Можно ли обижать мальчиков?

Глава 4

Русь, Пенза. Пензенская областная клиническая больница, операционная отделения реанимации и интенсивной терапии. 25 апреля 2086 года, 8:14.

— Разряд сто пятьдесят! Убрать руки!

Резкая боль в районе груди. Тело выгибается дугой и снова падает куда-то вниз.

Помню как-то в детстве, лет семь мне было, наверное, нашёл я в шкафу у деда вольтметр с подключённым к нему проводом и электрической вилкой. Ух, ты! Самый настоящий, а не игрушечный прибор. Родители были на кухне вместе с дедушкой и бабушкой — что-то они там готовили или просто разговаривали. Ну, а я, недолго думая, а скорее всего совсем не думая, воткнул прибор в розетку. Стрелка дёрнулась. И всё бы ничего, но клеммы прибора, за которые я ухватился, были оголены.

Ух, как меня тогда шандарахнуло током! Хорошо, что прибор был для меня тогдашнего тяжеловат, и он попросту вывалился из моих рук. А может, двести двадцать вольт для меня маловато было. Но ощущения были, прямо скажем, непередаваемые, но зато хорошо запоминаемые. Как я тогда перепугался! Вилку из розетки доставал трясущимися руками, ими же прятал прибор обратно в шкаф — лишь бы родители об этом не узнали. Они об этом, кстати, до сих пор не знают — значит хорошо тогда зашифровался.

Второй раз меня током стукнуло, когда мы в подвале нашего дома вместе с друзьями делали свет в нашей комнате. Полез я тогда в распределительный щиток подключать проводку и случайно прикоснулся рукой к оголённому контакту. И хоть было мне уже шестнадцать лет, но ощущения, как и в детстве, мало понравились.

Потом уже с электрическим током, когда это было нужно, я работал исключительно внимательно и под напряжение больше не попадал. Можно сказать, мы с ним даже подружились.

А сейчас меня что, этим током пытают?

— Раз, два, три, четыре, …, тридцать.42

Кто там меня за грудь лапает? Я ведь не девушка, чтобы меня лапали. Дайте поспать, кому говорю! Так хорошо было — тихо, темно, спокойно, ничем не воняло. И вот на тебе — на грудь давят, током бьют, в ухо кричат, причём почему-то только в правое. Чем оно вам не понравилось, что в него так орёте? А в левом что-то гудит, пищит, шипит. Не, шипит это где-то над головой. Пшик-пшик-пшик.

— Две минуты. Сердце не бьётся. Дыхания нет.

— Разряд двести! Убрать руки!

Да я бы и рад был руки убрать, да что-то не чувствую их. Только свет слепит глаза, да в нос шибает чем-то медицинским. У, фашисты! Всё равно не выдам вам главную военную тайну! А какая она, кстати, эта тайна? Не знаю, но всё равно не выдам! И глаза не открою, пока свет не выключите. Это какая там лампа должна быть, что даже через опущенные веки так слепит? Уже и глаза болеть начинают.

— Адреналин и физраствор в вену!

О! А вот и рука нарисовалась. Кажись правая. Точно правая, и её чем-то колют. Садисты! Всё равно ничего не скажу!

— Раз, два, три, четыре, …

Опять лапают. Ну и пусть! Мне не жалко — я же не девушка (кажется, я повторяюсь)! Или девушка? А кто такая девушка? И если я не девушка, то кто тогда? Коль думаю о себе в мужском роде, то значит я — мужчина? А кто такой мужчина? Не помню.

А считать я и сам умею не хуже. И даже больше, чем до тридцати. Что-то фашисты (кстати, кто это такие?) какие-то неграмотные попались. Их бы к нам в школу к нашей математичке — Нине Николаевне! Она б их быстро и алгебре, и геометрии с тригонометрией научила. А, кстати, как меня зовут? Есть ли у меня имя? Раз есть имя у математички, и я его помню, значит и у меня оно должно быть! Ну и где оно? Ау-у! Имя, ты где? Не откликается почему-то — прячется, наверное. Ну, ничего, никуда оно из головы не улетит. Поймаем! Главное рот не открывать.

— Четыре минуты. Сердце не бьётся. Дыхания нет.

— Разряд триста шестьдесят! Убрать руки!

Да что же больно-то так? Изверги! Комсомольцы (я — комсомолец?) не сдаются! О, замолчали. Молчат! Что-то скучно и даже неспокойно как-то стало от этого молчания.

— Есть! Завёлся, слава Богу! Ритм синусовый, дыхание слабое, но стабильное.

Точно, меня же Слава зовут. Нашлось, родимое! Как я и говорил, никуда оно из закрытой (а рот я точно не открывал) головы не делось. А это мужское имя или женское? И мне же сегодня исполнилось семнадцать лет. Подождите, у меня день рождения? И я его так отмечаю?

— Продолжайте дальше по протоколу без меня.

И без меня тоже. Устал я от такого беспокойного и напряжённого (ха, каламбурчик получился!) празднования. Надо поспать. Темнота, тишина, покой…

Москва. Министерство внутренних дел Руси. Служебная записка. 29 апреля.

«Главе Департамента алиментации43 мужчин МВДР полковнику…

начальницы управления А майора…

На выполнение распоряжения № ДАМ-А-05-11-11 от 2 февраля 2040 г.

В результате выборочного сетевого мониторинга служебной деятельности территориальных отделов МВДР специалистками моего управления 28 апреля 2086 г. был обнаружен доклад экипажа номер 43 дорожно-патрульной полиции Пензенского ОВД.

Из доклада следует, что 25 апреля 2086 г. в 7 часов 10 минут во время патрулирования южной окраины указанного города упомянутым экипажем на территории заброшенного предприятия обнаружен раздетый мальчик с многочисленными следами термических воздействий на коже головы, шеи и рук.

Привести в чувство находящегося без сознания ребёнка на месте не удалось. Свидетелей на месте происшествия не оказалось. Пострадавший доставлен в Пензенскую областную клиническую больницу.

Идентификацию потерпевшего из-за отсутствия удостоверения личности и персонального идентификатора-коммуникатора произвести на месте не удалось. Мальчику на вид около двенадцати-тринадцати лет».

Резолюция:

«Обеспечить постоянный мониторинг деятельности Пензенского ОВД по данному происшествию. Докладывать ежедневно или в случае появления новых сведений».

Пензенская областная клиническая больница, палата отделения реанимации и интенсивной терапии. 4 мая, 16:25.

В палате реанимационного отделения из шести наличествовавших коек занята была всего одна, расположенная у дальней от наружного окна стены, напротив двери, отделяющей палату от сестринского поста. Пациент лежал на жёсткой трёхсекционной кровати, укрытый до подбородка белоснежной простынёй.

На прикроватной тумбочке у изголовья кровати расположился дефибриллятор. Рядом с ним попискивали и помигивали огоньками и цветными экранами электрокардиоскоп и кардиомонитор, провода от которых тянулись к лежащему без сознания человеку.

С противоположной стороны находились аппарат искусственной вентиляции лёгких и наркозная аппаратура. Аппараты были отключены, так как человек, лежащий на кровати, дышал самостоятельно и в наркозе не нуждался.

Соседние кровати не были отгорожены передвижными шторами, потому что пациент в палате был один и ни зрительная, ни акустическая изоляции от других больных ни ему, ни отсутствующим соседям были не нужны.

За компьютеризированным рабочим столом сестринского поста, находящегося в соседнем помещении за большим стеклянным окном, подперев голову рукой, сидела молоденькая медицинская сестра, одетая в спецодежду бирюзового цвета. Её глаза внимательно отслеживали показания, передаваемые работающей реанимационной аппаратурой. Показания этих приборов девушка периодически записывала аккуратным, почти каллиграфическим почерком, отличным от почерков большинства врачей, в журнал состояния своего единственного на сегодняшний день пациента.

Повернув голову в сторону открывшейся двери, медсестра увидела входящую женщину в белом медицинском халате — свою начальницу, которой являлась заведующая отделением реанимации и интенсивной терапии.

— Здравствуйте, Мария Степановна! Вы ещё не ушли домой? С утра ведь на ногах. — протараторила медсестра, вскакивая на ноги. — А у нас всё в порядке! Вы не волнуйтесь.

— Здравствуй, Людочка! Ты уже заступила на пост. Умница! — проговорила вошедшая, подходя к столу и просматривая записи лежащего на столе журнала. — Как состояние больного? Не шалит наш молодец?

