Миракулум

Глава четырнадцатая

Слезы сами текли у меня по лицу, мне даже не стоило притворятся. Патрульный довез меня до Раомса, в дозорном пункте я повторяла одно:

— Я сама сюда шла, я много знаю и все скажу, — и кивала на отданные карты, которые уже были в чужих руках, — это ценно. Это ведь ценно?

Цатты переговорились на своем языке, и один ушел. Я заплакала еще больше, но никто прогонять не стал.

— Помолчи…

Когда ратник вернулся и прозвучала команда: «Раздеться!», я попятилась к стенке и обхватила себя руками, но тот раздраженно уточнил:

— Обувь, верх… без грязи в покоях, без вони. Поняла?

По холодным плитам, потом по соломе, а потом и по плетенному ковру, меня довели до богатых покоев замка. Я горела своей целью, и потому мольба моя была настоящей, — едва увидев вельможу, и понимая, что он решит остаться мне здесь или прогонит, я сцепила руки у груди:

— Умоляю, господин…

Он махнул и я замолчала. Мужчина был немолод, одет богато, но не броско, для войны, а не для балов. Карты лежали на столе, он уже просмотрел их и о чем-то глубоко задумался.

— Откуда у тебя это? — Прозвучал наконец вопрос.

— Господин… я взяла это у крестьян… они не пускали меня, а я умру… прошу, позвольте остаться! Я готова на любую самую грязную работу за кров и еду, господин!

— Кто ты, откуда, говори по порядку. Как эта сумка попала к тебе?

Я всхлипнула и собралась, стараясь говорить просто:

— Меня зовут Рыс, я с отцом добиралась до своего села, только он пропал… он поохотится ушел и не вернулся… Мне хватило сил дойти до этих мест, а еда кончилась. В поселке меня нигде не приняли, прогнали, говорят — своих ртов много… я плакала. В лесу на стоянку вышла с костром, там четверо было, охотники. Они погреться пустили и даже каши дали, и смеялись. Говорят — девкой нашей обозной будешь… — тут я дрогнула голосом, и заморгала, напуская слез, — а я честная… Они захмелели, хвастать стали, что мародерили в замке каком-то, да бумаги нашли. Важные, за которые всякий господин много золота даст. И что будут они теперь не по лесам мыкаться, а в богатом ходить. А как перепились совсем, я нашла и взяла… господин, я честная, я лучше умру, а шлюхой не стану! А от многих людей я слыхала, что вы милосердны…

— Ты говорила, что много знаешь. Что?

— Господин, — губы у меня затряслись, — я боялась — меня выгонят от вас… а идти куда? Там позор или смерть! Там… Господин! Умоляю!

Закрыв лицо руками, я бухнулась на колени и заплакала. Чем дольше вельможа молчал, тем страшнее мне становилось, что предательство мое окажется бессмысленным — и в Раомс я не попаду, а значит, не смогу освободить оружейника. Меня вышвырнут вон, и тогда действительно останется только умереть. Ведь то, что я отдала эти карты врагу, значит не только — отдать будущую победу цаттам. Значит, что они увидят и крепость Шуул на пергаменте, и раскроют все возможные укрытия сопротивления… а значит я предала тех, с кем служила. Предала и лекаря. Соммнианса могут убить в облаве, и выходит, что за одну только возможность спасти оружейника, я жертвую другом, соратниками, тем, кто меня выходил…

— Перестань выть. — Мужчина хорошо изъяснялся на нашем языке, и говорил четко: — Если не больна, останешься. Аника осмотрит тебя и даст работу. — А потом сказал на своем: — Уведи ее к лесничей, пусть проверит и проследит. Плохо будет работать — прогонит, здесь не приют для нищих.

— Вашей милостью, господин… спасибо, господин…

Как я искренне плакала от облегчения и счастья, когда меня ратник вел от покоев до кухни. Он сказал несколько слов крупной, мужеподобной женщине, передав с рук на руки, и та увела меня в каморку.

— Сопли собрала, лицо утерла. Чтобы слез я больше не видела, иначе выпорю и выгоню, — голос у лесничей тоже был не женский. Если бы не толстая черная коса с сединой и не объемная грудь, принять ее за мужчину было не сложно. — Раздевайся догола.

Я послушно затихла, перестав всхлипывать, и разделась. Пышной я не была, а прошлый путь и болезнь превратили тело почти в скелет. На что женщина хмыкнула:

— Что ты можешь делать с такими руками и такой спиной? Ты свалишься от любой работы.

