Моё большое маленькое Я

8 Он ни разу не бросил меня

У каждого из нас есть свое 11 сентября. Особенный день, события которого делают эту дату незабываемой. День 11 сентября принадлежит всеобщей истории, но есть даты, которые имеют отношение только к жизни отдельного человека. Мое личное 11 сентября произошло 10 апреля. Этот день я запомнил на всю жизнь. Правда, есть памятные даты, связанные с приятными событиями: рождение ребенка, получение диплома, поразившая тебя встреча, первый рабочий день, свадьба.

10 апреля я встал с постели и, как обычно, пошел в редакцию. Мне заказали статью о наиболее популярных блюдах и о том, что чрезмерное их потребление может нанести вред здоровью. Иными словами, как соблюдать умеренность в еде и не объедаться во время пасхальных праздников. Весьма интересно, не правда ли?

Я вошел в свою комнату, и едва сел за письменный стол, как с него упал на пол и разбился стакан для ручек. Этот стакан с портретом «Битлз» я купил вместе с Федерико в Лондоне. Осколки разбитого стакана я выбросил в корзину. Жизнь в офисе, за исключением этой неприятности, шла своим привычным чередом, но в начале того дня я жил, не подозревая об этом, с безмятежным спокойствием японского мальчика из Хиросимы, который утром 6 августа играл в мяч за минуту до того, как американцы сбросили на город атомную бомбу.

Я уже писал статью о вкусной и здоровой пище, когда послышалась заливистая трель моего мобильного телефона. Звонил отец Федерико. В последнее время он часто звонил мне, надеясь застать у меня своего сына. Я подумал, что он хотел узнать, где Федерико.

— Здравствуй, Джузеппе, как дела? Если ты ищешь Федерико, то его здесь нет.

Джузеппе рыдал и не мог говорить, только повторял сквозь слезы имя сына: «Федерико, Федерико, Федерико…»

— Джузеппе, что произошло, почему ты плачешь? Что с Федерико? Что случилось?

Но он продолжал рыдать и не мог выговорить ни слова. У меня похолодело внутри. Я в жизни не слышал, чтобы он плакал.

— Федерико попал в аварию на мотоцикле…

— Боже мой… Он сильно разбился?

— Его отвезли в больницу…

— Это так серьезно?

— Когда приехала «скорая помощь», было уже слишком поздно.

— Как поздно? О чем ты говоришь? Что значит слишком поздно?

— Господи, Микеле, как такое могло случиться?.. Федерико не выжил…

— Что значит не выжил? В каком смысле? Я тебя не понимаю…

На самом деле я прекрасно все понял.

— Приезжай сюда, мы в больнице.

Я даже не успел сказать ему «я еду», как он отключил соединение.

Что случилось в последние пятнадцать секунд?

Я помчался в больницу. Когда я приехал туда, мой лучший друг был уже в морге.

Я не мог сразу увидеть его, нужно было ждать. После часа ожидания я вошел в мертвецкую. Он лежал в нескольких шагах от меня, казалось, что он просто спал.

Тысячи мыслей перемешались в моей голове. «Скажите мне, что это злая шутка, клянусь, я не буду злиться, но только перестаньте, немедленно прекратите разыгрывать меня. Давай, Федерико, вставай, улыбнись, хватит дурачиться, а то я поверю, что это не шутка, а правда».

Сбоку от тела Федерико стояла его мать, у нее были заплаканные, красные глаза. Она на минуту перестала плакать, но, когда увидел меня, снова залилась слезами.

Это был не розыгрыш. В одно мгновение жизнь повернулась к нам своей жестокой стороной. Она была слишком жестока с нами. Я молча прижимал к себе маму Федерико. Да и что я мог сказать? Что можно сказать матери, потерявшей сына?

Я обернулся. Сзади меня стоял Джузеппе. Было горько смотреть, как он плачет. Второй рукой я обнял и его.

— Почему, Микеле, почему это случилось, почему с нами, что мы сделали плохого, чтобы заслужить такое наказание? Что? Что? Почему не я попал в аварию? Так было бы лучше. Это несправедливо. Ему всего тридцать три года…

Я почувствовал, что могу потерять сознание. Я вышел на воздух, так как не мог больше находиться в помещении. Я еще так и не заплакал. Я не мог плакать. Я ненавидел себя за это. Я ненавидел себя, потому что хотел выплеснуть хоть малую часть своего горя, но не мог этого сделать. Как будто мне сделали заморозку. Мне было больно, но внешне казалось, что мне ввели не меньше литра обезболивающих средств. Меня словно набили ватой. Смерть Федерико глубоко потрясла меня, но у меня не было слез, даже рыдания его родителей не заставили меня заплакать.

