Monpti

Двадцать девятая глава

Я понимаю старых дев, которые обзаводятся кошками или птичками. Одна из жизненных потребностей человека – любить и быть любимым. Присутствие зверюшки разгоняет сумрак одиночества. Оно привносит чуточку красок и радости в жизнь отшельника.

Старые женщины оттого особо привязаны к кошкам и пернатым, что в этих животных есть что-то женское. Владелицы же собак, напротив, отнюдь не мечтательные, сентиментальные души. Все любительницы собачьего племени несколько замкнуты и пунктуальны, они хорошо воспринимают дисциплину, одним словом – они немного воинственны. Конечно, есть и маленькие комнатные собачки; но эти – для особо ненормальных сентиментальных особ.

Собака – дело дорогое. Большая собака много сжирает, ее приходится выгуливать, покупать намордник, налог тоже надо платить – для любви остается так мало времени. Так что собаки не принимаются во внимание. Кошки дешевле, но зато пьют много молока. Хорошая кошка одна может выпить целый литр. Нужно купить птичку, птичка почти не жрет и красиво чирикает.

На правом берегу Сены, неподалеку от Нотр-Дам, есть зоомагазин.

Я куплю себе птичку. Я буду ее дрессировать. Почему бы нет? Такое удается даже с блохами, а они еще меньше. Невозможного здесь ничего нет, нужно только проявить терпение. Дрессировать придется еще и потому, что нет денег на приобретение клетки.

В зоомагазине продаются животные всевозможных видов – попугаи, обезьяны, белые мыши. Голуби здесь тоже есть, но эти стоят дорого. Боже, что может быть лучше голубя! Голубиные яйца можно даже есть. Они хотя и небольшие, но хорошие.

А цыплятки? Да, я куплю цыпляток. Из цыпленка вырастает настоящая курица и несет настоящие яйца. Вот и готов омлет. Но постой, а не нужен для этих целей еще и петух? С петухом же это вместе слишком дорого. Кроме того, петух кричит.

Даже такой простой вещи я не знаю: нужен курице петух, чтобы нести яйца, или нет?

Кстати, я как раз был болен, когда мы проходили это в школе, если вообще тогда об этом шла речь, ибо наш классный руководитель Кокаш фон Карсаг всегда избегал эротических вещей. Вот так всегда: вместо того чтобы подготовить человека к жизни и все разъяснить, ему в школе внушают, что А плюс Б равно С. Еще учат, в каком году кто из людей испоганил мировую историю, что позабыть было бы куда приличнее, но нет – мы должны это знать как можно подробнее. Что вода закипает при ста градусах, нужно тоже учить; ну а если бы сто один… что тогда? А вот что нужно курице – об этом не говорилось. На жизнь школьным халдеям было наплевать. Садитесь, господин профессор Кокаш фон Карсаг. Вы скотина. Даже во сне вы не напоминаете гомо сапиенса. Кол! Черт побери!

Ну а что еще здесь купить?

В одной из клеток резвятся утята, давя друг друга. Один прижался к стенке клетки и выставил голову наружу, словно хочет удостовериться, скоро ли пойдет дождь.

– Я бы хотел купить утенка.

– В кассу, пожалуйста, два франка.

В пластиковую сумку засовывают утенка и протягивают мне. У него разноцветные перья и пара красивых маленьких черных глаз. Он смотрит на меня и пищит при этом, и все это очень интеллигентно.

Я иду с ним в метро.

Утенок ужасно пищит, я вставляю палец в сумку и глажу его, писк становится почти неслышным.

Наконец у меня есть объект для любви, то есть кто-то, ибо этот утенок, несомненно, личность, это я сразу понял. Я же не глуп. Интересно также, что утенок тоже сразу принял меня сердцем, мы с первого взгляда стали симпатичны друг другу.

Какой-то рабочий, стоящий рядом со мной, обращает внимание на утку, заглядывает в сумку и вопрошает:

– С чем это едят?

