Глава десятая

Ближайшая к нам деревня была за восемь километров вверх по побережью. Но до нас долетали новости со всего острова. Они шли к нам по тропинкам джунглей и горным ущельям. И новости не были хорошими. Никогда. Мы слышали ужасные вещи. Вещи, в которые не хотели верить.


Ходили разговоры о репрессиях краснокожих против тех деревень, что сотрудничали с повстанцами. Маленькие дети бегали по округе с рассказами о том, как людей выбрасывали из вертолетов на верхушки деревьев. Дети думали, что это весело, и что когда-нибудь они хотели бы сами попробовать. Эти дети были свидетельством того, насколько наши родители стали небрежными в разговорах. Но они все еще не выдавали самого худшего. То, чего мы не слышали, мы читали на их беспокойных лицах. И вот так мы вспомнили, как выглядел пес Черныш с развороченным брюхом.


Молитвенная группа моей мамы привлекала все больше и больше людей. Бог поможет нам. Нужно просто больше молиться. Молитва — как щекотка. Рано или поздно Бог посмотрит вниз, чтобы узнать, что щекочет ему зад.


Ночью мама поддерживала беспокойную тишину. Она мысленно отгоняла все плохие новости, чтобы освободить место Богу. Касаясь этой темы, мама спросила, слышали ли мы, дети, хоть слово о Господе Боге от Пучеглазого.


— Мистер Уоттс не читает Библию, — ответила я.


Она застыла на месте, словно это было настоящей угрозой нашей безопасности. Затем она вернулась к другим занятиям, попутно проверяя меня на знание имен наших родственников, рыб и птиц с нашего семейного дерева.


Я с треском провалилась. Я не знала, зачем мне их помнить, хотя знала имя каждого персонажа «Больших надежд», потому что слышала их голос. Они делились со мной своими мыслями, а иногда, когда мистер Уоттс читал нам вслух, я даже видела их лица. Пип, миссис Хэвишем и Джо Гарджери были частью моей жизни больше, чем мои мертвые родственники или даже окружающие меня люди.


Но мама была рассержена моими постоянными ошибками. Она сказала, что мне нужно прочистить уши. Она сказала, что ей жаль мое сердце. Мое сердце, сказала мама, не очень разборчиво в выборе компании. Она не собиралась оставлять меня в покое. Она была настойчивой. Проверки продолжались, но безуспешно. Потом она изменила стратегию. Я подозревала, что она видела имя «ПИП» на пляже, потому, что однажды ночью, после очередной моей неудачи, она велела мне написать имена с нашего семейного дерева на песке.


На следующий день я сделала, как она сказала. И мама пришла проверить мои старания. Она страшно разозлилась, когда увидела имя Пипа рядом с именами родственников. Она ухватила меня за волосы.

Что я себе позволяю? Почему мне нужно вести себя глупее, чем я выгляжу? Зачем было вставлять имя выдуманного человека рядом с именами ее предков?


Я знала, почему. Я точно знала, почему я это сделала. Но хватило бы мне храбрости отстаивать то, во что я верила? Я знала по опыту, что могла ответить на четыре пятых вопроса правильно, и мама уцепилась бы за ту мелочь, что была неверной. В конце концов, мой рот все решил за меня. Слова вырвались, и я стояла ошарашенная тем, каким образом я бросила вопрос ей в лицо.


Я спросила, в чем ценность того, чтобы знать парочку разрозненных и ненадежных фактов о мертвых родственниках, когда можно знать все, что только было можно, о выдуманном человеке, таком, как Пип?


Ее взгляд горел настоящей ненавистью. Сначала она ничего не сказала. Может, она боялась, что если откроет свой рот слишком быстро, ничего кроме гнева из него не вылетит. Я ждала пощечину. Вместо этого она раскидала ногой песок вокруг «ПИПа», а потом пнула воздух над его именем.

— Он не родственник, черт подери! — орала она.


Нет, Пип не был родственником, пояснила я, но я чувствовала, что он мне ближе всех тех незнакомцев, имена которых она заставила меня написать на песке. Это не то, что она хотела слышать. Она знала, кого винить. Ее взгляд устремился поверх пляжа, в сторону старого дома священника.

На следующий день Мейбл подняла руку, чтобы спросить мистера Уоттса, верит ли он в Бога. Он посмотрел на потолок; его глаза что-то искали.

— Это один из тех трудных вопросов, о которых я вас предупреждал, — произнес он. Он вертел в руках книгу. Он пытался найти наше место в «Больших надеждах», но его мысли были где-то далеко.

Настала очередь Гилберта задать вопрос.