— Я вынослива, госпожа.

— Я хозяйка. Все слуги здесь в моем подчинении, ясно?

— Да, хозяйка.

По чистоте речи я поняла, что Аника местная, и, кажется, служила в Раомсе всегда — и при старом господине тоже. Она пристально меня осматривала, даже ощупывала, а я дрожала от холода и непривычной наготы.

— Моль. Дохлая моль. Но кожа чистая, вшей нет, и ты еще молодая. Если отъешься, то и сгодишься. Что умеешь?

— Ткать. — Вспомнила я ложь Аверса, и ужаснулась, — а если меня посадят взаправду за ткацкий станок? — Готовить немного.

— Ничего, значит не умеешь. Ткачихи не надобны, повара есть. Ну, я тебе придумаю работу. Одевай свое тряпье обратно, ступай в прачечную. Там отмоешься как следует, чистое оденешь, волосы уберешь, эту одежду сожжешь. Здесь строго. Это не при прежнем хозяине. Чтобы ни запаха, ни грязи.

— А где прачечная?

— Идем.

Лесничая провела меня через натопленную кухню прохладными коридорами в бревенчатый просторный пристрой, где в одном большом помещении несколько женщин стирали в лоханях. Тут было даже жарко — много огня, много горячей воды, едко пахло мылом и уксусом. Прачки были с красными лицами и руками от пара и воды, молчаливыми, каждая занималась делом, и на пришедшую хозяйку внимания не обратили. Но когда она подтолкнула меня и сказала коротко «отмыть», старшая женщина тут же бросила все и занялась мной.

В одно из пустых больших корыт в углу налили воды, дали мне кусок мыла и жесткое мочало, а вещи все забрали. Купаться пришлось при всех, но женщин я не стеснялась. Мыла голову, отскребывалась с силой — я успела забыть, что значит горячая вода, и как от нее хорошо телу. Грязь, старая кожа с мозолей, все смывалось, все, казалось начинало дышать. Едва прачка окатила меня прохладной водой с ведра, и я потянулась за тканью, чтобы обтереться, как ворвалась лесничая и заорала:

— Все вон, на кухню! И чтобы носа сюда не совать, пока не выйду! Вон!

Но ко мне это не относилось, — Аника буравила меня свирепым взглядом и сжимала кулаки. Едва последняя юбка мелькнула за дверью, как та рыкнула, бросилась, и загудела басом:

— Тварь такая! Сучка поганая… не жить тебе за твое паскудство!

Один раз я увернулась, но во второй женщина схватила меня за плечо и швырнула к лавке. Ударившись ребрами и бедром, я, охнув, сползла на пол.

— Убью тебя! Или ты думала, Аника не узнает? У меня здесь везде первые уши! Как ты могла, тварь!?

Она почти схватила меня за горло, но я, поняв, что это не просто ее злость за какую-то мою провинность, а ярость, притворяться овечкой бросила. Извернувшись, я с силой укусила ее в кисть, вырвалась к середине помещения и схватила колотушку для белья:

— Не подходи!

Во рту у меня была кровь, а в глазах лесничей гнев и недоумение.

— Я знаю, что ты сделала! Давай сюда шею, и я ее сверну. Тебе в замке все равно не остаться!

— Если ты встанешь у меня на пути, то это я тебя убью! А в Раомсе останусь! Я слишком дорого заплатила за эту возможность…

Во мне опять бушевал огонь. Он уже не по жилам несся, а по самим костям. И пусть веса во мне было вчетверо меньше, чем у этой хозяйки, я знала, что буду зубами с ней грызться до последнего вдоха!

— Как заговорила… — женщина перестала на меня наступать, а встала и потерла кровоточащий укус. — И рожа теперь другая, и слова. Зачем ты карты цаттам отдала, дрянь такая? Ты хоть значение их знаешь? Ты понимаешь, что наделала, дура?

— Понимаю. А ты как будто сама не им служишь…

— Я служу тому, кому надо! А ты, за кусок хлеба родину продала…

— Приди я с пустыми руками к воротам, взяли бы? Нет! И не твое собачье дело, за что я ее продала.

Аника выдвинула вперед нижнюю челюсть, щурясь, смотрела на меня, и я готова была кинуться в сторону от той, где она собиралась броситься. В руках у меня было оружие, какое ни есть. Жаль только одежды — ни нитки. И если я выживу, я не знала, как мне было объяснить ее смерть. Но выжить нужно было мне, а не ей!

