Монтаньяры

Глава X ПОСЛЕДНИЕ МОНТАНЬЯРЫ

Убийство Марата вызвало взрыв народной любви к Другу народа. Гибель Дантона ужаснула патриотов. Многочисленные друзья оплакивали его. Даже противники трибуна считали, что ушел единственный деятель, способный вывести революцию из тупика. Напротив, казнь Робеспьера встретили с ликованием или с явным чувством облегчения. Он умер одиноким, каким, собственно, и был всегда. Самые близкие люди теперь изображали себя его врагами. Художник Давид еще вечером 8 термидора пылко провозгласил в Якобинском клубе готовность погибнуть вместе с Робеспьером. Но он сразу же отрекся от Неподкупного и 9 термидора даже не явился на заседание Конвента. Сестра Робеспьера Шарлотта попала в тюрьму. Но она быстро получила свободу, подтвердив, что ее брат готовил чудовищный заговор. Так она заслужила специальную пенсию.

Само имя Робеспьера подвергается поношению. Поскольку он действительно оказался узурпатором, охотно верили любой вздорной выдумке о нем, например, о его «планах» женитьбы на дочери Людовика XVI, заключенной в башне Тампль. Сочинили такую эпитафию для его надгробия: «Прохожий, кто бы ты ни был, не печалься над моей судьбой. Ты был бы мертв, когда бы я был живой». Ни этой, ни другой эпитафии не потребовалось. У Неподкупного, как, впрочем, и у других погибших монтаньяров, не будет могилы. Обезглавленные тела всех казненных 10 термидора сбросили в общую яму на кладбище «Эрранси» и засыпали негашеной известью…

Смерть Робеспьера особенно обрадовала санкюлотов, то есть народ, который он почти обожествлял! Вожаки парижской бедноты теперь откровенно высказывали все, что о нем думали. Случайно уцелевший лидер «бешеных» Варле видел в диктатуре Неподкупного «правительство уничтожения нации, социальное чудовище, шедевр макиавеллизма». Гракх Бабеф писал о «Максимилиане злобном», как о воплощении контрреволюции, обвинял Конвент в излишней снисходительности к террористам.

Нетерпеливо торжествовавшие предводители парижской черни вообразили, что 9 термидора произошла «революция». Они объединились в Электоральный клуб, заседавший в Епископате или в секции Музея, и торжествовали победу. В гибели Робеспьера они видели справедливое возмездие, отмщение за казни своих вождей Эбера, Шометта, кордельеров. Сначала никто не сомневался, что революция справедливо покарала того, кто не только не отменил злодейский закон Лe Шапелье против рабочих, но дополнил его жестокими преследованиями зачинщиков рабочих выступлений, кто накануне 9 термидора установил ненавистный максимум на зарплату. Как можно было сомневаться в том, что произошла новая революция, если прах Марата теперь наконец торжественно поместили в Пантеон, чему так противился Робеспьер!

То было жестокое недоразумение, двусмысленность, иллюзия, рассеявшаяся вскоре как дым. Странным казалось прежде всего то, что радость санкюлотов непонятным образом разделяли богачи. А Париж «порядочных людей» поистине ликовал. Суровость нравов, строгость добродетели, насаждавшаяся Робеспьером, сменилась бесшабашным разгулом небывалого праздника. Повсюду танцевали, открылись десятки бальных залов. Мрачная атмосфера террора уступила место веселому легкомыслию. Память о терроре использовали лишь для придания веселью особой остроты, пикантности. Балы устраивали в бывших тюрьмах, на кладбищах. Кому-то пришла в голову идея проведения балов жертв. Здесь веселились либо те, кто лишь случайно избежал гильотины, либо родственники погибших. Очень модно стало являться на такие балы с коротко остриженными сзади волосами, с красными шнурками на шее, изображая жертву гильотины. Теперь они окружены почетом. В самом деле, слишком много среди них оказалось не столько явных врагов Революции, сколько людей не только невиновных, но знаменитых и уважаемых. Но чаще всего на гильотину отправляли безвестных, незаметных, случайно оказавшихся «подозрительными».

Казнь Робеспьера объединила всех — санкюлотов, буржуазию, бывших аристократов. Объединила случайно, на краткие мгновения общим чувством избавления от тяготевшего над всеми страха, от необъяснимого после побед террора. Впрочем, несчастье Робеспьера состояло в том, что он сам выдал тайный смысл массовых казней, когда объявил 26 мая 1794 года, что «во Франции существуют два народа», один из которых, «это масса граждан, чистых, простых», другой — «сброд честолюбцев и интриганов», которые «захватывают трибуны, а часто и общественные должности». Эта «бесстыдная раса», то есть все общественно активные люди не имеют права на существование. То был план массового уничтожения передовой части нации. Для этого потребовался и чудовищный Прериальский закон.

Тогда и проснулось общечеловеческое чувство самосохранения, оказавшееся сильнее всех сословных, имущественных, социальных различий.

Когда Робеспьер говорил о «бесстыдной расе», то речь шла о той самой социальной группе, которая в последующем будет называться интеллигенцией. Ненависть к этим людям Неподкупный декларировал с особой яростью. Ученые, вообще образованные люди, артисты, писатели, поэты, по мнению Робеспьера, должны быть уничтожены. Здесь истоки традиции, которая станет признаком тоталитарных диктатур будущего. Именно по поводу казненного гениального химика Лавуазье была произнесена легендарная фраза: «Революция не нуждается в ученых».

В нетерпеливом устремлении к личной власти Робеспьер забыл, что «бесстыдная раса» образованных людей играла главные роли в новых республиканских учреждениях, в революционных обществах и клубах. После 9 термидора, когда немедленно возрождается свобода печати, множество новых газет дают выход накопившейся ненависти к диктаторской власти, к забвению принципов Декларации прав и общественных идеалов философии Просвещения. Часто писали о возвращении к духу и принципам 1789 года. К идеалу конституционной монархии? Очень скоро пошли и дальше, появились откровенно роялистские газеты, едва скрывавшие ностальгию по Старому порядку.

Тогда-то впервые в политическом лексиконе замелькало слово «реакция». Правда, оно существовало и раньше, но применялось лишь в области физики и химии. Революция и до этого щедро обогащала политический словарь: «правые», «левые», «консерваторы» и т. п.

Жирондисты ввели в употребление термин «массы», которым раньше пользовались тоже физики. В этом нововведении вполне выразилось пренебрежение Жиронды к черни.

И снова горькая ирония истории: термидорианскую реакцию вдохновляют и возглавляют монтаньяры! Разрушение самой передовой и революционной партии революции, которое начал Робеспьер, теперь осуществляют люди, свергнувшие его господство. Правда, в первое время после 9 термидора все осложнялось какой-то невероятной путаницей иллюзий, восторгов, озлобления, все смешалось в этом кровавом круговороте. А ведь он был не таким уж внезапным. Альбер Собуль считает, что «9 термидора означает не разрыв, а только ускорение эволюции». Добавим, эволюции, обнаружившейся ясно с декабря 1794 года и особенно в драме казней жерминаля.

Некоторые из уцелевших членов Комитета общественного спасения, а именно они играли решающую роль в уничтожении Робеспьера и его «охвостья», рассчитывали, что этим дело и ограничится. Барер поспешно заявил в Конвенте, что произошло лишь «частное потрясение, оставившее правительство в неприкосновенности». Он утверждал, что сила Революционного правительства от этого даже возросла стократно, что очищенные Комитеты будут еще энергичнее.

В действительности поразительна та энергия, с какой сразу же начинается ликвидация всей монтаньярской правительственной системы. Быстро разрушаются два столпа этой системы: централизация управления и террор, средство принуждения, на котором она только и держалась в последние месяцы. На другой день после казни Робеспьера Конвент решил, что состав Комитетов отныне будет обновляться каждый месяц на одну четверть. Из Комитета общественного спасения сразу выводят двух монтаньяров, а из Комитета безопасности — троих, слывших робеспьеристами. Кем же их заменяют? Тоже монтаньярами, но такими, которых теперь называют термидорианцами. Это активные руководители переворота 9 термидора: Тальен, Тюрио, Лежандр, Мерлен из Тионвиля. Современники называли их, так же как Фрерона, Барраса, «старыми кордельерами» или даже «дантонистами». Однако они только прикрывались великой тенью Дантона.

