Мистер Пип

Глава двадцать вторая

Некоторые люди могут смотреть на морской прилив и отсчитывать часы. Другие смотрят на зреющий фрукт и автоматически определяют месяц. На краю серебристого океана бледная полоска луны шептала мне: скоро придет новолуние.

Я терпеливо считала дни до двух событий — наш отъезд, конечно, но больше всего я ждала момента, когда мистер Уоттс решит посвятить мою маму в свои планы покинуть остров.

Я была уверена, что мистер Уоттс еще не поговорил с ней. Она бы обязательно что-то сказала мне. Был бы какой-то знак, что она знает. Какой-то подъем в ее настроении. Она бы захотела поделиться со мной новостью.

Я напоминала себе о том, что мистер Уоттс сказал насчет разговора с мамой. Он сам хотел сделать это. И это было правильным. Я просто хотела, чтобы он поторопился, потому что мама заслуживала больше времени на подготовку, чем отводил ей мистер Уоттс.

Должно быть то, что мистер Уоттс собирался рассказать о Царице Шебы — та часть, в которой она беседовала с ним обо всем, что было у нее на сердце — придало мне отваги, потому что как только зрители разошлись, я последовала за мистером Уоттсом в тень деревьев. Я хотела поговорить с ним наедине, поэтому я ступала осторожно, чтобы не потревожить землю или мистера Уоттса. Мы дошли почти до школы, когда он остановился и оглянулся.

Я увидела большое облегчение на его лице — это была всего лишь я, а не призрак, лязгающий мачете и следующий за ним по пятам.

— Матильда. Боже правый, — сказал он. — Не подкрадывайся так больше.

Но его облегчение испарилось так же быстро, как и пришло. Он выглядел раздраженным, словно знал, о чем пойдет разговор.

— Мистер Уоттс, вы поговорили с мамой?

— Нет, — ответил он и отвел взгляд, притворившись, что услышал что-то вдали. Затем он снова посмотрел на меня.

— Еще нет, Матильда.

Еще нет. Для меня «Еще нет» слишком задержалось после «Нет». И тогда я поняла или думала, что поняла.

— Я не поеду без мамы, — сказала я ему.

Он долго смотрел на меня, проверяя мою решимость. Он ждал, что я передумаю. Ждал, что я заберу свои слова назад. Я смотрела в землю, чувствуя себя неблагодарной.

— Разумеется, нет, — сказал он наконец.

Но что он имел в виду этим «разумеется, нет»? Он поговорит с мамой? Или примет мое решение? Я ждала, пока он объяснится.

— Разумеется, нет, — повторил он и ушел в ночь.

Я решила, что мистер Уоттс просто устал от разговоров, и что все совсем не так, как я подумала, и уж тем более не в таких выражениях. Я была несмышленым птенцом, выплюнувшим назад червяка. Может, он просто позволил мне плескаться в моей собственной луже дерзости, а на самом деле намеревался поговорить с моей мамой.

Я могла бы побежать за ним. Я могла вежливо попросить объяснения. Но я не стала. Я знала, что мне больше по душе, я не хотела знать, скорее, я хотела верить.

На следующее утро я проснулась от оживленного разговора. Мама стояла на четвереньках и говорила с кем-то у входа в хижину, ее большая задница была у моего лица. Я слышала голоса людей на улице. Мама выбралась наружу, чтобы присоединиться к ним. Я быстро оделась и последовала за ней.

Мы пошли к краю джунглей, где каждую ночь спали партизаны. Мы смотрели на примятую траву и угли от вчерашнего костра. Они ушли, не сказав ни слова на прощание. Вся эта история разразилась и исчезла в ночи. Мы смотрели на край зеленых джунглей. Боязливая лесная птичка перепрыгивала с ветки на ветку, ее маленькая тревожная головка вертелась из стороны в сторону. Мы все думали, что могло их спугнуть.

Мама считала, что это хорошо. Несмотря на то, что мы привыкли к ним, да и они к нам, мы были рады, что они ушли. Мы думали, что сможем спать спокойнее. У некоторых из нас были другие опасения. Значило ли это, что мы не услышим финальную часть рассказа мистера Уоттса? Узнаем ли мы, что стало с той храброй девочкой, которая вернулась через много лет в тележке, которую тащил человек с красным носом?

Я решила поговорить с мистером Уоттсом об этой части. Я постараюсь, чтобы он понял, что у него все еще есть слушатели. История на этом не заканчивается. Я знала, что у него есть еще ночь до того, как он и мистер Масои вытащат лодку из пересохшего ручья.

Я ждала, пока солнце не встанет из-за горизонта. Я решила дать мистеру Уоттсу время хорошенько проснуться, когда краснокожие солдаты вышли из темных джунглей. Их униформа была порванной, многие носили банданы. Их лица были изможденными. Теперь я знаю, каким людям принадлежат такие пустые лица. Их рты кривились в раздражении. Они едва глянули на нас.

