Мистер Пип

Глава восемнадцатая

Партизаны пришли без предупреждения. Их глаза сверкали на черных лицах, космы длинных липких волос были перевязаны цветными веревками. Эти бунтари носили подрезанные джинсы. На некоторых были ботинки, отобранные у краснокожих солдат. Те мне сразу не понравились. Но большинство их ходило босиком. Их майки липли к тощим торсам. На некоторых были рубашки без пуговиц или рукавов, оторванных на плечах. Как и краснокожие, они прижимали к себе свои ружья и винтовки, словно те были близкими родственниками.

Двое появились на краю джунглей. Еще трое пришли со стороны берега. Один вышел из-за угла нашей хижины. Еще двое — из-за угла школы. Они выползали из-за деревьев. Их было не больше дюжины.

Мы не знали, как к ним относиться, не смотря на то, что это были наши ребята. Беда в том, что они тайком подобрались к нам, что было совсем не дружественным жестом. Но это не все. Похоже, они знали о нас. Они наблюдали за нами? Стояли ли они в тени гигантских деревьев, слушая, как мистер Уоттс рассказывает о том, что его жена так и не прочла книгу, которую мы, дети, изо всех сил пытались вернуть к жизни? Ничего из того, что они увидели, не удивило их. Ни наши грубо сколоченные хижины; ни школа, которая задержалась в наших краях, словно четкий отпечаток старого и знакомого мира, который мы когда-то знали и в котором жили.

Это были наши ребята, но их лица уже были не те, что мы знали. Мы смотрели, как они собирались на краю джунглей, некоторые из них сгибались под винтовками. Мы видели, что они тоже не знали, как быть с нами. И их сомнения заставляли нас бояться. Было столько неопределенности.

Похоже, они знали, что краснокожие нанесли нам визит. Но партизаны не знали, что мы им дали или рассказали. Мы знали, что случилось с деревнями, которые сотрудничали с краснокожими. В головах партизан мы могли быть такой деревней.

Отец Гилберта поднес им кое-каких фруктов. Партизаны и не подумали пойти ему навстречу. Они стояли с винтовками в руках и смотрели с подозрением. Они стояли слишком далеко от нас, чтобы мы могли слышать, что они говорят. Через несколько минут один из сидящих партизан поднялся, чтобы угоститься гуавой. Другие смотрели, как он ест, и когда он не упал замертво, они оторвались от своих мест, сняли оружие и подошли к угощению. Они были голоднее, чем хотели показать. Мы видели, как они выплевывают семена и кожуру.

Мистер Масои привлек их внимание и указал на нас, наблюдавших за ними, как зрители. Мы поняли, что отец Гилберта предлагал им еду и кров. Хотя, я думаю, он не меньше нашего надеялся, что они уйдут, просто испарятся, потому что их присутствие делало нас мишенью краснокожих солдат. Я уже говорила, что мы потеряли счет времени. Но я попытаюсь угадать. Скажу, что шахта закрылась за три года до того, как партизаны вошли в нашу жизнь. Это значит, что эти парни жили в джунглях, убивая краснокожих и скрываясь от них, три года. Мы были одного цвета. Мы были с одного острова. Но их образ жизни изменил их. Они отличались от нас. Мы видели это по их глазам и движениям головы. Они превратились в лесных существ.

Не доверяя открытым пространствам, они организовали лагерь под деревьями и подальше от свиней. Они сидели тихо до темноты. Позже я услышала, как они попросили лекарства, хотя я не заметила среди них больных или раненых. Я видела, как люди приносили им еду. Нас послали произвести на них приятное впечатление.

Дети поменьше подталкивали друг друга к ним все ближе и ближе. Один из партизан поворачивал голову, хлопнув в ладоши или свистнув, и дети бросались врассыпную как рыбки. Партизаны закидывали головы и хохотали, и их смех был самым успокаивающим знаком для нас. Если не считать их измазанных бетелем губ и безумных взглядов, может, они и не сильно отличались от нас.

В ту ночь они разожгли небольшой костер. Мы видели их силуэты, которые поднимались и отходили в темноту, но они нас не видели. И не слышали наш шепот. Я лежала рядом с мамой и чувствовала, как она напряжена. Я слышала, как сдавленно она дышит. Ей хотелось пойти к ним и сказать, чтобы они поубавили тон. Те, что помоложе, пытались уснуть. Голоса партизан разносились в темноте. Они были в семидесяти метрах от нас, но, казалось, что они были совсем рядом.

Некоторые из них пили сок джунглей; они становились все громче и буйнее. Настоящие солдаты сидели бы тихо и передвигались, словно тени — точно так, как эти парни вошли в нашу деревню. Но сок джунглей имел такой вот эффект. Они забывали, кто они есть.

