Мистер Пип

Глава семнадцатая

Я не знала, сколько продлится траур мистера Уоттса. Некоторые из нас переживали, что он больше не выйдет из дома — что он закроется, как мисс Хэвишем. Поэтому я удивилась, когда через три дня мистер Уоттс послал Гилберта найти меня и узнать, почему я не в школе.

В классе мистер Уоттс ждал, пока все рассядутся за парты. Его улыбка ясно давала понять, что траур окончен. Когда мы сели, он поднял палец.

— Вы помните сцену, в которой весьма неучтивая Сара Покет встретила Пипа у ворот дома мисс Хэвишем…? — Он посмотрел на нас, чтобы понять, помнит ли кто. — Вы помните, я уверен. Мисс Хэвишем злорадно сообщает Пипу, что Эстелла уехала в другую страну, чтобы выучиться и стать настоящей леди. «Чтобы все ею восхищались», говорит она бедному Пипу. И ошеломив его этими новостями, она спрашивает, не чувствует ли Пип, что потерял Эстеллу.

Мы всегда сидели тихо, когда мистер Уоттс говорил. Мы никогда не перебивали его. Но теперь мы впали в еще более глубокую тишину. Мы были тише тихого.

Мы были мышами, прислушивающимися к звукам торопливых лап кошек. Мы понимали, что он говорит о миссис Уоттс. Он злился из-за страданий Пипа, но за этим стояла его собственная потеря. Мы ждали, пока он выйдет из этой обители траура. Мы видели, что он приходит в себя у нас на глазах. Он заморгал, и, казалось, ему было приятно видеть нас.

— Итак. Что мы еще помним?

Наши руки взлетели вверх. И моя тоже. Мы все хотели отвлечь мысли мистера Уоттса от смерти его жены. В последующие несколько дней мы изо всех сил старались восстановить кусочки исчезнувшего мира. Мы постоянно прищуривались.

— Да что такое с вами, чертовы детишки? Солнце глаза жжет? — говорили наши матери. Конечно, я не рассказала маме о нашем задании. Она не преминула сказать: — Это не поможет поймать рыбу или очистить банан. — И она была права. Но нам не были интересны рыба и бананы. Мы занимались чем-то бОльшим. Мы пытались добыть себе другую жизнь. Более того, мистер Уоттс напомнил нам о наших обязанностях, да таким тоном, что заставил нас вытянуться по струнке. Нашей обязанностью было спасти замечательнейший труд мистера Диккенса от исчезновения. Мистер Уоттс тоже присоединился к мероприятию, и, разумеется, его усилия превзошли наши.

Он стоял перед нами и цитировал:

— Пип должен быть воспитан, как джентльмен — буквально, как молодой человек, подающий большие надежды.

Мы слышали Диккенса. Мы чувствовали прилив радости. Мистер Уоттс усмехался в бороду. Он только что воспроизвел целый отрывок. Слово в слово. В точности, как написал мистер Диккенс. Не то что наши несчастные, полу-успешные попытки. Он посмотрел на наши восхищенные лица.

— Кто-нибудь помнит, кто сказал это?

Гилберт ответил: — Мистер Джеггерс.

— Мистер Джеггерс — кто?

— Адвокат!

Мы ответили хором, и мистер Уоттс улыбнулся.

— Верно, — сказал он. — Мистер Джеггерс, адвокат.

Я закрыла глаза и уложила слова в голове: «Пип должен быть воспитан, как джентльмен — буквально, как молодой человек, подающий большие надежды». Каким-то чудом я запомнила еще предложение. Я помахала рукой, чтобы привлечь внимание мистера Уоттса.

— Да, Матильда?

— Моя мечта сбылась.

Мистер Уоттс направился к двери. Мучительное ожидание повисло в классе, пока он обдумывал мои слова. Он закивал, и я снова задышала.

— Да, — сказал он. — Да. Думаю, ты права. Кто помнит следующий отрывок? Мистер Джеггерс выдвигает условия. Первое, Пип должен всегда носить имя Пип. Второе, имя его благодетеля должно держаться в секрете.