Один солдат выдернул банан из руки маленького мальчика. Это был младший брат Кристофера Нутуа, а мистер Нутуа не смог ничего сделать, кроме как сомкнуть руки за спиной и отвернуться от стыда. Мы смотрели, как солдат жадно вцепился в банан и выбросил остатки. Их офицер наблюдал за этим краем глаза и ничего не сказал.

Мы всё ещё приходили в себя от этих неожиданных перемен, когда увидели, что с ними был пленный. Это был один из тех партизан, что были здесь. Его лицо было изуродовано, его сильно избили. Но я точно знала, кто это. Это был тот самый пьяный, который грозился трахнуть мистера Уоттса в задницу. Один из солдат вытолкнул его вперед. Офицер пнул его в спину. Другим пинком он повалил его на землю. Вот тогда мы увидели, что руки партизана были связаны за спиной. Другой солдат быстро подбежал и ударил его ногой по ребрам. Рот пленного открылся, но мы не услышали ни звука. Просто беззвучно открывающийся рот, как у рыбы, которую ткнули ножом. Второй солдат поднял его и ухватил за горло так, что через месиво, в которое превратилось его лицо, были видны налитые ужасом глаза.

Мы все были там, послушная, хорошо выдрессированная толпа. Как обычно, мы собрались безо всякого приказа. Офицер не интересовался нами, как в прошлый раз. Мы ждали, пока он пройдется по своему списку и прикажет назвать наши имена. Но его интересовало только одно имя. Он подошел к партизану. Наклонился над ним и, достаточно громко, чтобы слышали мы все, сказал:

— Покажи, кто из них Пип!

Партизан поднял окровавленное лицо. Поднял дрожащую руку и указал в направлении школы. Офицер отдал приказ, и двое его солдат схватили партизана за руки и, почти волоча, повели его в направлении, которое он указал. Нам же офицер сказал:

— Хватит с меня вранья.

Мы смотрели, как солдаты и партизан исчезали, я помню, у меня было чувство какого-то сверхъестественного спокойствия. Вот что делает с вами животный страх. Он повергает вас в состояние бесчувственности. Через несколько минут мы услышали выстрелы. Потом двое краснокожих вышли из-за школы. Они несли ружья на плечах и выглядели скучающими. Межу ними шел партизан. Они, похоже, развязали ему руки, потому, что он тащил обмякшее тело мистера Уоттса в сторону свиней. Через секунду мы отвели глаза. Но некоторые из нас были слишком медлительными, чтобы не увидеть блеска поднятого мачете. Они изрубили мистера Уоттса на куски и бросили его свиньям.

Я вспоминаю это без эмоций; мое тело уже не дрожит. Я уже не чувствую физической боли. Я обнаружила, что могу вспоминать мистера Уоттса по желанию и в любое время, когда захочу; и мой рассказ пока что, надеюсь, тому доказательство. Но в тот момент… нет, это совсем другая история. Думаю, у меня был шок. Все произошло так быстро — с момента, как мы обнаружили, что партизаны ушли, до появления краснокожих, и потом убийства мистера Уоттса. События, похоже, прибыли пакетом. Их ничто не разделяло. Между ними не было времени вздохнуть.

Офицер посмотрел на наши шокированные лица. Его злобный взгляд говорил каждому из нас, что его не беспокоит то, свидетелем чего мы стали. Он поднял подбородок. Еще раз сказал, что больше не будет никакого вранья. Он его не потерпит. Его взгляд говорил, что он ищет страх в наших лицах. Он искал кого-то, кто привлечет его внимание. Может, он убил бы ту несчастную душу за дерзость.

Мы смотрели в землю, будто нам должно было быть стыдно. Я слышала, как он облизывал губы — настолько близко он находился, но он знал, что ему не нужно повышать голос. Мы были так напуганы, что он мог шептать, и мы бы его услышали.

— Поднимите головы, — сказал он.

Он ждал, пока все мы не оторвали взгляд от земли. Он ждал, пока последний ребенок не поднимет глаз, и родитель не подтолкнет его.

— Спасибо, — почти вежливо, наконец, произнес он. И таким же тоном спросил:

— Кто видел это?

Он пристально всматривался в наши лица, и мне стыдно признаться, что я была одной из тех, кто снова опустил глаза к земле. Только когда один из нас заговорил, я, вопреки собственному желанию, подняла голову.

— Я видел, сэр.