Я смотрела, как мама поднялась и подошла к двери нашей хижины. Я спросила, куда она собралась. Сначала она не ответила.

— Они хотят девушек, — в конце концов, произнесла она.

Странно. Я не представляла, что речь идет и обо мне, пока мама не забаррикадировала нашу хижину. Теперь я чувствовала себя странно, как кусочек фрукта, который не знает, что он — фрукт, а значит — объект чьего-то аппетита.

На следующий день, к вечеру, они нашли мистера Уоттса. Мама и другие женщины несли им еду, когда мы увидели, как мистер Уоттс идет в нашу сторону. По обе стороны от него шли два партизана. Они поверить не могли тому, что нашли. Они использовали приклады винтовок, подталкивая ими свой приз. Мистер Уоттс выглядел рассерженным. Его вовсе не нужно было толкать в спину. Я видела, как он поправил очки.

Один за другим партизаны вскочили на ноги. Мистер Уоттс сделал вид, что не замечает эту суету. Один подвыпивший партизан подбежал и своим пьяным от сока джунглей голосом заорал мистеру Уоттсу в лицо:

— Я трахну тебя в задницу!

Я видела, как мистер Уоттс замер, его голова осторожно повернулась. Он снял очки и стал изучать их. Словно его мысли были где-то далеко, будто он думал о том, чем занимался, пока его не перебили. Пьяный партизан танцевал вокруг мистера Уоттса и показывал грубый жест пальцами. Некоторые из партизан смеялись, включая тех, что нашли мистера Уоттса. Пьяный партизан начал расстегивать штаны:

— Я тебя трахну.

Мистеру Уоттсу надоело это слушать, и он очень твердым голосом произнес:

— Ничего подобного ты не сделаешь.

И, указывая на то место, откуда выпрыгнул партизан, добавил:

— Ты сядешь там и будешь слушать.

Мистера Уоттса не интересовало, убедил ли он того партизана. Для него парень просто перестал существовать. В наших глазах пьяный выглядел смехотворно. Он тоже это понял, потому что отвернулся и стал застегивать ремень. Другие встали и отошли от своего компаньона. Затем партизан, которого мы посчитали за главного, хотя и не были уверены в том — солидный мужчина с прикрытым глазом — поднялся со своего места, подошел к мистеру Уоттсу и спросил, как его зовут. Он говорил любезно, и мистер Уоттс ответил, не колеблясь:

— Меня зовут Пип.

— Мистер Пип, — сказал партизан.

Многие из нас могли тогда сказать, что мистер Уоттс врет. Мы могли поднять руку, как в классе. Вместо этого мы ничего не сказали и ничего не сделали. Но когда тот человек спросил у мистера Уоттса его имя, нам показалось, что ответ вертелся у него на кончике языка, что он готов был к этому вопросу. Конечно, партизаны не понимали, какое значение имел его ответ. Они никогда не слышали о Пипе, мистере Диккенсе или «Больших надеждах». Они вообще ничего не знали. Для них это было всего лишь еще одним именем белого человека.

Партизан повторил слово «Пип» и оно прозвучало как что-то неприятное, словно он его хотел выплюнуть. Затем мистер Уоттс стал цитировать строки из «Больших надежд»:

— «Мне дали при крещении имя Филип, а так как из того и другого мой младенческий язык не мог слепить ничего более внятного, чем Пип, то я называл себя Пипом, а потом и все меня стали так называть».

Я не могла понять, было ли это невероятной отвагой или абсолютной глупостью. Человек с прикрытым глазом начал задавать вопросы. Откуда он родом? Что делает здесь? Был ли он шпионом? Послало ли его австралийское правительство? Я слышала вопросы, но не слышала ответов мистера Уоттса. Мама крепко держала меня за руку и тащила меня прочь. Мы оставляли мистера Уоттса одного. Я была уверена, что мы больше его не увидим, и так же, как и мама, была очень напугана.

Мы добежали до края берега. Но куда мы бежали? Море распростерлось до самого дальнего уголка неба. Мы были в безвыходной ситуации. Нам некуда было бежать, кроме как в свои хижины.

В темноте мы приползли обратно, как капризные детишки, раскаивающиеся в том, что думали, будто смогут сбежать сами. Может, не совсем так. Мы не чувствовали облегчения. Скорее, мы лежали и ждали, что случится что-то ужасное.

Чуть позже я услышала, как отец Гилберта зовет меня у входа в хижину.

— Матильда, ты здесь? Пойдем.

Мама ответила за меня. Она сказала, что меня нет. И в этот момент большая голова отца Гилберта протиснулась внутрь.

— Матильда, — сказал он. — Мистер Уоттс зовет тебя.

