Монтаньяры

Глава IV МАРАТ

К началу революции Марат по сравнению с тридцатилетними Робеспьером и Дантоном по тем временам почти старик. Ему 46 лет. В одном смысле этот недостаток оказался преимуществом; Робеспьеру и Дантону еще предстоит стать теми личностями, какими они войдут в историю. Марат сформировался и созрел раньше в жизненной битве самоутверждения. Он прошел суровую школу еще до революции.

Самый популярный тогда 32-летний Лафайет, например, достиг славы и влияния не только благодаря своей блестящей американской эпопее. Многие другие французы, кроме «героя двух миров», воевали в Америке. Но Лафайет с колыбели получил преимущество: знатность, титул маркиза, богатство. Марат не имел ничего и сам сделал себя Маратом. Откуда взялась у него эта гениальность с некоторой примесью одержимости или даже безумия? Что дало ему могучую власть обаяния, благодаря которой народ увидел и признал в нем своего героя и пророка? Лучше всех ответил на этот вопрос Виктор Гюго во фрагменте рукописи знаменитого романа «Девяносто третий год». Этот отрывок не вошел в окончательный текст, но сохранился в архиве: «Марат принадлежит не только лишь Французской революции, он — тип предшествующих веков, непостижимый и ужасный. Марат — это древнее таинственное чудовище. Если вы хотите узнать его подлинное имя, крикните над бездной это слово «Марат»; эхо из бесконечных глубин ответит вам: «Нищета!»… Гильотинировав Шарлотту Корде, говорили: «Марат мертв». Нет, Марат не умер. Поместите ли вы его в Пантеон или вышвырните в сточную канаву — все равно на следующий день он возрождается вновь. Он возрождается в мужчине, у которого нет работы, в женщине, у которой нет хлеба, в девушке, которая становится проституткой, в ребенке, который не научился читать; он возрождается на чердаках Руана и в подвалах Лилля; он возрождается в жилище без очага, на жестком ложе без покрова, в безработице, в пролетариате, в публичном доме, на каторге, в ваших не знающих жалости законах, в ваших убогих школах; он возникает из всего того, что называется невежеством, он восстанавливается заново из всего того, чем является ночь. О, человеческому обществу стоит поостеречься: лишь убив нищету, можно убить Марата… ведь пока люди будут несчастными, будет расти на горизонте туча, которая может превратиться в призрак, и призрак, который может стать Маратом».

Но почему же Гюго не оставил это место в романе? Он оставил, но в более краткой и более художественной форме. Там у него беседуют «три великих и грозных человека» — Робеспьер, Дантон, Марат. Беседуют ожесточенно, спорят друг с другом, и Марат кричит: «Нет, Робеспьер, я не эхо, я голос народа. Вы оба еще молоды. Сколько тебе лет, Дантон? Тридцать четыре? Сколько тебе лет, Робеспьер? Тридцать три? Ну а я жил вечно, я — извечное страдание человеческое, мне шесть тысяч лет».

Могут сказать, что все это — плод чудесного художественного воображения поэта и писателя. Конечно, но нельзя не добавить, что Гюго обладал к тому же редкостной скрупулезностью добросовестного историка. Чтобы написать «Девяносто третий год», он собрал два десятка папок выписок из документов, мемуаров и других источников.

Обратимся, однако, к прозаическим фактам конкретного происхождения Марата. Он родился 24 мая 1743 года в городке Будри, в княжестве Невшатель — владении прусского короля Фридриха II. В будущем, в 1815 году, оно станет кантоном Швейцарии. Его отец Жан-Батист Мара, католический священник, предки которого были выходцами из Испании, тремя годами раньше приехал из Сардинии и перешел из лона католической церкви в протестантизм. Но не для того, чтобы из аббата превратиться в пастора. Он стал художником и рисовальщиком на фабрике, производящей ситец. Тогда же, в 1740 году, он женился на дочери ремесленника Луизе Каброль из французской протестантской семьи, вынужденной из-за религиозных преследований покинуть Лангедок, то есть Южную Францию. Итак, будущий Друг народа не швейцарец по подданству в момент рождения, а пруссак, хотя и франко-испанского происхождения. В семье, где Жан-Поль оказался вторым ребенком, всего их было семеро; четыре сына и три дочери. Отец будущего революционера — человек разнообразных способностей. Из священнослужителя он превратился в художника, затем стал химиком, учителем языков, наконец, медиком. В 1755 году он офранцузил свое имя Мара, изменив его на Марат, что одобрит и воспримет его сын Жан-Поль.

Как же воспитывался, формировался великий монтаньяр? Сам Марат рассказал об этом в 1793 году на страницах своей легендарной газеты. В рассказе интересно не только то, что он сообщает, но и как он это излагает. Длинная цитата тем самым не только допустима, она абсолютно необходима: «Благодаря редкой удаче я получил очень тщательное воспитание в отцовском доме, избежав всех порочных привычек детства, растлевающих и унижающих человека, всех промахов юности, и достигнул зрелости, ни разу не отдавшись пылу страстей: в двадцать один год я был девственником и уже в течение долгого времени предавался кабинетным размышлениям.

Единственная страсть, пожиравшая мою душу, была любовь к славе, но это был еще только огонь, тлевший над пеплом.

Этот душевный склад я получил от природы, но развитием характера я обязан моей матери, потому что отец стремился только к тому, чтобы сделать из меня ученого.

Эта почтенная женщина, утрату которой я до сих пор оплакиваю, воспитывала меня с первых лет; она вызывала в моем сердце человеколюбие, любовь к справедливости и славе; эти драгоценные чувства стали вскоре единственными страстями, определившими с тех пор мою судьбу. Через мои руки она передавала пособия нуждающимся, и сочувствие, которым она одушевлена, разговаривая с ними, она внушила и мне.

Любовь к людям является основой любви к справедливости, потому что идея справедливости порождается в такой же мере чувством, как и разумом. Уже в восемь лет у меня было развитое моральное чувство; уже в этом возрасте я не выносил дурного обращения с кем-либо; жестокость вызывала во мне возмущение, и всегда зрелище несправедливости переворачивало всю мою душу как личное оскорбление.

Первые годы я был очень хилым; мне были чужды поэтому необузданность, ветреность, детские игры. Так как я был послушным и прилежным, мои учителя добивались от меня всего мягкостью. Я был наказан только один раз, и несправедливое унижение произвело на меня столь сильное впечатление, что вернуть меня под указку моего воспитателя было невозможно: целых два дня я отказывался принимать пищу. Мне было тогда одиннадцать лет: судите о твердости моего характера уже в этом возрасте по одной этой черте. Так как мои родители не могли меня сломить и родительский авторитет оказался задетым, меня заперли в комнате. Будучи не в силах преодолеть негодование, я задыхался, я открыл окно и бросился вниз, на улицу. К счастью, окно было расположено невысоко, но тем не менее при падении я был сильно ранен, и до сих пор у меня сохранился шрам на лбу.

Легкомысленные люди, упрекающие меня в том, что я — упрямец, увидят, что я был им уже с давних лет. Но чему они, возможно, не поверят: с ранних лет меня пожирала любовь к славе, страсть, в различные периоды моей жизни менявшая цель, но ни на минуту меня не покидавшая. В пять лет я хотел стать школьным учителем, в пятнадцать лет — профессором, писателем — в восемнадцать, творческим гением — в двадцать, как сейчас я жажду славы — принести себя в жертву отечеству».

Субъективность, самоукрашение — отличительная черта любых мемуаров или автобиографий. Марат — редкое исключение. Он действительно предельно искренен, и в этом дает возможность убедиться вся его последующая жизнь. Ее высшим законом от начала до конца будет и в самом деле стремление, страсть, доходящая порой до безумия, истинная любовь к справедливости. И эта справедливость изливается прежде всего на бедных, что видно даже из приведенного отрывка.

Правда, непривычно режет слух какая-то чрезмерная склонность говорить о себе с необычайной откровенностью. Но такая навязчивая тенденция характерна для всех поклонников Руссо, а Марат был им. У Робеспьера она бросается в глаза еще более резко. Это знамение века, плод духа Просвещения с его часто паталогическим индивидуализмом, со страстью к душевным излияниям.

Современный читатель может также испытать понятное чувство досады, читая декларации Марата о его всепоглощающем стремлении к славе; ведь в наш лицемерный век честолюбие обычно прячется за напускной скромностью.

Уж не скрывается ли за мечтами о славе мелкое тщеславие или чудовищная гордыня? Здесь есть нечто чудовищное, но это сильнейшее чувство гордости без всякого эгоизма. У Марата ни в словах, ни в поступках невозможно обнаружить корыстного стремления к буржуазному преуспеванию, тем более к богатству, хотя это для него окажется достижимым. Несомненно, у этого человека всегда будет сказываться наивность чудака и простодушие в сочетании с врожденной неспособностью к притворству и лжи. По другому случаю он напишет позже о своей молодости: «Мое рвение и усердие всегда увенчивались довольно блестящими успехами; их было даже слишком, чтобы не вызывать зависть. Я знаю, что ее можно обезвредить, проявляя ложную скромность. Но притворство и хитрость не в моем характере; я презираю эти постыдные средства».

А это всегда будет доставлять Марату неприятности, даже в детстве, когда он учился в школе в Будри, а затем в коллеже Невшателя. Преуспевающий в учебе, но физически слабый мальчик служит для сверстников объектом издевательства. Действительно, наступает свободное время, и его сверстники говорят: «Чем мы сегодня развлечемся? Поиграем в шары или лучше побьем Марата?» К тому же ребенок из семьи небогатых иностранцев с очень сильным чувством гордости, тем самым уже выделен среди других детей, которые не терпят неравенства. Так что поборнику справедливости приходилось испытывать ее торжество и на собственной участи. Исключительная способность наживать врагов — всегда удел человека твердых принципов.