— А в дьявола?

Мы видели, как на губах мистера Уоттса расплывается улыбка, и мне стало неудобно за нас, детей, и мистера Уоттса — я поняла, что он только что догадался об источнике этих вопросов.

— Нет, — сказал он. — Я не верю в дьявола.


Это не то, о чем я рассказала бы маме. Я не была настолько глупой. Видимо, кто-то из детей проболтался, что привело к тому, что языческие верования мистера Уоттса обсуждались на вечерней молитвенной встрече.


На следующий день, когда мистер Уоттс собрался читать главу из «Больших надежд», в класс ворвалась моя мама. На голове ее была та же повязка, что и в прошлый раз. Теперь я понимала, почему. Это давало ей какую-то пугающую власть.


Ее тяжелые веки поднялись, и она враждебно взглянула на мистера Уоттса. Затем, вздрогнув, она заметила книгу в его руках. Я подумала, что она попытается отобрать у него книгу и вонзить в нее кол. Вместо этого она глубоко вздохнула и объявила мистеру Уоттсу, что у нее есть некоторые данные (она всегда говорила «данные»), которыми она хочет поделиться с классом.


Мистер Уоттс вежливо закрыл «Большие надежды». Как всегда, он действовал согласно своему внутреннему чувству учтивости. Он жестом пригласил маму занять центральное место перед классом, и она начала свою речь.


— Некоторые белые парни не верят ни в Бога, ни в дьявола, — сказала она, — потому что они считают, что им это не нужно. Хотите — верьте, хотите — нет, но есть белые, которые, только взглянув в окно, не оставляют дома плащ, отправляясь отдыхать. Белый позаботится о том, чтобы в его лодке был спасательный жилет и достаточно горючего в баке для долгого путешествия по морю, но он не примет тех же мер предосторожности, чтобы запастись верой для сутолоки повседневной жизни.


Она покачивалась из стороны в сторону. Она была такой дерзкой, какой я ее еще не видела.

— Мистер Уоттс считает, что он готов ко всему. Но если это правда, то человек, застреленный краснокожими, должно быть думал, как так получилось, что он не заметил вертолет, пока не стало слишком поздно. Вот так. Но что касается остальных нас, людей — и я имею в виду мой прекрасный цветок, Матильду — наполните ваше существо учениями Благой Книги. Только так вы сможете спасти мистера Уоттса, потому что я не собираюсь этого делать.


Мы все как один посмотрели на мистера Уоттса, чтобы понять, возразит ли он. Мы были рады видеть, что он улыбался за маминой спиной. И когда она увидела, что мы тоже улыбаемся, то разозлилась еще больше. Мне уже было стыдно за ее слова, но я также знала, что ее злость не имела прямого отношения к религиозным верованиям мистера Уоттса или их отсутствию. Что заставляло ее кровь кипеть, так это белый мальчик Пип и его место в моей жизни. Она винила в этом лично мистера Уоттса.


Если моя мама намеревалась оскорбить мистера Уоттса и разоблачить его, судя по улыбке мистера Уоттса, ей это не удалось.

— И снова, Долорес, вы дали нам пищу для размышления, — сказал он.

Мама бросила на него подозрительный взгляд. Я знала, что ей было незнакомо это выражение — «пища для размышления». Она, похоже, раздумывала, хотел ли белый оскорбить ее без ее ведома. И если так, насколько глупо она будет выглядеть перед нами, детьми?

— Я не закончила, — сказала она.

Мистер Уоттс вежливым жестом попросил ее продолжать, и я еще глубже спряталась под парту.


— Я хочу поговорить о косах, — объявила она, и к моему ужасу, ее замечания были адресованы мне.

— Матильда, еще молодой женщиной твоя бабушка носила волосы, заплетенные в косы, и косы эти были толстыми, как канаты. Косы были настолько плотными, что мы, дети, качались на них.


Кто-то из класса засмеялся, и это отвлекло мамино внимание от меня.

— Это правда. Если начинался прилив, мы держались за косу, чтобы забраться на коралл. Косы моей матери были такие длинные, что мы, дети, могли сидеть на инвалидном кресле дяди и держаться за них, пока ее огромная задница возвышалась над сиденьем велосипеда. Мы потешались над этой большой задницей. Мы выли, как собаки, обпившиеся сока джунглей.


На этот раз мистер Уоттс смеялся вместе с нами.

— Так вот, — сказала она, — эти косы нужны для того, чтобы отгонять мух и отпугивать мальчиков, которые хотят сунуть свои руки куда не следует. Девочка, которая носит косы, знает, как отличить хорошее от дурного, и она не воображала.


