Миракулум

Глава двадцатая

Темнота покрылась сияниями, я задрала к ним голову так, что стала болеть шея, за то создалось ощущение, что созвездия приблизились в один миг. Какая-то одинокая птица стремительно пронеслась наискосок от моего прямого взора. И рядом раздался знакомый тонкий голос:

— Отчего же, госпожа, такая вдруг смена мысли? Сея речь ваша весьма странна, весьма чужда иным вашим словам, которые я привык слышать. Уже не кто ли посторонний, с недобрым замыслом в сердце, заронил это зерно в ваш ум, и вложил в уста ваши подобные высказывания?

— Нет, — отвечала я совершенно спокойно, — это моя воля и мое суждение.

— Но понимаете ли вы до конца, какие последствия могут возыметь подобные поступки. О, да это и вовсе крайность. Какие последствия могут возыметь даже только ваши слова, будь услышаны они более строгим слухом, чем мой.

— Но, господин учитель, мои мечты слышат только ваши звезды и вы сами, — мой голос зазвучал со всей теплотой и ласковостью, которую я только могла выразить своему доброму наставнику, — а вы никому не нашепчете в вольном или точном пересказе наши беседы?

— Не шутите, госпожа, со своей судьбой. Вы ведь так юны и наивны, вы тешите себя надеждами, что счастливое начало вашей жизни будет сопутствовать вам всегда, а это не так…

— Меня что-то гложет здесь.

Мы прохаживались по башенной площадке. Это был одно из тех неоговоренных занятий, когда выдавалось ясное небо, и урок по древнему языку заменялся уроком о звездах. Но после прошедшего бала, после той тоски и отчуждения, которые он на меня нагнал, я не могла сосредоточиться на знаниях. И я не удержалась от того, чтобы не поделиться вдруг своей мечтой с человеком, кому хоть немного могла доверять тайны.

— Я хочу бежать прочь.

— Это в вас кипит молодость и глупость, госпожа, уж простите мне мою прямоту.

— А если нет? Если это зов настоящей жизни? Истинного предначертания?

— Чем вам не нравится ваша жизнь? — довольно сурово спросил мой наставник.

Я задумалась над этим вопросом. Отчего же, действительно, все, что меня окружало, казалось мне чуждым? Нужды я не знала, довольно была наделена заботой и опекой.

— В ней нет любви, учитель.

На это он сухо развел руками:

— Весьма удручает то, что за вами нет приданого. Но рано или поздно на вашу руку найдется претендент…

— И нет свободы.

— Выбросите из головы сей бред, это я вам советую, как человек, проживший на этом свете более восьмидесяти лет, юное создание. Что вы подразумеваете под свободой?

— Делать то, что хочу.

— Слова дитя.

— Принимать решения о своей жизни самой.

— Вы рождены женщиной, госпожа, вам не дано этого.

— И что мне прикажете делать? — я недовольно опустила голову, а потом повернула раздосадованный взгляд к нему. — Ответьте мне. Ведь я несчастлива!

— Ждать, конечно. Рано или поздно, ваш покровитель примет решение о дальнейшей вашей судьбе.

— Ваши слова мудры, — чуть выждав, ответила я, — но это не то, чего мое сердце хотело услышать.

Наставник склонил голову, и я задумчиво пошла к лестнице. Как только за винтовым поворотом он не мог видеть меня, я помчалась уже через две ступеньки, лишь бы скорее остаться в своих покоях, — в одиночестве и тишине, чтобы подумать вовсе не над его словами, а над той внезапной уверенностью, что окрылила все мои несмелые прежде надежды.

Как я раньше не понимала, к чему были созданы зеркала? Только к балу, сегодня днем, служанка помогала мне украшать платье, и я смотрела на свое отражение, оценивая наряд. Теперь же, в сумраке только нескольких свечей, когда я уронила небрежный взгляд на его поверхность, меня озарило, — все, что мы носим на себе, все, что мы приближаем к себе, мы можем увидеть и со стороны. Для этого не нужно ничего магического или волшебного. Все, что нас окружает, мы видим, едва сделаем шаг в сторону. Но никогда бы нам не удалось взглянуть на самих себя, не будь на свете зеркал.

Я посмотрела на свое лицо столь внимательно, будто никогда не видела его прежде. И заглянула себе в глаза, как заглядывала бы незнакомцу, с целью почувствовать, — что он за человек. И отражение вдруг оказалось неузнанным. Я присела на корточки, схватилась за раму, поставив зажженный подсвечник на пол рядом, и еще раз попыталась понять, — кого я вижу.

— Мне на все хватит силы, — прозвучало признание мое и моего отражения. — И я в праве принимать решения, потому что беру обязательство за них платить. Мне на все хватит силы!

Портовый город приютил меня, как рыбку коралловый риф, — не сыскать никому. Моя удача не оставляла меня, и я, сбежав из замка, жила здесь, в пригороде, получая у старого гончарщика кров и миску супа за то, что топтала глину и выполняла несложную работу. А каждый праздничный день он платил мне простую монету и отпускал к площади…

Это было самое счастливое мое время. Но я не хотела останавливаться на этом, — моей истинной целью был другой Берег, куда отплывали наши корабли, и хоть я и знала, что там война, я вместе с тем знала, что там перемены. Туда меня влекло сердце, и как не противился разум, ничего с собой поделать не могла. Первые монеты я растратила, как пришлось, — подала кочующим музыкантам за веселый пляс, купила пойманных щеглов в клетке, которых выпустила у берега следующим днем. А потом стала копить. И думать над тем, как пробраться на корабль. Время приближалось… время уже жгло нетерпением мои ступни так, что я не ходила, а только бегала, не обращая внимания на босоногость. Оставался один решающий день перед отплытием самого большого судна из местного порта.

