Monpti

Шестнадцатая глава

Анн-Клер обнимала относительную рубашку.

Вчера ночью я в полной тайне постирал ее. После стирки я как мог расправил ее, повесив для просушки, чтобы она не высохла измятой, так как гладить невозможно. Я чувствую, что я потерянный человек. Джентльмен ты либо представитель богемы, но ночью стирать рубашки нельзя, это наводит на мысль о мелкобуржуазных замашках.

После полудня Анн-Клер и я приходим в сад одновременно.

Она уже издали машет мне своей сумкой.

– Servus!

Да, она здоровается по-венгерски. Я научил ее вчера.

– Давай не будем садиться. Лучше немного погуляем.

– Могу я взять тебя под руку?

– Подожди, лучше я сама возьму тебя под руку. Она чуть ли не полностью опирается на меня, я почти ощущаю тепло ее тела.

– Monpti, ты не умеешь ходить под руку с женщиной. Не делай такие большие шаги. Ха-ха!.. Мне сейчас кое-что пришло в голову, но тебе я не скажу, Monpti. Потом, когда мы получше подружимся.

– Ты очаровательна.

– Нет, правда, мы всегда будем хорошими друзьями? Поклянись, что всегда будешь милым со мной и никогда вульгарным.

– Клянусь.

– Только тогда я смогу говорить тебе «ты». Я еще ни с кем не была на «ты». Что ты мне хотел сказать на ухо? Перед этим, возле дерева, ты сказал, что хочешь мне что-то сказать по секрету…

– Теперь уже нельзя.

– Почему? Нет, ты скажешь сейчас же. Я очень любопытна!

– Я только хотел сказать, что ты очень красива и нравишься мне.

– Погоди, я покажу тебе одну фотографию. Сядем на минутку.

Из сумочки она достает небольшой снимок.

– Это я.

Лицо почти не узнать. Я прошу подарить мне фото. Нет, оно плохое. В следующий раз она принесет получше.

– Дай мне твою сумку, Анн-Клер.

– Для чего?

– Хочу посмотреть, что внутри. Меня интересует содержимое, по нему можно определить характер владелицы. Как в зеркале.

– Внутри вещи для тебя совсем неинтересные.

– Обещаю: если внутри будет что-либо, что я не должен видеть, я не буду смотреть.

– Мне это не нравится.

– Даю тебе слово.

Но она не расстается с сумкой, даже прячет ее.

– Ты, вероятно, обычно имела дело с людьми, для которых честное слово ничего не значит. Французы, возможно…

– Перестань, это некрасиво с твоей стороны. Вот тебе сумка.

– Спасибо. Теперь она мне не нужна.

– Нет, ты сейчас же возьмешь ее и посмотришь, иначе я рассержусь.

Я беру сумку, раскрываю ее, заглядываю вовнутрь и снова закрываю ее.

– Пожалуйста.

– Отчего ты не смотришь?

– Я посмотрел. Мне было любопытно, какую губную помаду ты употребляешь. «Коти»? Неплохо. Дамы моего круга пользуются чаще всего «Убиганом».

Она с улыбкой глядит на меня.

– Да, это так, – говорю я.

Анн-Клер лишь улыбается и склоняется ко мне совсем близко.

– Ты только так говоришь мне это.

Ее неожиданная близость смущает меня, мой голос изменяет мне.

Она открывает сумку и выкладывает:

– Видишь, милый, вот здесь кисточка для пудры, это пудра, розовая охра… Вот карандаш, а это помада, это календарь, вот письмо от моей подруги Луизы – красивая девушка, ей двадцать лет. Это песенка. А это стихи.

Я тянусь за стихами. Нервным жестом она опережает меня и протягивает их мне.

Я читаю стихи. Эти небольшие поэтические строчки очень милы, только их нельзя переводить, они сразу становятся глупыми и сентиментальными. Но они мне нравятся, потому что я чужеземец и с французскими любовными терминами встречался только под строгим попечением грамматики, например: «Ольга любит Адель», «Адель любит Мари», «Мари не любит Ольгу».