Несомненно, детство и юность, семья имели огромное значение для формирования этого удивительного сплава страсти и ума. Робеспьер, в отличие от Марата не ощущавший фактически естественной природной близости семьи в детстве, так и не смог обрести чего-то самого сокровенного в своей человеческой сущности. Он останется навсегда одиноким. И никогда не будет иметь друзей, ибо для этого надо обладать способностью самому быть другом. Марат же, несмотря на исключительную эмоциональность своей натуры, свою резкость, непреклонность, неспособность к компромиссу, обретает друзей. Этот фермент человеческой общности, потребности в ней он получил в семье. Более того, его братьям и сестрам деятельность Марата, которого осыпали проклятьями и грязью в кругах более или менее благополучных, состоятельных людей, вовсе не казалась столь одиозной. Они сами проявляли не только интерес к общественным делам, но прямо вмешивались в них, действуя в более или менее революционном духе. Его брат Давид примет активное участие в волнениях в Женеве после 1780 года, окажется автором революционных памфлетов. Другой, младший брат, Анри во время столкновения в Невшателе будет ранен, потеряет глаз. Третий брат, Жан-Пьер, превратившийся в солидного часовщика, сыграет видную роль в революционных событиях в Женеве в 1793–1794 годах. А затем в течение многих лет предоставит в своем доме убежище уцелевшему участнику «Заговора равных» Буонарроти.

Сестры Марата Марианна и Альбертина приедут в Париж в 1793 году и будут прославлять память своего старшего брата. Его вдову Симонну Эврар они объявят своей истинной сестрой и останутся вместе с ней до ее смерти в 1841 году. Альбертина сбережет ценнейший архив Друга народа. Интересна судьба уже упомянутого Давида, который под именем Будри окажется учителем французского в Царскосельском лицее и, по свидетельству его ученика Александра Пушкина, сохранит почтительную память о своем легендарном старшем брате…

Почему же в 16 лет Жан-Поль покидает семью? Дама из Невшателя, вышедшая замуж за богатого судовладельца и сахарозаводчика из Бордо Поля Нэрака, искала воспитателя для своих детей среди образованных и скромных земляков. Благодаря репутации примерного ученика юный Марат получает заманчивое предложение. Возможность повидать мир, выбраться из глухой провинции, какой было княжество Невшатель, жить и постигать науку в знаменитом городе Франции, служившем для нее окном в мир, не могла не увлечь честолюбивого юношу. В его семье никто не возражал против отъезда сына и брата; слишком непреклонный, порой просто вздорный характер, неуживчивость Марата давали о себе знать. Бывают близкие родственники, которые особенно хороши на расстоянии. Интересно, что не сохранилось абсолютно никаких следов переписки Марата с родными. Естественно, на протяжении десятков лет писем просто не было…

В Бордо Марат ужился только два года. Все свободное время уходило на самообразование. Он хочет стать медиком. В 1762 году переселяется в Париж и упорно продолжает свои научные занятия. К концу пребывания в Париже он уже имеет пациентов. Враги Марата позднее стали утверждать, что Марат занимался продажей подозрительных, но «магических» лекарств на ярмарках, словом, был бродягой — шарлатаном, каких тогда встречалось немало. Никаких подтверждений этой версии не было и нет.

Но медицина не единственный объект неутолимой жажды познания молодого Марата, перебивающегося с хлеба на воду. Его любознательность охватывает философию, историю, литературу, точные науки, особенно физику и химию. Естественно, что самообразование позволяет достичь наибольших успехов в гуманитарных областях. Читает больше всего французов, и когда появятся вскоре его собственные сочинения, то в них преобладает чисто французская тематика, сама манера, не говоря уже о ссылках на французских писателей и мыслителей. Кто же был властителем дум, наставником Марата? Позднее он сам объявит, что это Монтескье и Руссо. Особенно второй, важнейшие труды которого как раз выходили во время жизни Марата в Париже: «Новая Элоиза» в 1761 году, «Эмиль» и «Общественный договор» в 1762 году.

А вот французские материалисты, энциклопедисты не только не привлекали его, но вызвали решительную антипатию. Причина очевидна. Он остался верующим, точнее деистом в духе Руссо, а Дидро, д'Аламбер, Гольбах, Гельвеций воинствующие атеисты. Они неприемлемы для него и по социальным, политическим мотивам. Их идеал — конституционная, просвещенная монархия, дарующая реформы сверху. Но в сознании Марата уже созрели демократические пристрастия. Он подходит к идее революционного свержения тирании, хотя тоже остается монархистом. Но вот загадка (сколько их еще будет впереди!): в 1783 году Марат напишет: «Едва я достиг восемнадцати лет, как наши пресловутые философы делают различные попытки привлечь меня на свою сторону. Отвращение, которое они внушили мне своими принципами, отвратило меня от их общества». Фантастика! Настойчивые домогательства «философов» были, конечно, невероятны! Известные, часто знатные и богатые люди вряд ли могли знать о самом существовании этого нищего, неизвестного, совсем юного иностранца с его исступленным стремлением к славе. Возможно, он сам делал какие-то попытки знакомства? Даже Робеспьер, не страдавший сильной скромностью, неизмеримо сдержаннее в своем тоже несколько мифическом рассказе о свидании с Руссо. Но таков Марат, которого надо брать таким, каков он был, со всеми его странностями. Видимо, экзальтированное воображение создавало фантастические картины, в которые он сам начинал искренне верить.

Все говорит, что Марат действительно вел подвижническую жизнь, стремясь стать всесторонне образованным человеком. С наивной гордостью он заявляет: «Мне кажется, что я исчерпал почти все, что человеческий разум сделал в области морали, философии, политики, чтобы извлечь все лучшее». Фактически Марат стремился объять необъятное, и это стремление привело к тому, что он имел крайне слабое представление об экономике, да и о философии, которую якобы он «исчерпал». Знания в области философии у него были весьма смутные.

К таким результатам его привела довольно своеобразная методика, которой он настойчиво следовал. Суть ее состояла в том, чтоб найти какой-то совершенно нетронутый сектор знаний, где он надеялся заполнить пустоту великими открытиями. Поэтому он берется за одно, затем его бросает, устремляется к другой цели, и такое хаотическое метание сводилось к довольно поверхностному образованию. «Я принес в свой кабинет, — пишет Марат, — искреннее желание стать полезным человечеству, священное уважение к истине, сознание ограниченности человеческой мудрости. Моей главной страстью была любовь к славе: она определяла выбор тем моих занятий; она заставляла меня постепенно отбрасывать каждый предмет, который не обещал мне прийти к настоящим, большим результатам, быть оригинальным, потому что я никогда не мог решиться на то, чтобы снова разбирать тему, уже ранее изученную, или пережевывать работы других авторов».

В конце концов Марат все больше склоняется к медицине как наиболее верному пути к достижению славы. Разве чудесное исцеление во всех религиях не служит доказательством божественного всемогущества? Достичь славы в философии, к примеру, невозможно. Уже в античности были намечены все возможные пути философской мысли. Здесь возможно лишь частичное развитие, углубление, дополнение уже сделанного ранее. К тому же в духовной культуре все спорно, всегда найдутся оппоненты. Марат презирал большинство живших тогда во Франции философов, как и писателей, впрочем. Иное дело — исцеление неизлечимых больных, когда чудо осязаемо, зримо, ощутимо непосредственно. Конечно, в любом случае медицина — прибыльное занятие само по себе. Но не это вдохновляло Марата, ибо ему нужна именно слава. В то время во Франции господствовало в общественном мнении убеждение, что медицина должна дать что-то чудесное, ибо она казалась наиболее отсталой наукой. Все говорили, что во Франции слишком много адвокатов, писателей, философов, тогда как настоящих врачей нет. Обратимся к знаменитому памятнику нравов и ходячих убеждений предреволюционной Франции, к «Картинам Парижа» Андре Мерсье. Вот что там говорилось: «Медицина представляет собою самую отсталую науку и в силу этого более других требует обновления. Странно, что со времен Гиппократа не явилось ни одного человека, равного ему по гениальности, который влил бы в эту науку недостающие ей свет и знания… Когда же явится, наконец, великодушный и просвещенный человек, который разрушит все храмы старого Эскулапа… Какой друг человечества возвестит, наконец, новую медицину, поскольку старая только убивает и губит население?»

Марат и решил стать новым Гиппократом. При этом он не пытается идти проторенным, обычным путем. Ведь был медицинский факультет Парижского университета. Правда, он пользовался незавидной репутацией. Не случайно Людовик XVI несколько позднее учредит Королевское медицинское общество. Марат не мог надеяться пробить себе дорогу и даже обеспечить свое существование, не имея никакого диплома. Он мог бы приобрести его терпеливыми усилиями долгих лет. Но это его совершенно не устраивало. Он мечтал о славе и стремился достичь ее быстро. И тогда он решил уехать в Англию. В письме своему другу Руму де Сен-Лорану он объяснит в 1783 году свое решение покинуть Францию «стремлением усовершенствоваться в науках и избежать опасности распутства». Конечно, Англия в то время действительно превосходила Францию в науке и вообще в глазах многих французов не без основания выглядела самой передовой страной. Еще Вольтер в «Философских письмах» показал ее идеалом политической свободы и интеллектуальной терпимости. Можно понять и другой довод Марата, воспитанного матерью в духе строгой протестантской нравственности, несовместимой с атмосферой парижской фривольности. В 1765 году Марат покидает Париж, чтобы вернуться сюда только через одиннадцать лет, в 1776 году.

Переезд Марата в другую страну был отчаянно смелой авантюрой, если учесть его скудные финансовые ресурсы, вернее их полное отсутствие. К счастью, в Лондоне нашлись люди, которые его поддержали. Это был англичанин Гамильтон и несколько иностранцев, ранее Марата устроившихся на Британских островах; архитектор Бономи, художник Зукки и особенно художница Анжелика Кауфман, талант которой позже принесет ей известность. Марат познакомился с очаровательной молодой женщиной в грустный момент ее жизни. Дело в том, что незадолго до этого она приехала в Англию, выйдя замуж за некоего графа Горна. Но в Лондоне выяснилось, что ее жестоко обманули: «граф» оказался простым лакеем и проходимцем. Какое ужасное разочарование для соблазненной девушки! Только в 1768 году ей удалось развязаться с самозваным графом. 25-летний Марат явился утешителем обманутой 27-летней Анжелики. Она стала его любовницей. Поддержка друзей кое-как обеспечивала его существование. Они давали ему взаймы, подыскивали для него возможность заработать лечебной практикой в Лондоне и в других городах. Так около года он живет в Дублине. А в 1770 году его пригласили в качестве «врача и ветеринара» в Ньюкастл. Отсюда, кстати, пошла враждебная Марату легенда, что до революции он был жалким ветеринаром.