Это были ренегаты, окончательно порвавшие с идеалами Горы, спустившиеся с нее. Наиболее циничные из монтаньяров-ренегатов ушли к крайне правым в Конвенте. Конечно, они и мысли не допускали о реставрации Бурбонов, роялисты для них — смертельные враги. Но они не меньше боялись, ненавидели все, в чем проявлялась что-то робеспьеровское. Кровавая диктатура Неподкупного внушила им такой ужас, от которого они не избавятся никогда. К тому же это все люди второго плана. Все самые сильные, мужественные, талантливые сложили свои головы на гильотине. Конечно, нельзя совсем отказывать в способностях и уме Фрерону, Тальену, Баррасу, Бурдону (из Уазы), Мерлену и другим термидорианцам. Такие, как Лежандр, сохраняли в чем-то даже и верность своим убеждениям. Это были разные люди. Некоторые вообще оказались мерзавцами и предателями, разуверившимися во всем. Ужас перед гильотиной так травмировал людей, что они переставали во что-либо верить. Слишком долго и часто они слышали пространные рассуждения Робеспьера о добродетели и видели воочию, что подобные слова лишь маскировка преступления против Революции. Громко провозглашаемая любовь к народу оборачивалась на глазах практической ненавистью к санкюлотам. Они пережили крушение стольких идеалов, иллюзий, надежд и благородных побуждений, что их души оказались опустошенными. Цинизм, расчет, выгода заменили прежние убеждения. Стремление к богатству и к власти составляют отныне все содержание жизни этих бывших монтаньяров. Сначала казалось, что ренегаты преуспели, они становятся членами больших Комитетов. Однако слишком тесно они связали себя с террором и со всем тем, что теперь яростно отвергали. Да и всесильные и грозные Комитеты быстро теряют влияние. Сами монтаньяры разрушают их власть. Конвент охотно одобряет предложение Камбона и ликвидирует господствующую роль Комитета общественного спасения. В его ведении остаются только военные дела и дипломатия. Главное — контроль над судами, полицией, внутренняя администрация переходят к Законодательному комитету. Комитет, внушавший еще недавно трепет, постепенно становится одним из 16 других комитетов. С правительственной централизацией покончено. 26 августа в Конвенте поставлен вопрос об ответственности Барера, Бийо-Варенна, Колло д'Эрбуа, Вадье, Аиара, Давида за соучастие в «тирании». Бывший член революционной Коммуны 10 августа Мее де ла Туш публикует гневный памфлет «Хвост Робеспьера». Но пока Конвент не решается осудить этих людей. Ведь сам Конвент ежемесячно продлевал полномочия Комитета общественного спасения. Это лишь отсрочка. Во всяком случае, уже через месяц после переворота в Комитете остается из прежнего состава один Карно.

Террористы не могли остаться у власти, поскольку ликвидировали сам террор. Через несколько дней после 9 термидора отменяется пресловутый Прериальский закон Робеспьера. Арестован Фукье-Тенвиль. Революционный трибунал в корне обновлен. Теперь для осуждения необходимо доказать наличие умысла, а это меняет все. Упраздняются революционные комитеты. Открываются двери тюрем, и множество «подозрительных» получают свободу. Среди них больше всего левых, посаженных по подозрению в эбертизме, в том числе таких видных, как бывший военный министр Бушотт или генерал Гош.

В декабре 1794 года перед Революционным трибуналом предстал легендарный «утопитель» Нанта Каррье.

10 термидора он шел за телегой, увозившей на гильотину Робеспьера, и торжествующе кричал: «Смерть тирану!» Теперь он тщетно пытается оправдаться, доказывая, что лишь выполнял решения Конвента: «Здесь все виновны, — восклицал он в Конвенте, — все, вплоть до колокольчика председателя!» 16 декабря Каррье гильотинировали. Итак, террор продолжался, но он изменил окраску: из красного он становится белым. Теперь преследуют левых, объявляя их всех террористами. «Подозрительными» становятся прежде почетные революционные символы: красный колпак, карманьола. Звание «санкюлот» становится бранным словом. Исчезает манера обращения на «ты», вместо республиканского обращения «гражданин» все чаще говорят «мадам» и «месье». Начинаются гонения на бывших наиболее известных якобинцев, которых именуют «кровопийцами», «анархистами».

Вдохновителями этой кампании выступили монтаньяры-ренегаты, прежде всего Фрерон. Существует легенда, что перерождение Фрерона произошло на романтической почве его любви к Люсиль Демулен, казнь которой зажгла в нем смертельную ненависть к Робеспьеру. Действительность проще, грубее: порочный и циничный человек, прославившийся крайним террором и грабежами в Тулоне, просто дрожал за свою шкуру и стремился стереть память о своих подвигах неистовой пропагандой против террористов. Для этого он возобновил издание газеты, хотя в ней попадались и статьи в защиту бедняков. Это он больше других способствовал организации банд золотой молодежи, мюскаденов, собиравшихся в парках и разгуливавших группами по Парижу, выделяясь особыми деталями одежды и тяжелыми дубинками в руках. Мюскаденами стали сынки богатых буржуа, хотя среди них попадались и бывшие крайние революционеры. Вспомним колоритную фигуру маркиза Сент-Юрюга, «генералиссимуса санкюлотов» в 1789 году. Теперь в том же Пале-Рояле он разглагольствует в окружении мюскаденов. Но среди них попадается все больше замаскированных роялистов, которые пока еще тайно начинают возвращаться во Францию. Золотая молодежь бесчинствует в Париже, избивает якобинцев и всех «подозрительных» террористов. Объектом особой ненависти молодцов Фрерона стал Якобинский клуб, который выступал за продолжение террора, за проведение прежнего курса Робеспьера. Такая позиция была только на руку реакции. В ноябре «мюскадены» устроили погром Якобинского клуба, избиение его членов. Под предлогом предотвращения беспорядков Конвент принимает декрет о закрытии знаменитого клуба. Защитников у него не нашлось ни в Париже, ни в провинции. Вслед за тем закрыли и Электоральный клуб «неоэбертистов». С каждым днем реакция приобретала все более контрреволюционный характер. Вместо «Марсельезы» звучит новый гимн термидорианцев «Пробуждение народа», призывавший к расправе над «террористами».

Реакционное поветрие охватывает страну, не встречая реального сопротивления. Ведь Гора в роли прежней самой влиятельной политической силы уже не существует. Правда, основная часть депутатов-монтаньяров не примкнула к ренегатам типа Тальена, Фрерона или Барраса. Она, как тогда говорили, лишь «спустилась с Горы на Равнину», то есть присоединилась к Болоту. Это были «образумившиеся» монтаньяры вроде Камбасереса, будущего крупного сановника Империи или Тибодо, который тоже приспособится при Наполеоне. Кстати, на важных государственных постах в императорской администрации в конечном счете окажется 128 бывших монтаньяров. Друг Робеспьера художник Давид напишет грандиозную помпезную картину коронации императора Наполеона…

Но это дело будущего. Пока же в Конвенте осталось от прежней могучей фракции монтаньяров почти в 300 депутатов только две небольшие группы. Это кучка членов старых правительственных комитетов и примерно три десятка принципиальных людей, республиканцев и демократов, составивших так называемую «вершину» прежней Горы и продолжавших монтаньярскую традицию. В Конвенте совершенно новая расстановка сил. Ожили и энергично выступают недавно еще столь пассивные и робкие люди Болота вроде молчавшего несколько лет Сийеса или Буасси д'Англа, сползавшего к роялизму. Их называли умеренными. Это действительно умеренная контрреволюция, овладевшая наибольшим влиянием в Конвенте, резко усилившаяся за счет присоединения «образумившихся» монтаньяров.

Многие из рядов еще недавно столь могучей когорты Горы, удрученные и растерянные, торжествующие или озлобленные, разочарованные и запутавшиеся, теперь при встречах перестали узнавать друг друга. Такой трагический финал истории монтаньяров — последствия жестокого удара, который еще до 9 термидора нанес им Робеспьер, уничтожив дантонистов и эбертистов. Драма Жерминаля положила конец революционной демократии внутри партии Горы. С тех пор в ней не стало ни борьбы мнений, ни различия позиций, без чего невозможно было выработать общую революционную программу. Господство одного человека, обеспеченное рабским страхом остальных, не могло предотвратить его роковых ошибок, сознательной или бессознательной измены делу Резолюции. Разрушая органическое внутреннее единство монтаньяров, Робеспьер не только не посягал на Болото, но сближался с ним, сохраняя к тому же в резерве (точнее — в тюрьме) 73 жирондиста. Ликвидировав оппозицию внутри партии монтаньяров, Неподкупный одновременно создавал мощную оппозицию вне ее, направленную против самой Революции. Долго так продолжаться не могло, и 9 термидора явилось естественным горьким плодом заблуждений (а может быть, и преступлений?) самого Робеспьера.

Но если докапываться до коренных, объективных причин краха монтаньяров, то они в социальной природе этой группировки, предопределившей ее разрыв с народом, с ее главной опорой. Она была фактически ликвидирована, ибо Робеспьер буквально обезглавил Коммуну Парижа и движение санкюлотов. А ведь только благодаря поддержке этих могучих народных сил монтаньяры, и возвысились до руководства Революцией. А после 9 термидора единая муниципальная организация Парижа вообще упраздняется Конвентом. Монтаньяры-ренегаты требовали даже разрушить, подобно Бастилии, само здание Ратуши! Париж разделили на 12 округов, каждый со своим муниципалитетом. Организующий центр народных сил Парижа, давший монтаньярам власть, перестал существовать. Как тогда говорили, «народ ушел в отставку».