— Да нет, смирный он — лежит и сопит в две дырочки. За все дни, как мне сказали, даже не шевельнулся ни разу. А других пациентов, как вы знаете, у нас сейчас нет. — ответила Люда. — Непривычно, даже как-то.

— То, что нет других пациентов — это хорошо! — листая журнал, сказала заведующая. — Нам и этого хватило с головой — только с третьей попытки откачали.

Войдя в палату и подойдя к кровати с пациентом, женщина, закрыв глаза, провела руками над телом лежащего больного сверху-вниз и потом снизу-вверх. Тяжело вздохнув, просмотрела показания приборов и поправила простыню, укрывающую лежащего человека.

— Вроде бы всё хорошо. И по приборам, и по ощущениям. Но он почему-то до сих пор не пришёл в сознание. — вздохнув ещё раз, произнесла врач. — Так что побуду я сегодня в отделении. А домой я всегда успею.

— А кто он такой? Откуда? И что с ним случилось? — полюбопытствовала подошедшая к кровати медсестра.

— А ты ещё не в курсе? — удивилась Мария Степановна. — Ах, да, ты же только из отпуска вышла.

— Не знаю, Люда. — продолжила заведующая, задумчиво разглядывая лежащего перед ними пациента. — Его полицейский экипаж привёз тогда рано утром без сознания. Я в тот день как раз подходила к приёмному отделению. Ни коммуникатора, ни удостоверения личности при нём не было. Да он вообще голый был. Весь грязный, как будто специально в луже искупался.

— Говорят в ту ночь сильный дождь шёл. И гроза была такая, какой раньше никто и не видел. Даже стёкла из окон выскакивали. Может в него молния ударила? — указывая на лежащего на кровати человека, предположила девушка.

— Скорее всего, Людочка, скорее всего. Характерные следы есть по всему телу. Но они какие-то не такие. — задумчиво проговорила женщина. — Да что тут гадать — вот очнётся, у него и спросим.

— А что не так со следами? — спросила медсестра.

— Понимаешь, после воздействия молнии на теле могут появляться вот такие узорчатые рисунки, которые называют фигурами Лихтенберга. — приподняв простынь показала более опытная коллега. — То есть из места удара молнии как бы растёт ветвистое дерево, показывая, как прошёл по телу электрический разряд. Оно может быть маленьким или большим — на всё тело. Но почти всегда это дерево со стволом и ветвями или что-то похожее на папоротник. А тут ты сама видишь, создаётся впечатление, что он купался в шаровой молнии. Такую картину поражения электричеством я вижу в первый раз.

Помолчав, оглядывая тело пациента и снова укрывая его, женщина продолжила:

— Мы даже не сразу поняли, что у него нет волос. Представляешь — вообще ни одного волоска на всём теле. Ну, лысой головой у мальчика сложно кого-то удивить. Такое теперь часто встречается даже у девочек. Может человеку просто жарко с густой и длинной шевелюрой, может насекомых где-то подхватил, или проспорил, в конце-то концов. Да миллион причин может быть. А тут отмыли его в душе и просто обалдели — ни бровей, ни ресниц. Даже в носу и там волос нет. И кожа абсолютно гладкая, ну если ожоги конечно не считать. Да и тех не очень много — в основном на руках, голове и шее. И картинки вот эти. Пока разглядывали, ему вздумалось уйти от нас «за горизонт». Но у меня просто так ещё никому не удавалось это сделать. Так что, хочет или нет, но побегает пока на этом свете.

— Бедненький. Так его жалко. А шрамы у него останутся?

— Нет, не должны. Ожоги, судя по всему, в основном поверхностные, так что выведем их постепенно. Будет как новенький. А картинки эти электрические обычно сами проходят через какое-то время.

Женщины замолкли, задумчиво глядя на лежащего без сознания человека.

— Ладно! — встрепенулась старшая коллега. — Я — у себя в кабинете, займусь пока бумажной волокитой. Лягу спать там же. Но если вдруг что — зови сразу же. Если очнётся — зови тем более. Передай так же по смене, если ничего не случится или он не очнётся до конца твоей вахты. Всё, удачного дежурства! Я пошла.

— Хорошо! Спасибо! Спокойно вам выспаться.

22:35.

Ух, как хорошо я выспался! Как сто лет проспал. А что меня разбудило? Точно — дверь хлопнула. Наверное, мама пришла меня будить. Сейчас скажет: «Солнышко, вставай. Пора в школу собираться». Ну! Ну! Ну… Тишина.

Пищит только что-то над ухом. Может это будильник новый мама поставила? Такие — электронные — на днях завезли в наш универсам. И когда родители успели его купить? Да и старый работал исправно. Тикал, правда, громко, но я привык и не обращал уже на это внимания. А! Сегодня же суббота, и в школу идти не надо. Так почему меня тогда разбудили?

Ну ладно, всё равно спать уже не хочется. Пора открывать глаза. А почему так темно? Рано ещё? Никого не видно, только огоньки какие-то светятся. В глазах двоится чего-то. Огоньки эти бегают туда-сюда.

И голова начинает раскалываться и кружиться, как с похмелья. Правда, какое самочувствие при похмелье я не знаю, так как не напивался ещё до такого состояния. Просто, судя по ощущениям, очень похоже, да и выражение такое есть. Может на дискотеке набрался?

Да нет, пить, а точнее выпивать, я не люблю. Мне больше сладкое и безалкогольное нравится — ситро, например, или соки. И не было вчера ничего такого — дежурившие дружинники пристально следили за всей танцующей компанией. А пить как хочется! Губы все пересохли и язык, словно распух, и еле шевелится. Сейчас бы бутылочку тархунчика зелёненького и холодненького такого!

Родители мне, когда я подрос, всегда говорили: «Захочешь напиться, напейся дома. Но чтоб под забором не валялся». Судя по всему, валяюсь я не под забором, а на кровати. Но кровать явно не моя — жёсткая слишком. Моя явно помягче будет. И укрыт я только простынёй, а не своим одеялом.

И пахнет лекарствами. Я что — в больнице? Почему? Ничего не понимаю! А что это на руке? Ой, упало. Да что ж так громко заорало? И прямо в правое ухо. Что-то это мне напоминает. Кто-то уже кричал и именно в правое ухо. Или это во сне было? Голова и так болела нещадно, а тут прямо гвоздь в ухо засунули.

Шум какой-то — вроде выбежал кто-то и зовёт Марию Степановну. Кто это? Так мою бабушку звали. Вот — теперь вдвоём бегут. И кажется именно сюда. Точно. Дверь резко распахнулась, ударившись об стену, и в комнату ворвались две женщины.

Первой вбежала женщина постарше, высокого роста, в белом халате и с пучком тёмных, почти чёрных, волос на голове. Точно, судя по халату и его цвету, я лежу в больнице.

За спиной первой вбежавшей врачихи виднелась молодая девушка немного пониже, в каком-то непонятном зелёном брючном костюме, с медно-рыжими прямыми волосами до плеч. Кажется, такая причёска называется каре. А девушка очень привлекательная! Это всё, что я успел заметить и сообразить.

А потом эта, привлёкшая моё внимание, девчонка ударила рукой по стене, и комнату залило ярким ослепительным светом, бьющим с расположенного надо мной потолка.

Бедная моя голова. Она и до этого почти развалилась на кусочки от боли. А тут добавили прожекторами по глазам. Такое впечатление, что их просто выжгло. Я только прохрипел: «Блин!» (ну почти). И вырубился. Опять тишина, темнота и покой.

— Ой, что это с ним? — испуганно пропищала Люда, прижав руки к груди и замерев возле выключателей верхнего освещения реанимационной палаты.

— Похоже на болевой сенсорный шок от резкого увеличения светового потока. — проговорила Мария Степановна, подбегая к кровати с единственным пациентом своего отделения. — Аппаратура показывает остановку сердца. А нет, это провода оборваны.

— Я же только один светильник включила. — почти расплакалась медсестра.

— Некогда слёзки пускать. Потом займёшься этим. — жёстко оборвала женщина начинающуюся истерику молодой коллеги. — Включай теперь все остальные. Нет, подожди, я сейчас полотенце, сложенное, ему на глаза положу. Вот, теперь давай!

Палату залило светом ещё пяти потолочных светильников.

— Чёрт! Стетоскоп забыла. — пробормотала Мария Степановна, наклоняясь ухом к лицу лежащего человека и пытаясь нащупать пальцами пульс на его шее. — Зараза, он действительно не дышит. И пульс я не могу нащупать.

— Бегом ко мне! — прокричала женщина медсестре, по-прежнему стоящей возле двери. — Надевай ему лицевую маску и подсоединяй мешок Амбу44. Будешь делать искусственное дыхание. А я займусь компрессией грудной клетки.