В течение двух лет пребывания в Ньюкастле он приобрел авторитет хорошего врача. За большие заслуги по борьбе с эпидемией власти официально дали иностранцу права гражданина города. Однако сделать блестящую карьеру ему не удалось из-за его характера. Английские друзья Марата позже писали, что он имел «оригинальный образ мыслей в области своей профессии», что он всегда был «недовольным, поносившим существующие институты». Сделать карьеру такие «качества» не помогают. Во всяком случае, он все же не только зарабатывал себе на жизнь, но даже сумел скопить достаточно денег, чтобы после возвращения в Лондон из Ньюкастла за свой счет издать две свои книги.

Итак, Англия как будто неплохо встретила безвестного молодого иностранца, который угрюмым, замкнутым характером, снедаемый жаждой славы и с нескрываемым чувством превосходства, с ощущением своей исключительности, словом, со всем тем, что обрекает на одиночество и изоляцию и, конечно, не может вызывать симпатий, неожиданно встретил не только теплое, дружеское расположение новых друзей, но даже познал впервые радость любви. Неужели начинается новая, счастливая полоса его жизни? Нет, не об этом он мечтал, ему необходимо нечто исключительное. Смысл его существования в неуемной жажде славы! Неожиданно перед ним воочию предстает живой пример того, как одинокий человек вдруг превращается в идола, вождя, кумира из-за обрушившихся на него бедствий, которые он переносит с поразительным мужеством. Всю Англию волновал тогда воинственный и еще недавно одинокий безвестный журналист Джон Уилкинс. С восхищением и завистью Марат, забывая свои медицинские увлечения, становится страстно заинтересованным зрителем увлекательного политического спектакля. Оказывается, его мечты не химера, не утопия. Феерическая слава Уилкинса — вот пример, воплощение его собственной страстной мечты!

Марат приехал в Англию, проникнутый предубеждениями против укоренившейся среды французов англомании. Тем более что его духовный кумир Жан-Жак Руссо яростно опровергал распространенное еще Вольтером восхищение английской конституционной монархией. И как раз в то время, когда судьба занесла Марата в Лондон, он воочию увидел прославленный остров свободы и либерализма в крайне неприглядном облике возрождения королевского деспотизма. Молодой Георг III энергично возвращал себе прерогативы власти, утраченные его предшественниками. Парламент не устоял перед соблазном вульгарных взяток, почетных званий, выгодных должностей. Король попросту купил больше трети членов палаты общин и благодаря этому начал править как абсолютный монарх. Но, на его беду, в стране сохраняли свою независимость и право на свободное слово газеты и журналы — явление, невиданное на континенте. 40-летний публицист Джон Уилкинс и поэт Черчилль выпускали газету «Норт Брайтон», которая разоблачала королевские махинации и тем вызвала энтузиазм, завоевала множество сторонников.

Еще в 1763 году за одну статью его хотели судить, но он бежал во Францию. Тогда палата общин под давлением короля незаконно исключила его из парламента. В 1768 году он вернулся и был с триумфом снова избран в палату. Уилкинса опять бросают в тюрьму, и его избрание второй раз аннулируется. Марат лично участвует в демонстрации протеста около тюрьмы, в которую посадили журналиста-бунтаря. Королевские солдаты стреляют в толпу, есть убитые. Лозунг «Уилкинс и свобода!» объединяет демократов. Повсюду возникают политические клубы и общества. Ньюкастл, где жил Марат, тоже охвачен движением. Марат с энтузиазмом бегает по митингам, забывает все свои дела ради участия в заседаниях клубов. Газеты приобретают огромный авторитет в борьбе против королевских беззаконий. Уилкинс добивается триумфа; его выбирают лордом — мэром Лондона. А затем он как победитель возвращается и в парламент, где смело защищает против короля правое дело восставших американских колоний. Вот, оказывается, как добиваются славы!

Главное, что дала Марату Англия, — это политическая школа, опыт, урок. Вся последующая деятельность Друга народа подтвердит это. Даже в мелких, чисто внешних деталях. Так, ярким эпизодом политической борьбы между королем и английскими радикалами было издание блестящего сатирического памфлета против короля «Письма Юниуса». А в июне 1790 года Марат издал газету (кроме «Друга народа»), которой он дал название «Французский Юниус». Как видно, Марат громко провозглашавший свои претензии на оригинальность, был не так уж и оригинален.

Именно в Англии Марат окончательно вырабатывает главные принципы своей политической философии, которая действительно делает его оригинальным. Правда, лишь по сравнению с другими деятелями Французской революции, многие из которых воспринимали английский опыт со стороны, из-за Ла-Манша. Марат — единственный среди них, близко, непосредственно не только наблюдавший, но и участвовавший в английской политической жизни.

Если перечислить уроки, которые Марат извлек из политического опыта, приобретенного в Англии, то в дальнейшем будут совершенно ясны истоки идей, действий, борьбы Марата во время Французской революции, ибо их объяснение только ссылками на Руссо и его духовное влияние помогают понять многое, но далеко не все. Так вот, в Англии Марат, во-первых, отделался от иллюзий, характерных для французских либералов, мечтавших о создании избираемого законодательного органа, как гарантии создания нового общества разума и справедливости. В Англии Марат убедился, что деньги, почести и другие средства, остающиеся в условиях конституционной монархии в руках короля, делают парламент послушным орудием. Во-вторых, и это вытекает из первого, парламент, Национальное собрание не обеспечивают сами по себе сохранения народного суверенитета, высшей власти народа. Исполнительная власть, то есть король, может легко узурпировать этот суверенитет. В-третьих, общественное мнение с помощью свободной печати, политических обществ, клубов может оказаться огромной силой. Особенно газета в руках энергичного, несгибаемого и смелого человека может дать ему путь к влиянию и к столь дорогой сердцу Марата славе! В-четвертых, газеты и клубы, политические общества и другие средства выражения общественного мнения все же недостаточны для окончательного сокрушения деспотизма и его сторонников. Для этого мало даже насильственной революции, необходимость которой он осознал раньше. Необходим, кроме того, систематический террор против врагов свободы. Таким образом, задолго до революции Марат — единственный из всех деятелей революции — сознательно пришел к идее необходимости террора. Даже Робеспьер, которого судьба сделает реальным воплощением практики террора, если бы ему сообщили его будущее не только в годы пребывания Марата в Англии, когда ему было лет 10–15, но и в первые годы революции, содрогнулся бы и побледнел от ужаса. Марат же сознательно пришел заранее к идее террора. В-пятых, он понял, что никакой конституционный либерализм, никакая парламентская демократия не принесут счастья наиболее обездоленным. В то время, как все деятели революции во Франции, даже когда она уже начнется, не сразу поймут, как Марат, что внутри третьего сословия таятся острейшие противоречия между богатыми и бедными.

Марат жил в Англии в разгар промышленной, технической революции. Здесь появились механические прядильные и ткацкие станки, паровые машины, зародился и быстро стал расти промышленный пролетариат. В своей врачебной практике, в больницах, в тюрьмах, в рабочих казармах он увидел такую ужасающую нищету, перед которой меркли страдания французских бедняков. И он увидел первые вспышки гнева четвертого сословия. Рабочие выражали свою ярость отчаяния разрушением машин, хотя возникают и первые рабочие организации — профсоюзы. Марат понял, что идеал справедливости, тесно связанный для него со стремлением к славе, недостижим, пока уделом большинства останется нищета. С этим он примириться не мог, и именно эта непримиримость предопределит его величие. Наконец, в-шестых, Марат остался по-прежнему далек от понимания глубинных законов, предопределяющих весь этот трагический заколдованный круг социального ада, который он увидел в Англии. Как раз тогда уже завершал свой блестящий анализ экономического механизма англичанин Адам Смит. Но Марат этого не знал, об этом не задумывался, это не понимал. Впрочем, другие будущие вожди Французской революции не отличались от него. Здесь он остается явно неоригинальным, зато пример Джона Уилкинса окажется психологическим импульсом превращения Марата в личность из ряда вон выходящую.

Итак, медицина, борьба за хлеб насущный, пылкое увлечение политикой — даже для очень энергичного человека этого, казалось бы, достаточно, чтобы заполнить жизнь до предела. Но не таков Марат: круг его интересов, увлечений и занятий поистине необъятен. Одновременно он находит силы и время для невероятно продуктивной литературной деятельности.

Слава писателя давно тревожила его воображение. Как раз в это время гремела слава Свифта с его Гулливером. Дефо с Робинзоном, Ричардсона с Памелой и многих, многих других. Марат всегда предпочитал самое кратчайшее расстояние между мыслью и делом. 1772 году он закончил большой роман в письмах «Приключения графа Понятовского». Действие происходит в Польше, охваченной гражданской войной. Герои — очаровательная Люсиль и не менее эффектный Густав, влюбленные друг в друга, принадлежат к знатным семьям, оказавшимся во враждебных станах. Коварные интриганы и интриганки еще более затрудняют положение новоявленных Ромео и Джульетты. Естественно, все кончается счастливым законным браком. Предельно банальное содержание и отсутствие художественных достоинств оказались очевидными даже самому автору, который не предпринял никаких попыток опубликовать свое произведение. Только благодаря сестре Марата Альбертине роман был напечатан в середине XIX века. И все же этот труд Марата заслуживает внимания вкрапленными в него политическими сентенциями. Марат клеймит тиранов и устами своих героев призывает народы к их свержению. Особенно яростно нападает он на русскую императрицу Екатерину II. Казалось бы, какое дело Марату до далекой России, о которой он к тому же имел лишь самое общее представление. Разного рода коронованных деспотов хватало и в других странах Европы. Одно место в романе раскрывает смысл этого предпочтения. Марат справедливо пишет о жажде славы, свойственной русской императрице, и замечает при этом: «Не дожидаясь, чтобы. публика создала ей славу, она наняла продажные перья, которые поют ей хвалу». Вот теперь все становится ясно. Известно, что тщеславная императрица ради приобретения в Европе известности весьма просвещенной государыни заигрывала с Вольтером, Дидро и другими авторитетными представителями Просвещения. Они не пренебрегали вниманием «Семирамиды Севера», тем более что она осыпала их щедрыми дарами. Марат, подобно Руссо, ненавидит Вольтера и энциклопедистов и не упускает возможности заклеймить их «продажные перья».