Соблазнительно легко для объяснения всего случившегося сослаться на законы классовой борьбы. Некоторые историки, привлеченные этой универсальной отмычкой, так и поступали, объявляя, например, борьбу жирондистов и монтаньяров борьбой классовой. Но все дело в том, что те и другие представляли один и тот же класс буржуазии. В каждой из этих группировок были очень богатые буржуа, бывшие аристократы или священники, хотя в обеих партиях основную массу составляли адвокаты, люди буржуазии. Подобно ей, жирондисты и монтаньяры скупали национальные имущества и твердо придерживались принципа неприкосновенности частной собственности. Различия между ними носили второстепенный характер. Если жирондисты представляли в основном южные и западные районы Франции, то монтаньяры опирались на Париж и на Север. Они отличались по возрасту, депутаты-жирондисты были в среднем на десять лет старше монтаньяров. Поэтому, видимо, среди них больше состоятельных людей. Главное различие носило политический, интеллектуальный характер. Жирондисты близки к духовной линии Вольтера и энциклопедистов, монтаньяры же склонялись к идеям Руссо. Они более чутко прислушивались к народу, к его требованиям, хотя их социальная программа в основном, в главном никогда так и не выходила из буржуазных рамок. Жирондисты — атеисты, они далеки от религии и, конечно, они совершенно не склонны к религиозным затеям вроде культа Верховного существа Робеспьера. И все же коренных социальных различий не было, две партии разделялись главным образом политически, представляя соответственно оппортунистическое и революционное течения буржуазии. Поэтому-то монтаньяры в своем большинстве накануне и после 9 термидора разделяют позицию всей буржуазии, хотя и с некоторым специфическим своеобразием, объясняемый их политической историей. Решающие военные успехи не оправдывали больше в глазах буржуазии диктатуру Робеспьера и тем более террор. Поэтому монтаньяры вместе со всем Конвентом отреклись от Робеспьера. Монтаньярам неизбежно приходилось отойти на второй план, ибо главное, что выдвинуло их, — необходимость твердого руководства войной — уже не требовалось с прежней настоятельностью к середине 1794 года. Внешние враги революционной Франции сами теперь домогались прекращения войны.

К тому же с монтаньярами связывали замыслы создания более демократической, более эгалитарной буржуазной республики, хотя эти замыслы существовали лишь в форме абстрактного и туманного идеала, в облике морализаторской фразеологии Робеспьера. Но даже и это было для буржуазии совершенно неприемлемо. Исторически преждевременные утопии не представляли, конечно, для нее прямой опасности. Но и терпеть дальше все эти даже иллюзорные поползновения буржуазия больше не желала. Монтаньяры сделали свое дело и теперь должны были уйти с политической сцены. Ведь, действуя на этой сцене, они порой заходили гораздо дальше, чем требовало объективное развитие буржуазной революции. А она неизбежно должна была вернуться в свое русло.

Революционный поток отступает в прежние берега. Это случилось не сразу. Процесс растянулся на 15 месяцев, которые осталось жить Конвенту после 9 термидора. Он происходил неравномерно, рывками, иногда уровень революционного течения снова повышается. Но в конце концов он отступает. Казнь Каррье в декабре 1794 года послужила как бы сигналом резкого усиления такого отступления: буквально на другой день Конвент декретирует возвращение в свои ряды 73 жирондистов, сидевших в тюрьме за протест против изгнания и ареста их вождей 31 мая — 2 июня 1793 года. Решение принимается по докладу монтаньяра Мерлена (из Дуэ). Почему бывшая Гора согласилась воскресить своего смертельного врага — Жиронду?

В действия с образумившихся монтаньяров, видевших теперь в жирондистах своих союзников, нет ни продуманной политики, ни осуществления каких-то принципов, ими движет только страх! Террор настолько травмировал, парализовал их сознание, что они действуют лишь под влиянием инстинкта самосохранения. Если казнили монтаньяра Каррье, то не дойдет ли очередь и до тех, кто еще недавно одобрял зверства этого и других проконсулов? Необходимо любой ценой отмежеваться от террористов. Поэтому монтаньяры голосуют вскоре за судебное расследование деятельности Бийо-Варенна, Колло д’Эрбуа, Амара и Вадье, этих знаменитых помощников Робеспьера.

Союз с жирондистами бывшие монтаньяры считали особенно надежной гарантией своей безопасности. Ясно, что террор может вернуться, если повторятся события 31 мая — 2 июня 1793 года, когда санкюлоты из предместий навязали Конвенту удаление жирондистов и открыли Робеспьеру путь к власти. Необходимо предотвратить такую опасность и кто может энергичнее всех воспрепятствовать ей, как не сами жертвы памятных проскрипций? Умеренные монтаньяры хотели объединиться с жирондистами, чтобы отмежеваться от своего прошлого, когда они ревностно поддерживали террор.

Отныне страх перед возвращением террора будет долгие годы определять судьбу Революции, саму историю Франции. Он станет одним из главных, если не главным постоянным фактором ее развития и деформирует, исказит естественные политические процессы. Этот страх верно послужит реакции.

Как по команде, в январе 1795 года развертывается преследование «террористов», то есть якобинцев и активистов движения санкюлотов. До сих пор это делалось все же осторожно, с оглядкой. Теперь охота на революционеров идет с шумом, наглостью, с дикими воплями. Буржуазная секция Тампль требует от Конвента: «Бейте этих тигров!» Ей вторит секция Монтрей: «Чего вы ждете, почему не очистите землю от этих людоедов?» Сотни бывших революционных комиссаров, особенно тех, кто боролся со спекулянтами, лишаются политических прав, изгоняются из секций. Особенно бесчинствуют банды мюскаденов Фрерона. Группами они совершают «гражданские прогулки», жестоко избивая всех встречных якобинцев и бывших вожаков санкюлотов. Громят кафе, где собирались якобинцы. Обходят многочисленные театры и заставляют актеров петь гимн «Пробуждение народа». Начинается охота на бюсты Марата, стоявшие в общественных местах. Конвент трусливо уступает и принимает решение удалить из зала заседания бюст Марата и знаменитую картину Давида, изображавшую его убитым. А затем с благословения Конвента останки Марата выбрасывают из Пантеона. Издается декрет об аресте Бийо-Варенна, Колло д'Эрбуа и Вадье. Конвент подчиняется давлению золотой молодежи, среди которой все больше тайно вернувшихся эмигрантов.

Но в Париже реакция все же относительно осторожна. В столице все напоминает о днях ярости и гнева, когда народ взял Бастилию, штурмовал Тюильри, принуждал Конвент считаться с его волей. Хуже обстояло дело в провинции. В Лионе 2 февраля происходят убийства заключенных в тюрьмах. Затем, особенно в мае и другие города Юго-Востока становятся ареной массового уничтожения не только якобинцев, но и вообще патриотов 1789 года, даже тех, кто просто приобретал национальные имущества. Реакция перерастала в кровопролитную контрреволюцию. Белый террор своей зверской сутью намного превзошел террор революционный, который можно если и не оправдать, то понять. Ведь печально знаменитые избиения в тюрьмах Парижа в сентябре 1792 года произошли в атмосфере смертельной опасности, когда иностранные войска по призыву короля и аристократов шли на Париж, грозя ему уничтожением и жестокой карой. Ничего подобного теперь не было. Белый террор выражал только слепую ярость мщения, не оправдываемую ничем, кроме ненависти к революции. Оказалось, что возможно нечто гораздо более отвратительное и ужасное, чем все крайности, все извращения революционного террора.

Трагизм положения состоял и в том, что якобинцев и монтаньяров никто не защищал. Монтаньяр Левассер вспоминал в мемуарах, что «огромное число французов смотрело на нас как на сумасшедших, бесноватых, даже как на злодеев». Он с горечью писал, что народ оставался равнодушным и не вмешивался. Отвращение к террористу добродетели Робеспьеру слишком сильно укоренилось в сознании подавляющего большинства французов. И хотя монтаньяры 9 термидора всем своим поведением отмежевались от террористического помешательства Неподкупного, в массовом сознании, ослепленном хаосом и путаницей послетермидорианской неразберихи, их продолжали отождествлять с ненавистным террором. К несчастью, монтаньяры сами были повинны в своей изоляции от народа, ибо пребывали в растерянности и замешательстве, не предлагая никакой самостоятельной ясной программы, не давая никакого объяснения недавнего прошлого, когда преступления смешивались с моральными абстракциями утопии и мистики нового религиозного культа. Хаотическое, немыслимое смешение принципов, моральных ценностей, трескучих фраз завело их в тупик духовного кризиса.

Простому народу, городским беднякам, санкюлотам Революция принесла много надежд, но еще больше разочарований. Вместо обещанного царства справедливости они видели нищету и голод. Практически, материально бедное население городов жило во время Революции хуже, чем при Старом порядке. Что сделали монтаньяры для народа, находясь у власти? Наиболее серьезной и фактически единственной крупной мерой было введение контроля над ценами на продовольствие, то есть максимума. Но даже и это пришлось вырывать у монтаньяров Конвента самому народу. Применение максимума временами смягчало положение, но в конечном счете оно оставалось тяжелым. Зимой 1795 года народ особенно остро почувствовал результаты экономической и социальной политики монтаньяров. В максимуме разочаровались все, и сами бедняки говорили, что уж лучше его отменить и дождаться изобилия от свободной торговли. Буржуазия, естественно, об этом только и мечтала. В конце декабря максимум отменили, и никто не протестовал. Однако надежды на благотворную стихию свободного рынка и на результаты действительно хорошего урожая 1794 года не оправдались.