Это был Дэниэл, он выглядел довольным собой. Он быстрее всех в классе ответил на вопрос. Офицер смотрел на него долго и пристально. Он не знал, что Дэниэл был туповатым. Он отдал приказ солдатам, они кивнули и двое из них увели Дэниэла в джунгли. Он пошел без возражений, размахивая руками. На мгновение показалось, что никто из нас не станет возражать. Заговорила бабушка Дэниэла, та самая женщина, что приходила к нам в класс рассказать о голубом цвете.

— Сэр, позвольте мне пойти с внуком. Пожалуйста, сэр.

Краснокожий кивнул, и старушка, благодарно кивнув в ответ, похромала, волоча больную ногу, за другим солдатом, который выглядел раздосадованным тем, что ему пришлось вести старую женщину в джунгли.

В нашем строю заплакал маленький мальчик. Офицер шлепнул его, чтобы он заткнулся. Руки матери прижали сына. Она хотела успокоить его, но не хотела двигаться без разрешения офицера. Всхлипы затихли сами собой. И когда офицер повернулся к нашему концу строя, мать опустила руки и уткнула малыша себе в ноги.

Офицер выглядел довольным этими событиями. Все шло хорошо, пожалуй, даже лучше, чем он предполагал. Он шаркнул ботинками и сомкнул руки за спиной. Когда он говорил, то ни на кого особо не смотрел.

— Еще раз спрашиваю вас, дураки — кто видел, как умер белый? Кто видел?

Тишина была долгой и жаркой, насколько я помню, даже птицы молчали.

Не было ни единого звука, пока я не почувствовала, как мама отошла от меня.

— Сэр. Я видела, как ваши люди изрубили белого человека. Он был хорошим человеком. Я здесь, как свидетель Господа.

Офицер быстрым шагом подошел к маме и ударил ее по лицу открытой ладонью. Сила удара повернула ее голову. Но она даже не вскрикнула. Она не упала на землю, как слабая женщина. Наоборот, казалось, она стала еще выше.

— Я буду свидетелем Господа, — повторила она.

Офицер выхватил пистолет и выпустил несколько путь в землю у маминых ног. Она не пошевелилась.

— Сэр, я — свидетель Господа.

Командир отдал приказ и двое солдат схватили и потащили ее на край деревни. Она не кричала. Я не слышала ни единого слова.

Я хотела пойти с ней, но боялась. Я также хотела вступиться за мистера Уоттса, но была слишком напугана. Я не знала, как заговорить или побежать за мамой, чтобы не навредить себе.

— Ты. Как тебя зовут?

Вблизи я видела пленку пота на лице офицера, и его желтые глаза, чувствующие мой страх так, как чует его собака.

— Матильда, сэр.

— Ты как-то связана с этой женщиной?

— Она моя мать, сэр.

Как только он услышал это, то заорал своим людям. Солдат подбежал и толкнул меня прикладом винтовки.

— Пошла. — сказал он. Он все толкал меня прикладом. Но я знала, куда идти.

Когда я обогнула хижины, мама лежала на земле. На ней был краснокожий. Другой солдат застегивал штаны — этот глянул на меня. Он что-то крикнул солдату, который привел меня. Этот человек сказал что-то в ответ, и тот, который застегивал штаны, улыбнулся. Человек, который был на маме, посмотрел через плечо, а тот, что привел меня, сказал: «Ее дочь». И мама очнулась.

Она скинула с себя солдата. Я увидела ее наготу и устыдилась за нас обеих так, что начала плакать. Мама молила солдат.

— Прошу. Будьте милосердны. Посмотрите. Она же совсем девочка. Моя единственная дочь. Прошу. Умоляю. Только не мою дорогую Матильду.

Один из солдат выругался и велел ей заткнуться. Тот, которого я видела на ней, сильно ударил ее по ребрам, и она упала, задыхаясь, на землю. Солдат, который привел меня, схватил меня за руку и держал. Мама пыталась сесть, она хрипела и стонала. Она протянула мне руку. Я видела, как ее лицо исказилось ужасом. Ее мокрые глаза, бесформенный рот.

— Иди ко мне, — сказала она, — иди ко мне, моя дорогая Матильда. Дай я обниму тебя.

Солдат немного отпустил меня, но потом дернул назад, как рыбу на крючке. Другие рассмеялись.

Я почувствовала облегчение, когда появился офицер с потным лицом. Похоже, ему не понравился вид моей мамы, валяющейся в пыли. Его глаза и губы кривились от отвращения. Он приказал ей встать. Мама с трудом поднялась. Она держалась за ребра. Я хотела помочь ей, но не могла пошевелиться. Я словно приросла к месту. Офицер, наверное, точно знал, что я чувствовала и о чем думала. Он окинул меня смешливым взглядом — не совсем улыбкой, но взглядом, который остался со мной по сей день. Он взял у одного из своих людей винтовку и стволом поднял подол моего платья. Мама бросилась к нему:

— Нет. Нет! Пожалуйста, сэр. Умоляю вас.