Дэниэл поднял руку, но мистер Уоттс угадал его вопрос.

— Ах, да. Снова благодетель. Ну, это человек, который содержит или одаривает другого.

— Как дерево? — спросил Дэниэл.

Мистер Уоттс так не думал.

— Уверен, ты подумал о пальмовом масле, Дэниэл, но, думаю, мы запутаемся, если станем слишком углубляться в это. Скажем так, благодетель — это тот, кто дает кому-то деньги или предоставляет возможность…

Наши лица выдали нас.

— Возможность. Шанс. — Сказал мистер Уоттс. — Окно открывается и птица вылетает.

Мы измеряли время по-разному. Мы могли начинать отсчет с того дня, когда краснокожие стояли над нами, пока мы поджигали свои дома. Или могли считать от первого костра. Другие, менее удачливые, вели отсчет от смерти своих детей от малярии. Некоторые навсегда запомнят тот день.

Если бы я очень постаралась и сосредоточилась, то могла бы вспомнить, когда видела своего отца в последний раз. Он стоял на краю взлетной полосы, пристально глядя на маленький белый самолет, словно он сам и его потрепанный чемодан не имели друг к другу никакого отношения.

Мама редко говорила об отце. Вероятно, она считала, что так будет проще для нее и для меня. Но я не сомневалась, что он занимал ее мысли даже больше, чем ее попытки вспомнить отрывки из Библии. Она вспоминала отца только тогда, когда что-то шло не так, и для того, чтобы заклеймить его позором. — Если бы твой отец только видел нас теперь. — Говорила она.

После того, как мистер Уоттс воспроизвел отрывок об удачных переменах в жизни Пипа, я поняла, что некий человек, вроде мистера Джеггерса, вошел в жизнь моего отца. Он слышал, что на медном руднике нужны люди, умеющие управлять грейдерами и тракторами. Грузовики, взбиравшиеся по горе Пангуна, возили грузы между шахтой и нижним бьефом. Вот этим отец и занимался, только грузовик моего отца возил машины и запчасти из депо в Араве.

Через шесть месяцев после начала работы он стал новым кладовщиком в депо. Мама говорила, что это благодаря тому, что ему доверяли. Белые не доверяли краснокожим. Краснокожие всегда урвут свое, а когда их прижимают, они делают такие невинные лица, словно понятия не имеют, что произошло. Так говорила мама.

Новая работа отца означала больше контакта с белыми австралийцами. Он хорошо говорил по-английски. Я знала это, потому, что во время нашей поездки в Араву я видела, как он разговаривал и смеялся с австралийцами. У белых были усы, солнечные очки, шорты и носки. Их животы были большими.

И мой отец очень старался быть таким, как они, когда выставлял вперед свое брюшко. Он так же клал руки на бедра и становился похожим на чайник. Но именно тогда я заметила у него хитрую улыбку, улыбку белого, которую я хорошо знала. Да, видимо, я действительно дочь своей матери, если так думаю. Я ничего не могла с этим поделать. Я видела, что отец отдаляется от нас. Мистером Джеггерсом в жизни отца был его босс, горный инженер, один из сотрудников шахты. Он был австралийцем, но его имя было похоже на немецкое. Я слышала, как мама и папа обсуждали его. Папа называл его «мой друг». А мама говорила, что друг напоил его. Это было правдой. Она сказала, что того позора, когда он стоял там и слушал обвинения в неподобающем поведении, хватит ей до конца дней. С нее хватит. Его пьянство началось, когда он устроился кладовщиком. Это стало одной из причин, почему она не захотела уезжать из деревни. Она не хотела уезжать в Араву и наблюдать, как отец превращается в белого.