Зима оказалась особенно безжалостной. За все столетие Франция не знала таких холодов. Термометр опускался до 18 градусов. Кроме хлеба насущного, пределом мечтаний бедняка становится вязанка дров. Но цена на топливо росла еще быстрее, чем на продукты. Впрочем, к этому времени все подорожало раз в десять по сравнению с ценами 1790 года. Безудержный выпуск ассигнатов вконец подорвал их курс и обесценил эти бумажные деньги. Даже нищие отказывались брать подаяние ассигнатами. Крестьяне не везли продукты в города. К тому же продолжалась война, лошадей не хватало, а реки замерзли. Спекулянты, избавленные от прежних суровых ограничений, от контроля, реквизиций, принудительных займов и прочего, совершенно обнаглели. Голод в парижских предместьях множил случаи смертей от недоедания, самоубийств. Картины нищеты как никогда резко контрастировали с бьющей в глаза роскошью буржуазии. Стоявшие долгими часами в очередях за полфунтом хлеба бедняки видели, как из ресторанов или танцевальных залов поздно ночью расходится разодетая, сытая, веселая «порядочная» публика. Новая буржуазия, разбогатевшая в условиях революционной экономической неразберихи, цинично демонстрировала свои богатства, роскошь, соперничая в экстравагантном разгуле и разврате. Тон задавали богатые женщины с их роскошными салонами, где герои биржи кутили вместе с политиками-проходимцами вроде Тальена. Освобожденная из тюрьмы Тереза Каббарюс стала его официальной женой, держала роскошный салон и бесстыдно предавалась вакханалии. Это она ввела новую моду женского платья на античный манер, дававшую возможность выглядеть как бы одетой, будучи практически голой.

На фоне ужасающего голода и нищеты все это приобретало вызывающе разнузданный облик. Естественно, ренегаты-монтаньяры, погрязшие в коррупции, и не задумывались о том, чтобы разработать и предложить хоть какую-то программу борьбы с нищетой. «Образумившиеся» монтаньяры, слившиеся с Болотом и составлявшие теперь термидорианское «умеренное» большинство в Конвенте, не имели какой-то своей политики. Но даже и монтаньяры «вершины», пребывавшие в тревоге за свою политическую судьбу, не предприняли ничего для сближения с народом хотя бы на основе мер по преодолению голода.

Термидорианский Конвент не игнорировал полностью продовольственный кризис, пытаясь смягчить его полумерами. Поддерживали низкие цены на нормируемый хлеб. Однако норма его выдачи сократилась с двух фунтов до полуфунта к марту 1795 года. Но все чаще, простояв ночь в «хвосте» у булочной, люди вообще ничего не получали. Очереди, состоявшие в основном из женщин, превращались в бурные, гневные митинги, где раздавались угрозы Конвенту. Нельзя сказать, чтобы он ничего не предпринимал. В прилегающих к столице сельских районах ввели даже принудительный хлебный заем. Владельцев зерна и муки заставляли сдавать излишки. Увеличивались закупки хлеба за границей. Но все это не давало заметных результатов. Ведь в конце концов, голод предопределялся многими объективными причинами. Одна из них, например, состояла в том, что деревня, освобожденная от феодального налогового гнета, стала значительно больше потреблять сама и меньше продавать.

Голод обострял и ускорял изменения в политическом сознании народа. Ремесленники, мелкие торговцы, рабочие, служившие раньше опорой Клуба кордельеров, останетесь дезориентированы до весны 1795 года. Они вслед за Варле, Легре, Бабефом первое время после 9 термидора радовались уничтожению террористической бюрократии Робеспьера. При этом, однако, они сохраняли, особенно в секциях Гравильеров и Кэнз — Вэн, прежние революционные традиции Парижа. Поэтому они довольно скоро разобрались в социальной природе термидорианцев и ренегатов-монтаньяров. Поняли, насколько преждевременной и наивной оказалась их радость по поводу краха Робеспьера, хотя отрицательное отношение к террору у них сохранилось. Тяжелая зима как бы прояснила сознание народа. И вот уже в январе Бабеф выступает с самокритикой, осуждая свой восторг по поводу 9 термидора. Теперь снова, даже еще более резко, проявляется постоянное противостояние буржуазии и народа, которое лишь временно заслонялось общим для всех отвращением к террору. Так назревали события 12 жерминаля (1 апреля 1795 года).

Франсуа Фюре и Дени Рише, авторы самой, пожалуй, интересной новой работы последних десятилетий о Французской революции, пишут, что «день 12 жерминаля III года был бледной карикатурой великих революционных дней 1792 и 1793 годов».

Несправедливость такого суждения не позволяет оставить его без внимания. В действительности именно в событиях Жерминаля проявился великолепный народный дух всей Французской революции. Народ, смелый, великодушный, доверчивый и наивный, сохранил революционный энтузиазм, в то время как интеллигентные буржуазные лидеры его уже утратили. В так называемые «великие дни» у народа были вожди, руководители, игравшие, казалось, столь важную роль, что без них народ не смог бы сделать ничего. Но теперь уже не было ни Дантона, ни Марата, не было Шометта, Эбера, Венсана или Вестермана, не было многих других народных вожаков и командиров, уничтоженных Робеспьером. Лишенный всякого руководства (деятельность случайно уцелевших Варле и Добсана оказалась малоэффективной), народ действовал совершенно самостоятельно. Поразительно, но доведенный муками голода до отчаянного положения, народ требовал не только хлеба, но и свободы. Он, вопреки всем горьким разочарованиям, сохранил веру в Революцию! Его требование ввести в действие Конституцию 1793 года — главный смысл Жерминаля. «Бледной карикатурой» выглядел не Жерминаль, не народное движение, а поведение монтаньяров «вершины», у которых в эти апрельские дни не хватило ни ума, ни мужества, чтобы попытаться использовать свой последний шанс в Революции. Народ же показал способность к самостоятельной революционной инициативе без указаний всяких болтливых адвокатов вроде Робеспьера или даже великого Дантона. Несмотря на свою неудачу, народ доказал, что он представляет собой главную, глубинную силу Революции, саму ее бессмертную душу.

Народное восстание не было неожиданностью. Дело не в том, что появились анонимные афиши, призывавшие народ пробудиться; такие призывы постоянно облепляли стены домов. О надвигающихся событиях больше говорили бурные сборища вокруг очередей за хлебом. 1 жерминаля (21 марта) женщины Сент-Антуанского предместья побудили представителей трех секций отправиться в Конвент, чтобы требовать Конституции 1793 года и мер против голода. Однако у Пале-Рояля и Тюильри им преградили путь банды золотой молодежи. Прошло несколько дней, и начались волнения в секции Гравильеров. 10 жерминаля бурлили еще несколько восточных секций, требуя хлеба, демократической конституции, возобновления деятельности народных обществ. Заседали и в западных буржуазных секциях. Но здесь добивались не хлеба, но расправы с бывшими членами комитетов Барером, Колло д'Эрбуа, Бийо-Варенном и Вадье, процесс которых Конвент уже начал.

Правительственные комитеты, да и весь Конвент, чувствуют себя неуверенно. Лихорадочно укрепляют «надежные» батальоны Национальной гвардии, раздают оружие «порядочным» людям. Принимают закон, угрожающий смертной казнью тому, кто будет угрожать национальному представительству. 11-го вечером отдается приказ буржуазным секциям выделить на другой день отряды по 150 человек, а бандам мюскаденов — быть в боевой готовности.

12 жерминаля с утра снова по инициативе женщин на острове Сите у Нотр-Дам собираются санкюлоты. В соборе торопливо совещаются и решают идти в Конвент. По пути к колоннам присоединяется много строительных рабочих. Это мирное шествие, народ идет без оружия. Между 1 и 2 часами взламывают ворота Тюильри. Банды золотой молодежи, возглавляемые Тальеном и Дюмоном, пытаются преградить путь, но они сметены и отброшены.

Передовая часть демонстрантов, общее число которых превышало 10 тысяч, заполняет зал заседаний Конвента, криками прерывая Буасси д'Англа, выступавшего с докладом о продовольственном снабжении столицы. На протяжении четырех часов в Конвенте стоит невообразимый шум. Непрерывно раздаются крики. Часто повторяющимся рефреном звучит требование хлеба. Председатель уговорил наконец непрошеных гостей выделить оратора, который изложил бы требования народа. Его речь хорошо передает смысл происходящего:

«Граждане представители! Вы видите перед собой людей 14 июля, 10 августа, а также 31 мая. Пора, чтобы народ перестал быть жертвой богачей и крупных торговцев; пора, чтобы в этом зале царил мир, — благо народа ставит вам это в обязанность. Перед вами здесь не фрероновская молодежь, но масса чистых патриотов, которые не затем разрушили Бастилию, чтобы позволить возводить новые, предназначенные ввергнуть в оковы энергичных республиканцев. Что сталось с нашими урожаями? Где хлеб, собранный на нашей земле? Ассигнации потеряли свою ценность».