Нет чтобы спросить, едят ли это вообще, а то с чем! Разве в сумке – еда?

Характерно. Определенные люди интересуются животными лишь как источником мяса. Они бы съели на земле все, что движется. Напрасно я пытался бы втолковать такому парню, что утка такое же существо, как и мы. Вот этому-то? Разве это человек? У него выпученные глаза, и он бесцеремонно висит на мне. Если он еще раз облокотится на меня, я швырну ему утенка в голову.

Дома я ставлю утенка на пол.

Ну вот, радуйся, малыш, ты дома.

Как его назвать?

Назовем его Наполеон.

Из коридора я приношу воды, Наполеону будет неплохо выкупаться в моем тазу.

Утенок идет за мной, вразвалку конечно, и смотрит, что я там делаю.

Я возвращаюсь в комнату, утка следует за мной. Это не совпадение, потому что, стоит мне выйти из комнаты, она начинает жалобно скулить, появляется на пороге, выглядывает наружу, а когда увидит меня, так быстро мчится навстречу, покачиваясь на ходу, что по пути минимум раза два шлепается на пол.

Я спускаюсь на одну, две ступеньки – сюда она не решается меня сопровождать, но отчаянно пищит вслед.

Пусть мне никто не говорит теперь: верен как собака. Верен как утка – вот правильное выражение.

Наполеон порядком загрязнился. Он должен искупаться. Я сажаю его в таз, но он тотчас же хочет улизнуть из него. Не может быть, чтобы он не любил воду и купание. Даже в народной песне поется: «Маленькая уточка купается в черном пруду». Потому что маленькие утки купаются. Это ясно. Может, она не знает, с чего ей начинать?

Ну, иди, мое сокровище, я хочу искупать тебя. Маленькие зверюшки беспомощны, как маленькие дети, с ними надо обходиться ласково.

Неужели ты еще ни разу в жизни не видел воды? Хотя правильно, ты родился в клетке. Кому это в зоомагазине придет в голову заботиться о том, купается утенок или нет. Все торговцы зверюшками негодяи и держат животных лишь ради наживы, а вот чтобы позаботиться об их внутреннем мире – не слишком ли много вы от них требуете!

Перья Наполеона так черны, что от одной воды они никак не хотят светлеть. Я тебя намылю мылом, душенька. Мыло для бритья дает прекрасную пену, я тру им Наполеона и нежно массирую его. Разумеется, при этой процедуре он пищит, но дети тоже пищат, когда их купают, к тому же возможно, он пищит от радости.

После основательного купания он вдруг сникает и становится сонным. Головка его опускается все ниже.

Что такое? Неужели ванна так ослабила Наполеона?

Я выталкиваю его на солнечное пятно, образовавшееся на полу от лучей, пробившихся в окно. Здесь он немного успокаивается и постепенно приходит в себя. Позднее я хочу его обсушить – ведь он будет обсыхать довольно долго. Но он пугается и бежит под кровать.

Когда я вытаскиваю его, выглядит он ужасно: весь пыльный и грязный, на нем повисли паутина и клочья пыли.

Еще раз мыть я не могу, его нежный организм этого не выдержит, но теперь он еще грязнее, чем был. Я решаю подождать, пока он высохнет, и потом очистить его с помощью зубной щетки Иштвана Цинеге.

Я припоминаю, что утята в деревне всегда были грязными и вечно залезали в любое дерьмо. Так же и Наполеон: когда я даю ему кусок хлеба, он не ест его сразу, а несет к тазу, где пролита вода. Он топчется немного вокруг и пачкает хлеб до того, как начинает его есть. Только так он кажется ему вкусным. Ему нужна грязь. Ну, эту страсть я из него выколочу.

Любовь Наполеона склонна к преувеличениям. Одного в комнате его нельзя оставить ни на секунду – он тотчас начинает орать вслед.

Но настоящий театр начинается вечером.