Солдат схватил ее за волосы и оттащил назад. Свидетель Господа снова превратилась в мать, но офицер не видел этого. Он видел только женщину, которая пообещала быть свидетелем Господа. Он заговорил тихо, как, наверное, должен говорить человек, владеющий собой.

— Ты умоляешь меня? Взамен на что? Что ты дашь мне за спасение своей дочери?

Мама выглядела сломленной. Ей нечего было дать. Офицер это знал и потому улыбался. У нас не было денег. Не было свиней. Те свиньи принадлежали кому-то другому.

— Я отдам себя, — сказала она.

— Мои люди уже поимели тебя. У тебя ничего не осталось.

— Моя жизнь, — ответила мама, — я отдам вам мою жизнь.

Офицер повернулся и посмотрел на меня.

— Ты это слышала? Твоя мать предложила свою жизнь за тебя. Что скажешь?

— Не отвечай, Матильда. Ничего не говори.

— Нет, я хочу слышать, — сказал краснокожий. Он сложил руки за спиной. Он наслаждался. — Что ты скажешь матери?

Пока он ждал моего ответа, мама глазами умоляла меня, и я поняла. Я ничего не должна была говорить. Я должна была притвориться, что мой голос был моей тайной.

— У меня кончается терпение, — сказал офицер. — Тебе нечего сказать своей матери?

Я покачала головой.

— Очень хорошо, — сказал он, и кивнул солдатам. Двое из них подняли маму и утащили прочь. Я хотела последовать за ними, но офицер вытянул руку, чтобы остановить меня.

— Нет. Ты останешься здесь, со мной, — сказал он. Я еще раз увидела, какими желтыми и налитыми кровью были его глаза. Как сильно он был болен малярией. Как ему все опротивело. Как опротивело быть человеком.

— Повернись, — сказал он. Я сделала, как он велел.

Все самые прекрасные вещи на земле открылись моему взгляду — сверкающее море, небо, колыхающиеся зеленые пальмы. Я слышала, как он вздохнул. Слышала, как он шуршал, доставая из кармана сигарету. Слышала, как он зажег спичку. Я вдыхала дым, я слышала звук, похожий на поцелуй, когда он закурил. Мы стояли там почти плечом к плечу, как мне показалось, очень долго, но, конечно, не больше десяти минут. Все это время он молчал. Ему нечего было сказать мне.

Такая большая часть мира была где-то далеко. Не связанная с нашим существованием и тем, что происходило за нашими спинами. Те маленькие черные муравьи, что ползут по моему большому пальцу. Они выглядели так, будто знают, что делают и куда направляются. Они не знали, что были всего лишь муравьями.

Я снова услышала вздох офицера. Слышала, как он шмыгнул носом. Я слышала какое-то удовлетворенное бормотание; оно словно вышло из его нутра и было похоже на урчание в животе, и я подумала, что так он одобряет событие, которое видит только он.

Позже я узнала то, чего не видела. Они уволокли маму к краю джунглей, к тому самому месту, куда они приволокли мистера Уоттса, и там разрубили ее на куски и бросили свиньям. Это случилось, пока я стояла с краснокожим офицером, слушая, как море набегает на риф. Это случилось, пока я смотрела на небо и из-за яркого солнца почти не заметила, как собираются грозовые облака. День был таким разным, слишком много событий, противоречивых событий, которые смешались так, что мир утратил ощущение порядка.

Я вспоминаю те события и ничего не чувствую. Простите меня за то, что в тот день потеряла способность что-либо чувствовать. Это было последним, что у меня отобрали после моего карандаша, и календаря, и кроссовок, и тома «Больших надежд», и моей спальной циновки, и дома; после мистера Уоттса и моей мамы.

Я не знаю, что делать с такими воспоминаниями. Как-то неправильно хотеть забыть их. Возможно, поэтому мы их записываем, чтобы получить возможность двигаться дальше.

И при этом, я не могу не думать о том, что все могло обернуться по-другому. Была такая возможность. Мама могла бы смолчать. Я все время возвращаюсь к вопросу: было бы мое изнасилование такой уж высокой ценой за спасение маминой жизни? Не думаю. Я бы пережила это. Наверное, мы обе пережили бы.

Но в такие минуты я вспоминаю, что мистер Уоттс однажды сказал нам, детям, о том, что значит быть джентльменом. Это старомодный взгляд. Другие, а сегодня и я сама, захотят заменить слово «джентльмен» на «нравственный человек». Он сказал, что быть человеком, значит быть нравственным, и ты не можешь брать выходной, когда тебе вздумается. Моя храбрая мама знала это, когда вышла вперед, чтобы провозгласить себя свидетелем Господа перед хладнокровными убийцами ее старого врага, мистера Уоттса.