Представитель манифестантов специально обращается к монтаньярам: «А ты, священная Гора, разразись, прогреми громом, рассей тучи, раздави своих врагов: люди 10 августа и 31 мая тут, чтобы оказать тебе поддержку. Мы требуем у вас освобождения патриотов, заключенных в тюрьму…»

Как же ответила Гора, вернее оставшаяся от нее «вершина» на этот трогательный призыв? Выступило несколько монтаньяров (Приер, Шудье, Дюем и другие). Все они обещали, что Конвент постарается удовлетворить просьбы народа и уговаривали его разойтись! Монтаньяры колебались, они были застигнуты врасплох и хотя все знали о намерении санкюлотов явиться в Конвент, ничего не было предусмотрено и упущена неожиданная возможность опереться на народ. Левассер пишет в мемуарах: «Мы не хотели жертвовать своими головами, хотя готовы были пойти на риск, если бы были шансы на успех». В момент, когда большинство правых депутатов бежало из зала, монтаньяры в присутствии народа могли бы добиться принятия какого-либо серьезного декрета, провести какое-то радикальное решение. Но они не сделали ничего! Левассер пишет, что он предлагал своим товарищам действовать, но те отказались и что якобы он крикнул им: «Какие вы трусы!»

Трудно сказать, произошло ли так в действительности.

Однако приведенная оценка поведения монтаньяров «вершины» («трусы») совершенно верна. Между тем время шло. К дворцу Тюильри подходили отряды буржуазной Национальной гвардии, солдаты и мюскадены, последних возглавлял наш старый знакомый, мясник Лежандр. Теперь он был на стороне термидорианцев. В 6 часов вечера народ вышвырнули из зала заседаний, куда стали возвращаться сбежавшие правые депутаты.

И тогда разыгралась сцена ярости и гнева против виновников «заговора». Ими оказались монтаньяры «вершины», не имевшие никакого отношения к народному выступлению 12 жерминаля, если не считать того, что они помогали это движение укротить. Все фракции, все течения буржуазного Конвента объединились. Бывший монтаньяр Тибодо восклицал: «Время слабости прошло… Я не стану искать виновников нынешнего движения в Англии, среди меньшинства дворянства, среди фейянов. Вот где меньшинство, устраивающее заговоры». И под одобрительные крики он указал на депутатов «вершины». Термидорианское большинство спешило закрепить свой успех. Принимается решение о немедленной ссылке без суда в Гвиану членов робеспьеровских комитетов Бийо-Варенна, Колло д'Эрбуа, Барера и Вадье. Последний, впрочем, сумел бежать. Затем декретируется арест восьми депутатов-монтаньяров. Уже в полночь Париж объявили на осадном положении и назначили главнокомандующим генерала Пишегрю.

Это было только начало. Через три дня принимается декрет об аресте еще восьми монтаньяров, среди которых оказались Камбон, Тюрио и Лекуантр. 21 жерминаля (10 апреля) решили разоружить «всех лиц, известных своим соучастием в преступлениях тирании, существовавшей до 9 термидора». 1600 активистов левых секций были затронуты этой мерой. Их лишили также всех гражданских прав. Как вели себя депутаты — монтаньяры «вершины», которых не подвергли аресту? Они послушно голосовали за арест своих товарищей!

Однако несправедливо было бы объяснять поведение монтаньяров «вершины» просто трусостью. Среди них были люди, которые еще покажут себя бесстрашными героями. Трагизм их положения состоял в том, что репрессии против монтаньяров в жерминале объяснялись как прямое продолжение дела 9 термидора. И в этом были убеждены почти все французы. Разве Бийо-Варенн, Колло д'Эрбуа или Вадье не были активными соучастниками Робеспьера в политике террора? Монтаньяры «вершины» презирали своих бывших товарищей, ставших ренегатами и вступившими в открытый союз с реакцией. Однако в результате устранения Робеспьера были восстановлены права и свободы, Декларация прав человека вновь стала действующим главным законом. Правда, правами и свободами, особенно свободой печати, воспользовались прежде всего реакционеры. Постичь сразу всю сложность этой противоречивой, хаотической обстановки было невозможно. Смятение умов из-за непостижимой сложности событий было едва ли не главной чертой послетермидорианского хаоса, в котором прекрасно чувствовали себя лишь циничные проходимцы.

Так, некоторые из термидорианцев поняли, что репрессии необходимо уравновесить мерами против роялистов и 1 мая предложили декрет против эмигрантов и неприсягнувших священников. Однако никаких серьезных мер по борьбе с голодом не приняли, и положение парижской бедноты становилось совершенно катастрофическим. Хлеба вообще не стало, и людям начали выдавать по горсти риса, который в довершение всего никто не умел варить. Обострение голода в столице не могло не вызвать нового народного движения. Нелегально собираются запрещенные собрания секций. Распространяется анонимный памфлет под названием: «Восстание народа даст хлеб и обеспечит его права». Намечалась новая, более смелая программа: введение в действие конституции, арест термидорианского правительства, освобождение патриотов, проведение новых выборов. Предлагалась и более решительная тактика: новый поход на Конвент будет предпринят с оружием в руках!

1 прериаля (20 мая) на рассвете набат разбудил предместья Сент-Антуан и Сен-Марсо. Голодные и озлобленные обитатели этих кварталов просыпались не для своих обычных будничных дел и забот; сегодня они должны решить их окончательно и не так как это было в жерминале. Правда, и на этот раз все начиналось также: сначала собрались толпы женщин и начали призывать мужчин идти на Конвент. Но теперь позаботились об оружии; появились ружья, сабли, пики и даже пушки. Хотя никакого общего повстанческого комитета не было, избрали командиров батальонов. Несколько часов ушло на то, чтобы придать движению хотя бы некоторую организованность. Только в час дня предместья двинулись к центру, где к ним присоединились отряды, а вернее, толпы — вооруженных людей из секций Гравильеров, Арсенала и Арси. На шляпах и на карманьолах у многих виднелись надписи мелом: «Хлеба или смерть!», «Хлеба и Конституции!»

Конвент начал заседания в 11 часов, когда на трибунах уже находились женщины из предместий. Сначала объявили вне закона «главарей толпы» и призвали к оружию «всех добрых граждан». Правительственные комитеты, заседавшие неподалеку в отеле Брион, около часу дня отдали приказ частям регулярной армии, окружавшим Париж, собраться в лагере Саблон и привести в боевую готовность батальоны Национальной гвардии. Почему сразу им не дали команду идти на защиту Конвента? Термидорианцы колебались, они не доверяли Национальной гвардии. Во многих батальонах действительно было неблагополучно. Если командиры рвались защищать Конвент, то многие рядовые на своих шляпах сделали мятежные надписи.

Первая небольшая группа восставших была отброшена от Конвента. Но в половине четвертого, когда подошли главные силы, Конвент легко захватили восставшие. Депутата Феро, пытавшегося в дверях остановить мятежников, застрелили из пистолета, его голову отрезали и насадили на пику, которую носили среди окружившей Тюильри вооруженной толпы, а в 7 часов поднесли к самому носу председательствовавшего на заседании Буасси д'Англа. Большинство депутатов покинули зал, остались лишь монтаньяры «вершины» и еще десятка два случайно задержавшихся в зале, заполненном вооруженными людьми. Несколько часов стоял невообразимый шум, все кричали, кое-кто громко зачитывал с трибуны петиции и памфлеты. О захвате власти, о правительственных комитетах не думали, а те собрали в это время верные Конвенту войска. Около 9 часов вечера повстанцы потребовали, чтобы депутаты возобновили свое заседание и занялись их требованиями. Поскольку правительственные комитеты не подавали никаких признаков жизни, создавалось впечатление, что восставшие победили. И вот тогда монтаньяры «вершины» решились выступить, чтобы не повторять ошибок жерминаля, когда их нейтральная позиция не помешала термидорианцам обрушить затем на их товарищей репрессии. Никакого заранее принятого плана действий не было; монтаньяры предприняли своего рода импровизацию, движимые сочувствием к голодающему народу. К тому же распространенные среди них взгляды включали теорию законности восстания против парламентского представительного органа; они считали, что полномочия его депутатов утрачивают силу в присутствии самого «суверенного народа», который может принимать законы. Поэтому их не смутило отсутствие подавляющего числа депутатов и они решили провести серию радикальных декретов. Шильбер Ромм, выступивший первым, предложил прежде всего утвердить неотложные меры по снабжению народа продовольствием (учет хлебных запасов в Париже и во всей Франции, выпечка хлеба только одного простого сорта, срочные меры по доставке продовольствия в столицу и т. д.). Он предложил также декрет об освобождении арестованных патриотов, о созыве и непрерывности заседаний парижских секций, о предоставлении им прежних прав для организации борьбы с голодом. Монтаньяр Дюруа активно поддержал предложение об освобождении арестованных после 9 термидора и в жерминальские дни патриотов. Все эти предложения встретили горячее одобрение.