Через две минуты реанимационных мероприятий и прослушивания груди Мария Степановна опустилась на соседнюю кровать, устало вытирая рукой вспотевший лоб:

— Всё, Люда, прекращай вентиляцию.

И, взглянув на побледневшую девушку, готовую упасть в обморок, добавила:

— Да нет — всё в порядке. Он уже сам дышит. И сердце бьётся.

Обнимая кинувшуюся к ней на грудь рыдающую медсестру и, гладя её по голове, как маленькую девочку женщина повторяла:

— Ну, всё, всё — заработал он, заработал. Успокойся. Хватит плакать. От меня ещё никто так просто не ушёл.

— Спасибо вам, Мария Степановна! Спасибо! Спасибо! Спасибо! — всё никак не могла успокоиться Люда.

— Ну, хватит уже! — встряхнув девушку за плечи, строго произнесла заведующая. — Давай, подключай нашего пациента к аппаратуре заново. Посмотрим, что у него там и как. И давай-ка я тебе помогу.

Женщины быстро, в четыре руки, справились с подсоединением медицинской техники. Проверив её показания, Мария Степановна снова дважды провела руками вдоль тела пациента, удовлетворительно кивнув головой.

Закрыв жалюзи на окнах палаты и выключив всё освещение, оставив небольшой ночничок на сестринском посту, женщина подошла к выходной двери, давая указания успокоившейся медсестре, снова занявшей кресло за рабочим столом:

— Пока посиди при таком освещении. Ему, по-видимому, ярче сейчас нельзя. Полотенце с глаз не снимай. Сейчас пришлю ещё дежурную санитарку с одеялом. Пусть повесит его как-то на окно поверх жалюзи. Это уменьшит освещённость днём. Верхнее освещение не включать — это ты уже сама поняла. Да, и не забудь всё это передать по смене.

— А можно я, как и вы, останусь сегодня до утра? — попросила Люда.

— Хорошо, разрешаю. Втроём с напарницей вам будет веселее разговоры разговаривать, чем вдвоём со спящим пациентом. — открывая дверь улыбнулась Мария Степановна. — Я по-прежнему у себя. Зовите, если что опять произойдёт. Да, слушай, а у тебя очков нет солнцезащитных, чтоб прилегали плотно к лицу?

— Нет, Мария Степановна. У меня обычные. А такие, как вы говорите, у лыжниц есть, наверное, или у сварщиц. Это для него?

— А это идея! Спасибо! Да для него. — ответила женщина, закрывая дверь.

5 мая, 06:55.

Очнулся я как-то резко. Только что меня не было, а тут бац — и я уже есть. Словно кто-то взял и перемкнул контакты рубильника моего сознания.

В глазах темно, сколько не моргай. Но темнота не ночная, а какая-то непонятная. Может у меня с глазами что-то? Поднял руку потереть левый глаз, а дотронуться не могу. На нём стеклянная нашлёпка лежит. И на правом глазу такая штука. На очки не похоже — крепко держатся. И голова стянута — на затылке ощущается что-то, прижимающее стекляшки к моим глазам. Может я в противогазе? Да нет — дышится легко и рот ничем не закрыт.

— Не трогай руками очки! — такое ощущение, что невидимая девушка прокричала мне это прямо в уши. Моё лицо, чувствую, прямо перекосило от повышенного уровня громкости. Интересно, а чем ещё можно потрогать очки, если не руками?

— Ленка, зови скорее Марию Степановну! Он опять очнулся! — снова тот же голос, но уже явно не мне — я вроде как не Ленка, а совсем даже Славка. А голос был бы очень даже приятным, если бы не таким громким. Но руку я послушно опустил на кровать.

То ли от громкого крика, то ли ещё от чего-то, в голове калейдоскопом замелькали нечёткие, ускользающие воспоминания или сновидения о неясности своей половой принадлежности, фашистах, пытках. А потом мозги как-то встали на положенное им место, и я вспомнил, всё что было до этого момента и что зовут меня Елизаров Вячеслав Александрович.

Итак, что можно извлечь полезного из осознанного только что и той информации, что я получил при прошлом моём всплытии из состояния не стояния, а без сознания лежания?

Судя по имени, я — мужского пола. И это безмерно радует! Почему-то женщиной быть сильно не хочется, хоть они и намного красивее мужчин.

Далее. Я таки точно нахожусь в больнице. Как и в прошлый раз, пальцы ощущают тонкую накрахмаленность простыни, которой я укрыт до подбородка. Нос морщится от специфического запаха лекарств и дезинфицирующих средств, которыми пахнут только учреждения медицинского профиля.

И лежать жестковато — это мне спина говорит.

Во рту что-то совсем уж невкусное было, типа консервированной морской капусты. Кто не знает, что это такое, даже пробовать не советую — тот ещё продукт богатый йодом. Насколько полезный, настолько и мерзкий на вкус. Надеюсь, ничем подобным меня тут не кормили и не поили.

Ну вот, вспомнил — и пить захотелось. Дайте мне стаканчика три лимонада, причём срочно-срочно! Вы думаете, я это сказал? Нет. У меня получилось что-то типа: «Пшищь!» И всё. Вот какой я сейчас оратор.

Со зрением пока непонятно: на глазах — очки. И очки, судя по всему, чёрные. Ой, мамочки и папочки, я что — ослеп? Так, без паники! Пока слишком мало достоверной информации я получил. Поэтому делать преждевременные выводы не будем.

Итак, что мы имеем на текущий момент? Четыре чувства у меня точно присутствуют и что-то в мозг передают. Это уже хорошо. Но как-то они очень громко, если так можно выразиться, это делают. Хотя уже заметно тише, чем в прошлое моё очухивание. И голова не болит — это тоже плюс. Кружится только немного, но, надеюсь, это скоро пройдёт.

Остальные пять чувств молчат. Стоп, какие остальные, если их всего пять? А, вспомнил — это статья была в журнале «Наука и жизнь», который батя мой выписывал в прошлом году. Там говорилось, что на самом деле у человека не пять чувств, а девять (некоторые учёные даже тридцать три насчитали, но что-то это уж слишком). Кроме зрения, слуха, обоняния, осязания и вкуса, есть ещё четыре. Но названия у них какие-то мудрёные были — сейчас, наверное, и не вспомню. А нет, вот они: термоцепция — чувство кожей тепла; эквибриоцепция — чувство равновесия, ноцицепция — чувство боли; проприоцепция — чувство тела. Странно, я думал, что не вспомню такую абракадабру, а тут нате вам — получите и распишитесь! Но это же лучше, чем склероз? Мне кажется да! Однозначно!

— Что ты сказал? — отвлекла меня от самоанализа та самая громкоговорящая особа, которая уже стояла рядом с моей кроватью.

— Пить! — О, прогресс — не сказал, но прошептал уже вполне членораздельно.

— Потерпи немного. Тебе пока нельзя пить — можешь вырвать. Сейчас придёт Мария Степановна, осмотрит тебя и, может быть, разрешит.

— И очки не трогай! — продолжил тот же женский голос. — Мария Степановна всю ночь искала такие, обзвонив полгорода.

— Что со мной? — снова прошептал я, еле шевеля шершавым от обезвоживания языком.

— Мы не знаем. Сами хотели у тебя спросить. — как-то радостно прозвучало откуда-то сверху — видеть я по-прежнему ничего не видел.

Чего это она радуется? Подозрительно!

— Да что ж ты кричишь то так? Я вроде не глухой! — с каждым словом говорить, вернее шептать, было всё легче и легче.

Скажете, чего это я тыкаю незнакомому человеку, тем более девушке? Ну, так она сама предложила такой стиль общения, обратившись ко мне на «ты». Да и, судя по голосу, она ненамного старше меня. Думаю, ей лет двадцать — двадцать два, не больше.

— Да я не кричу. — обескуражено и намного тише проговорила девушка.

В этот момент открылась дверь, и в палату торопливо вошли два человека. Их быстрые шаги я услышал задолго до того, как они подошли к входной двери. А так, как шаги были довольно лёгкими, то, скорее всего, это две женщины: та самая Мария Степановна — женщина постарше, и молодая девушка, скорее всего медсестра Ленка, которая за ней бегала.

Ну, что девушка, да ещё и молодая — это понятно. Слишком быстро она исчезла из комнаты, когда её послали за Марией Степановной. И обута она, судя по звуку шагов, во что-то типа лёгких туфель на мягкой подошве или кроссовок. Да и будь Ленка постарше, то не побежала бы по распоряжению более молодой коллеги. А та, что осталась в палате и говорила до этого со мной, судя по голосу, была довольно юной особой.