Отложив свой роман, Марат предпочел опубликовать первым свое произведение совсем иного рода. Вернувшись из Ньюкастла, он отдает его для перевода на английский. Он неплохо владел этим языком, однако считал, что знает его недостаточно хорошо, чтобы писать по-английски. Это было «Эссе о человеческой душе», опубликованное им без подписи, но с эпиграфом, хорошо передающим особенность характера Марата: «Тем, кто не переносит узды». Работа оказалась только первой частью более обширного произведения: «Философского эссе о человеке». Оно выйдет на английском в 1773 году, а в расширенном виде появится на французском в 1775 году.

Первая книга Марата не только нашла покупателей, но и вызвала отклики в прессе. Наряду с критикой признавались и достоинства произведения. Более того, по рекомендации лорда Литлтона русский поверенный в Лондоне обращается к Марату и официально предлагает ему поехать в Россию для продолжения своей научной деятельности. Марат отклонил весьма лестное предложение, ссылаясь на неподходящий климат, хотя, видимо, истинной причиной отказа явилось его враждебное отношение к Екатерине II и нежелание оказаться среди тех, кто, подобно Дидро, принимал заманчивые предложения императрицы, пытавшейся приобрести в Европе репутацию покровительницы науки.

К тому же именно в это время он хочет вступить в политическую борьбу в самой Англии. Весной 1774 года предстоят выборы в палату общин. Марат надеется оказать на них воздействие выпуском новой книги. Собственно, еще до приезда в Англию он начал писать большой труд «Цепи рабства». Он достает свои рукописи и садится за работу, пытаясь приспособить содержание книги к политической обстановке в Англии. Она должна стать призывом к избирателям, и поэтому он начинает лихорадочно быстро наполнять ее примерами из английской истории. Времени у него в обрез. Позднее, в 1792 году во введении к французскому изданию книги он расскажет: «Потребовались крайние условия, и мое усердие было безгранично. В это время я работал регулярно 21 час в сутки, оставляя для сна всего два часа. Чтобы взбодрить себя, я употреблял так много кофе, что это могло стоить мне жизни еще скорее, чем чрезмерный труд».

Наконец книга выходит из типографии, и оставалось, как вспоминал Марат, «спокойно ожидать ее успеха». Но автор совершенно измучен, и тринадцать дней находится в полной прострации, восстанавливая свои силы «с помощью музыки и отдыха».

Что же это за книга и могла ли она произвести желаемый Маратом успех? Бесспорно, это крупнейшее его произведение. Первое, что бросается в глаза, — отступление автора от провозглашенного им для себя правила: никогда не идти проторенным путем, не подражать никому, не пережевывать чужие мысли. «Цепи рабства» — откровенное подражание Руссо. Это начинается прямо с латинского эпиграфа: «Посвятить свою жизнь истине». Именно этими словами Руссо предварял каждое свое произведение. Часто обнаруживаются почти текстуальные совпадения. «Общественный договор» Руссо начинается знаменитыми словами: «Человек рожден свободным, а между тем он везде в оковах». А вот первая фраза книги Марата: «Кажется, таков уже неизбежный удел человека — нигде и никогда не сохранять своей свободы: повсюду государи идут к деспотизму, народы же к рабству». Презрев ложную стыдливость, Марат поступает так же во всей книге. Но если Руссо выступает в своей знаменитой работе в качестве теоретика, то Марат склонен подтверждать ее положения просто подходящими примерами из истории, которыми наполнены 28 глав книги. В чем же причина стремления монархов и тирании к деспотизму? Она, по мнению Марата, заключается исключительно в их злой воле, в порочной наклонности господствовать, порабощать и угнетать. Порочная склонность к господству, к жестокому унижению людей — результат садистского наслаждения, получаемого тиранами от зрелища мучительных страданий народов. Это моральная первопричина существования всех угнетательских режимов. Объяснение даже для того времени по меньшей мере наивное.

Однако в некоторых вопросах Марат поднимается над подобными примитивами и высказывает действительно нечто более оригинальное. Указывая на связь богатства и деспотизма, он приходит к заключению, что антагонизм между феодальным дворянством и либеральной буржуазией является менее острым по сравнению с противоречием между богатыми и бедными, которое гораздо острее. Остается произнести слово «классы», чтобы подойти к открытию классовой борьбы как сущности предстоящих вскоре во Франции событий. Однако как раз перед этим выводом Марат останавливается, ограничиваясь выражением морального негодования против обнаруженного им зла. Пожалуй, самое печальное состоит в том, что Марат считает это зло неизбежным: «Стоит только народу однажды доверить кому-либо из членов общества опасное сокровище публичной власти и поручить ему соблюдение законов, как, скованный этими законами, народ рано или поздно видит свою свободу, свое имущество, свою жизнь отданными на произвол вождей, которых он сам избрал для их защиты». Слепая беспечность, невежество, глупость народа делают его беспомощной, обреченной жертвой тирании. «Из-за недостатков человеческой природы, а также ограниченности человеческого ума народы вечно становятся жертвами тех мошенников, которых они сами над собой ставят, и вечной добычей тех разбойников, которые ими правят».

Удручающий пессимизм — отличительная черта сочинения Марата. Его учитель и наставник Руссо тоже не уповал особо на будущее, обнаруживая «золотой век» лишь в прошлом. Но он, во всяком случае, размышлял о перспективах более справедливого будущего общества и выдвигал хотя и утопические, но все же обнадеживающие планы. Марат совершенно не занимается конструированием будущего: он просто не верит в возможность улучшения участи бедняков. Однако в противоречии с этим мрачным тупиком, из которого нет выхода, он детально, подробно, страстно и заинтересованно пишет, вернее мечтает о революции, о насильственном перевороте с целью свержения тирании. «Цепи рабства» фактически первая в истории попытка не создать, но по крайней мере вообразить тактику революционного переворота. В этом и состоит значение труда Марата, его новизна, оригинальность и ценность.

Карл Маркс имел в своей библиотеке экземпляр сочинения Марата, которое он высоко ценил. Книга испещрена многочисленными пометками Маркса. Она служила объектом внимательного и, видимо, неоднократного изучения.

Марат воодушевлен, буквально одержим идеей вооруженного восстания народа. Но одновременно его терзают тревожные сомнения. Он предупреждает о многочисленных опасностях, которые обрекают восстание на поражение. Главное условие успеха — его всеобщность, максимально широкое, дружное, массовое участие в нем. «Если восстание решено, — пишет Марат, — оно не приведет ни к какому успеху, если не станет всеобщим. Когда какой-нибудь город берется за оружие для защиты своих прав, а его пример не находит подражания у всего народа, то он приводится в повиновение наемниками, государь расправляется с его жителями как с бунтовщиками, и тяжесть их цепей увеличивается».

Марат хочет всеобщего, как можно более всеобъемлющего участия в революции всего народа. Однако он с горечью признается, что надеяться можно только на самых бедных, которым нечего терять, но которые ничего и не приобретут. Поэтому и на них надежды плохи. Так, в каждом своем тактическом соображении Марат в конечном счете приходит к безнадежным, безрадостным, просто удручающим выводам: «Во всех почти восстаниях плебеи берут на себя почин, граждане же, зажиточные и богатые, присоединяются лишь в крайнем случае. — их увлекает общин поток. Но чего ждать от обездоленных? Они не заинтересованы в восстании против тирании. Те, кто относится к плебеям, не могут к тому же полагаться друг на друга. Они плохо согласуют свои мероприятия и особенно не умеют держать их в тайне. В пылу гнева или в порыве отчаяния народ грозит, разглашает свои намерения и дает своим врагам время их обезвредить».

В приведенной цитате — главное противоречие всего сочинения Марата. Из нее видно, что речь-то идет не об одной, а о двух революциях. Одна из них — революция «зажиточных и богатых», буржуазии. Другая — революция обездоленных, которые начинают революцию, идут на смертельную борьбу, жертвуют собой, но ничего для себя не получают. Все достанется «зажиточным и богатым», которые лишь используют обреченную народную революцию. Марат всем сердцем на ее стороне, но она обречена. Но нельзя ли сделать так, чтобы и беднякам досталось что-то от буржуазной революции? Для этого, отвечает Марат, нужен вождь: «В эти минуты всеобщего брожения, если только не сыщется смельчак, который, встав во главе недовольных, повел бы их на угнетателя, выдающийся муж, подчиняющий себе умы, мудрец, способный руководить действиями необузданной и непостоянной толпы, — тогда восстание выразится в бунт, всегда безуспешный и легко подавляемый».

Итак, проблема решена! Увы, оказывается, как пишет Марат далее, трудности только начинаются: «Во время всеобщего восстания все согласны друг с другом в своей вражде к тирании и в необходимости иметь вождя, но когда дело доходит до его избрания, тогда другое дело. Трудно поверить этому! Всего чаще то, что должно было бы объединить умы в пользу той или иной личности, служит как раз к их разъединению. А такой недостаток единодушия между недовольными всегда губит их предприятие».

Слово «всегда», употребленное Маратом, выражает то, что проходит красной нитью, что служит его главной мыслью, что выдает основное: крайний пессимизм Марата. Он сам не верит в предлагаемую им революционную тактику. Сознание обреченности пронизывает всю революционную риторику Марата.

Часто, очень часто он сам признает безысходность своих прожектов. Он внимательно указывает на различные опасности, способные погубить революцию: вождь сам может стать тираном, его могут подкупить и он предаст революцию, требованиями какого-то порядка он вызывает недовольство восставших и они перестают выполнять его волю и т. д. «Если, — признает Марат, — всегда нужно многое, чтобы поднять народ на восстание, то иногда необходимо совсем малое, чтобы его усмирить». В итоге Марат приходит к обескураживающему выводу, что все зависит от «счастья», то есть от случайной неудачи вождя: «Народ, охотно подчинявшийся ему до тех пор, пока его усилия были успешны, покидает его, как только счастье ему изменяет. Счастье же редко отворачивается от него без того, чтобы сделать его ненавистным».

