Может собственных платонов...

Глава 24. ВСЕ РЕШИЛОСЬ

Не раздеваясь, а только сняв шапку, Василий Ломоносов сел на скамью подле двери.

— Ты здесь, Василий? Будто в Архангельск собирался.

— Да вот опять сюда завернул. Поначалу, перед Архангельском, нужда мне была заехать в Матигоры. В обратную сторону, то есть. А потом, едучи через Холмогоры, решил домой все же завернуть. Тебя повидать. Потолковать.

«Знает ли уже обо всем Василий? Пока глазом не сморгнет… Поглядим…»

И Банев выговорил спокойно:

— Что ж, потолкуем.

Василий Дорофеевич развязал кушак, стягивавший овчинную шубу.

— Жена-то тебе передала?

— Как не передать.

— Точно ли передала? Понял, о чем я просил?

— Понял…

— Ну, тогда все хорошо. А то поспешил я утром, тебя не дождался. А потом и тревога взяла: вдруг да неточно тебе скажут? Вот и решил я вернуться. Самому сказать. Да и метель подходит. Заночую дома, а завтра, как рассветет, в путь.

Ничего еще не знает…

Василий Дорофеевич поднялся.

— Погоди, Василий… Охолодал, чайку попей.

— И-то. Попить чайку. Морозище-то! Ух!

Василий Дорофеевич снял шубу и сел к столу.

Пока жена готовила чай, Банев, достав бумагу и взяв перо, что-то стал писать.

— Что это ты пишешь? — спросил Василий Ломоносов.

— Да тут дело важное. Вот и пишу.

Василий Дорофеевич поглядел на написанное. Вздохнув, он сказал:

— Не понимаю. Полезное дело грамота.

— И впрямь. Полезное.

Кончив писать, Банев вышел в другую комнату, разбудил уже спавшего сынишку и тихо сказал ему, чтобы бежал со всех ног в дом Ломоносовых и передал бы Михайле записку. Да чтобы никто не видел…

Получив записку, Михайло схватил котомку, уложил в нее книги, на ходу уже надел шубу, нахлобучил шапку и вышел из дому.

Начиналась сильная метель, и из темноты накатывали холодные клубы снега.

К дому Фомы Афанасьевича Шубного, стоявшему на отшибе, далеко от ломоносовского, Михайло прошел околицей по еле протоптанным кое-где тропкам, местами по глубокому снегу.

— Дядя Фома! Ухожу!

Михайло снял шапку. От быстрой ходьбы на лбу у него выступила испарина. Скинув полушубок, он рукавом рубахи отер пот.

— Ухожу, дядя Фома!

— Ну, в путь.

— Дядя Фома, вот что тебе сказать надо. Через неделю пойдет на Москву рыбный обоз, в котором будет и Христофоров Михаил Александрович, что до Москвы меня довезти обещал. Так передай ему, что в Антониево-Сийском монастыре[89] дожидаться буду… Фу! Немного вздохнуть!

И Михайло снова вытер пот.

— Все передам. Что ты так разгорячился?

— Отец нежданно вернулся.

— Что?

— Вернулся. Банев его у себя задержал. А тем временем я из дому ушел.

— Вон как, вон как.

— С отцом-то никак встречаться не следовало.

— Еще бы!

— Ну, теперь-то уж все. Из дому ушел. Малость вздохну у тебя, дядя Фома, а потом в путь.

— Ох, беглец, беглец! Считаться нам всем с Василием Дорофеевичем. Ох, считаться! Пашпорт-то выправил?

— Да.

— Покажь.

Михайло вынул из-за пазухи тщательно увернутый в тряпицу паспорт. Подойдя к огню, Шубный прочитал, что в нем написано. Он усмехнулся.

— Кто того добился?

— Случаем вышло.

И он рассказал, как все произошло.

Шубный отошел от огня и передал паспорт Михайле.

— Стало быть, в путь. Денег-то, когда тебя собирали, сколько набежало?

— Три рубля и еще немного.

— А кроме того, у тебя что есть?

— Самая малость.

— Небогато идешь. В дороге чем пособи, деньги береги, в Москве ох как нужны будут! Три рубля… Так…

Фома Шубный открыл запертый на замок сундучок, порылся в нем.

— Вот к твоему богатству еще три рубля.

И он передал Михайле деньги.

— В этом ли, как на Москву придешь, ученым людям показываться будешь? — кивнул Шубный на Михайлину холщовую рубаху.

— Больше ничего и не взял. Торопился.

Шубный снял с гвоздя китаечное полукафтанье[90]:

— На-ко.

— Спасибо! — Михайло стал укладывать полукафтанье в мешок.

— Малость узковато будет. Ишь, каков ты!

Михайло уложил полукафтанье, затянул мешок и привязал к нему оплечья из веревки.

— Много от тебя, дядя Фома, добра видел. Не забуду.

— И не забывай. Не след доброе забывать. Доброта — она вроде в тепле землю держит. А без тепла от земли и жизни не будет, ничего из нее не поднимется. Вот это и помни. Мир — он большой. И много в нем всякого — и доброго и злого. Ты еще не сказал, кто в волости поручился.

— Банев.

— На себя принял. Как с отцом-то поладит?

— Единственно он в таком деле с отцом добром и уговорится.

— Стало быть, сейчас. Ну, Михайло…

Шубный обнял Михайлу, и они трижды поцеловались. Вдруг Шубный прислушался и насторожился:

— Слышишь?

— Слышу.

Свистела вьюга. Шубный прислушался опять.

— Крутой полунощник пал. По такому времени в поле не ходят. Может, только-то по весне и найдешь того, кто в поле один сейчас случится.

— Да. В прошлом годе застыл так-то один наш куростровец.

— Стало быть, вот что: оставайся пока у меня. Схороню так, что никто и не найдет. Как кончится буран, пойдешь. Случается, такой быстро к концу приходит. К утру тихо станет. Может, и раньше. Оставайся.

— Зачем же, дядя Фома?

— Михайло, поостерегись.

Шубный кивнул в сторону окна.

— Милостив бог. Да и путь так-то уж знаю. И примета хорошая есть — все двинского берега держаться.

Шубный молча смотрел, как Михайло плотно запахнул полушубок, крепко повязал кушак и надел шапку.

— Всем, от кого добро видел, дядя Фома, поклонись.

— Поклонюсь. Без родительского благословения, Михайло.

— У матери был.

— Ну, мать на хорошее дело благословила бы.

Михайло направился к двери, вскинул на плечи дорожную суму. Шубный взял со стола свечу, вставил ее в фонарь и пошел за Михайлой в сени.

Михайло открыл дверь и шагнул через порог. Ветер ударил с размаху дверь о стену, задул фонарь. Михайло наклонился против валившего с ног ветра, стал боком, прижал правой рукой к лицу поднятый воротник, круто ступил, забирая правой ногой, раз-два, и пошел, упрямо наклонившись вперед, шагая в темноте через метель.