Шаги же Марии Степановны хоть и были звонкими, но звучали несколько тяжелее, чем у её молодой коллеги. Скорее всего, она носит туфли на небольших каблуках с металлическими набойками. Ну, а раз за ней послали, как только я очнулся, то она старше присутствовавших при этом замечательном (по крайней мере, для меня) событии медсестёр. И не только по возрасту, но и по занимаемой должности. Может она мой лечащий врач или даже заведующая тем отделением, в котором находится моя драгоценная (для меня любимого уж точно) тушка.

— Здравствуйте, молодой человек! Меня зовут Мария Степановна! Я ваш врач и одновременно заведующая этим прекрасным отделением, в котором вы сейчас находитесь. Рядом с вами медсёстры нашего отделения: Людмила Алексеевна — она была с вами и Елена Григорьевна, которая меня привела. Ещё с одной нашей медсестрой вы познакомитесь несколько позже — сейчас не её смена. Как вас зовут? Как ваше самочувствие?

Да я настоящий Шерлок Холмс, раз так точно определил личности присутствующих людей. И я теперь знаю, как зовут обеих медсестёр. Но зачем они все так кричат? Или это со мной что-то не так? Сейчас попробуем это выяснить:

— Не кричите, пожалуйста! — просипел я, словно после простуды. — У меня уши скоро отвалятся. И можно мне попить?

— Он и мне говорил, что я кричу, — нажаловалась стоящая рядом со мной девушка, — а я совсем на него не кричала, а спокойно говорила.

— Тише, Людочка, не переживай, я тебе верю! — тихонько, наверное, проговорила Мария Степановна. Для меня же это прозвучало так, как будто мы с ней стоим лицом к лицу. — Так, так, так! А ну-ка!

Отойдя на какое-то расстояние от моей кровати, женщина прошептала:

— Первый, первый, я второй, как меня слышно? Приём!

Поддавшись её шутке, я просипел в ответ:

— Второй, второй, я первый, слышу вас хорошо! Приём!

Вновь подойдя ко мне, она спросила у девушек:

— Вы слышали, что я говорила?

Судя по молчанию, девчонки или утвердительно кивнули головами, или отрицательно ими же помахали. И что-то (наверное, десятое чувство) мне подсказывает, что положительного ответа у них не было. Тут-то мне стало немного не по себе.

— А он что сказал? — последовал второй вопрос Марии Степановны.

— Что-то про первое, второе и приём. — судя по голосу, ответила медсестра Лена. Вот ещё — не буду я называть девчат почти моего возраста по имени-отчеству.

Возле моей головы что-то прошуршало и стихло, а затем последовал третий вопрос Марии Степановны:

— А что вы, молодой человек, чувствуете сейчас?

По моей руке провели кусочком немного шершавой ткани, о чём я и сообщил любознательной заведующей отделением, уже понимая, что со мной не всё в порядке.

— Это было пёрышко из вашей подушки. — подтвердила мои опасения Мария Степановна. — Ну что ж, тут всё ясно. Будем лечить! Да, кстати, наши имена вы уже знаете. А вас как зовут? И желательно полностью.

— Меня не зовут! Я сам прихожу! — пошевелил я пересохшими губами. Хоть и не видел Марию Степановну, но симпатию она к себе вызвала очень большую. — Елизаров Вячеслав Александрович мы!

И именно это, непонятно откуда взявшееся чувство симпатии, меня вдруг сильно встревожило. Такой уж у меня характер — интроверт называется. Я — молчун, с большим трудом устанавливаю контакты и схожусь с другими людьми, а тут разболтался, как находка для шпиона. Может я у американцев? И родителей моих нет поблизости. Уж мама моя точно дежурила бы у моей кровати.

— Ко мне никто не приходил? Что со мной случилось? А когда меня поить и кормить будут?

— Шутник — это хорошо, скорее поправитесь, Вячеслав Александрович! — я как-то почувствовал, что Мария Степановна улыбается. — А вы сами не помните, что, где и когда с вами произошло?

Ух, ты, прям как в Ворошиловской «Что? Где? Когда?» вышло. Я тоже люблю эту передачу. Мы с родителями её всегда смотрим. А комедии она любит?

— Шёл. Поскользнулся. Упал. Закрытый перелом. Потерял сознание. Очнулся — гипс.

— Какой перелом? Какой гипс? Где? — почти в унисон встревожено прокричали три женских голоса, а шесть рук начали меня всего ощупывать.

Чего-то я не понял — они что, не видели фильм Леонида Гайдая «Бриллиантовая рука»? Ну пусть одна не смотрела эту замечательную кинокомедию, ну пусть две. Но не все три сразу! В какое захолустье я попал? Может у них и телевидения нет? Или я действительно за границей Советского Союза?

Мои смутные подозрения всё больше усиливались. Блин! У врачихи халат белый был, а на медсестре непонятно что надето — костюм какой-то зелёный. Я такой на видике45 видел — прорезалось у меня новое воспоминание. Наши-то и врачи, и медсёстры только в белых халатах ходят!

— Никакого перелома и гипса нет и не было. Это шутка. — от растерянности у меня даже голос какой-то писклявый прорезался. — Последнее, что я помню, как задремал на лавочке. Потом вспышка, грохот, удар и всё. И обращайтесь ко мне на ты, пожалуйста, а то неловко себя чувствую — как дед столетний.

— Ну, до ста лет тебе ещё далеко. А вот мы с такими шуточками и до пенсии не доживём, шутничёк малолетний. — немного сердито произнесла врач, но предложение об обращении на ты приняла. — Что с тобой произошло, мы не знаем, иначе не спрашивали бы. Тебя без сознания привез наряд дорожно-патрульной полиции. Ничего не вспомнил?

Какой-какой наряд? Что за полиция? Точно империалисты проклятые — выкрали и что-то от меня хотят. Ё-моё — у нас же станция атомная под боком и завод секретный, на котором батя мой работает. Вот она причина! Эх, говорила мне мама — не гуляй сыночка допоздна, а я не слушался. И что же теперь делать?

Первое, и самое главное, поменьше о себе рассказывать и рассказывать вообще. Точно! Эх, жаль имя своё назвал! Сказал бы, что не помню и всё. Но слово — не воробей, вылетит — не поймаешь! Теперь про родителей надо молчать. А второе?

И действительно, что тут у них, у буржуев, на первое, второе, а заодно и на третье? А то желудок мой меня уже за горло берёт. Говорит, что жрать хочет, но сначала попить.

— Нет ничего. Что со мной сейчас? И, самое главное, про еду вы так и не сказали!

— Ох, намучаемся мы с ним! — понятно, что сказано это было не мне. — Лена, налей ему грамм пятьдесят — посмотрим, как прореагирует желудок.

— Вообще-то я не пью, но ради вас …

Мне показалось, или это был тихий стон и шлепок ладонью по лбу с одной стороны кровати, и двухголосое сдавленное хихиканье с другой?

Пока я размышлял об этом, всё уже было сделано, и моих губ коснулось что-то стеклянное, а в рот полилась живительная влага. Эх, вкуснотища! Неужели это простая вода? Жаль, что так мало. Я невольно потянулся губами за ускользающей от меня пустой ёмкостью, пытаясь получить из неё ещё хоть одну каплю жидкости.

Заметив это, Мария Степановна положила руку мне на лоб:

— Не торопись. Ещё успеешь и напиться, и наесться. А сейчас тебе больше нельзя — организм может не принять большого количества воды или пищи. А кто к тебе должен был прийти?

С глубоким вздохом сожаления и под действием тёплой руки Марии Степановны я, не теряя бдительности, опустил голову на подушку:

— Не знаю. Но кто-то же всегда приходит проведывать больного человека в лечебнице, даже если он не помнит, как и почему туда попал.

Уложив меня на подушку, женщина проговорила:

— Нет, Слава, к сожалению, пока никто к тебе не приходил.

А затем начала рассказывать, что со мной происходит:

— У тебя, Слава, после травмы, судя по всему, повысилась чувствительность организма. Все твои чувства резко обострились. Ты остро реагируешь даже на слабый свет — поэтому тебе и надели тёмные очки, чтобы защитить глаза. Не вздумай их снимать, а то был уже прецедент. Слух и обоняние у тебя сейчас, наверное, ненамного отличаются от собачьих. То-то ты морщишь нос постоянно — запахи у нас далеко не самые приятные. Ну а про пёрышко я тебе уже говорила. Такого ведь раньше у тебя или у твоей мамы не было?