Следовательно, народная революция обречена и нет никакого выхода? Если бы Марат действительно не питал никакой надежды на успех, то зачем же он вообще писал эту книгу? Но у него некоторая надежда все же есть. Она пока только брезжит где-то на горизонте сейчас, за 15 лет до взятия Бастилии. А потом Марат громко и ясно укажет на путь к победе: необходимость революционной диктатуры. Сейчас же эта революционная тактика только намечена в довольно туманной идее вождя, «смельчака» и «мудреца». Но отправной пункт мысли Марата здесь, в «Цепях рабства».

Мало того, в своей книге Марат, выражая негодование против «глупости», «слепой беспечности», «невежества» народа, высказывает мысль о необходимости «ока» народа, его «часового», который прозорливо и постоянно указывал бы беззаботным беднякам на их истинных врагов и на грозящие ему опасности. «Но так как постоянное внимание к общественным делам не под силу большинству, — пишет Марат, — к тому же всегда занятому своими личными делами, важно, чтобы в государстве были люди, которые следят за действиями правительства, разоблачают честолюбивые замыслы, бьют тревогу при приближении грозы, пробуждают народ от летаргического сна, показывают ему пропасть, которую роют под его ногами, и торопятся указать того, на кого должно пасть общественное негодование».

Что это, как не предвидение, предсказание, замысел того, чем будет во время Французской революции сам Марат и его газета «Друг народа»? «Цепи рабства» — это удивительное пророчество сложного, противоречивого, трагического пути, которым пойдет Французская революция. Это пока еще смутное, подчас туманное, но фантастически верное предсказание всех тех трудностей, невероятно сложных катаклизмов и конечной гибели дела народной революции и судьбы монтаньяров. «Цепи рабства» ни в коем случае нельзя рассматривать в качестве вполне зрелого произведения. Это скорее гениальный набросок, сумбурный, яркий, но противоречивый, явно преждевременный и уж совершенно не подходящий для Англии 1774 года.

В самом деле, чем закончилось «спокойное ожидание успеха», которому предался Марат, ценой отчаянных усилий выпустивший книгу к выборам в Англии? Если верить тому, что писал Марат во введении к французскому изданию «Цепей рабства» в 1793 году, то крайне встревоженное правительство лорда Норта подкупило типографщиков и книготорговцев, чтобы помешать выходу в свет «Цепей» до выборов. Более того, премьер-министр Норт намеревался арестовать и убить автора. Сохранились ли какие-либо документальные следы этих преследований? Полтора века спустя, в 1932 году, удалось найти письмо Марата, которое он в 1774 году направил лорду — мэру Лондона Джону Уилкинсу. Марат писал в нем: «Друг свободы, полный энтузиазма, я внимательно наблюдал за вашими распрями с министерством и его ставленниками, с восторгом следил за вашими великодушными усилиями…» Марат просил принять его, чтобы рассказать о преследованиях правительства в связи с выходом книги «Цепи рабства». Никакого ответа Марат не получил. С другой стороны, известно, что о выходе в свет книги газеты, как обычно, сообщили, и она свободно продавалась. Судя по всему, Марат был убежден в противоположном. Во время революции Марат, споря с Демуленом, напишет: «Молодой человек, знайте, что еще до того, как вы научились лепетать слово «свобода», я был ее апостолом и мучеником».

Что же произошло в действительности? Ничего. Книгу в Англии просто не заметили, ибо при существовавшей там свободе печати самые страстные обличения тирании, тем более в столь неопределенной форме, мало связанной с английской действительностью, и не могли обратить на себя внимание. Все остальное — плод воображения Марата, первое крупное проявление характерной для него мании преследования. Как известно, этим отличался и Руссо, о чем свидетельствует знаменитая «Исповедь». Но мнительность Марата имела, естественно, свои корни. Здесь и воспитание матери с ее рассказами о гонениях на гугенотов после отмены Нантского эдикта. Неопределенное положение Марата, человека без родины, врача без диплома, проявлявшего крайнюю неуживчивость, создали ту почву, из которой выросла психология одиночки-бунтаря, обреченного на самопожертвование, преследования и мученическую смерть. Это связано с общим крайне пессимистическим мироощущением Марата. Все это было бы смешно, если смех не обрывался при мысли о кинжале Шарлотты Корде…

Разве лишь историки вправе сетовать на болезненное пристрастие Марата к анонимности? Из-за этого он не подписывал писем, не хранил документов и серьезно затруднил работу будущих биографов. Во всяком случае, мысль о том, что его постоянно преследуют враги, была дополнительным стимулом его энергичной деятельности. Он приобретает новых друзей, 15 июля 1774 года его принимают в ложу франкмасонов. Он разослал экземпляры своей книги местным политическим обществам и затем совершил по нескольким городам своего рода пропагандистское турне. Везде его радушно встречали, и благодаря политическим обществам «Цепи» распространялись. В октябре 1775 года газеты сообщили о переиздании книги.

После этого он на несколько месяцев уезжает в Голландию, где живет в Гааге, Утрехте и Амстердаме. Здесь он познакомился с Марком-Мишелем Реем, издателем и другом Руссо, согласившимся напечатать в Амстердаме и распространить во Франции книгу Марата «Эссе о человеке». В начале 1775 года Марат возвращается в Лондон. Связи и знакомства, которые он приобрел в предшествующие годы, позволили Марату узаконить наконец свое профессиональное положение: 30 июля Шотландский университет Сент-Эндрюс присудил ему степень доктора медицины. Марат всецело отдается занятиям медициной. В Лондоне он живет в квартале Сохо, который тогда вовсе не был тем исключительно бедным районом, как в XX веке. Марат упрочил свой авторитет врача и был принят, как говорили, в приличном обществе. Он издает две специальные брошюры о глазных болезнях. Специалисты того времени и историки медицины нашей эпохи признают научную ценность этих работ. Его медицинская практика даже в Лондоне, где конкурентов у него было много, не только обеспечивала приличное существование, но и давала средства для издания книг. Легенды политических противников Марата о том, что в области медицины он просто шарлатан, не имеют под собой почвы.

В конце 1775 года закончилось печатание его книги в Амстердаме. Вскоре он узнал, что тюки с книгами задержаны в таможне Руана. Он заподозрил новые махинации против него и 10 апреля 1776 года выехал в Париж, намереваясь вернуться в Лондон в октябре. Случилось иначе: английский период его жизни завершился, когда ему было 30 лет.

Никакой полицейской махинации не обнаружилось. Просто произошло административное недоразумение. Вскоре книги доставили в Париж и начали продавать. Впервые книга Марата вышла не анонимно, а под настоящим именем автора. Ее полное название выглядело так: «О человеке или о принципах и законах влияния души на тело и тела на душу». По сравнению с английским, французское издание расширилось и составило три тома. Суть того, что Марат считал своим открытием, сводилось к утверждению: взаимовлияние души и тела осуществляется путем нервных флюидов. Такие утверждения, вернее гипотезы, высказывались многими и раньше. Поэтому в «открытии» Марата не содержалось ничего революционного.

Марат исходит из веры в существование нематериальной души, как из аксиомы, которая не требует доказательства. Но тут же он утверждает, что «наблюдение фактов есть единственная основа человеческих знаний». Старый идеализм просто смешан с материализмом. При этом Марат нападает на философов-материалистов, особенно на Гельвеция, книга которого «О человеке» только что появилась. Марат указывает даже местонахождение души в мозговой оболочке, хотя воздерживается от упоминания о бессмертии души. Словом, это причудливая смесь совершенно правильных описаний материального человеческого тела с вздорными рассуждениями о нематериальной душе. Книгу заметили, на нее откликнулся сам Вольтер в издании своего последователя Лагарпа критической заметкой, в которой с присущим ему остроумием высмеял философские взгляды, а вернее бредни Марата. Он сравнивал их с прыжками Арлекина. Критиковал книгу и Дидро. Во всяком случае, критика со стороны знаменитостей способствовала продаже книги, и вообще такой чести удостаивались немногие. Марат впал в ярость, безуспешно пытался ответить авторитетным мыслителям и вновь явил собой трагикомический облик человека, в котором гениальность перемешалась с чудовищным самоослеплением.

Но такова уж была жизнь Марата: блистательные взлеты сменялись нелепыми падениями, триумфы — провалами и наоборот. Вернувшись в 1776 году в Париж, он вступает в полосу своих «светских» успехов. Устанавливает новые и восстанавливает старые весьма полезные связи и быстро приобретает известность уважаемого медика, которому можно доверять. Ему удалось вылечить нескольких знатных пациентов. Особенно прогремел случай с маркизой Лобеспан. Эта молодая, весьма привлекательная особа жаловалась на жестокие боли в груди. Многие медики осматривали ее и поставили самый мрачный диагноз: дни маркизы сочтены!

Но вот за дело взялся Марат и быстро достиг полного излечения знатной и красивой пациентки. Газеты зашумели о медицинском чуде. Еще бы, Марат, который быстро поправил свое финансовое положение, окончательно подорванное изданием за свой счет философских научных трудов, смог завести для пропаганды специального секретаря в лице аббата Филасьера. Естественно, завистливые коллеги заговорили, что маркиза страдала не столько из-за болезни легких, а из-за нервов, расстроенных осложнениями в семейной жизни, что, видимо, было недалеко от истины. Что касается исцеленной маркизы, то она отблагодарила своего спасителя самым приятным способом: она стала его возлюбленной и не скрывала эту связь.

Кстати, в связи с этой историей уместно описать внешность Марата. Не только контрреволюционная литература, но и благожелательный к революции прославленный Жюль Мишле писал о том, что тот был уродом. Однако этому противоречат не только благосклонность к нему таких представительниц прекрасного пола, как Анжелика Кауфман и маркиза Лобеспан, но и многочисленные свидетельства его современников. Как же выглядел наш герой? Ростом он был невысок: один метр 65 сантиметров. У него смуглый цвет лица, очень темные волосы, орлиный нос, приплюснутый на конце. Красивый высокий лоб, блестящие глаза, способные бросать пламенные взгляды, живые и уместные жесты, мужественный и звучный голос. В минуты воодушевления он был просто обаятельным. В те годы Марат, чтобы не только нравиться своей маркизе, но внушать уважение великосветским пациентам, заботился о своей внешности и одевался элегантно. Другое дело Марат в последние свои годы, когда, скрываясь от преследований, он находит убежище в самых неподходящих для обитания местах и, тогда он обретет облик бродяги, и его лицо неделями не будет знать бритвы. Тогда же болезни обрушатся на него: из-за головных болей он станет повязывать голову платком, притом не очень чистым. Образ жизни клошара и кожное заболевание, естественно, не украсят его. Но до этого еще далеко, а пока Марат переживает пору светских успехов.