Только лесничая не торопилась на расправу. Наоборот, она вдруг распрямила сведенные плечи, встав прямо, и голос ее, хоть и грозно, но прозвучал уже без ярости:

— Нет… не за стол и кровать, по глазам вижу. И не с дури. Кто ты такая, и чего удумала?

Я молчала, не опуская колотушки.

— Тебе придется все мне сказать, как служителю на исповеди. Ведь я тебя все равно не выпущу отсюда. А убить меня будет очень непросто.

— У вас в плену тот, за кого я отдам все, что у меня есть. И жизнь тоже.

Аника долго молчала, а потом вздохнула:

— Опусти руки, и оденься. Вон для тебя белье и платье приготовлено. Иди! — Рявкнула она уже таким голосом, что опасаться лесничей я перестала. — Задубеешь. Ты не смотри, что я такая, я про любовь тоже знаю. Как баба бабу пойму… да и сделанного не воротишь. А все равно удавила бы!

Она сцепила пальцы, как бы сжимая мое горло в кулаке и поморщилась.

— Кусачая тварь. Как твое настоящее имя?

— Моя кличка Крыса, а коротко — Рыс.

— Тьфу! — та смачно плюнула. — Поганая кличка. Как есть подлая.

Я одела чистое, приятно пахнущее белье, теплые чулки, сунула ноги в просторные деревянные колодки. Платье мне было большим, но корсет его хорошо утянул.

— Чепец наденешь, как волосы высохнут. И колпак со шнурком не забудь. Положено… есть у нас пленные, верно. Семеро. Больше с полмесяца как привели, они ждут показательной казни, как их развеликий наместник пожалует… да не делай такие глазищи, Крыса! Я тоже хочу их вытащить, и раз уж ты подвернулась, так на тебя все и свалю. Время еще есть все по уму сделать. Меня слушаться во всем, и бояться должна стократ больше других, ясно?

— Хозяйка, — я не подходила к ней близко, а говорила издалека, — карты у них, и крепость могут накрыть с облавой. Пошли весточку, если сможешь, убереги их. Там знают, что я выкрала, знают наверняка, что сюда пошла… только вдруг все же не подумали, и остались.

— Ишь, догадливая… — Аника оскалилась. — Я хотела — сначала тебя придушить, потом отправить. А про меня сболтнуть захочешь, то тебе все равно не поверят.

— Не нужна мне ваша война.

— Зато влезла ты в нее по самые уши! Кто тебе про весточки отсюда сказал?

— Лекарь из крепости.

— Пес ясноглазый, — даже с какой-то теплотой пробурчала женщина. — Знаю его, видела раз. Иди-ка сюда.

Я подошла без опаски, но зря — Аника схватила меня за ухо и вывернула с силой. Попытку снова укусить, она прервала одной пощечиной, и тут же сказала:

— Так надо, дура. Надо видеть, что я тебя наказала за что-то. Я ж выгнала всех, слухи пойдут. Сейчас на кухне тебя накормят, место спать определят. Завтра работать начнешь.

Нет, Раомс на Неук похож не был. Иные господа, иные порядки. Цатты, высаживаясь на Побережье с кораблей, везли с собой и предметы роскоши. Даже в этот северный замок были привезены гобелены, мебель, южные вина и сушеные фрукты. Что было оставлено прежним владельцем, починено и почищено слугами. Из местных оставлены почти все, только на работу потяжелей и погрязней. Обслугой сюзерена занимались его личные приближенные, с которыми лесничая умела находить пару общих слов на их языке. К готовке еды допускались повара цаттов, за конями и за скотом, птицей, следили тоже цатты. Под властью Аники была охота, стирка, уборка, отопление и тюрьма. Она готовила пленникам еду сама, и занималась сама свежеванием дичи. На охоту выбиралась с помощниками, но редко. За время снега, как мне сказали, еще ни разу.

В первые три дня, что я появилась в Раомсе со мной многие говорили, расспрашивали. Если хозяйки не было рядом, то говорили слуги свободно. Ее считали очень строгой, но и в обиду она своих не давала, всегда заступалась, если спор или разногласия.

Ратники, что жили в казармах, лишнего себе не позволяли. Пили мало, а даже захмелевшие в свое увольнение, руки на местных женщин не распускали, между собой не дрались. Быть ратником в их отрядах — за честь, не каждого на службу берут. Платят довольно, содержат почти как и офицеров, семье, если погибнет, платят годовое содержание.