Я помню, она куда охотнее слушала новости, которые он приносил с Пангуны. Ситуация на шахте была серьезной и, видимо, становилась все хуже с каждым днем. Она вышла из-под контроля, когда повстанцы добрались до взрывчатки, которой они стали взрывать дороги. Прошло еще время. Мы услышали, что повстанцы были вооружены. Японцы оставили большие склады оружия во времена Второй мировой войны. Мы слышали, что повстанцы отремонтировали ружья. Слышали, что в джунглях работали подпольные мастерские, где они реставрировали винтовки. Вскоре мы узнали, что они стали обстреливать грузовики, которые двигались по Пангуне.

Пока краснокожие не прибыли на остров, мы услышали достаточно, чтобы понять, какое будущее нас ожидало. Белые покинут остров, пока солдаты правительства окружают повстанцев. Но за это время шахта закроется. Не будет работы. Не будет денег. Человек с немецким именем предложил отцу и нам выход. Он предложил отцу свое покровительство. Он использовал слово «покровительство». Помню, я спросила мистера Уоттса о нем, а он, похоже, думал, что значение это слова ближе к «усыновить». Это значение имеет еще больший смысл теперь, когда я вспоминаю, что предлагал тот человек, и что происходило с отцом, когда он старался подражать австралийцам.

Я пыталась представить, какой жизнью он жил в Таунсвилле. Моим путеводителем была Англия мистера Диккенса. Я гадала, были ли там нищие. Я гадала, были ли там дымовые трубы и воры, и добрые души, как у Джо Гарджери, которые, могли бы подумать вы, были пьяными, из-за той бессмыслицы, что они говорили.

Я гадала, вырос ли у отца живот. Пил ли он пиво, носил ли шорты и кривую собачью ухмылку. Я гадала, как часто он вспоминает о нас — своей Матильде и моей маме. Я старалась представить школу, в которую я могла бы ходить в Таунсвилле, если бы мы уехали, пока не началась блокада. Но я не смогла представить больше, чем классная комната, которая занимала всю мою жизнь. Я не приблизилась к Таунсвиллю больше, чем к чему либо, о чем могли мне рассказать мистер Уоттс и мистер Диккенс.

Мама надеялась когда-нибудь присоединиться к отцу. Но она принимала желаемое за действительное, потому что в ее жизни не было мистера Джеггерса. Мы попали в ловушку без какой-либо возможности покинуть остров.

Когда я видела маму на пляже, я знала, о чем она думала — море предлагало всего лишь один путь покинуть эту жизнь. Вот так, день за днем, оно указывало нам этот путь.

Мир, в который нам предлагал сбежать мистер Уоттс, не был Австралией или Морсби. Он не был даже другой частью острова. Это была Англия девятнадцатого века «Больших надежд». Мы проделывали наш путь туда по легальному каналу, каждый со своими отрывками, а мистер Уоттс вел нас, собирая и расставляя эти отрывки в правильном порядке.

Во мне развился дух невероятного соперничества. Для меня было важно вспомнить больше отрывков, чем остальные дети. Это доказало бы, что я, Матильда, переживала за Пипа больше, что кто бы то ни было. Я помню, где я была и что делала, когда воспроизводила в памяти каждый отрывок. По-другому я не чувствовала движения времени. Вместе с лекарствами и свободой блокада украла наше время. Поначалу вы не замечаете этого. Но потом вам в голову приходит мысль: ведь уже давно никто не праздновал дни рождения. Теперь я гораздо тщательнее хранила свои отрывки. Мне уже не нужно было бежать в дом мистера Уоттса со сценой, в которой Пип на рассвете покидает свою деревню ради новой жизни в Лондоне. Я могла сидеть на пляже, в тени пальм, и четко видеть этот момент: Джо сердечно прощается с Пипом. Бидди утирает глаза передником. Но Пип уже далеко. Он смотрит вперед. Уже слишком поздно и слишком далеко, чтобы вернуться назад, и я продолжила… Вот, я вспомнила одну строчку мистера Диккенса.

Через час спустятся сумерки. Если я возьму палочку и запишу отрывок на песке, я могу не волноваться о нем и прибежать сюда утром и прочесть. Я так и сделала.