Мама ответила, что я останусь здесь. Отец Гилберта сказал, что все в порядке. Что он присмотрит за мной. Он пообещал ей. Это не то, что она подумала. Он сказал:

— Долорес, я позабочусь о Матильде. — Я почувствовала, как мама ослабила хватку на моей тощей лодыжке.

Отец Гилберта держал мою руку, но я знала, что это могла бы быть та же рука, что вела доверчивую козу на бойню.

Огонь в лагере партизан мерцал и вспыхивал на фоне неровной черноты. Я замечала подобные мелочи, как замечала бешеное биение своего сердца и нервный пот. По мере того, как мы приближались, стало ясно, что что-то изменилось. Мистер Уоттс стоял и разговаривал с человеком с прикрытым глазом. Когда мистер Уоттс увидел меня, на его лице отразилось облегчение. Он извинился и подошел ко мне. Выражение его лица стало слегка озадаченным. Таким оно было, когда Гилберт поднял руку и спросил, почему Пип не похитил Эстеллу, если она так нравилась ему. Он положил руку мне на плечо. В этот момент отец Гилберта передал меня на попечение мистера Уоттса.

— Спасибо, Матильда. Надеюсь, ты не возражаешь. Я попросил тебя прийти на случай, если нужно будет кое-что перевести.

Что-то случилось с того момента, как мы убежали на берег и позже проскользнули в свою хижину, как улитки, прятавшиеся от мира. Во время нашего отсутствия мистер Уоттс утвердился в своем естественном авторитете. Теперь я заметила — когда он говорил, голоса у костра стихали. Держа руку на моем плече, он повернул меня к блестевшим лицам.

— Вы просили меня рассказать, что я здесь делаю, — сказал он, — в каком-то смысле, вы просите рассказать мою историю. Я с удовольствием это сделаю, но при двух условиях. Первое, я не хочу, чтобы меня перебивали. Второе, моя история займет несколько ночей. Всего их будет семь.

В ту первую ночь собралась толпа, включая того партизана, что грозился трахнуть мистера Уоттса в задницу, и всех нас, детей, наших родителей, которые вышли из теней и стояли за нашими спинами.

Весть о том, что мистер Уоттс собрался рассказать свою историю, разлетелась тут же. Многие из нас пришли послушать о мире, которого никогда не видели. Мы жаждали того мира. Любого мира, отличного от нашего, который надоел нам до смерти, надоел тем страхом, в котором держал нас. Люди пришли по разным причинам. У каждого была своя теория насчет мистера Уоттса. Моя мама пришла, чтобы послушать о его жизни с Грейс и о том, как произошло это, по ее мнению, несчастное событие. Первая ночь была самой страшной, потому что мы не знали, насколько глубок интерес партизан и насколько хватит их терпения. Они пригласили мистера Уоттса рассказать о себе, и он собирался сделать это своим приятным голосом и в той манере, которую мы, дети, знали так хорошо. Его первым условием было то, что никто не должен был его перебивать.

Эти партизаны уже много лет не слышали голоса, которым рассказывают истории. Эти парни сидели с открытыми ртами и ушами, чтобы уловить каждое слово, их оружие лежало на земле перед их босыми ногами, как бесполезные реликвии.

Решение мистера Уоттса представиться повстанцам Пипом было рискованным, но было легко понять, зачем он это сделал. Мистеру Уоттсу было удобно входить в роль Пипа. Если он хотел, он мог рассказать историю Пипа, написанную мистером Диккенсом, как свою, или мог взять ее элементы, и использовать их как ему будет угодно, вплетая их в новую историю. Мистер Уоттс предпочел второй вариант. Последующие шесть ночей я стояла рядом с мистером Уоттсом, пока он пересказывал свои большие надежды. Это был медленный рассказ.

Когда бы его рассказ не отходил от знакомого нам сюжета — к слову, того самого, который мы старались вспомнить — я слышала изменение в голосе мистера Уоттса. Когда я поднимала глаза, я видела, как он посматривает на меня, что было безмолвной просьбой просто продолжать переводить то, что он говорил, и не спорить. Иногда он поражал нас, детей, воспроизводя целые строки из книги — строки, которые мы узнавали тут же. Это были строки мистера Диккенса, которые мы еще не записали в тетрадь, и мне приходилось сдерживаться, чтобы не поздравить мистера Уоттса. Он знал гораздо больше, чем казалось тогда, когда он ставил перед нами задачу восстановить книгу. По какой-то причине я не чувствовала досады или обиды за то, что мы так доверчиво закрыли глаза на предложение вспомнить кусочки истории, которую наш лукавый учитель все это время знал.

История мистера Уоттса должна была стать такой же захватывающей, как и «Большие надежды» для нас, детей. На этот раз с интересом слушала вся деревня, сидя перед небольшим огнем на забытом острове, где происходили самые невообразимые вещи, ни разу не вызвав гнева внешнего мира.