Чтобы понять эти маленькие вирши, надо здесь жить. Нужно знать серое небо Парижа, ритмичную походку женщин – они идут по земле покачиваясь, с полуоткрытым ртом, с ярко-пунцовыми губами и с полуприкрытыми глазами, словно все время ищут кого-то. Нужно быть одиноким и не иметь денег, и тогда защемит сердце от такого вот стихотворения:

Дождик бьется в окна, Милое дитя. Хорошо, что снова Вместе – ты и я. Слышу в шелесте его Стук сердечка твоего.

Недурно, ничего не скажешь. Немножко притянуто, верно, но сравнение прекрасно. Дождь стучится снаружи, и она слышит его, сердце женщины напротив бьется внутри, в ее груди, а это слышит в свою очередь он. Естественно, при этом он прижимает свое ухо к ее левой груди, прохладному мягкому холмику…

Сердце у женщин находится именно в этом критическом месте. Как прекрасно было бы оказать первую помощь какой-нибудь молоденькой девушке.

Неужели нигде нет вакансии на должность спасателя?

Я собираюсь положить стихи обратно – и снова тот же нервный жест, что и вначале. Между прочих бумаг, писем и разных безделушек лежит голубой конверт. Мне показалось, что она хотела скрыть его. Каждый раз, когда она роется в сумке, чтобы что-нибудь показать мне, пальцы ее быстро скользят по этому конверту, словно не замечая его.

Может, это просто совпадение? Я спокоен, однако слежу за каждым ее движением.

Строго говоря, меня совершенно не касается, что за письмо она носит в своей сумке. Меня это не заботит, я ведь даже не влюблен в нее. Я так или иначе однажды отсюда уеду. И совсем не обязательно, что это любовное послание. Мало ли какое письмо она мне не может показать. Письмо от родителей, родственника или, может, подруги. Возможно, и от мужчины. «Посмотри, мама, я получила это письмо сегодня. Мы ведь уже оплатили, а от нас снова требуют денег, к тому же в невероятно грубом тоне!» Если же это любовное письмо, то это любовь из того времени, когда она меня еще совсем не знала. Женщины, бывает, иногда годами таскают такой сувенир в сумке. (Кенгуру таскает своего отпрыска не так долго.)

Она вытаскивает сложенный белый лист.

– Это написала я.

– Что это?

– Да так… мысли. Я их записала здесь, в саду. «Сентябрьский день. Небо серое, вот-вот пойдет дождь.

Если начнет капать, я пойду домой. На каштанах уже нет больше листвы. Желтый лист…»

Быстрым движением она кладет руку на лист бумаги.

– Не читай, пожалуйста.

– Почему?

– Просто так.

Она вдруг краснеет и становится задумчивой.

– Я иногда и стихи пишу, mais oui, но не надо спрашивать, что это за стихи…

Случайно она склоняется совсем близко ко мне, я почти ощущаю ее теплое дыхание. Когда она растягивает рот в улыбке, видны красивые ровные белые зубы. В глазах лучится ум. У меня такое чувство, что она играет мной. Тонкое платье обрисовывает прекрасно сложенные бедра… Боже мой. Боже мой!

– Анн-Клер, мне очень хочется пойти с тобой на набережную Сены.

– А что там?

– Мы спустимся с тобой к реке по дорожке Сен-Мишель. Листья уже падают на дорожку Сен-Мишель.

– Почему ты говоришь «дорожка Сен-Мишель»? Это же бульвар. И что нам делать на набережной? Здесь намного лучше, чем там.

– Я хочу взглянуть на двойные башни Нотр-Дам, когда они отражаются в темной воде Сены. И хочу, чтобы французская девушка поцеловала мои глаза.

– Я?

– Я имею в виду… горячо, легко, воздушно, как говорит наш великий поэт Ади.

– Ты такой странный.

Она думает немного, потом украдкой взглядывает на меня.

– Для этого совсем не нужно идти на набережную Сены.

– Как так?

– Я могу поцеловать твои глаза и здесь, но ты не должен меня целовать, иначе все будет выглядеть слишком смешно. Ну, закрой хорошенько свои глаза.

– Хотелось бы это сделать в самый последний момент.

Она наклоняется ко мне, как будто это самое естественное дело на земле, здесь, посреди Люксембургского сада, под обнаженной каменной статуей, и медленно прижимает свои пылающие губы к моим закрытым глазам.

Пожилой мсье смотрит на нас сквозь очки в золотой оправе, оторвав взгляд от газеты. Очки сидят на самом кончике носа.