— Не помню. Но вроде бы не было. — вот ведь хитрая какая, я чуть было не проболтался про свою маму.

Вот и к ней уже подбираются. Что же мне делать? А вдруг на мне испытания какие проводят? Используют, так сказать, как подопытную крысу — вспомнились мутноватые ощущения, что меня вроде как били током. Может и чувствительность от этого повысилась? Отработают на мне разные эксперименты, а потом будут из своих солдат терминаторов Т-80046 делать, чтобы нас захватить или уничтожить.

— А это лечится?

— Всё лечится, Слава, ну почти. — прошлась по голове женская рука. — А твоё состояние, я думаю временное, вызвано, скорее всего, сенсорным шоком после удара молнии во время грозы. Тебя и лечить-то особо не надо. Со временем всё само пройдёт. А где ты живёшь? Кто твоя мама?

Вот зубы заговаривает — сенсорный шок, удар молнии. Сами вы удар молнии, причём неоднократный. Надо поменьше уши развешивать, языком трепать, и при первой же возможности линять отсюда:

— Не помню я, Мария Степановна. — прошептал я подавленно. Так, добавим побольше драматизма и паники! — Кроме лавочки я вообще ничего не помню!

— Ну не расстраивайся. Тебе нельзя нервничать. — рука Марии Степановны снова прошлась по моей голове. — Так бывает. Со временем твоё состояние нормализуется, и ты всё вспомнишь. А пока лежи — отдыхай, восстанавливай силы. А ещё лучше — поспи.

Мария Степановна проверила показания приборов и отошла от кровати:

— Лена, чайную ложечку сиропа валерианы нашему пациенту — пусть немного успокоится и поспит. Я по-прежнему у себя в кабинете.

— А ты, Люда, иди уже домой отдыхать. Две смены подряд на ногах провела, а тебе скоро опять заступать на дежурство. — добавила заведующая, выходя из палаты.

Меня действительно потянуло в сон после ложки ароматного сладковатого сиропа. Уже засыпая, я услышал, тихий диалог подруг:

— Пока, Ленчик, я пошла.

— Давай, Людка, пока-пока!

16:15.

— Пока, Ленчик.

— Давай, Людка, пока-пока!

Что такое? Эти фразы и этими же голосами я уже слышал. Дежавю47? Или мне снится прощание медсестёр? Я даже головой помахал. О, лепота! Не кружится совсем — значит иду на поправку.

— Проснулся наш герой! Ну, ты и горазд спать! — узнал я голос медсестры Люды. Теперь понятно, если Люда осталась, то ушла Лена. А я проспал всю её смену. — Шкодничать не будешь, пока я зову Марию Степановну?

Я снова покачал головой из стороны в сторону.

— Я быстро! — донеслось уже из коридора.

Пока Людмила бегает за Марией Степановной, я решил прислушаться к себе. Никаких негативных изменений я не ощутил. Ничего у меня не болело, голова не кружилась, самочувствие отличное, настроение бодрое. Слабость только по всему телу и ощущается оно как-то не так, как обычно. А в чём эта необычность выражается — непонятно. И пить хочется. Что я там выпил в прошлый раз — пятьдесят грамм воды и всё. А к чему отнести пять граммов сиропа — к питью или еде? В принципе неважно — кушать тоже хочется.

Впрочем, нет — изменения были. Разговор медсестёр и дальнейший монолог Людмилы уже не так сильно били по ушам. Может из-за того, что они находились не рядом со мной, а может чувствительность моя повышенная приходит в норму. Нос неприятные запахи почти не чувствует — адаптировался самым первым. Да и спина не так страдает от лежания на твёрдой кровати. Значит, права была Мария Степановна — нужно просто подождать и всё само собой образуется.

А вот и она вместе с Людочкой вошла в палату.

— Здравствуйте, Мария Степановна! Богатой будете! — первым произнёс я.

— Здравствуй, Слава! — удивлённо поздоровалась женщина, подходя ко мне. — Как ты узнал, что это я — не спрашиваю. Скорее всего, Людмила сказала, что идёт за мной. А почему буду богатой? Может я уже миллионерша?

— Думал о вас только что. Вот почему! А миллионерши в больницах даже завотделениями не работают.

— Хм — логично! И что же ты обо мне надумал?

— Правы вы были. Чувствительность моя, похоже, уменьшается. Звуки уже не такие громкие, запахи не такие противные, спина меньше чешется. А вот кушать сильнее хочется. И пить тоже.

— Настоящий мужчина! — засмеялась Мария Степановна. — Не успел проснуться, а кушать ему уже подавай. Кроме голода и жажды больше ничего не тревожит?

— Нет, больше ничего. С голосом только что-то не то. Я и не говорю толком, а то ли шепчу, то ли хриплю — сами слышите. А ко мне никто так и не пришёл?

— Слышу, слышу! — вот это у неё получилось. Прямо как в «Ну, погоди!». Даже интонации те же. — Открой рот и скажи: «А-а-а-а!» Я посмотрю.

— А-а-а-а! — просипел я.

— Так. Ну, кроме небольшого обезвоживания я ничего не вижу. Восстановишь водный баланс — и всё пройдёт. — услышал я диагноз врача после осмотра. — А чувствительность сейчас проверим. Ты, Вячеслав, крепко зажмурь глаза. Сделал?

Я кивнул головой.

— А ты, Люда, включи вон тот светильник! — указала рукой врач. — И будь готова его сразу выключить.

Послышались удаляющиеся шаги медсестры и щелчок выключателя.

— Ну как — ничего не беспокоит?

Поняв, что Мария Степановна спрашивает меня, я покачал головой.

— Хорошо! А теперь, Слава, медленно открывай глаза и говори мне, что ты видишь.

Потихоньку, как и просили, разлепив веки, я уставился в ту же темноту, что была и раньше. Опять пришли мысли о слепоте, и сердце тревожно задёргалось в груди:

— Ничего не вижу.

То ли услышав отчаяние в моём ответе, то ли, углядев что-то на моём лице или в показаниях стоящих рядом приборов, Мария Степановна поспешила меня успокоить:

— Спокойнее, спокойнее, Славик! Всё будет хорошо! Сейчас я уберу свои руки от твоих глаз. Что ты видишь теперь?

В темноте перед глазами что-то сдвинулось, и она стала не такой кромешной. Но всё равно я ничего не видел. И только я собрался об этом сообщить, и даже голову повернул к Марии Степановне для этого, как на самом краю зрения показались четыре небольшие белые полоски.

Я уставился на них, не веря своим глазам. Неужели я что-то вижу? Или это галлюцинации встревоженного возможной слепотой сознания? Меня аж затрясло всего. Руки заскребли по кровати, сжимая ладонями простынь. Сердце застучало где-то в горле. Что-то тревожно запищало у меня над головой.

Так же тревожно прозвучал и крик Марии Степановны:

— Люда, выключай!

— Не надо. Я вижу! — от моего шипения даже мне стало не по себе.

— Подожди, Люда! — судя по голосу, Мария Степановна склонилась над моим лицом. — Что и где ты видишь, Слава?

— Там, за вами, четыре белые полоски.

— Отлично! Молодец! Это самый дальний светильник на потолке палаты. Как твои глаза — не болят? А голова? Нигде не болит? Ничего не беспокоит?

Я только успевал крутить головой, отвечая на её вопросы, не сводя при этом глаз с белых линий на потолке. И тут вдруг что-то упало мне на лоб. Я даже не понял сразу что. Это было что-то мягкое, лёгкое и мокрое. И только услышав шмыганье над головой, я понял, что Мария Степановна плачет. Она что — волнуется за меня? Почему? Может она сама по себе совсем неплохой человек?

— Почему вы плачете, Мария Степановна? — спросил я. — Не плачьте, вам по должности не положено. Это вы должны меня утешать, а не я вас.

Теперь шмыганье послышалось с другого конца палаты. Наверное, Людочка тоже мне сочувствует. Впрочем, женщины могут плакать и просто так — за компанию.

— Ну, вот, теперь и Людмила заревела вслед за вами. Не поддерживаете вы, Мария Степановна, рабочую атмосферу в трудовом коллективе. А как же ваши красивые глазки? Сейчас тушь потечёт, носик покраснеет и всё — приплыли. Снова надо пудриться, краситься и что там ещё вы делаете?

— Он ещё о нашей красоте беспокоится! — возмущённо воскликнула Мария Степановна, всплеснув руками, но всё-таки прекратив плакать.