Утром, пока мама не проснулась, пока его никто не увидел и не украл, или неправильно понял, я побежала на пляж, чтобы забрать свой отрывок.

Мир сер в это время дня; он движется медленнее. Даже морские птицы спокойно сидят и размышляют. Если вы посмотрите внимательно, то заметите то, что ускользало от вас в более позднее время. Так всегда советовала мама. Отправляйся на пляж до того, как проснется мир, и ты найдешь Бога. Я не нашла Бога, но на дальнем конце пляжа я увидела двух мужчин, плывущих в лодке вдоль берега. Они передвигались слишком быстро для этого часа. Одним из них, без сомнения, был мистер Уоттс. Другой, покрупнее, был отец Гилберта. Я смотрела, как они затащили лодку в сухое русло ручья. Они не теряли времени, не хотели быть застигнутыми рассветом. Они не хотели, чтобы их кто-то видел. И, так как я не хотела, чтобы мистер Уоттс видел, где я хранила свои отрывки, я подождала, пока они не скрылись за деревьями.

Позже единственным звуком был хруст песка под моими ногами. Я нашла предложение мистера Диккенса, закрыла глаза, и доверила отрывок своей памяти, прежде чем замести следы.

На пути к «стиральному» ручью я, не думая, забрела в места, где находилась могила миссис Уоттс. Видимо, я замечталась. Не помню. В любом случае, моя голова была пуста. Серый туман. Я слышала попугаев и каких-то других птиц в зарослях и больше ничего, пока до меня не донесся голос:

— Матильда, ты куда-то идешь?

— Нет, сэр, — сказала я, — просто гуляю.

— В таком случае, почему бы тебе не присоединиться к нам с миссис Уоттс.

Он поднялся на ноги, и я увидела, что могила миссис Уоттс стала более ухоженной — края были украшены кусочками белых кораллов, пурпурные и красные бугенвиллеи были рассыпаны по могиле.

Я раздумывала, стоит ли поздороваться с миссис Уоттс. В конце концов, меня пригласили присоединиться к нему и миссис Уоттс. Я не знала, что я должна сделать или сказать, особенно миссис Уоттс, и я неуклюже присела. Мистер Уоттс улыбнулся. Я смотрела, как большая бабочка села на ствол дерева, а потом упорхнула. Я украдкой глянула на мистера Уоттса. Он все еще улыбался, глядя вниз, на миссис Уоттс. Мне нужно было что-то сказать, и поэтому я спросила его, читала ли миссис Уоттс «Большие надежды».

— К сожалению, нет, — ответил он. — Она пыталась. Но знаешь, Матильда, ты не сможешь притвориться, что читаешь книгу. Тебя выдадут глаза. А также дыхание. Человек, завороженный книгой, просто забывает дышать. Дом может загореться, а увлеченный читатель не заметит этого, пока не заполыхают обои. Для меня, Матильда, «Большие надежды» — именно такая книга. Она дала мне возможность изменить свою жизнь. — Он откинулся назад, словно не хотел, чтобы миссис Уоттс слышала.

— Грейс столько раз откладывала книгу, что забывала, где остановилась. Если звонил телефон, для нее это было словно услышанная молитва. В конце концов, она наотрез отказалась ее читать. Хотя, не совсем так. Она сказала, что дочитает «Большие надежды» до конца, если я прочту Библию. Вот так.

Меня приободрила разговорчивость мистера Уоттса и секреты, которыми он со мной поделился. Я сгорала от нетерпения задать еще один вопрос и понимала, что сейчас самое время. Если бы я только могла собрать всю свою смелость. Но я не могла найти способа перейти от темы разочарования мистера Уоттса из-за нелюбви его умершей жены к «Большим надеждам» к тому, почему он тянул за собой тележку с миссис Уоттс. И почему носил тот красный клоунский нос. Момент прошел. Ветка упала к его ногам, и к тому времени, когда он наклонился, чтобы поднять ее, возможность была потеряна.