Я сделал ему гнездо из старой рубашки, чтобы было удобнее спать. Однако он выползает из него. Я засовываю его в ботинок – он ворчит.

Он ковыляет ко мне, останавливается перед кроватью и глядит наверх.

Он мог бы спать у меня в ногах, но я могу смертельно ранить его, ведь именно во сне я проделываю самые длинные марши в своей жизни.

Да он и не хочет лежать у меня в ногах. Что же делать?

Он топает по одеялу, залезает под мою руку и удовлетворенно попискивает.

Хоть бы он перестал когда-нибудь пищать! Неужели эти создания никогда не закрывают клюв?

Он взбирается наверх к моей голове и наконец находит себе подходящее место, положив клюв на мое ухо и непрерывно крякая.

В два часа ночи удается найти единственно верное решение. Полотенцем завязываю уши, чтобы не слышать непрерывного радостного кряканья, и беру его в обе руки.

В пять утра я просыпаюсь оттого, что кто-то выщипывает мои брови. Это Наполеон.

Я ставлю его на пол – он ворчит. Снова беру в постель – это ему тоже не нравится. Он, видимо, хочет, чтобы я поднимался. Утром дождит.

Как только проясняется, я кладу Наполеона в сумку и иду с ним гулять в Люксембургский сад. Под деревьями скопилась дождевая вода в виде больших луж.

Я осторожно ставлю Наполеона на землю. Как одержимый он несется к воде и пьет. Потом ковыляет ко мне и стучит клювом по носку ботинка. Я пошел – он следует за мной. Когда вокруг набралось около тридцати детей, нас сопровождающих, я беру Наполеона и несу домой. Утенок превратился в сплошную холодную мокрую губку, только черные булавочные глазки тепло поблескивают.

После обеда этот поросенок засобирался спать, но я решил не допустить этого. Нет, ты не станешь у меня вести ночную жизнь, наподобие поэта, чтобы я из-за этого не спал. Как только он сонно кивал клювом, я начинал его щекотать для бодрости, чтобы к вечеру он был уставшим, тогда он заснет как убитый.

Надежд на деньги почти что никаких. В редакции «Альманаха» все еще не приняли окончательного решения. Я так часто теребил их, что в конце концов они сказали, что сами уведомят меня. Возможно, они хотят вежливо отделаться от меня.

Такая несправедливость. Мне любопытно, что скажет по этому поводу милостивый Бог.

Ровно в два часа сорок пять минут среднеевропейского времени нужда снова стала приближаться к кульминационному пункту. Я швырнул пустую банку из-под какао в воздушный океан, подобно бутылочной почте с сигналом «SOS». Она ударилась о печную трубу, покатилась по крыше и умудрилась попасть в сточную трубу. Летя вниз, она гремела как погребальный колокол. Это вечное голодание начинает мне надоедать. Я умру как святой Ламберт. Хотя я не знаю, как он умирал, но это неважно, главное – что он все-таки умер.

Вечером Наполеон снова открывает вчерашний театр. Наверх, на постель, еще выше, мне на голову. Он собирается засунуть свой клюв мне в нос, я кричу на него, он валится навзничь, вытягивая лапы в воздухе, как деревянная утка-подсадка. Через пять минут он собирается спать в моей подмышке. И это вечное, непрерываемое кряканье… радостное попискивание или что там еще.

– Да прекрати же! Он не перестает.

В три утра мои нервы не выдерживают. Я тебя заставлю замолчать, будь спокоен. Ты сам себе выбрал нужного патрона, черт бы тебя побрал!

Из шнурка от ботинка я делаю петлю. Я повешу его на оконном переплете!

– Какое твое последнее желание?

Пока я делаю петлю, он подходит ко мне, кладет клюв между большим и указательным пальцами и собирается всхрапнуть, счастливо покрякивая.

И я теперь должен вешать его?

Скажи же, скотинка, что тебя делает таким счастливым, что ты никак не можешь заснуть?

Э, Наполеон, а на что мы с тобой будем жить?