Затем монтаньяр Гужон заявил, что нужна власть, которая взяла бы на себя исполнение принятых декретов. Он поддержал предложение своего коллеги Субрани о создании чрезвычайной комиссии из четырех лиц, об обновлении состава правительственных комитетов. Монтаньяр Бурботт потребовал ареста роялистских журналистов, которые, по его мнению, обманывают читателей. Он предложил также отменить смертную казнь, оставив ее только для убийц, эмигрантов и фальшивомонетчиков. Это предложение любопытно тем, что опровергает термидорианскую версию о том, что монтаньяры «вершины» были «охвостьем Робеспьера» и пытались восстановить кровавую диктатуру террора. В действительности они были наиболее независимы в своих взглядах. Убежденные демократы и республиканцы, они во многом расходились с Робеспьером еще в пору его безраздельной власти.

Поскольку речь шла об уничтожении правительственных комитетов и прежде всего Комитета общественного спасения, об учреждении власти комиссии четырех, то можно считать, что монтаньяры попытались, опираясь на народное восстание, осуществить государственный переворот. Однако эта попытка оказалась еще менее подготовленной и организованной, чем само довольно сумбурное, стихийное прериальское восстание. Во всем происходившем было очень много эмоций и совсем не было тактического расчета. Главное же несчастье состояло в отсутствии какой-либо практической организационной связи между восстанием народа и экспромтом монтаньяров.

В половине двенадцатого раздалась громкая барабанная дробь. Во все двери зала заседаний Конвента ворвались верные термидорианцам гвардейцы. После короткой попытки сопротивления восставшие разбежались. Вернувшиеся депутаты немедленно приняли декрет об аресте 14 депутатов-монтаньяров.

Однако на другой день восстание продолжалось. Санкюлоты захватили здание Ратуши, а затем двинулись к Конвенту. Они направили пушки на Тюильри. Его защитники во главе с генералом Дюбуа насчитывали в своих рядах 40 тысяч человек. Однако их канониры перешли на сторону восставших. К ним присоединились и жандармы.

Председательствующий в Конвенте Лежандр в отчаянии заявил, что депутатам остается лишь ждать смерти. Термидорианцев спасли неорганизованность, беспечность и доверчивость бойцов из предместий. Они поверили десяти депутатам, которые пообещали решить вопрос с продовольствием и даже с Конституцией 1793 года. Народ воспринял всерьез комедию братания и с наступлением ночи мирно вернулся в свои секции. Победили восставших не оружием, а ложью. Народ не смог выдвинуть политических руководителей и ему, как говорили санкюлоты, «задурили голову речами».

Разыгрывая комедию «братания», власти спешно созывали «добрых граждан» и создали специальные надежные буржуазные отряды во главе с генералом Мену. В ночь с 3 на 4 прериаля захваченное врасплох предместье Сент-Антуан покорилось. Немедленно начались репрессии. Арестовали еще нескольких депутатов, на этот раз бывших членов старых комитетов. Исключение сделали лишь для Карно как «организатора победы». 13 прериаля арестованы бывшие комиссары Конвента. Суровой чистке подверглись парижские секции: 1200 человек арестовали, 1700 других — «разоружены», их лишили оружия, что автоматически означало и лишение всех гражданских прав. Создали военную комиссию, фактический трибунал. Он вынес 76 приговоров участникам Прериаля, из которых 36 смертных. На смерть осудили 18 жандармов, перешедших на сторону восставших, пятерых руководителей восстания. 17 июня 1795 года к смертной казни приговорили шесть депутатов-монтаньяров. Это были представители «вершины» Горы, присоединившиеся к восстанию: Дюкенуа, Гужон, Ромм, Бурботт, Дюруа и Субрани.

Гибель этих людей — «последних монтаньяров», «мучеников Прериаля» — явилась трагическим и величественным финалом истории монтаньяров. Перепуганные термидорианцы уже на другой день отправили их в Бретань — западную оконечность Франции. В море, недалеко от побережья этого полуострова (два часа ходу на лодке), на скале находилась старинная крепость Торо. В казематах этого мрачного сооружения спрятали «последних монтаньяров» до тех пор, пока не подготовили все для расправы над ними с помощью комедии военного суда. Подсудимые держались мужественно и достойно. Они знали, что их ждет, но никто из этих истинных героев ни от чего не отрекся, не дрогнул, не унизился до мольбы о пощаде. Их мысли и чувства, общие для всей этой когорты подлинных рыцарей Революции, Гужон выразил в своем последнем письме к родным, в котором писал, что он «рад умереть за конституцию равенства». «Я поклялся ее защищать, — заявлял Гужон, — и за нее погибнуть; я умираю, радуясь, что не изменил своей клятве».

Сходные чувства и мысли выражали и другие «последние монтаньяры». Дюкенуа в предсмертном письме к жене хочет, чтобы его кровь «навсегда скрепила свободу и равенство». Он просит воспитать его детей в республиканских чувствах и заканчивает словами: «Да здравствует демократическая республика!»

Приговор был предрешен, и монтаньяры в едином порыве решили сделать все, чтобы умереть не от руки палача. Когда им предоставили последнее свидание с родными, то Гужон сумел убедить близких оказать ему и его товарищам последнюю роковую услугу. Мать пришла к нему с двумя другими своими сыновьями и младший из них, 11-летний Антуан, которого не стали обыскивать, сумел передать Гужону длинный острый нож с черной рукояткой.

Подсудимым объявили приговор и поместили в специальной комнате, откуда их с минуты на минуту должны были отвезти на гильотину. Тогда-то Гужон выхватил нож и вонзил его себе в грудь. Затем Ромм выдернул нож из тела мертвого и тоже заколол себя. Дюкенуа сделал то же самое и нашел силы, чтобы самому выдернуть лезвие из раны и передал его, умирая, Дюруа. Тот, в свою очередь, вонзил в себя кинжал, но остался живым; не удалось сразу умереть Бурботту. Поразивший себя Субрани скончался лишь в телеге по пути, и его обезглавили уже мертвого. Казнены были уже тяжело раненные Субрани и Бурботт, который в последние секунды сказал: «Я умираю невинным и хочу, чтобы Республика благоденствовала».

Своим поистине римским мужеством «последние монтаньяры» потрясли даже своих врагов. Они спасли честь и славу Горы, которую скомпрометировали ренегаты, перерожденцы и трусливые попутчики. Что побудило их примкнуть к восставшему народу и отчаянно безрассудно попытаться возглавить стихийное движение, явно не сулившее успеха? В этом отважном порыве меньше всего трезвого расчета. Великодушные, благородные чувства, а не холодный рассудок направляли их действия. Придется расстаться с классовым подходом: в социальном происхождении «последних монтаньяров» трудно обнаружить близость с санкюлотами. Это образованные люди явно далеки всем образом жизни, мысли, культуры от малограмотных санкюлотов. Зато в них сильно чувство долга перед страдающим народом. Возвышенный идеализм революционеров побуждал их пойти на помощь бедняку.

Гужон, самый молодой из них (29 лет), интеллигент и поэт, пылкий, обаятельный человек. В Конвенте он заседал мало, почти все время проводил в миссиях, энергично организуя победу революционных армий. Также действовал и Бурботт (32 года), который прославился подвигами в Вандее и на фронтах. Прямодушный, смелый, бескорыстный, он снискал особую любовь исключительной мягкостью характера. Именно он предложил 1 прериаля отменить смертную казнь. Обаятельнейшим человеком был Жильбер Ромм (45 лет). Широкообразованный ученый и мыслитель, трудолюбивый и скромный, он предъявлял к людям высокие нравственные требования. До революции он прожил пять лет в России, где служил воспитателем молодого графа Строганова, вращался в высших кругах русской аристократии, встречался и беседовал с Екатериной II. В Конвенте Ромм принадлежал к монтаньярам-труженикам, редко появлявшимся на трибуне и проводившим все время либо в миссиях по борьбе с контрреволюцией, либо в кропотливой законодательной работе. Он остро сознавал исторический долг Революции перед народом, сделавшим для нее так много и получившим так мало. Субрани (42 года), близкий друг Ромма, выходец из старинной знати, бывший королевский офицер, Дюкенуа, монах до Революции, покинувший монастырь для беззаветного служения Революции, адвокат Дюруа; были по своим качествам достойны своих героических товарищей. Они вошли в историю как «последние» из монтаньяров, хотя к моменту роспуска Конвента в нем еще было полтора десятка человек «вершины». Время от времени в их деятельности будут сказываться традиции, дух и принципы прежней самой передовой партии Революции.