— Между прочим, я где-то читала, что слёзы — это самый весомый аргумент женской логики! Вот! — добавила непонятно к чему Людочка.

— Красиво сказано, а главное — точно! — согласился я. — Ну я тогда плакать точно не буду, а то делать это лёжа на спине нельзя — слёзы затекают в уши и становится щекотно.

— Ох, шутник! — погладила меня по голове Мария Степановна. — Мы уже успокоились. Правда, Люда?

Так как, кроме судорожного вздоха я больше ничего не услышал, то Люда, скорее всего, согласно кивнула головой.

— Продолжим дальше? — вновь повернувшись ко мне, спросила Мария Степановна.

Теперь уже я вздохнул и кивнул головой. Обед, судя по всему, откладывался на неопределённое время. Хорошо, хоть воды дали попить перед началом творящегося светопреставления.

— Люда, не расслабляемся! Включай соседний светильник!

Вот так, включая по одному светильнику, мы добрались до конца ряда выключателей. Я насчитал двадцать четыре белые полоски, группами по четыре равномерно расположенные по всему потолку. Смотреть на них долго не получилось — заслезились глаза, и заболела голова. Поэтому большую часть светильников пришлось выключить, оставив другую, как пояснила Мария Степановна, для адаптации глаз.

Кроме полосок света на потолке в конце эксперимента я смог увидеть мутные из-за слёз силуэты двух хлопочущих возле меня женщин и нечёткие контуры обстановки палаты, в которой я находился.

— Эх, — горько вздохнул я после выполнения всех процедур, — а какое у нас на сегодня расписание?

— Какое расписание? — недоумённо произнесла Людочка. А Мария Степановна безмолвно замерла возле моей кровати.

— Ну как какое? — с напускным, насколько мне позволило горло, негодованием, воскликнул я. — Которое на войне!

— На какой войне? — ещё недоумённее воскликнула Людмила. Мария Степановна молча, словно что-то подозревая, продолжила стоять рядом со мной.

— Ну как же? Война войной, а обед по расписанию!

— Ах, вот на что ты намекаешь! — рассмеялась заведующая. — Теперь всё понятно. Будет тебе расписание. Но пока только жидкое — в виде бульончика. А завтра, если будешь хорошо себя вести, то получишь манную кашку. Вот так!

Мне почудилось из-за нечёткого зрения и тёмных очков или она показала мне язык? Да нет, точно померещилось. Такого просто не может быть, чтобы взрослая женщина, целая заведующая отделением, так себя вела.

— Это что — месть? — я попытался сделать лицо как можно серьёзнее, но губы предательски задрожали, расплываясь в улыбке.

— А ты как думал, озорник? Шутить только тебе можно? — явно улыбаясь, произнесла Мария Степановна. И продолжила низким, злодейским голосом: — Я мстю. И мстя моя страшна! Уа-ха-ха-ха!

Рядом залилась смехом медсестра. Подождав, пока она отсмеётся, её начальница продолжила:

— Ну, а если серьёзно, то я уже говорила тебе, что …

— Да помню я, помню, Мария Степановна! — не совсем вежливо перебил я женщину. — Цитирую: «Организм может не принять большого количества воды или пищи». Но этот, то есть мой, организм прямо-таки просит чего-нибудь съестного и, желательно, как можно больше и быстрее!

— Потерпит твой организм. — невозмутимо парировала Мария Степановна. — Нечего его сейчас баловать. Ему лечиться надо и выполнять назначения врача. Так что сегодня только бульончик. И точка!

А куда я денусь с подводной лодки? Пришлось довольствоваться бульоном, который принесла Людмила свет-Алексеевна, когда Мария свет-Степановна уже ушла. Хоть и вкусный он был, но всё-таки вода — она и в Африке вода. А хочется картошечки жаренной с колбаской и вбитыми яйцами, как готовит моя мама. А ещё лучше плов со свининкой, который умеет готовить только мой папа.

Да знаю я, что настоящий плов, как и шашлык, готовят из баранины. Но откуда её взять у нас на Украине? А как по мне, то и свинина совсем неплохо заменяет баранину.

Вот так под кулинарные мечтания и недовольное бурчание своего желудка я снова незаметно для самого себя уснул.

6 мая, 7:20.

— Ну, как тут у нас дела?

— Всё хорошо, Мария Степановна.

«А этот голос я ещё не слышал!» — подумал я, выплывая из объятий сна. А что снилось — как всегда не могу вспомнить. Выветрилось из головы, как только осознал себя. Осталось только ощущение чего-то тёплого, ласкового, приятного.

— Свет не выключали?

— Нет, как мне Люда передала, так и горел всю ночь.

Какие они тут неэкономные. Жгут электроэнергию сутками напролёт. Но, если это для меня любимого, то пускай, я совсем не против. Да и что там те четыре копейки за один киловатт-час. Хотя это у нас в Советском Союзе так. А если я за бугром, то даже не представляю, какие у них тут цены на электричество. И в чём их считать: в центах, пфеннигах, лирах или тугриках каких?

— Не просыпался ночью? — что-то листая, спросила Мария Степановна.

— Нет. Спит, как медведь в берлоге. Только лапу не сосёт.

— Ну, проспит завтрак, так придётся обходиться одной лапой.

— Не дождётесь! — по тону Марии Степановны я понял, что она заметила, что я уже не сплю и прислушиваюсь к их разговору. — Где обещанная мне манная каша?

— Молодец! Мужик! Сразу с еды начал. — рука подошедшей врачихи коснулась моего лба. — Значит точно, идёшь на поправку. А кашку ещё надо заработать!

«У-у-у, эксплуататоры трудового народа! Работать за еду заставляют». — гневно подумал я. Но спросил, как можно жалостливее:

— А без трудовых подвигов покушать нельзя?

«Бр-бр-бр-бр!» — поддержал меня мой желудок.

— Нельзя! — услышав эти звуки, засмеялись обе женщины, стоящие около моей кровати. — Ещё не успели ничего приготовить. Завтрак у нас с восьми часов, а сейчас только начало восьмого. Так что сначала работа, а потом пища.

— Будет день — будет и пища! — грустно вздохнув, пробормотал я.

— Да покормим, покормим тебя. Подожди, полчаса всего осталось. — продолжая улыбаться, сказала медсестра.

— Знакомься, Вячеслав! Это Елизавета и, представь себе, Вячеславовна — третья медсестра нашего отделения, с которой ты пока не был знаком. — торжественно произнесла Мария Степановна.

— Приятно познакомиться, леди! Но на полный желудок это было бы ещё приятнее. — когда же голос ко мне вернётся? Даже вчерашний бульон не сильно помог.

— Видишь, Лиза, какой юморист у нас лежит! Дай ему воды попить. Пусть хоть чем-то заполнит свой желудок. И начнём работу.

— А может не надо? — попросил я.

— Надо, Слава, надо! — услышал я твёрдый ответ.

Да что же такое, одни цитаты из кинофильмов слышатся. Теперь почти как в «Приключениях Шурика»: «Надо, Федя, надо!» Надеюсь, хоть лозиной меня по мягкому месту бить не будут. А то я, хоть и не замотан в рулон обоев, как тот Федя, но сопротивляться, как и он, сейчас не смогу — слабость из тела никуда не исчезла. Да и с самим телом что-то непонятное творится — такое чувство, что оно не моё.

Подождав, пока я напьюсь, Мария Степановна спросила:

— Как глаза, Слава?

— Всё хоккей, Мария Степановка! — бодро отрапортовал я.

— Ну и отлично! Тогда продолжим вчерашние занятия. — Рука женщины снова легла на мой лоб. — Лиза, включай не горящие светильники по одному. Но не спеши и будь готова их сразу выключить.

— Поняла, Мария Степановна! Включаю первый!

После щелчка выключателя на потолке добавились очередные четыре полоски света. Я, молча, кивнул головой. Так же, молча, кивнула и стоящая рядом Мария Степановна, но не мне, а Лизе. Снова щелчок и новые полоски на потолке. Наконец после очередного щелчка весь потолок запестрил белыми линиями.

— Ну что, Слава, глаза не болят, не слезятся? А голова?

— Нет, Мария Степановна. Ничего не болит и не слезится. Я чувствую себя намного лучше, чем вчера.

— Это хорошо. А теперь, Лиза, сними одеяло с окна.

Простучали каблучки, и стало немного светлее.

— Всё хорошо! — я не стал дожидаться очередного вопроса о своём самочувствии.

— Ну, тогда последнее на сегодня и можно готовиться к завтраку. Лиза открой жалюзи!

