-еле удалось ему собрать свой походный скарб и выбраться из леса. Но, вернувшись на базу, еще целый час не мог избавиться от напасти.

Могло быть и хуже. Один из друзей Рэтклиффа, работая в джунглях, решил выкупаться. Направился к воде, но споткнулся о лежащий ствол лапортеи и упал на обрубленные ветви. К счастью, рядом оказались лесорубы. Два дюжих молодца подхватили его и унесли к врачу. Спасла только инъекция морфия.

После рубки шелковичная лапортея разрастается вдоль заброшенных лесовозных путей и, как плакучая ива, склоняется над дорогой. Пройти, не задев, почти невозможно. Иногда во избежание неприятностей приходится опускаться на четвереньки и на малой скорости преодолевать препятствие.

Множество лапортей в Африке. Только на Мадагаскаре 12 видов. В экваториальных районах растет однолетняя ползучая трава двухметровой высоты. Стебли ее тоже густо покрыты жгучими волосками. И крупные овальные листья хорошо вооружены. Соцветия появляются из подземных побегов, а семена созревают под землей. Есть своя лапортея и у нас в Южном Приморье. Метровой высоты трава с листьями, как у двудомной лесной крапивы. Растет по горным речкам.

Самое коварное свойство лапортей в том, что даже в засушливом виде листья сохраняют свои жгучие свойства сорок лет. И ботаник, разбирая старый гербарий, может совершенно неожиданно оказаться в ситуации Рэтклиффа или еще похуже. Из-за изящных светло-зеленых листьев лапортею выращивают иногда как комнатное растение. Конечно, сильно жгучие виды не используют. Но полностью избавиться от ядовитых волосков не удалось. И нередко, поливая домашнюю лапортею, можно получить ожог кожи.

Однако и обычная жгучая крапива иногда может причинить немалые неприятности. Ботаник М. Попов, исколесивший Сахалин вдоль и поперек, всегда с содроганием вспоминал о встречах со жгучей крапивой в пойменных лесах Южного Сахалина. Этот сорняк разросся вдоль рек такими густыми зарослями, что стал настоящим бичом путешественников.

Невезучие ильмы

Казалось бы, природа щедро одарила ильмы всем необходимым для жизни. В высоту тянутся быстро. Три-четыре года после посадки — и уже возник молодой лесок. Плоды дают рано. Другие деревья в мае только цветут, а у ильмов уже поспевают плоды. Плоды-орешки для полета снабжены широким крылом. Пожалуй, мать-природа даже перестаралась. У других деревьев эти украшения куда скромнее.

У сосны и ели по маленькому крылышку. У диптерокарповых по два крыла и по пять. У ильмов крыло сплошное, вокруг всего плодика-орешка. Как поля у соломенной шляпы. Как планета Сатурн. Вместе с крылом плодик похож на маленький пельмень. Ильмы могут жить и на жирной почве и на плохой. Они могут расти на сухой каштановой почве южных степей. И даже такой засоленной, где сосна и пшеница быстро погибают.

И все-таки при всех этих достоинствах существование ильмов на земле поставлено под сомнение. Выживут или не выживут? За последнее столетие на ильмы сыпались всевозможные несчастья. Началось с увлечения ильмами. История ильмомании такова. В Донбассе в местечке Велико-Анадоль в середине прошлого века создали первое степное лесничество. Посадили лес. Вырос он здоровым и крепким. Но обошелся в копеечку. Министерство сочло расходы чрезмерными. Уволили лесничего В. Граффа и на его место назначили молодого выпускника лесной академии И. Барка. Барк получил ультиматум: либо он создаст дешевый лес, либо лесничество закроют.

Прибыв в Велико-Анадоль, Барк отправился осматривать граффовские посадки и сразу же заметил, что растут они неодинаково. Некоторые деревья выделялись своим особенно здоровым видом, другие уступали им в росте вдвое. Рекордистами оказались ильмы. Несколько видов. Все они росли быстро, крону развивали большую, быстро смыкались кронами. Под ними совсем мало было сорняков.

Барк быстро сообразил. Чем больше ильмов, тем меньше сорняков. Меньше сорняков, меньше прополок. Прополка же — самое дорогое в разведении леса. Грефф пострадал именно из-за прополок. Он делал их 35 раз! И Барк решил сажать как можно больше ильмов. Лет через 10 надеялся получить густой, сомкнутый лес. В первые годы обстоятельства складывались в пользу Барка. Ильмовые леса росли отлично. Прополки не требовали. В министерстве об этом узнали. Созвали лесничих. Предложили им следовать примеру Барка, сажать только ильмы.

В десятилетнем возрасте посадки вступили в пору бурного роста. И потребовали так много влаги, что в почве ее не хватило. Деревья стали сохнуть. Заметив грозные предвестники беды, Барк тотчас сообразил, в чем причина усыхания. Приказал вырубить половину деревьев, чтобы дать простор остальным. В спешке он не учел, что ильмы при всей их быстроте роста не успеют отреагировать так молниеносно на осветление, как степные травы. Степняки прорвались в лесопосадки. Поскольку травы тратили воды больше, чем ильмы, оставшиеся деревья стали сохнуть еще быстрее.

Но, может быть, катастрофа бы и не произошла, если бы не одно обстоятельство. В погоне за экономией Барк отказался от посадки живых изгородей, которыми его предшественник окантовывал свои лесочки. Неизвестно, для чего понадобились Граффу живые изгороди. Может быть, так ему казалось красивее? Или для защиты от скота? А может быть, он рассчитывал, что в них будут вить гнезда птицы? По крайней мере, птиц развелось великое множество, и они своевременно очищали посадки от вредных насекомых.