Благодаря маркизе Лобеспан и другим аристократическим связям Марат получает 24 июня 1777 года официальную должность врача лейб-гвардии графа д'Артуа (брата Людовика XVI, будущего Карла X) с годовым окладом в две тысячи ливров, не считая выплат на стол и квартиру. Он лечит не только дворян из окружения д'Артуа, но и самого принца крови, выполняет его личные поручения. Итак, за 15 месяцев пребывания в Париже он делает блестящую карьеру. Он живет сначала на улице Кок-Эрон, а затем занимает прекрасную квартиру на улице Бургонь, украшенную коврами, фарфором, хорошей мебелью. Кроме секретаря, он нанимает слугу. Марат носит шпагу, что было привилегией дворянина, которым, конечно, Марат не был. Среди его новых друзей маркиз Буше де Сан-Совер, первый камергер принца. Его стоит упомянуть, поскольку он будет близок к Марату во время революции.

Официальные обязанности оставляли новоявленному придворному медику много свободного времени, и он продолжает частную практику. Растет его клиентура, растут и гонорары. За визит он берет до 35 ливров — месячная зарплата рабочего! С легкой руки маркиза де Гуи он приобретает прозвище «врача неизлечимых». Вопреки контрреволюционным легендам Марат вовсе не был до революции «нищим ярмарочным шарлатаном». Напротив, при желании он мог бы великолепно процветать под сенью Старого порядка. Но стремится ли он к такому процветанию?

Благополучие, обретенное Маратом, не только не излечило его от революционных настроений, выраженных им в «Цепях рабства», но лишь усилило их. В самом апогее своих светских успехов Марат убедился, что, в сущности, это ничего не дало ему для достижения его главной цели — славы, для удовлетворения всепоглощающего стремления к ней. Он решил воспользоваться конкурсом, объявленным Экономическим обществом Берна. Желающим предлагалось представить «полный и детальный план уголовного законодательства». Марат пишет свой «План уголовного законодательства», хотя он не был юристом, не имел ни знаний, ни практики в этой области. Поэтому он и написал не юридическое сочинение, а несколько видоизмененное изложение «Цепей рабства». Он даже прямо использовал не только мысли, но и целые куски из этой работы. Новое сочинение — это не проект уголовного кодекса, как предлагалось участникам конкурса. Марат написал новое разоблачение несправедливого общества. В этом его отличие от «Цепей», где главное — призыв к насильственному ниспровержению деспотизма.

Исходный пункт рассуждений Марата — по-прежнему идеал Руссо. Он и начинает с утверждения, что все государственные учреждения являются результатом не общественного договора, как это должно было бы быть, а насилия: «Все государства были созданы с помощью насилия, убийства, разбоя, и у власти поначалу не имелось никаких иных полномочий, кроме силы».

Марат, как и всегда, исходит исключительно из общих моральных принципов. Никакого намека на попытку выяснить социально-экономическое происхождение государства. Правда, на этот раз он гораздо ближе подходит к этому, проводя мысль, что все законы — орудие господства богатых над бедными, что собственность — результат «первого захвата». Поэтому Марат делает вывод, опрокидывающий любое уголовное законодательство: «Кто крадет, чтобы жить, пока он не может поступить иначе, лишь осуществляет свое право». Мало того, он считает, что в преступлениях повинны не преступники: «Почти повсюду правительство само вынуждает бедняков к преступлению, отнимая у них средства к существованию».

Если в первом своем революционном произведении Марат осуждал глупость, доверчивость, покорность народа, то здесь он проявляет сочувствие, сострадание к угнетенным и униженным. Человек, которому создали репутацию «кровожадного», обнаруживает искреннее чувство милосердия. «Жестокость пыток и казней препятствует соблюдению законов», — утверждает Марат и даже предлагает резко ограничить применение смертной казни. Марат столь же оригинален в оценке так называемых государственных преступлений. Он делит их на две группы: ложные и подлинные. Ложные государственные преступления, которые он оправдывает, — это любое выступление, прямое или косвенное, против несправедливого государственного порядка. Подлинное государственное преступление — это действие представителей властей против народа, ограбление, обман и угнетение народа. Марат оправдывает любое противодействие этому и отстаивает право на «злословие», то есть право разоблачать подлинные государственные преступления: «Во всех тех странах, где закон не держит в узде высокопоставленных злодеев-государей, угнетающих своих подданных, чиновников, злоупотребляющих своей властью, прелатов, нравственность которых подозрительна, — не остается никакого другого средства, чтобы удерживать их в границах долга, кроме внушения страха перед общественным негодованием. Злословие в известном смысле как раз препятствует всем этим лицам злоупотреблять властью, а именно вследствие этого к нему следует относиться с терпимостью. Если страх замыкает все уста, — конец свободе!»

Таким образом, Марат написал не проект уголовного кодекса, а обвинительное заключение против властей. Он сам позднее писал о своем новом сочинении, что оно «может быть, наименее несовершенное из всех, мной написанных», ибо «точка зрения, развитая в нем, поможет установлению царства справедливости».

Именно поэтому Марат и не получил никакой премии на конкурсе, на что он, очевидно, и не рассчитывал, ибо на этот раз не выразил никакого протеста. Он напечатал «План», как обычно, за свой счет в 1780 году в Невшателе и отправил тираж во Францию. Специальная служба министерства юстиции подвергла книгу экзекуции: из каждого экземпляра вырывались наиболее возмутительные страницы. Практически весь тираж был полностью уничтожен. И все же «План уголовного законодательства» будет опубликован анонимно в 1783 году в «Философской библиотеке законодателя», изданной Бриссо, будущим вождем жирондистов, который в то время станет близким другом Марата.

Новое сочинение Марата вовсе не юридическое, конечно. Это моральный и политический трактат, написанный в разгар успешной медицинской карьеры Марата. Поэтому он и публиковал его без подписи, ибо иначе произошел бы скандал, ибо официально Марат тогда лишь тайно и урывками обращался к политике. Но и медицина его не удовлетворила. По свидетельству Бриссо, он признается ему позже, что врачебная практика в Париже была для него «лишь занятием шарлатана, недостойным его». Видимо, так и было, если учесть, что Марат занимался лечением на основе модных тогда методов магнетизма и электричества, путем использования мифических «флюидов». Впрочем, Марат добивался многочисленных излечений своих пациентов. Вероятно, это было результатом того, что в наше время именуется психотерапией. Другому своему другу, Руму де Сен-Лорану, Марат жаловался на зависть своих собратьев-медиков, занимавшихся интригами против него. Поэтому, продолжая лечить больных, чтобы обеспечить свое существование, основное время, силы и внимание он все больше отдает научным исследованиям. Он расширяет свою квартиру, добавив к ней лабораторию и анатомический зал, ведет напряженную исследовательскую работу. Однако главным предметом его занятий является все же не анатомия, а физика. Еще в декабре 1778 года он публикует «Открытия об огне, электричестве и свете», в январе 1780 года — «Исследование об огне», тогда же появляется его «Открытия о свете, сделанные в результате новых экспериментов», в 1782 году — «Исследование об электричестве». В целом это составляло около тысячи страниц и сотни экспериментов. Уже сам объем и размах работы заставляют отвергнуть версию о «шарлатанстве». Настораживает, правда, необычайно разнообразный диапазон исследований Марата. Даже серьезное изучение лишь небольшой части того, чем занимался Марат, отнимало у многих ученых всю жизнь.

Вопрос о том, был ли он серьезным ученым или шарлатаном, естественно, оказался столь же запутанным противоречивыми суждениями, клеветой политических врагов, как и все другое, связанное с Маратом. Однако, если верить серьезным специалистам по истории конкретных наук, которыми занимался Марат, то можно все же получить достоверную картину.

Они считают, что Марат был очень способным экспериментатором, отличался изобретательностью в проведении опытов, в выборе объектов наблюдения. Они отмечают также, что Марат не прибегал к использованию гипотез или экспериментов других ученых, что он для своего времени был одаренным и добросовестным ученым.

Однако Марат, конечно, не являлся несправедливо обиженным и непризнанным гением. По мнению специалистов, он изучил некоторые новые частные проблемы, внес ясность по их отдельным аспектам, углубил некоторые знания. Но в целом его система объяснения важнейших явлений света и электричества, основанная на «огненных флюидах», к сожалению, не оказалась ни гениальным открытием, ни просто прогрессом в развитии науки. Марат не стал ни Коперником, ни Галилеем, ни Ньютоном, ни Лавуазье, как он иногда сам воображал. Но ведь множество академиков или профессоров как в те времена, так и особенно в наши, тоже ими не являлись, хотя преуспевали и пользовались весьма респектабельной репутацией. Его несчастье состояло в том, что он слишком переоценивал свои достижения. Ему было мало того, что некоторые ученые принимали его всерьез как ученого. Бенджамин Франклин поддерживал с Маратом серьезную переписку, хотя из-за последующих полицейских преследований наиболее ценные письма Франклина исчезли. Знаменитый Ламарк одобрял некоторые выводы Марата. Вольта пожелал ознакомиться с опытами Марата. Гёте, который был не только великим поэтом, но и ученым, отзывался положительно о работах Марата в области рефракции и преломления света.

По обычным представлениям это уже неплохо. Но Марат этим совершенно не удовлетворен, ибо его по-прежнему обуревает жгучее желание славы. Поэтому он добивается официального признания и одобрения Академией наук Парижа. Через одного из своих новых друзей графа Мэльбуа, который сам был академиком, Марат просит академию рассмотреть его «Открытия». Назначается комиссия, она прибывает к Марату, но, как назло, облачная погода мешает демонстрации опытов, для которых требуется солнечный свет. Это только начало долгих злоключений. В конце концов 17 апреля 1779 года заключение дано. Оно сдержанно, но в целом довольно благоприятно. Марат хочет большего и требует нового и более определенного одобрения своего исследования об огне и свете, в котором он критикует теорию цветов Ньютона. Это уже вызывает раздражение. Проходит месяц за месяцем, однако Марат не получает никакого ответа. Потеряв терпение, он начинает посылать одно за другим раздраженные напоминания. Но академия не торопится обсуждать работы Марата. Он осаждает теперь письмами лично постоянного секретаря академии Кондорсе. Наконец получает заключение академии, подписанное Кондорсе 10 мая 1780 года. В нем всего 27 строчек, из которых явствует, что, поскольку опыты Марата противоречат признанным в оптике положениям, академия считает бесполезным входить в детали и выносить какое-либо категорическое суждение.