Чуть позже пришла Франческа. Она увидела меня, подбежала ко мне и крепко обняла. На ней были темные солнечные очки, ниже черных стекол я видел покрасневшее и мокрое от слез лицо. Она плакала и всхлипывала, как ребенок. В руке она сжимала платок, превратившийся в мокрый комок. Мы оставались в больнице до пяти часов, потом тело Федерико вынесли из покойницкой. Франческа сказала мне, что видела Федерико незадолго до аварии. Несмотря на то что мы с ней больше не встречались, Федерико каждый день заезжал в бар навестить ее. Он ненадолго задерживался в баре, болтая с ней. Мне было приятно, что их дружба продолжалась независимо от меня.

Вечером я зашел к Джузеппе и Мариэлле и недолго посидел с ними. В доме было много родственников. На следующее утро нам удалось достать номер телефона Софи. Мы должны были сообщить ей о том, что случилось. С ней разговаривал Джузеппе. Это мог сделать и я, но в те дни Джузеппе сам хотел заниматься всеми делами, он стал каким-то чрезмерно энергичным. А Мариэлла, наоборот, не могла и пальцем пошевельнуть. Странно видеть, как мы по-разному переносим горе. Кому-то надо беспрестанно что-то делать, а другой бессильно валится с ног. Была еще одна причина того, почему с Софи разговаривал Джузеппе. Он хорошо говорил по-французски. Пока он набирал номер, я вспомнил, как Федерико обмолвился о том, что авиарейсы в Италию из Кабо-Верде есть не каждый день, и предположил, что Софи может не попасть на похороны. Так на самом деле и вышло. Софи не смогла приехать на похороны Федерико. Я даже ей немного завидовал, потому что она не видела его после аварии, не видела слез и общего горя, она легко могла вообразить, что он неожиданно исчез, что они просто расстались. Нам всем было трудно осознавать, что случилось, и никто не знает, каково было ей поверить в то, что произошло. Как можно поверить в нелепость того, что случилось? Софи могла стать новой мадам Баттерфляй. Она могла жить с мыслью о том, что он уехал и однажды вернется. Я несколько раз пытался поступать таким образом. Я внушал себе, что Федерико улетел в Кабо-Верде. Я воображал, что он живет там, а Софи живет здесь, с нами. У каждого из нас есть своя тайная запасная лазейка. Все дни до похорон я приходил посидеть у тела Федерико. Я хотел лучше запомнить его лицо, пока это было возможно.

Я часами сидел рядом с ним. Иногда мне казалось, что он дышит. Я все время ждал, что с минуты на минуту он, как Джульетта, очнется от своего долгого сна. Я на самом деле на это надеялся. Мне приходили на ум услышанные в детстве рассказы о людях, которые просыпались как раз в тот самый миг, когда провожающие на похоронах готовились навеки закрыть крышку гроба. Я даже думал, что такое действительно может произойти.

— Если Бог может все, то почему он медлит сделать это? — спрашивал я себя.

Среди людей, которые приходили проститься с Федерико, я видел довольно много тех, кто не был с ним знаком и никогда с ним не виделся. Встречались и такие, кто интересовался, кого признали виновником аварии — Федерико или водителя автомобиля. Некоторые из них пытались выяснить мельчайшие подробности аварии и точную причину смерти Федерико.

Федерико разбился на мотоцикле. У него был разрыв аорты. Он умер в течение нескольких минут.

Разве эти подробности имели какое-нибудь значение? Федерико больше не было с нами, он больше никогда не вернется. Уже ничто не вернет его нам.

Приходили еще два человека; они разговаривали с родителями Федерико, пытались выяснить, как их сын относился к вопросу пересадки органов. В конце концов из его тела изъяли глазное яблоко. В те дни на лице покойного Федерико застыла счастливая улыбка, лицо его было удивительно красиво. Когда я оставался наедине с Федерико, я разговаривал с ним. Я рассказывал ему обо всем, даже о разбитом стакане с изображением «Битлз». Я даже подумал: а не он ли это сделал?