После Прериаля осколки монтаньяров — объект гонений и преследований. Новое термидорианское большинство подвергает их более грубой и незаконной проскрипции, чем та, которой подверглись жирондисты в конце мая — начале июня 1793 года. Жирондисты сами подготовили тогда свой конец. Их изгнали из Конвента по требованию революционного народа. Монтаньяры же оказались жертвой реакции. Их уход с политической сцены предвещал закат Революции, деградацию Конвента, устранение народа от воздействия на ход Революции. Правда, даже термидорианское большинство вынуждено единовременно вести борьбу против обнаглевших роялистов. Оно разгромило роялистский десант, высадившийся на полуострове Киберон летом 1795 года и беспощадно расправилось с эмигрантами. Осенью в Париже подавлено роялистское восстание. Но главным врагом для доживавшего последние дни Конвента оставались монтаньяры, воплощавшие идею демократической республики. Взамен разрабатывается новая конституция, учредившая режим Директории, так называемую республику нотаблей, богатых буржуа. Конституция 1795 года оказалась большим шагом назад даже по сравнению с Конституцией 1791 года.

Почему буржуазия не смогла создать устойчивую либеральную систему, способную закрепить ее господство? Разве у нее не хватало юридических государственных умов вроде Сийеса? Кто им мешал после того, как устранили монтаньяров, а разоруженных санкюлотов загнали в их мрачные предместья? Причин множество: война, ее нужды и последствия; экономическое и финансовое расстройство; соперничество людей и кланов. Но была еще одна, возможно главная: над ними витала, вызывая ужас, тень Робеспьера! Жили в страхе перед призраком террора, больше всего боялись его возрождения…

Победившая буржуазия, даже долгое время спустя после термидора, оставалась смертельно напуганной. Она готова на все, лишь бы был обеспечен «порядок», который охранял бы ее богатства от народа с его «аграрным законом», от Старого порядка с его феодализмом. Ради «порядка» отказываются от демократических завоеваний революции и соглашаются в конце концов даже на военную деспотию. Так появляется, по словам русского историка В. О. Ключевского, «Наполеон, игравший в реакционном эпилоге революции роль хохочущего Мефистофеля».

Вольтер 2 апреля 1764 года, предсказывая приближение Революции, радуясь этому и завидуя ее участникам и свидетелям, писал: «Все, что я вижу, сеет семена революции, которая настанет неминуемо. Но я буду лишен удовольствия быть ее свидетелем… Просвещение мало-помалу распространилось до такой степени, что взрыв ее последует при первом удобном случае, и тогда будет славная возня. Счастливая молодежь, она увидит хорошие вещи».

В главном Вольтер прав. Но Революция принесла не только «хорошие вещи». В их числе был сначала неизбежный и естественный террор.

Когда участники штурма Бастилии ворвались в крепость, превращенную в тюрьму, они обнаружили в застенках семь человек. В последние месяцы диктатуры Робеспьера в тюрьмах только в Париже содержалось более восьми тысяч заключенных. Ежедневно около полусотни из них отправлялось на гильотину. Кем были эти Люди? Из 40 тысяч казненных во время Революции 85 процентов — представители третьего сословия, 60 процентов — рабочие, крестьяне, ремесленники. Среди казненных оказалось лишь 8,5 процента дворян и 6,5 процента священников. Санкюлоты требовали казней виновников голода, скупщиков и спекулянтов. Их набралось менее одного процента (0,12) казненных.

Итак, чаще всего казнили бедняков. Никакого снисхождения не проявлялось к женщинам, старухам, беременным, кормящим матерям. Случались и казни детей. Очень часто бедняков отправляли на эшафот за участие в религиозных службах, совершавшихся неприсягнувшими священниками, или за словесное выражение традиционных наивных монархических чувств. Бессвязная болтовня пьяных — нередкий мотив обвинения. Личная неприязнь соседа, мелкая обида, житейская ссора толкали нечестных людей на лживый донос. Это кончалось эшафотом. Казнили родственников, просто знакомых действительно виновных людей. Жертвами оказывались бывшие слуги дворян. Много выдающихся ученых, писателей, таких, как химик Лавуазье или поэт Андре Шенье, погибли на эшафоте.

Служитель тюрьмы Плесси рассказывал, как однажды он явился к Фукье-Тенвилю, отдыхавшему после утомительного многочасового заседания Революционного трибунала. Он просил список осужденных на завтрашний день. Утомленный Фукье ответил: «Повидайтесь с моим секретарем. Я желаю только, чтобы было 60 человек, все равно каких, пусть он подберет». Этот обвинитель трибунала известен как совершенно бессовестный человек, но осторожный и хитрый. Поэтому он всегда действовал строго в рамках полученных им инструкций. Впрочем, Прериальский закон был сам по себе инструкцией, предписывавшей предельную бесчеловечность.

В Париже все же соблюдалась какая-то видимость судопроизводства. В провинции «проконсулы» творили что-то неописуемое, вроде утоплений в Нанте и казней «молнией» из картечи в Лионе.

…Может быть, хватит распространяться о терроре, об этих мрачных картинах Революции? Нет, напоминать о них, как это ни грустно, необходимо. Нельзя не противопоставить трезвый взгляд распространенной «революционной» мифологии, по которой Революция — это что-то вроде праздника, подобие какой-то радостной прекрасной церемонии, проходящей под звуки бодрых гимнов и маршей. В действительности революция — это кровь, муки, ужас, бедствия и страдания. Только такой ценой добиваются свободы и торжества справедливости. Кроме сознательного творчества, в Революции всегда действует нечто стихийное, роковое, страшное. Насколько трагичной оказалась жизнь многих, в сущности прекрасных, одаренных, смелых людей в эпопее Великой французской революции! Великий гуманист Жан Жорес с искренней сердечной болью писал о деятелях этой революции: «Сколь жестока была судьба, заставившая вас узнать горький вкус крови, вас, стремившихся к справедливости и любивших человечество! История сделала вас жрецами, совершившими жертвоприношение, и обрекла на казнь вас самих. Революция — варварская форма прогресса. Какой бы благородной, плодотворной, необходимой ни была революция, она всегда относится к более низкой и наполовину звериной эпохе человечества. Будет ли нам дано увидеть день, когда форма человеческого прогресса действительно будет человеческой?»

Жоресу не только не доведется увидеть такой день, он сам падет жертвой убийцы в беззаветной борьбе против войны, против убийства. Но, в конце концов, кто же из нормальных людей жаждет крови ради самого кровопролития? И во Франции два века назад людьми двигала не жестокость сама по себе, а жажда справедливости. Вопрос в том, удалось ли достичь ее торжества столь жестокой ценой?

Часто встречаются утверждения, что террор был жизненно необходим Французской революции, что без него были бы невозможны ее победы, что только благодаря террору она вообще сразу не потерпела поражение. Следовательно, всенародная поддержка дела Революции, массовый героизм ее защитников, благородный энтузиазм участников революционных событий были следствием рабского страха перед гильотиной. Верно, что террор оказался неизбежным на определенном этапе для защиты Революции от сторонников Старого порядка. Однако победа Революции обеспечивалась органической заинтересованностью третьего сословия в уничтожении отжившего феодального строя. Солдаты Республики наносили поражение армиям старой феодальной Европы благодаря пылкому чувству революционного патриотизма, рожденному Революцией. Считать террор, страх перед гильотиной необходимым условием победы равносильно отрицанию революционного энтузиазма французского народа, без которого Революция действительно не могла бы побеждать.

Жюль Мишле справедливо писал еще в середине прошлого века: «Мне нетрудно доказать, что Франция была спасена невзирая на террор. Террористы причинили нам огромное зло, оно все еще живо. Загляните в любую хижину самой отдаленной европейской страны, о терроре там помнят, его проклинают… Францию спас порыв, охвативший армию. Этот порыв был поддержан Комитетом общественного спасения, куда входили талантливые военачальники, которых Робеспьер ненавидел и погубил бы, если бы мог обойтись без них».

Правда, Мишле, историк-романтик, горячо вдохновлявшийся прежде всего возвышенными моральными ценностями. Другие историки подходили к оценке террора более прагматически, так сказать с точки зрения его практических последствий. Такие крайне трезвые, хладнокровно рассуждающие люди еще более убедительно показывают пагубность, вред террора. Французский историк нашей эпохи, марксист Альбер Собуль писал в одной из последних опубликованных работ: «Страх перед робеспьеровским террором в большой мере объясняет успех переворота 18 брюмера и приход к власти Бонапарта, неудачу с установлением республики в ходе революции «Трех славных» дней в июле 1830 года, жестокие репрессии против рабочих в июне 1848 года, массовые убийства кровавой недели в мае 1871 года». Признание Собуля тем более ценно, что ему пришлось отказаться от традиции апологии террора, утвердившегося в 20-е — 30-е годы…

Террор имел такие пагубные результаты не только для Франции. Он сильно скомпрометировал Французскую революцию в глазах других народов, породил сомнения, разочарования, страх, заменившие чувства восторга, восхищения и сочувствия. Ведь на повестке дня всей Европы стоял переход от феодализма к буржуазному строю. Поэтому за событиями во Франции следили с таким напряженным вниманием. Французы решали не только свою судьбу, они искали дорогу для других.