Бедная мама. Она потеряла нас так же быстро, как и завоевала. И она не знала, почему. Казалось, она не слышит саму себя. К моменту, когда она провозгласила свой решающий аргумент, мы сидели со сложенными на груди руками и с выражением вежливого интереса на лицах.


— Так вот, когда вы соединяете две пряди волос вместе и заплетаете их в косы, вы начитаете понимать идею партнерства… и вы понимаете, откуда Бог и дьявол знают друг друга.

Мама так жаждала донести нам, детям, все, что она знала, но она не представляла, как вложить это в наши головы. Она считала, что сможет запугиваниями заставить нас узнать то, что делала она. Заметила ли она, что как только она заговаривала о Боге или дьяволе, лица детей сникали? Мы предпочитали слушать про собак, опьяневших от сока джунглей.

Когда она ушла, мистер Уоттс знал, что делать. Он взял в руки «Большие надежды», и как только он начал читать, мы оторвали лица от крышек парт.


***

Рождество. Шел дождь, а потом выглянуло солнце, изливая свой жар на свежие лужи. Мы слушали кваканье лягушек. Я видела, как младший брат Селии, Вирджил, прошел мимо с лягушкой на палке. Раньше я попросила бы его принести и мне лягушку. Но теперь меня больше не интересовали такие вещи.


В этот день не было занятий, поэтому не было новостей о Пипе. И не было празднований. В этот день, именно в этот день, родители решили, что готовить будет слишком рискованно. Дым выдаст нас. Будто в другие дни не выдавал. И вообще, какая разница? Краснокожие знали, где мы. И знали партизаны. Это было новым именем босоногих повстанцев, что носили банданы. К этому времени почти все молодые мужчины деревни примкнули к повстанцам, так что их мы не боялись. Но по нервным и напряженным лицам родителей мы понимали, что ситуация меняется, и для нас она может измениться в любую минуту.


Мы уже не жили с той легкостью, что раньше. Наши головы оборачивались на любой внезапный звук. Когда бы я ни слышала шум вертолета, я знала, каково это, когда твое сердце останавливается вместе с дыханием.


В деревне были старики, которые знали магию. Некоторые просили их сварить зелье, которое сделает их невидимыми на случай, если придут краснокожие. Другие, как моя мама и матери других детей из класса мистера Уоттса, молились.


На дереве, под которым молились женщины, висели вверх тормашками сотни летучих мышей. Они выглядели так, словно держали между крыльями малюсенькие молитвенники. И вот во время одного такого молитвенного собрания, когда стемнело, старший брат Виктории, Сэм, шатаясь, вышел из джунглей. На нем была бандана повстанцев. Он нес в руке старую винтовку. Он был босиком, а его одежда была изорвана. Он волочил за собой раненную ногу.


Когда женщины взглянули на него, Сэм понял, что он дома, и позволил себе свалиться на землю. Одного из нас послали за мистером Уоттсом. Я задумалась, понимал ли он, в чем дело, потому что он пришел, жуя банан.


Как только он увидел Сэма, то отдал остатки банана мне, и присел возле Сэма. Он дал ему выпить из маленькой фляги (позже я узнала, что это был алкоголь), потом откинул его голову назад, всунул кусок дерева ему в рот и кивнул отцу Гилберта, что можно начинать резать. Отец Гилберта использовал рыбный нож, чтобы вытащить три пули краснокожих из ноги Сэма. Он выложил пули на траву, а мы сгрудились вокруг них и глазели так, как мы глазели на пойманную рыбу, лежащую на песке. Пули выглядели уродливыми, они были красноватого цвета.


Нам не нравилось, что брат Виктории был здесь. Мы боялись, что краснокожие найдут его, и это превратит нас в повстанческую деревню. Мы знали, что стало с такими деревнями. Они были сожжены дотла, а еще с ними сделали такое, о чем не говорили в присутствии юных ушей. Это было в последний раз, когда я видела Сэма, прежде чем его уволокли в кустарник. Его мать сидела с ним день и ночь, она давала ему специальные коренья и воду.


Через две недели после того, как папа Гилберта вытащил пули, он вывез Сэма в море на своей лодке. Это было ночью, и в черной тишине мы слышали шлепки весел о воду. У лодки отца Гилберта был мотор, но он не хотел использовать последнее топливо, он его берег. Его не было два дня. Мы уже спали, когда на третью ночь он затащил на берег свою лодку. На следующий день, когда я увидела его, он уже не выглядел прежним.


Мы больше никогда не видели Сэма.

Загрузка...