В день аварии, выйдя из больницы, я около семи часов вернулся в редакцию, так как мне пришлось спешно бросить свою работу. Статью за меня дописала Кристина, она работала со мной в одном отделе. Она очень способная девушка и заслуживает большей самостоятельности, но, чтобы добиться повышения, ей, как и всем работающим женщинам, надо работать намного лучше, чем ее коллегам-мужчинам. При одинаковых заслугах предпочтение, к сожалению, отдается мужчинам.

Я закончил свои дела и, перед тем как уйти домой, достал из корзины разбитый стакан, решив взять его с собой. После таких трагедий все приобретает особое значение. Та же открытка про бутерброд с тунцом, отправленная из Орегона. Несмотря на почтовый штамп и марку, открытка, кажется, пришла из Аргентины. Все-таки удивительно, какое значение приобретают для нас вещи, принадлежавшие человеку, которого нет больше с нами. Для нас они превращаются в драгоценность.

Я с трудом могу вспомнить все, что приходило мне в голову за последующие дни. В тот же вечер, не знаю почему, я поехал на место аварии. На асфальте валялись осколки красных подфарников. Я подобрал один кусочек. Он до сих пор хранится у меня дома.

Место аварии находилось между моим домом и домом Федерико. Кто бы мог сказать, что отныне эта дорога приобретет для меня привкус горечи. На дорогу, соединявшую наши дома, дорогу, по которой мы проезжали тысячу раз, чтобы встретиться с другом и по душам поговорить с ним, теперь опустилась тень горькой печали.

Машины стремительно проносились мимо меня по асфальту, сидящие в них люди даже не подозревали, что случилось сегодня утром на этом месте. Я понуро сидел на краю тротуара. Неожиданно в моей памяти воскресли те дни, когда умерла моя мать. Я думал о смерти, которая еще раз коснулась меня, ворвалась в мою жизнь и оставила в моем сердце еще одну саднящую рану. Я не знал, как мне справиться с ней, я никогда не мог примириться с бесповоротным ходом событий.

Почему? Почему? Потрясение от смерти Федерико было совсем иным, чем потрясение от смерти других близких мне людей. Не таким, когда от меня ушла мама или бабушка.

Смерть Федерико ассоциировалась с обрывом нити жизни. Потеря матери потрясла меня, но мне было всего восемь лет, к тому же дети воспринимают смерть по-своему. Только к двенадцати-тринадцати годам я понял, что ушла она не по своей воле, а это смерть оторвала ее от меня. И с этим новым знанием я уже по-иному переживал свое горе.

Но вот моя бабушка умерла в восемьдесят восемь лет, когда мне уже исполнилось двадцать четыре года. Она около года страдала от болезней. Ее терзали сильные боли, и, когда она умерла, мы все подумали, что так для нее будет лучше. Мы знали, что и ей тоже не гарантировано бессмертие, помнили об ее возрасте, так что наступивший конец казался нам почти естественным. В ее случае смерть, унеся с собой боли, выступала в роли друга-избавителя.

— Да, так даже лучше, по крайней мере, она отмучилась, — говорили родственники на похоронах.

Но смерть Федерико стала первой смертью, случившейся с моим другом и ровесником. Моя мама умерла, когда ей было сорок лет; она была еще молодой, но для меня ее сорок лет казались уже старостью. К старым принадлежали и тридцатилетние. Они были взрослыми и относились к совсем другому миру.

Смерть еще никогда не подступала ко мне так близко. Я знал, что умереть можно в любом возрасте, но до гибели Федерико ясно этого не осознавал. Казалось, что это может случиться только с другими и не коснется меня, не коснется нас. О смерти я думал так же, как курильщик думает о том, что сигареты наносят вред его здоровью. Этот вред маячит перед ним где-то там, впереди, он коснется его в другой период его жизни. Сейчас же смерть была рядом, она бродила вокруг меня, ее дыхание ощущалось совсем близко. То, что случилось с Федерико, стало для меня сильнейшим потрясением, и не только из-за потери друга, но и по многим другим причинам. Но почему-то я не испытывал страшной боли утраты. Я все видел, все воспринимал, но, казалось, не отдавал себе отчета в том, что случилось.

Акустическая система моего стерео снабжена защитой. При превышении уровня предельной громкости колонки могут выйти из строя, поэтому, как только вы превысили уровень, защита автоматически срабатывает, и колонки отключаются. Со мной, наверное, случилось то же самое. Одна колонка стояла у меня в голове, другая — в сердце. В определенный момент они отключились, и я так до конца и не понял, что произошло.