Посадки Барка оказались незащищенными. Без птиц они долго просуществовать не могли. Неожиданно навалились гусеницы древесинницы въедливой. Вбуравливались в ветки, проделывали длинные ходы, добирались до черешков листьев и даже выедали их изнутри. Ветки ломались, падали. Стволы превращались в голые столбы. Гусеницы точили не все деревья. Выбирали ильмы. Дуб не трогали. И, как на грех, Барк исключил дуб из своих посадок.

С тех пор Барк не сажал сплошные ильмовники. Но лесничие, которые переняли его опыт, еще многие годы сажали леса по его рецептам. Обменивались семенами, слали друг другу в посылках ильмы — посадочный материал. В ильмовых саженцах ехали спрятавшиеся в глубине ветвей гусеницы древесинницы. Сами того не желая, лесничие распространяли инфекцию все больше и дальше. Даже с дровами, когда рубили засохшие деревья.

В довершение всех бед в ильмовой эпопее приняли самое живое участие зайцы. Зимою, оставшись без травы, косые переходили на деревья, обгрызали кору. И опять-таки больше всех им полюбился ильм. Дошло до того, что крупнейший степной ботаник И. Пачоский в 1899 году в одном из центральных журналов опубликовал статью «Заячий вопрос на юге России». Зайцы-русаки еще долго досаждали лесничим. Перед Великой Отечественной войной они свирепствовали в лесных посадках Заволжья. Погрызли там больше двух третий посаженных ильмов!

Основательно доставалось ильмам и в Средней Азии. Испокон веков огромные колеса арб делали из кривых стволов ильмов. Еще в XVIII веке поредели ильмы по реке Уралу. Сохранился царский указ о наказании уральского казака Ружейникова, который воровски рубил лес в малолесном краю. Наверно, он тоже рубил вяз для колес своей телеги.

В середине прошлого века решили создавать леса в калмыцких степях. Разработали сорокалетний план облесения. Открыли несколько лесничеств. Но посадки засохли. Почва оказалась засоленной. На засоленной почве у нас, в умеренной эоне, растут немногие деревья. А какие, тогда точно не знали. В первые годы Советской власти сделали еще несколько попыток. Но только после войны удалось окончательно утвердить лес в калмыцких степях. Удалось потому, что нашли дерево, особенно устойчивое к соленой почве, — вяз перисто-ветвистый, тоже из рода ильмов.

Его узнаешь сразу. Крона рыхлая. Листочки мелкие, как у вишни или сливы. Сидят на веточках как пришитые. Веточки на ветвях расположены строго параллельно, как линейки в тетради. Растет особенно быстро. Через три-четыре года уже лесок. Правда, лесничие его недолюбливают. Пройдет 10–15 лет, и крона начинает усыхать. Усыхает клочками. То четверть кроны усохнет, то половина. Дерево теряет свой вид. Теряет красоту. А потом и вовсе погибает.

Ругая вяз, лесничие забывают, что пока он растет, собирает вокруг себя снег. Снеговая вода промывает почву и уносит из нее соль. Пусть деревце погибнет. Выкорчуйте его и посадите новое. Оно проживет дольше и тоже будет собирать снег и промывать почву. С каждым новым поколением соли в почве все меньше.

И вот сейчас, когда все так хорошо кончилось, когда найден наконец способ создания леса в полупустыне, над ильмами нависла новая опасность. Бедствие началось в 1919 году в Голландии, когда погибли первые ильмы от новой болезни, которую назвали голландской. Гриб графиум — виновник заболевания — поселялся в сосудах дерева, по которым движется вода, и закупоривал их. У дерева засыхала вершина, а через год не оставалось ни одной живой ветки.

В 1930 году поступил сигнал из Нового Света. И там началась гибель ильмов. Сначала в штате Огайо, потом в Новой Англии. В 1968 году болезнь приняла массовый характер. Газета «Нью-Йорк тайме» писала: после бедствия, которое обрушилось на американские ильмы летом этого года, стало ясно, что через несколько лет от этих величественных деревьев может остаться одно воспоминание.

Основания для тревоги достаточно серьезные. Стоит вспомнить лишь историю с каштанами. В начале века неизвестный грибок появился в американских каштановых лесах. Деревья стали сохнуть. Микологи принялись за изучение гриба. Но разобраться не успели. Все каштановые леса усохли. Восстановить их пока не удалось.

Голландская болезнь добралась и до наших ильмов. Высохли гигантские ильмы на улицах чайного совхоза «Аврора» в Азербайджане. Болезнь перекинулась в соседний заповедник. Уже поступил первый сигнал: инфекция замечена в лесополосах перисто-ветвистого ильма, который считался невосприимчивым к голландской болезни. Трудно сказать, как дальше пойдет дело, но болезнь зарегистрирована уже во всех странах, где растут ильмы.

Почему ильмы не болели раньше? Видимо, потому, что никогда не росли густыми, сомкнутыми лесами. Отдельные деревья их в лесах всегда перемежались с другими породами. А может быть, дело в том, что все сильнее нарушаются сами смешанные леса? Постигнет ли ильмы судьба каштанов? Может быть, и не постигнет. Каштанники росли однопородными лесами. Ильмы — нет.