Марат в ярости. Он убежден, что Кондорсе и Лавуазье поддались интригам его заклятых врагов — «философов». Вообще-то его возмущение имеет видимость основания, ибо работу его покупают и даже переводят в Лейпциге на немецкий язык. Его близкий в то время друг Бриссо, тот самый, который в будущем станет смертельным врагом Марата и назовет его «бродячим шутом», сейчас пылко разделяет его возмущение решением академии. Марат продолжает свои исследования, он тратит все деньги на приобретение приборов и инструментов. Три года, с 1780-го по 1783-й, он упорно экспериментирует в области применения электричества в медицине. Ему уже некогда заниматься обычной медицинской практикой, денежные средства иссякают.

К тому же в 1782 году он серьезно заболел, и в это время постоянная уверенность в себе покидает его. В письме к Бриссо, который уехал в Англию, чтобы там заняться, в частности, изданием и распространением научных трудов Марата, он пишет с явным чувством усталости: «Эти частые приступы заставляют меня опасаться, что мое здоровье не выдержит усталости от работы; счастье, если моменты их ослабления дадут мне возможность завершить мои труды». Но Марат уже не надеется на это и неожиданно пишет, что обстоятельства, возможно, заставят его переехать в Лондон.

Здоровье все же возвращается к нему, и он завершает опыты по электричеству, описывает их в брошюре и посылает ее на конкурс в академию Руана. И вдруг неожиданная удача. Провинциальная академия, каких тогда было много, удостаивает его премии! Этот весьма скромный научный успех Марата оказался последним. Он все упорнее раздумывает о том, чтобы уехать из Франции и искать славы в другом месте. По некоторым данным, в это время Марату предлагают поступить на службу одного из «северных дворов». Речь может идти либо о России, либо о Швеции. Марат предпочитает Лондон. Неожиданно ему представляется другая возможность, которая необычайно увлекает его.

Друг Марата, уже упоминавшийся Рум де Сен-Лоран с апреля 1783 года находился в Мадриде, в столице самого отсталого, самого обскурантистского королевства Европы. Правивший там Карл III и его министр Флоридобланка решили провести реформы, чтобы модернизировать это захолустье, представление о котором прекрасно передают знаменитые офорты Гойи. Речь зашла, в частности, об учреждении в Испании Академии наук. Рум де Сен-Лоран предложил министру кандидатуру Марата на пост главы будущей академии. Флоридобланка согласился с этой идеей, заметив, что, естественно, придется навести справки через испанское посольство в Париже о личности и репутации будущего руководителя академии. Марат с воодушевлением отнесся к предложению, о котором сообщил ему друг из Мадрида. Между Парижем и Мадридом завязывается оживленная переписка. Сохранившиеся у Рума десять писем Марата, полученные им в период от июня до ноября 1783 года, рисуют нам облик Марата, совершенно не соответствующий лубочным портретам-биографиям Друга народа.

Неизвестно, какую гамму чувств испытал Марат, давая свое согласие поступить на службу одного из самых реакционных, консервативных и отсталых королевских дворов. Ясно только, что больше всего Марат боялся, как бы его кандидатуру не забраковали. Кроме того, он понимал, что если в Париже узнают о его намерениях, то он потеряет службу при дворе графа д'Артуа. Но была и другая причина для опасений, которую Марат тщательно скрывал от Рума. Ведь именно в это время только что вышла в свет его работа «План уголовного законодательства». Что, если в Мадриде узнают о содержании этой крайне революционной книги? А «Цепи рабства», где содержится программа насильственной революции? Как же поступает Марат, если судить по его письмам? Они открывают картину по меньшей мере трагикомическую, даже невероятную в свете позднейшей революционной репутации Марата. Действительно, вот что писал автор «Цепей рабства» и «Плана законодательства» собственной рукой в начале июля 1783 года в Мадрид: «Близко знакомые со мной люди хорошо знают, что нет оснований опасаться человека, который всегда уважал правительство, законы, нравы страны, где он находился, и который никогда не сделает ничего, что могло бы запачкать его репутацию, которой он всецело предан».

Марат в своих письмах пытается заранее, на случай получения о нем неблагоприятной информации, оградить свою благонамеренность, чтобы Мадрид не взял обратно соблазнительного для него предложения: «К моей радости примешивается досада, когда я думаю, что господин посол услышит, может быть, вопли наших философов, для которых даже вера в бога является преступлением». И он добавляет: «Сколько почтенных духовных лиц я мог бы выставить в качестве гарантов!» Марат деист в духе Руссо, и в его книгах содержатся бичующие пассажи против церкви, но теперь он отрекается от всех своих убеждений. В письме от 20 сентября он пишет Руму: «Бесспорно, мы с вами вдвоем испытываем одинаковое уважение к Святейшей Религии, но ваши взгляды на средства служения ее делу более плодотворны, чем мои, и я восхищаюсь вашей мудростью в этом отношении, испытывая благородное стремление стать вашим соперником в этом служении».

Поистине, его католическое величество и сама священная инквизиция, процветавшая в Испании, имели шанс обрести надежнейшего слугу трона и алтаря! Может быть, Марат стремился в Испанию, чтобы осуществить там свои революционные планы? Вряд ли, ибо не было в Европе страны, где деспотизм был так прочен, как в Испании. Увы, речь шла о самом банальном и жалком отречении…

Марат так рвался уехать в Испанию, что начал усиленно заниматься испанским языком. Кстати, в одном из писем он пишет: «Что касается моего сердца, то оно давно испанское». Вспомнив о своем испанском происхождении по отцовской линии, он начинает хлопотать о получении доказательств принадлежности к дворянству. Марат приобретает для запечатывания своих писем Руму печатку с каким-то фантастическим дворянским гербом. Рум, видимо, поверил ему и на своих письмах писал: «Господину де Марату». Опять эта пресловутая дворянская приставка, которой грешили Робеспьер и Дантон. Но Марат? Это кажется немыслимым. Однако так было.

Приготовления Марата к совершению новой для него роли оказались напрасными. В начале ноября Рум информирует его, что дело приобретает дурной оборот, ибо в Мадрид якобы поступили письма, в которых Марат «изображен в самых черных красках». Его обвиняют в невежестве, бездарности, в шарлатанстве, изображают человеком, который много обещает, но неспособен выполнять свои обещания…

20 ноября 1783 года Марат посылает Руму огромное письмо, сопровождаемое кучей разных оправдательных материалов для представления их министру. Он описывает всю свою жизнь в неожиданно лучезарном свете благонамеренного подданного короля. Он изображает себя жертвой интриг философов, этих чудовищ, которые «уже разработали ужасный проект ликвидации всех религиозных корпораций и уничтожения самой религии». Разумеется, он не пишет ни слова о своем участии в политической жизни Англии, как и о некоторых своих трудах, таких, как «Цепи» и «План». Рум снимает копию со всех материалов и передает документы министру Флоридобланка. Но Марату все же отказывают в обещанной и вожделенной должности.

В начале 1784 года он теряет и свою прежнюю, хотя и скромную, но надежную должность врача лейб-гвардии графа д'Артуа. Теряет он и свое жалованье, а времена богатой клиентуры прошли. Примерно в это же время из его жизни как-то уходит маркиза Лобеспан. Не может больше Марат и пользоваться услугами секретаря аббата Филасьера. Марат оставляет обширную квартиру и переезжает в более скромную на улице Вье-Коломбье. Ему 41 год, и наступают наиболее трудные годы его жизни.

Надо отдать должное Марату: неудачи и провалы не обескураживают его. В 1784 году, кроме «Медицинского электричества», он завершает «Элементарные понятия оптики». Новую работу он публикует благодаря пожертвованию «просвещенного любителя». Денег нет, а когда они иногда появляются, Марат тратит их на приобретение инструментов для опытов. В мае 1785 года Марат обращается к властям с просьбой освободить его от уплаты налогов как «иностранца, путешествующего с целью получения образования». Много сил и времени он тратит на участие в конкурсах провинциальных академий. Марат пишет «Похвалу Монтескье» — простое изложение взглядов мыслителя и терпит провал на конкурсе академии Бордо. Он берется за любые темы. Появление воздушных шаров вдохновляет его на сочинение, он пишет о природе радуги, о причинах радужной окраски мыльных пузырей…

Постоянное стремление к славе все чаще сменяется судорожными поисками хлеба насущного. Приходится пренебрегать некоторыми принципами. Еще в своем неопубликованном романе он ядовито намекал на низкопоклонство своих лютых врагов — философов Дидро и Вольтера перед могущественными монархами. Имея в виду «дружбу» Вольтера с прусским королем Фридрихом II, Марат писал: «Никогда такая постыдная низость не запятнает моей жизни».

Но в 1786 году он вспомнил, что по рождению является подданным прусского короля, слывшего покровителем ученых. Используя посредничество одного из друзей, Марат посылает Фридриху II роскошно переплетенный экземпляр «Исследований об электричестве», сопровождая подарок просьбой взять его на службу. «Просвещенный» деспот не удостоил Марата ответом.

Приходится изворачиваться и перебиваться продажей экземпляров своих книг, приборов и материалов для физических опытов, запасов лекарств. Лишь немногие из прежних друзей не покидают его. Самым надежным оказался Авраам Брегет, часовщик и физик, прославившийся на весь мир своими часами, морскими и астрономическими инструментами. В 1787 году из Англии возвращается Бриссо, тоже бедствующий и боящийся даже признаться, что деньги, вырученные им продажей сочинений Марата в Англии, он просто проел. Бриссо поражен крайней бедностью Марата, он помогает ему продавать приборы и книги. Бриссо отметит в своих мемуарах, что и в нищете Марат сохранял свою гордость и достоинство: «Стремление к славе было его болезнью, и он не стремился к деньгам».