Но уплывать, не воздав последнего слова, не принеся нужного дара богам, было нельзя.

Было одно место на побережье — бухта, с нависающей над самой водой скалой. С давних времен она звалась «Море услышит», и существовало поверье, что если кто найдет путь на ее вершину, да решится спрыгнуть вниз, не имея ни с собой, ни на себе ничего, словно только на свет появился, то Бог Моря услышит и исполнит желание этого человека.

Эта легенда была красива, да мало кто в нее верил. Находились те, кто пробирался наверх, а прыгнуть не решались. А однажды, как рассказывали в городе, выловили из волн голого мальчишку живого, а к нему четверых мертвых, потому как разбились насмерть о волны.

Платье у меня было одно, и мне не жалко было оставлять его клочьями на кустах — исцарапавшись, перемазавшись в белой каменной пыли, я все выискивала дорожку наверх, и, наконец, выбралась на площадку скалы. Море распахнулось передо мной, город и корабли казались маленькими, чайки летали внизу, а облака были близко!

Только на скале я была не одна. Моряк, загоревший до бронзы, полулежал на плоском камне, курил, зажмурившись, трубку. На голой широкой груди у него чернел круговой рисунок змеи и шли письмена. Рядом валялись походные сумки, фляга и сапоги, выбеленные солью.

— Вы кто?

Мужчина открыл глаза, поднялся на локтях и пыхнул табачным дымом.

— Сюда так трудно добраться, я думала, что здесь никого нет.

— Я тоже так думал.

— Кто вы?

Моряк сел. Рослый, широкоплечий, он весь бугрился мышцами рук и торса, как сама скала, только в человеческом воплощении.

— А ты что, не боишься меня, заблудившаяся овечка? Знаешь, что делают с такими хищные волки?

— Я знаю о зле, что исходит от мужчин. Знаю когда бежать и кого опасаться. У вас иное лицо, вы меня не тронете. — Улыбаясь, я смотрела незнакомцу в глаза, и была уверенна в своих чувствах. — Меня зовут Сорс.

— А меня Миракулум, — он затянулся.

— Вы знаете, что написано на вашей груди? Это язык древних.

— А ты можешь прочесть?

— Здесь написано «чудо». Может поэтому я вас и не боюсь?

— Хм… зачем ты сюда залезла?

Я рассказала моряку о предании, и он стал хохотать, обнажая белые и железные зубы:

— И ты в это веришь?

— Да.

— Да… — тут он замолчал и снова попыхтел трубкой, вглядываясь в меня сквозь дым. — У тебя ясный и открытый взгляд, Сорс. Ты не столь юна, и не столь глупа, как можно подумать. Почему же ты веришь в такую чушь?

— Потому что… — я замешкалась на миг, — …если у меня хватит храбрости на прыжок, значит, его хватит и на исполнения своих желаний. Я верю в себя.

— Тогда раздевайся и прыгай. А я посмотрю.

— Хитрый господин Миракулум, может все же отвернетесь?

— Не смущайся. В тебе нет ничего, кроме глаз, на что и смотреть?

Набравшись решимости, я стянула и платье, и рубашку.

— А что ты хочешь просить у моря?

Я кинулась бегом к краю обрыва, и крикнула:

— Свободы! Любви! И счастья!

Снег упал мне на лицо — прохладно и щекотно. Я открыла глаза, не сразу поняв ни где я, ни что происходит. Попробовав пошевелиться, обнаружила, что завернута в плотное, тесное, и даже руки было не достать, чтобы смахнуть снег с лица.

— Аверс…

Его профиль обозначился на светлом фоне, и он тут же обернулся:

— Проснулась! Только тихо… по мосту едут, а нам лучше не попадаться на глаза.

— Что со мной?

— Ты закутана. Одевать тебя возможности и времени не было. Вся одежда, что сняли с тебя в тюрьме, в дорожном мешке.

Мне хотелось вырваться и обнять его, но беспомощность только заставила глупо забарахтаться. Оружейник присел на колени в снег и сам меня обнял:

— Какое счастье, что теперь ты сможешь идти сама. Я уже без сил.

— Аверс… я не с этого Берега. Я все вспомнила. Аверс…

— Что бы ты ни захотела мне рассказать, скажи только одно — ты будешь со мной? Будешь моей?

— Да!

Он прижался колючей холодной щекой к моей щеке, а потом поцеловал. Выдохнул:

— Теперь мы два человека, что считаются умершими. Уйдем на Побережье под власть захватчиков, и сделаем так, чтобы больше нас никто не нашел и не узнал.

Я больше не могла терпеть, я стала извиваться и вывернулась из складок льняного полотна и овчины, вынула руки и крепко обняла Аверса за плечи. Мороз защипал голую спину и шею, а когда и он еще обнял в ответ ледяными ладонями, то я тихонько зашептала ему в ухо, давясь и смехом и счастьем:

— Холодно! Холодно!

Продолжение следует…