Что-то прошуршало и стало ещё светлее, чем было до этого. Я поводил головой сверху вниз и слева направо, разглядывая открывшуюся мне картину. Хоть очки и приглушали световой поток, но многое, всё-таки, рассмотреть мне удалось.

В первую очередь обратил внимание на окно, на котором не было привычных для меня штор. Их заменяли колышущиеся вертикальные полоски то ли ткани, то ли пластика, сверху и снизу соединённые белыми тонкими верёвочками. Это, наверное, те жалюзи, которые должна была открыть Елизавета, догадался я. В наших больницах таких точно нет. Да и не только в больницах. Я вообще видел такие в первый раз.

Потом внимание переключилось на медсестру, стоящую сбоку от окна и внимательно на меня смотрящую. На вид, как я и представлял её напарниц, около двадцати лет, довольно симпатичная высокая девушка с длинными каштановыми волосами, собранными на затылке в конский хвост. Приятная фигурка облачена в такой же зелёный костюм, какой я впервые увидел на Людмиле. Небольшая грудь, на которой висит маленький белый прямоугольник с какой-то надписью, неразборчивой из-за большого расстояния. Длинные, стройные ноги обтянуты тканью форменных брюк. А, пожалуй, такая форма мне нравится больше, чем обычные наши медицинские халаты.

Я уже собирался отвернуть голову (всё-таки довольно долго я рассматривал Елизавету, что не совсем прилично для парня, а смущать девушку я не хотел), как вдруг понял, что что-то во мне не так, как было раньше. Что же меня напрягло? … Ощущения! Вот, что было не так! Я смотрел на очаровательную девушку, как на красивую картинку. Любовалась ею только моя голова, а всё остальное оставалось равнодушным. Не было того необъяснимого взрыва ощущений внутри тела, того эмоционального порыва, что заставляет парней неосознанно поворачивать головы вслед проходящим мимо них привлекательным девушкам.

«Наверное, я нахожусь под действием лекарственных препаратов. Или не полностью пришёл в себя, недаром же слабость ещё не прошла. А может это тот сенсорный шок, о котором говорила Мария Степановна.» — успокаивая себя такими рассуждениями, я посмотрел на вторую женщину, стоящую рядом со мной.

Увидеть я смог только верхнюю половину Марии Степановны — очень красивой женщины лет тридцати пяти на вид. Как и в прошлый раз на ней был белый халат. На груди, рядом с таким же белым прямоугольником, как у медсестры, висели трубки стетоскопа. Что написано на прямоугольнике у врача я тоже не смог прочитать, так как здесь мне мешал неудачный угол зрения. Руку с моего лба она убрала и держалась сейчас за ограждение кровати. Другая рука находилась в кармане халата. Рост из моего положения определить довольно сложно, но я вспомнил, что в прошлый раз она показалась мне выше медсестры Людмилы. Большие карие глаза на овальном лице, обрамлённом тёмными волосами, собранными в пучок, внимательно сканировали выражение моего лица.

— Мадам, вы настолько прекрасны, что у меня не хватает слов, чтобы восхититься вашей красотой! — А что, мне не тяжело, а женщине будет приятно. Тем более, что я не соврал, а сказал чистую правду. В таких делах врать у меня никогда не получалось. Не знаю, как, но девушки интуитивно определяли, когда я говорил не то, что думаю. А может, я просто не умею врать?

— Ох, Лиза, ты погляди, какой тут у нас ловелас малолетний оказался! — изумлённо проговорила целительница, но по улыбке было видно, что комплимент ей понравился. — Видишь, как старается завтрак заработать!

— Вот так с вами мужчинами и надо! — всё так же улыбаясь, продолжила Мария Степановна. — Ну, хорошо, за такой комплимент сама принесу тебе тарелку каши. И, между прочим, не мадам, а мадемуазель!

— Спасибо, мадемуазель Мария! Надеюсь, ложку к тарелке вы не забудете?

— Не переживай, голодный ты наш, не забуду. Как глаза — не беспокоят?

— Нет, кроме пустого желудка меня ничего не беспокоит.

— Ну, тогда я пошла на кухню, как и обещала. — Мария Степановна развернулась и направилась на выход из палаты.

Остановившись возле двери, она выключила все светильники:

— Хватит и дневного света. Присматривай за ним, Лиза. И сними до моего прихода контрольную кардиограмму.

— Хорошо, Мария Степановна, — кивнула головой медсестра, — и присмотрю, и сниму.

Взглянув на меня и снова улыбнувшись, заведующая вышла из палаты.

Оставшись за главную, медсестра Лиза, откинув с меня простыню, проворно смазала какой-то прозрачной жидкостью мои руки, ноги и грудь. Затем она прилепила на них с десяток присосок с проводами, идущими к прибору, стоящему на тумбочке рядом с кроватью. После нажатия нескольких кнопок из него полезла широкая бумажная полоса с тонкими ломаными линиями моей кардиограммы.

Пока девушка проводила манипуляции, я успел рассмотреть тот загадочный прямоугольник на её груди. Это оказалась информационная табличка, поясняющая, чья грудь под ней находится. Текст на ней гласил: «Пензенская областная клиническая больница. Отделение реанимации и интенсивной терапии. Кондрашова Елизавета Вячеславовна. Медицинская сестра-анестезистка».

Я нахожусь в Пензе? Как я оказался более чем за тысячу километров от дома один, да ещё и в больнице? В этом городе я бывал в детстве вместе с моим отцом. Он сам родом из села Чардым Лопатинского района Пензенской области. А в Пензе живёт папина сестра — тётя Света, и его армейский друг Николай. Мы когда-то заезжали к ним в гости по пути к папиной маме и моей бабушке Вале.

Интересно, а что написано на табличке Марии Степановны? Скорее всего, то же, кроме фамилии, имени, отчества и занимаемой должности. А что — очень удобное и полезное изобретение эти таблички, особенно для таких, как я. У нас как — приходишь в учреждение и не знаешь, как обратится к человеку, тот ли это человек, который тебе нужен, правильно ли ты услышал его фамилию, имя и отчество, так ли их запомнил? А тут просто опустил глаза на грудь и всё, что нужно прочитал. И грудью, если она женская, лишний раз полюбовался! Впрочем, в этом деле лишних разов не бывает.

— А кто такая анестезистка? — поинтересовался я у Кондрашовой Елизаветы Вячеславовны после изучения её таблички.

— Ты смог прочитать в этих очках? — удивилась девушка. — Анестезистка — это участвующая в проведении анестезии. Что такое анестезия знаешь?

— И как там мой мотор? — спросил я, после того, как медсестра рассмотрела мою кардиограмму, кивнув в ответ на её вопрос.

— На мой взгляд довольно неплохо для твоего случая. — ответила отошедшая девушка, усаживаясь на кресло сестринского поста, оставив открытой дверь палаты. Сложив ленту в несколько раз и положив её на свой стол, она начала что-то писать в большом журнале. — Но лучше уточнить у Марии Степановны. У неё опыта в сто раз больше, чем у меня.

— А какой у меня случай? — надо получить как можно больше сведений из разных источников. А Лиза и есть новый для меня источник информации.

— Тяжёлый! А ты что, совсем ничего не помнишь? — Спросила Лиза, прекратив писать и поворачиваясь ко мне вместе с высоким кожаным на вид креслом. Классное кресло — я такое только в кино и видел.

Увидев покачивание моей головы, она продолжила:

— Точно мы и сами ничего не знаем. Предполагаем, что в тебя ударила молния во время недавней ночной грозы. Ух, какая была тогда гроза! А Мария Степановна тебя дважды возвращала с того света. Причём первый раз даже у неё это получилось только с третей попытки. А потом ты больше недели находился в коме.

— Ох…фигеть! — вырвалось у меня.

— Полностью с тобой согласна! — немного покраснев, кивнула девушка. — Но сейчас у тебя всё стабилизировалось, и показатели функционирования организма приходят в норму.

— Ну, это радует.

«А ведь я действительно не помню и не понимаю, что со мной случилось тогда ночью возле моего дома! — почему-то эта мысль пришла ко мне только сейчас. — Что же тогда произошло?»

Закрыв глаза, я попытался порыться в своей памяти. Помню, как задремал на скамейке возле подъезда после возвращения с дискотеки. Затем была яркая белая вспышка, похожая на свет от дуги электросварки, что ослепила меня даже сквозь закрытые веки. Затем удар по голове. И всё — очнулся я уже здесь. В голове всплыли воспоминания о нахмурившемся небе над городом и сверкании молний над электростанцией. Может в меня действительно ударила молния, когда я задремал? Но всё равно непонятно, как я переместился на тысячу с лишним километров от дома?