Естественно, она не могла быть одинаковой для всех. Ведь и во Франции сталкивались разные пути, разные тенденции. С одной стороны, пытались решить задачу ликвидации феодализма с помощью компромисса буржуазии с аристократией. Но с другой, в 1792–1793 годах взяла верх другая тенденция. Революция склонялась к союзу радикальной революционной буржуазии с народом. Такой путь обещал улучшение участи гораздо большего числа людей, вовлекая в нее широкие массы, делал ее более демократической. Однако на этом пути возник и затем приобрел неожиданно крайне жестокие фермы и размах террор. И он вызвал страх не столько у феодалов, сколько у самой буржуазии. Поэтому-то в большинстве стран Европы революция пошла не демократическим путем союза с народом, но методом компромисса с дворянством, с аристократией, что предопределяло половинчатый характер преобразований, частичное сохранение феодализма. Так будет в Италии, Испании. А кое-где даже происходило усиление феодальной реакции. Из-за террора пример Франции часто не вдохновлял, но путал и отталкивал.

Террор вовсе не был главным содержанием, существом Французской революции. Но в течение двух веков именно этот косвенный атрибут революции волновал и тревожил умы больше всего. Террористическая практика якобинской диктатуры всегда находила яростных и убежденных сторонников среди самих революционеров. Чем слабее они были, тем становились кровожаднее. Необычайная сложность задачи социального и политического преобразования общества ставила в тупик слабые умы, и террор представлялся чудодейственным средством преодоления этой сложности. Он обещал быстрое решение проблемы захвата власти, и все, кто стремился только к этому, а не к сложному, кропотливому, реальному общественному переустройству, ухватились за него. История многих стран за два века накопила богатую коллекцию нетерпеливых революционеров-террористов, эффективно задержавших общественный прогресс. Как не вспомнить колоритную фигуру Михаила Бакунина, для которого хороши были все средства политической борьбы, особенно ложь, фантастические обвинения противников, наделение их личными пороками. Собственное патологическое тщеславие приписывалась врагу, моральный нигилизм допускал все, якобы высокая цель оправдывала любые средства. Бакунин с бесподобной легкостью изображал своих противников интриганами и негодяями. Энгельс писал о его приемах политической борьбы: «Этим методом, заимствованным у блаженной памяти Максимилиана Робеспьера, Бакунин владел в совершенстве».

Традиция оказалась удивительно живучей и в эпоху совсем близкую нам. Апология робеспьерского террора против мифических «врагов народа» расцвела пышным, мрачным цветом в нашей стране в 30-е годы. Естественно, ведь она была выгодна тому, кто в ней нуждался для практических потребностей борьбы за власть. Историческая «наука» охотно стала служанкой сталинского террора. По злой иронии судьбы некоторые усердные поклонники Робеспьера сами оказались жертвами сталинского террора… Чудовищно, но до сих пор встречаются примеры восторженного обожания «Святой Гильотины» и «добродетели» террора.

Не столь одиозно на первый взгляд, но не менее пагубно для исторического сознания повторяется без конца формула о так называемой «ограниченности» Великой французской революции. А ведь любое явление истории, даже самое грандиозное, неизбежно является ограниченным хотя бы рамками времени или пространства. Если бы существовало в истории нечто неограниченное, беспредельно совершенное, законченное, абсолютное, то история давно бы прекратилась. Абсолютное, совершенное, законченное и безграничное — атрибут религии или утопии, но не реальной истории.

Конечно, следуя по тяжелому, сложному пути событий, наполняющих десятилетнюю историю Французской революции, нельзя не видеть почти непрерывной полосы неудач и поражений. Уже в 1792 году рушится только что созданное здание конституционной монархии. В 1793 году терпит крах парламентская, плюралистическая республика. В 1794 году гибнет республика народная и демократическая, диктаторская и тоталитарная. Наконец, в 1799 году терпит крах вожделенная центристская республика «золотой середины», увлекая за собой в могилу саму идею представительной системы. А затем долгий, очень долгий период в истории Франции, когда сменяются две империи, два королевства и несколько республик.

А сколько конкретных проблем и задач так и не удалось решить Французской революции! Начавшись из-за финансовых неурядиц, она сама так и не сумела решить собственные, порожденные ею же финансовые злоключения. Она обострила религиозные проблемы, и Франция сможет решить их лишь в 1905 году. Вместо обещанного мирного прогресса она породила почти непрерывную 23-летнюю войну, из которой Франция выйдет разгромленной и оккупированной. Провозгласив всеобщее равенство, она не дала политического равноправия женщинам, получившим его лишь в 1945 году. А что она дала рабочим, беззаветно боровшимся в первых рядах революционеров? Позорный закон Ле Шапелье, беспросветное наемное рабство… И этот печальный список несбывшихся, обманутых надежд, горьких разочарований и несчастий можно было бы и продолжить.

Неужели Революция и в самом деле оказалась «ограниченной»? Нет! Ее наследие величественно и грандиозно! Она дала миру изумительный комплекс идей и принципов общественного и человеческого прогресса. Гигантское множество открытий сделано наукой и техникой за два века после взятия Бастилии. А что нового дала политическая наука в самом главном — в деле устройства политической и общественной жизни человека, в развитии идей демократии? Ничего, сравнимого с тем необъятным богатством идей, принципов и практического опыта, завещанным человечеству бессмертной Французской революцией. Конечно, она сама многое заимствовала. Она использовала и сконцентрировала все начиная с опыта античных демократий Греции и Рима, не говоря уже об английской и тем более американской революциях. Многие из провозглашенных принципов были теоретически сформулированы философами. Но никогда еще настолько всесторонне, полно, радикально все гуманитарные достижения человечества не пытались воплотить в жизнь с такой энергией, страстью и героизмом!

И в наши дни многие народы еще только мечтают о реализации принципа суверенитета народа, о представительном парламентском демократическом строе, о разделении властей, о правовом государстве, о демократических правах человека и гражданина, о личных и общественных свободах, о национальном суверенитете, о царстве разума и справедливости. Все эти и многие другие священные принципы выдвинула, поставила, применяла на практике Великая французская революция.

Ради всего этого жили, страдали, боролись и умирали наши бессмертные друзья — монтаньяры. Но и ошибались также. Не со злорадством, а с горечью и болью пишем мы об отрицательных чертах Робеспьера, наделенного тяжелым, сложным характером. Если мы упоминаем о всепоглощающей страсти Марата к вечной славе или о склонности к удовольствиям Дантона, его слабости к деньгам, то не для их принижения. Ведь они достигли подлинного величия не благодаря, а вопреки этим их не очень симпатичным чертам. Этих людей, часто пылавших ненавистью друг к другу, объединяло нечто возвышенное и священное: беззаветная преданность революции, любовь к родине и народу. Их роднит необычайная самоотверженность, отказ от личного счастья в жизни ради общественных интересов. О, каждый из них мог бы достичь многого, счастливо жить, преуспевать, делать политическую карьеру! Они предпочли иной путь, они жертвовали собой, они приняли мученический венец, заслужив вечную славу. Они воплощали саму революцию со всей ее трагической живописностью умов, характеров, темпераментов. Но они лишь самые выдающиеся из множества героев, творивших Великую французскую революцию. Ведь в каждом городе, в каждой французской деревне были свои робеспьеры, дантоны или мараты. И они не только сыны своего народа, они достойные и славные герои всего человечества на его крестном пути к свободе, демократии и справедливости.

Ошибки? Пороки? Преступления? О них сказано без прикрас, искажений и без снисхождения. Нельзя забывать также, что эти люди брали подчас на себя задачи, превосходящие человеческие силы. Бийо-Варенн, несгибаемый, твердый и прямодушный, избегнув гильотины, долгие годы страдал на каторге в Кайенне, потом в ссылке на Гаити, где он и умер в 1819 году, писал в конце жизни: «Несчастье революций в том, что надо принимать решения слишком быстро; нет времени на размышления, действуешь в непрерывной горячке и спешке, вечно под страхом, что бездействие губительно, что идеи твои не осуществятся… Восемнадцатое брюмера не было бы возможно, если бы Дантон, Робеспьер и Камилл сохранили единство».

Вернемся, однако, к самому началу этой книги: кто же они, эти великие монтаньяры, чудовища или святые?

Ни то, ни другое. Это подлинные герои Великой революции, одаренные, самоотверженные и смелые. Но это живые люди, которым ничто человеческое не чуждо. Люди сложные, противоречивые, способные быть прозорливыми и мудрыми, но и уязвимые для ошибок и заблуждений, люди, поддающиеся порой слабости, опускающиеся до мелкого расчета и поднимающиеся до самоотверженности и величия. Читатель сам должен отдать предпочтение тому или другому, сам вынести свои суждения и оценки. Историк обязан сказать правду об их делах, словах, колебаниях. Но он не может быть беспристрастен. Поэтому его дело не выносить приговоры, но лишь честно показать, как все происходило, высказать догадки, гипотезы, предположения о том, почему случилось так, а не иначе. Но окончательные оценки? Слишком их было много, слишком они пристрастны, слишком противоречат друг другу. Оставим что-то и недосказанное. Ведь в этом таинстве ускользающей истины заключается великолепное очарование истории, побуждающей нас мыслить, переживать, сомневаться и помнить. А это необходимо, ибо история не столько учит, сколько наказывает тех, кто плохо помнит ее уроки.