Три дня я провел в морге, потом были похороны. Говорят, что на Рождество мы все делаемся добрее. Я так и не понял, это правда или нет. Но вот на похоронах добрее мы точно бываем. На похоронах мы становимся лучше, чем мы есть на самом деле. На лице каждого из нас появляется деликатная улыбка, мы вежливы и предупредительны, немногословны, говорим вполголоса.

Стоял прекрасный солнечный день. Казалось, наступило лето, и погожий день лишь усиливал наше горе. В такой день всем нам вместе с Федерико следовало бы отправиться в кафе-мороженое или устроить пикник на берегу моря, есть рыбу, запивать ее холодным белым вином, а вместо этого мы пришли на похороны Федерико.

Его кремировали. Мой лучший товарищ вдруг весь уместился в сосуде не больше банки с краской, которую мы купили для покраски оконных рам и дверей в гостинице. Все было настолько сюрреалистично, что я еле сдержался, чтобы не рассмеяться. За эти дни возникло немало абсурдных ситуаций, и если бы Федерико был жив, он первым хохотал бы пуще всех. Трудно и почти невозможно описать, сколько всего смешного происходит на похоронах. В этой драматичной ситуации можно отыскать много поводов для иронии.

На похоронах моего деда не обошлось без курьеза. Мастер ошибся при сооружении погребальной ниши, и когда гроб стали задвигать в нишу, он застрял посередине. Его нельзя было сдвинуть ни вперед, ни назад. Срочно послали за кладбищенским каменщиком, а пока он не пришел, мы в течение нескольких минут наблюдали невероятное зрелище: на высоте четырех метров от земли из ниши торчала половина гроба.

На каждых похоронах всегда отыщется что-то смешное. Не знаю, происходит ли это от того, что сам погребальный обряд часто носит гротескный характер, или же наше чувство самосохранения и жажда жизни невольно вызывают у нас желание рассмеяться. Быть может, после нескольких дней сильного напряжения мы испытываем естественную потребность на мгновение расслабиться, избавиться от груза пережитого. В это трудно поверить, но мне известны такие случаи.

Я вспомнил Федерико, его характер, его образ жизни, и мне показалось, что будет глупо, если я не рассмеюсь. Я хорошо знал его, я был уверен, что ему самому было бы приятно увидеть меня смеющимся на его похоронах.

Со временем мои размышления о смерти и Федерико стали меняться. В моей голове мелькали самые разнообразные мысли. Например, такая: пройдут годы, я постарею, моя внешность изменится, а он навсегда останется таким, как на фотографии, которую я повесил у себя дома.

Сейчас, когда я повзрослел, я часто думаю о том, как мне было бы приятно поболтать с ним, пофилософствовать о жизни. Попить с ним пива. Посмотреть, у кого раньше начнут седеть волосы. Было бы здорово снова вместе махнуть куда-нибудь, пусть даже с нашими семьями. Когда от нас уходит близкий человек, мы замечаем, как много мы потеряли в жизни. Мы чувствуем, что масштаб потери во много раз превышает то, что мы сделали или пережили вместе. Ведь Федерико в своей жизни должен был пройти через многие испытания, вернее, мы должны были пережить их вместе.

Почему? Почему?

На этот вопрос не найти ответа, и если вовремя это не понять, можно сойти с ума.

Невозможно было исправить то, что случилось, — прошлое нельзя изменить. Зато можно было изменить сам вопрос. Пора было прекратить спрашивать «почему?», пришло время задуматься над тем, как превратить это горе во что-то конструктивное. Как дать ему выход и преобразовать его.

Иногда мы почти боимся, что люди не поймут всей глубины нашего горя, когда мы снова начинаем улыбаться после пережитой трагедии. Возможно, это правда: когда умирает близкий нам человек, он продолжает жить в нас самих. Мы должны принять его в своем сердце, мы должны дарить ему самую счастливую жизнь, на какую только способны. Когда сейчас я думаю о Федерико, боль утраты уживается во мне с улыбкой, той улыбкой, которая всегда сияла на его лице.

После его смерти прошло почти три года, и моя глубокая боль превратилась в мощную силу. Федерико навсегда останется моим лучшим другом: наша дружба не изменилась, она лишь трансформировалась.

— Федерико, не оставляй меня. Никогда не бросай меня! — повторял я в первые дни после его смерти.

И он ни разу не бросил меня.