Мои размышления прервал звук открываемой двери. Посмотрев в ту сторону, я увидел входящую Марию Степановну, которая в одной руке держала тарелку с ложкой, а в другой — стакан с чем-то белым, похожим на молоко:

— А вот и я! Как и обещала, несу нашему пациенту честно заработанную манную кашку и стаканчик молочка.

Запах свежей, только что сваренной на молоке, манной каши я унюхал ещё до того, как Мария Степановна закончила говорить свою фразу. Не понимаю, почему манная каша мало кому нравится? Очень вкусное блюдо! И ел я её всегда с большим удовольствием: и когда мама готовила, и когда её давали в нашей школьной столовой, да и в детском саду тоже.

Впрочем, вкус у меня, наверное, такой — специфический, как говорил Аркадий Райкин. Многие мои друзья и одноклассники терпеть не могут манную кашу, кипячёное молоко (особенно с пенкой), кабачковую икру, да и вообще общепитовские блюда. А мне всё нравится. Ну, почти. Я не «перевариваю» блюда из кабака. Нет, это не тот кабак, в котором водку пьянствуют. Это тыква так называется на Украине. Вот не нравится мне её вкус и всё тут. Какая-то индивидуальная непереносимость этого овоща у меня. А вот мама моя его очень уважает.

Ну, как говорится, на вкус и цвет — товарища нет, что тут же подтвердил мой желудок, издавая совсем уж неприличные звуки.

Улыбающаяся Мария Степановна, тем временем, успела просмотреть мою кардиограмму и расположиться на стульчике рядом с моей кроватью. Придерживая одной рукой тарелку, стоящую у неё на коленях, другой она протягивала ложку ароматной, парящей лёгким дымком, манной каши:

— Давай, голодающий ты наш, заслужил! Не горячая? А то могу подуть.

Взрыв вкусовых ощущений во рту не позволил мне ничего ответить. Я хоть и люблю манную кашу, но не может простая манка быть такой вкусной. Я только и смог, что помотать головой в ответ на её вопрос, проглатывая это изысканное угощение.

Наслаждение вкусом манной каши не помешало обратить внимание на табличку на груди моей кормилицы. Как и предполагал, отличия были. То, что женщина занимала должность заведующей отделением, я уже знал. Кроме этого, она была врач анестезиолог-реаниматолог высшей категории. А фамилия Марии Степановны оказалась Кочур.

— Вот молодец! Вкусно? Держи ещё ложечку.

Я молча открыл рот, принимая вторую ложку манного лакомства, за которым последовала третья. А потом тарелку, далеко ещё не пустую, от меня убрали.

Я растерянно и безмолвно следил за тем, как от меня уплывает самое вкусное, что я ел в своей жизни. Зато мой желудок молчать не стал. В его гневном бурчании, при желании, можно было услышать возмущённые требования мирового пролетариата вернуть вкуснятину на место и продолжить процесс насыщения голодного хозяина.

Но, по-видимому, у Марии Степановны такого желания не возникло, и она осталась глуха к негодующим воплям моего организма. А вместо каши к моим губам она поднесла стакан с молоком и позволила сделать три таких же маленьких глотка, пояснив своё непонятное поведение:

— Подождём минут десять-двадцать. Посмотрим на реакцию организма. Если всё будет хорошо, тогда закончим начатый завтрак. А пока поболтаем. Ты не против?

— Как будто, если я скажу, что против, то что-то изменится! — недовольно проворчал я. — Что там с моей кардиограммой? И, если можно, поподробнее, пожалуйста!

— На удивление неплохо. — улыбнулась врач, доставая бумажную ленту из кармана своего халата и отходя к окну. — Если тебе это что-то скажет, то я вижу незначительный подъем сегмента ST и увеличение продолжительности интервала QT. Ни кардиомиопатии, ни фибрилляции предсердий, ни увеличения концентрации сердечных маркеров я не наблюдаю. Сосудистых повреждений, думаю, тоже нет.

— То есть жить я буду? — буркнул я, мало что поняв из услышанного.

— А куда ты денешься? — засмеялась Мария Степановна, складывая бумажную полосу, разрисованную каляками-маляками.

Чего это она всё время смеётся? Я, вроде, ни разу не клоун и смешного говорю мало.

Успокоившись, женщина продолжила допрос:

— А ты что-нибудь ещё вспомнил о себе, кроме имени?

— Нет, ничего. — продолжил я имитировать потерю памяти. — Это что-то с головой не в порядке, Мария Степановна?

— Надо будет сделать томографию головного мозга. Может там что-то видно будет. А я предполагаю у тебя диссоциативную ретроградную амнезию. — поглаживая подбородок и глядя в окно, произнесла врач. «Надеюсь, что она временная, а не постоянная или, тем более, прогрессирующая» — задумчиво пробормотала под нос Мария Степановна, думая, что я её не слышу.

— Так вот! — развернулась она, направляясь ко мне. — Имя своё ты назвал. Но не помнишь, что было во время и до случившейся с тобой травмы, забыл события своей личной жизни. А память на универсальные знания у тебя сохранилась. Ты ведь знаешь, что такое, например, велосипед?

— Ну, машина такая — двух или трёхколёсная. А есть ещё веломобили на четырёх колёсах. А в цирке и на одном колесе катаются. — отчитался я.

— Вот видишь, что-то общее ты помнишь. А велосипед у тебя есть? Кататься на нём ты умеешь? — уставившись мне в глаза, спросила женщина.

— Не помню. — заметив этот взгляд, я вовремя успел прикусить язык.

Что-то он быстрее мозгов реагирует — чуть не ляпнул, что мы с пацанами летом почти каждый день на великах гоняли. С этой врачихой ухо надо держать востро. Расслабляться нельзя ни на минуту.

— Понимаешь, — продолжила врач, отведя свой взгляд, — у тебя из памяти исчезли разные личные жизненные факты. Это и называется диссоциативной ретроградной амнезией. А полученные когда-то навыки обычно сохраняются. Так что, если ты умел раньше кататься на велосипеде, то умеешь и сейчас. Просто не помнишь об этом.

— А как лечат эту вашу ретроамнезию? — не хочется, чтобы меня пичкали какими-то лекарствами: печень и почки — мои собственные, а не казённые.

— Не ретро, а ретроградную. И не нашу, а вашу. — снова улыбнулась Мария Степановна. — Нет каких-то специальных лекарств для терапии ретроградной амнезии. Восстановить воспоминания могли бы помочь родственники, друзья или знакомые, фотографии или документы, но их нет. Остаётся уповать на помощь психолога.

— Эй, я не псих какой-то! — возмущённо пропищал я. С одной стороны, хорошо, что «травить» медпрепаратами меня не будут, а с другой — психиатрия нарисовалась. — Не хочу, чтобы меня упрятали в психушку.

— Не бойся! — ещё шире заулыбалась Мария Степановна. — Никто тебя, как ты выразился, в психушку, прятать не собирается. Отклонения в психическом здоровье человека, коих я у тебя не наблюдаю, лечит психиатр, а не психолог. Чувствуешь разницу?

— Всё равно не хочу! — облегчённо пробурчал я, отворачивая голову. — Что один, что другой — оба психи!

— Ну, по поводу психов, может ты и прав. — уже вовсю хихикая произнесла женщина. — Я и сама их немного побаиваюсь. Но ещё раз говорю — не переживай. Насильно никто тебя заставлять беседовать с психологом не будет.

— Большое вам спасибо!

— Большое вам пожалуйста! — отзеркалила Мария Степановна. — Как живот твой — содержимое не просится наружу?

— Нет, зовёт друзей к себе в гости.

— Ну, тогда Лиза тебя докормит и присмотрит потом. А у меня есть и другие дела. Приятного аппетита!

— Спасибо, Мария Степановна! А обед у вас во сколько? — спросил я у спины уходящей заведующей.

— Лиза тебе всё расскажет. — помахала она рукой и добавила, покидая палату. — Будешь себя хорошо вести — после завтрака переедешь в обычную палату.

Конечно, каша уже остыла. Но от этого она не стала менее вкусной и была съедена за две минуты. Завершив завтрак остатками молока, успокоенный приятной тяжестью в желудке, неожиданно для самого себя я снова ощутил подступающую сонливость. И, уже почти погрузившись в объятия Морфея, я почувствовал, что меня подняли, куда-то переложили и покатили по длинному-длинному коридору, озаряемому периодическими вспышками света.