Работу мне лесничая дала самую низкую — я чистила общие замковые нужники, и выносила все нечистоты, что оставляли в горшках в специальной каморке господские слуги. В высокие покои пускали только подавальщиков, когда на кухне не хватало рук носить блюда, вино и выпечку на общий ужин совета. Когда комендант ужинал один, трапеза проходила скромно. Раз я слышала, что вместе с прочими слугами, цатты привезли с собой музыкантов, и живут они, как и сами господа, с уходом и почитанием. Цатты ценят искусства, и уважают мастеров, не гнушаясь простым общением с людьми происхождения низкого, но с талантами.

В огромной кухне, на которой я тоже чистила стоки, был жаркий воздух и множество столов, за которыми постоянно работали повара и несколько прислужек. Запахи, витающие здесь, по отдельности были вкусны, но при смешении и обильности, зачастую превращались в смрад и гарь, которые уносились сквозь отдушины в стенах и окна. В левой и правой стене, как горящие глазницы, были ниши с очагами, в другом кухонном помещении были печи и котлы, в третьем хранились, ожидая своей очереди для приготовления, принесенные из запасников продукты.

Изобилие, в которое я попала, поражало меня. Замок Раомс жил празднично, — за чистотой одежды, тела, помещений следили тщательно все, утром в кухонных залах полы всегда поливались топленой с снега водой, были расставлены по углам плетеные ловушки для крыс и мышей, горячая вода для омовения рук постоянно была в котелке возле каменной чаши стока, и один мальчик отвечал за то, чтобы он никогда не пустовал.

Цатты по своему быту очень отличались от людей нашего Берега.

Говорила я мало, все больше слушала, — что болтали свои, что чужие. Надеялась хоть что-нибудь узнать о пленниках. Я вела себя безропотней мыши, и все больше отгоняла от себя страшную мысль — что Аверс на самом деле лежит где-то в лесу и части его растащили дикие звери… я занимала себя работой до изнеможения, и мне было плевать на все нечистоты, лишь бы уставать так, чтобы не думать о страшном. Платье и белье сменила уже на третий день, и искупаться заново тоже пришлось. В прачечных часто мылись. Такой чистоты я не знавала никогда за всю жизнь, которую помнила.

На четвертый день я увидела служителя цаттов, что появился на кухнях и отдал распоряжение слугам.

— Все бы хорошо у этих, — вполголоса сказала женщина, что щипала на курах перья, — если бы не их поганая вера, языческая.

— Какая вера?

Я чистила от гари и сгоревшего жира вертела, и сидела неподалеку.

— Многобожие у них, верят в духов стихий. Нет у них всевышнего, есть три духа. И этот — жрец ихний. А в замке служитель наш был, так прогнали, и исповедаться теперь некому.

У нас в Неуке тоже был служитель, только я не ходила к нему на службу, и побаивалась. Наша вера была строга, а я со своим беспамятством не могла признаться, что не помню ничего про бога, и не знаю молитв.

— А где он теперь?

— Прогнали. Хоть и с тем, что дали в дорогу лошадь и провиант. Прогнали… но нам молится не запрещают.

Вдруг служитель остановился взглядом на мне и подошел. Я замерла и уставилась в пол, не зная, как должно вести себя с их духовным лицом.

— Ты новый человек?

— Да, господин.

— Из какого селения ты родом?

Память моя, к счастью, не подвела. Я вспомнила название на одной из северных карт, далекое, почти у границ:

— Малое устье, господин. Оно у истока реки на севере, большое, хоть и зовется малым.

— Грамотна?

— Дядя учил немного, он городской, грамотен.

Сказанное когда-то оружейником запало так хорошо, что отвечала я ложью без запинки, не давая себе времени на придумку.

— Девица?

Тут уж я запнулась, и сказала тихо:

— Сосватана была… Да война развела, не судьба теперь.

Служитель развернулся и ушел.

— Эк он тебя, а нас никого не спрашивал. Ты, молчунья, хоть бы раз посекретничала, как сюда попала? Полюбовника из ратников нашла? Девица…

Но женщина сказала это без злобы. Не на что ей было злиться, я про всех тут знала, что те, кто в замке на службе остался, отъелись, отогрелись, и против прежнего властителя, что порой лютовал и забивал до смерти, этот благодетелем был.

— Слыхала, болтал чего-то. Сейчас за плошки возьмутся.

Слышала я что он сказал — в Раомс прибыл отряд, и во главе его лицо важное, так что вечером к столу подать лучшее.