Впрочем, иногда удача навещает нищего, но гордого Марата. Среди членов ненавистной Французской академии дружеское расположение к нему сохраняет Беозе, с помощью которого Марату удается опубликовать анонимно перевод «Оптики» Ньютона, украшенный официальным одобрением Академии, не изменившей, естественно, пренебрежительного отношения к научным работам самого Марата. Этот незначительный, достигнутый путем уловки, успех не меняет ничего в бедственном положении Марата. Кажется, ничего уже не оставляет надежд на лучшее. Но ведь как раз в это время развертывается движение за реформы, связанные с деятельностью Неккера. Несколько раз его сторонники предлагали Марату присоединиться к их усилиям, опубликовав за счет банкира брошюры в поддержку реформ. Однажды Бриссо прямо спросил его: «Почему вы упорно продолжаете заниматься физикой? Настало время подумать о свержении деспотизма, объединить вашу деятельность с моей». Марат ответил: «Я предпочитаю спокойно продолжать мои эксперименты. Физика не ведет в Бастилию». Может быть, трусость побуждала воздерживаться от политики? Вероятно, он просто не верил в движение, возглавляемое либеральными аристократами. Летом 1788 года новая, тяжелая болезнь обрушилась на Марата. Он уже считал себя обреченным в свои 45 лет. Зато он продолжает твердо верить в ценность своих научных работ. Он пишет завещание, доверяя все свои рукописи и все имущество Брегету. Совершенно неожиданно он поручает своему другу передать все его научные разработки… в Академию наук!

Как он трогателен и жалок, этот Марат! Даже перед лицом смерти он думает о славе! На этот раз о посмертной славе. И какая уверенность в себе, когда он пишет: «Такова была, есть и будет судьба гениальных людей, которые опередили свой век: оплакивать всю жизнь слепоту настоящего поколения и встречать определенную оценку со стороны будущих поколений».

Марат прав. Будущие поколения сумеют оценить его подлинное величие. Но, увы, оно связано не с его скромными научными достижениями, которые он слишком переоценивал. Не с его яростной борьбой против злонамеренных академиков. Вообще, период от возвращения из Англии до начала революции не составляет самой блестящей страницы в биографии легендарного Друга народа. Порой, когда он, к примеру, буквально пресмыкается перед королем Испании или Пруссии, кажется, что это кто-то другой. Ведь уже говорилось, какую причудливую смесь гениальности с крайней ограниченностью представлял собой этот необыкновенный человек. Кроме яркой вспышки «Плана уголовного законодательства», в парижский предреволюционный период почти не видно Марата, защитника и пророка угнетенных и униженных. Тяжкая болезнь обрушивается на него, он уже пишет завещание. И вдруг наступает выздоровление, вернее — воскресение! Оно произошло не в результате применения каких-либо целительных средств вроде тех, которые принесли короткую, эфемерную известность Марату, «врачу неизлечимых». Его вылечила и воскресила революция.

Спасительный кризис, возрождение мужества наступили, когда больному Марату рассказали, что решено созвать Генеральные Штаты. В отличие от множества французов, да и от самого Людовика XVI, пожалуй, полагавших, что дело сведется лишь к перераспределению в сборе налогов, Марат сразу почувствовал, что наступает революция. Он писал об этом: «Я стонал…, когда революция возвестила о себе созывом Генеральных Штатов. Я скоро увидел, куда придут события, и я начал дышать надеждой увидеть наконец человечество отомщенным, надеждой на то, что я смогу помочь разорвать его цепи, смогу занять мое место. Но это был еще только прекрасный сон, готовый исчезнуть: жестокая болезнь угрожала мне его завершением в могиле. Не желая покинуть жизнь, не совершив ничего для свободы, я составил на скорбном ложе «Дар отечеству».

Итак, Марат почувствовал надежду на освобождение всех н одновременно надежду для себя лично занять свое место в ореоле славы. Для этого он, больной, даже умирающий, пишет новую работу, брошюру, вышедшую без подписи, в феврале 1789 года под названием «Дар отечеству».

Это слово — «Дар» — кажется претенциозным, особенно на фоне умеренного, даже банального внешне содержания брошюры. При беглом чтении это лишь программа конкретных мер по превращению абсолютистского феодального государства в конституционную монархию. Многие историки и биографы поэтому не обнаружили здесь Марата-революционера, а нашли искреннего монархиста и консерватора. Действительно, он таким и выглядит, если прочитать эти почтительные восхваления Людовика XVI и Неккера. Можно усмотреть также в «Даре отечеству» тактический ход, уступку господствующему настроению. Все это и в самом деле содержится в «Даре». Но не только это. Ведь если вспомнить «Цепи рабства», то революция с целью установления конституционной монархии совершенно не удовлетворяет Марата. В Англии он понял, что она не освобождает простой народ, бедняков от угнетения, нищеты и рабства. Его идеал — иная, народная революция, грозным пророком которой Марат хочет стать и станет. Собственно, «Дар отечеству» — это первое послание Марата-пророка, адресованное народу. Но, подобно предсказанию дельфийского оракула, оно нуждается в расшифровке.

Прежде всего оно отличается от множества брошюр, наводнивших тогда Францию. Как правило, они выражают всеобщую эйфорию и предсказывают торжество третьего сословия. Марат же видит третье сословие отнюдь не единым, хотя и призывает его к единству. Пока. Потому что он мечтает о другой революции, которая якобы осчастливит бедняков. И он рисует образ желанной счастливой Франции, образ, который сначала воспринимается лишь как риторическая концовка брошюры:

«О родина моя, я вижу тебя уже преображенной! Где эти несчастные, изнуренные голодом, лишенные приюта и крова, отданные во власть отчаяния, которых ты, казалось, отталкиваешь от своей груди? Где эти обездоленные, полуголые, истомленные, бледные и тощие, бывало населявшие твои города и селения? Где эти бесчисленные стаи сборщиков-лихоимцев, которые опустошали твои поля, подстерегали у твоих застав и грабили твои провинции?

Народ не стонет больше под тяжким бременем королевских налогов. Крестьянин располагает уже хлебом и кровом и дышит свободно; рабочий разделяет его судьбу, ремесленник не терпит больше нужды, и ревностный служитель церкви не прозябает в бедности».

Это, конечно, утопия, мечта, ибо даже если будут проведены в жизнь все те конкретные меры по установлению конституционной монархии, которые терпеливо и последовательно перечисляет Марат, бедность, нищета не исчезнут. И так может случиться, если народ, усыпленный пышными общими фразами, не проявит упорной революционной энергии. Для этого он должен осознать, что ничего еще не завоевано, что борьба впереди, что пока перед народом лишь возможность, которую легко упустить. Главная забота Марата и состоит в том, чтобы народ не довольствовался общими декларациями, чтобы он поднялся на борьбу за реальные, а не мнимые блага. Обращаясь к народу, к его низшему, самому многочисленному слою бедняков, Марат предупреждает: «Вам представляется теперь единственный случай, чтобы вновь вступить в свои права. Познайте же, наконец, цену свободы, поймите же, наконец, цену свободы, поймите же, наконец, ценность мгновения… Берегитесь, как бы, пренебрегая мудрыми советами и прислушиваясь к соблазнительным речам, вы собственными руками не вырыли пропасть у своих ног. Берегитесь, как бы собственные ваши дети не упрекнули вас позднее в том, что вы выковали им цепи, и как бы они, рыдая над горькими плодами порабощения и жалуясь на свои мучения, не стали проклинать продажность своих отцов».

Да, Марат призывает благословение на «лучшего из королей», он даже восхваляет добродетели дворянства и духовенства. Но здесь же указывает, что среди них есть люди, «полные решимости скорее ввергнуть страну в ужасы гражданской войны, чем отказаться от своих несправедливых притязаний». Еще ничто, казалось бы, не предвещает действий контрреволюции, еще никто тогда, в начале 1789 года, не видел угрозы аристократических заговоров. Но Марат уже прозорливо чувствовал такую опасность и указал на нее. Более того, он обращается в «Даре отечеству» не только к народу, но и к тем, кто будет пытаться препятствовать выполнению его справедливых требований… Марат обращается к привилегированным, напоминая им о возможных грозных и страшных для них действиях народа против своих угнетателей: «Что, если бы он начал с того, что разграбил их жилища и поделил их земли? Как не понимают они, что, будучи раздавлены численностью своих противников, тем из них, кто уйдет от меча, придется искать спасение в изгнании или стонать в оковах? Как же не страшатся они превратностей судьбы, когда воинственная нация стоит перед ними с оружием в руках? Кто в этом случае может поручиться, не будет ли землевладелец, в свою очередь, закрепощен? Кто может поручиться, что какой-нибудь прелат, граф, маркиз, князь не будет, в свой черед, подчинен своему конюху или лакею? Все эти соображения, вполне способные привести в трепет угнетателей и дать понять богатым и сильным, мирно наслаждающимся всеми общественными преимуществами, что не следует доводить до отчаяния огромный и храбрый народ, пока еще требующий лишь облегчения своих страданий и жаждущий еще только воцарения справедливости».

Это «пока» и «только» выглядят весьма многозначительно и могут смениться «жестокой гражданской войной». Правда, это предупреждение. Но это и предвидение. Удивительно точная картина того, что произойдет очень скоро. Итак, в целом весьма умеренный текст содержит в себе нечто грозное и суровое. Марат начинает говорить языком и голосом Друга народа и предвещает гигантскую жакерию, насильственную и кровавую народную революцию в случае, если «сильные и богатые» доведут народ до отчаяния…

Итак, Марат ясно видит будущее вплоть до апокалипсической картины восстания угнетенных. Он даже заглядывает дальше и рисует картину райского процветания Франции, когда народ будет наслаждаться покоем и счастьем. Но как будет устроен этот рай на земле? Здесь фантазия Марата останавливается. Только отдельные детали прорываются искрами, освещающими грядущий золотой век. Прелат, граф, маркиз, землевладелец будет, «в свою очередь, закрепощен». Господами же станут их бывшие «конюхи и лакеи». Но ведь прелатов и маркизов, вообще дворян и богачей всего одна-две сотни тысяч, а бедняков — десятки миллионов. И если они поменяются местами в социальной иерархии, то как сотня тысяч новых крепостных сможет прокормить много миллионов новых господ? Эта неосуществимая, почти евангельская мечта стара как мир и столь же утопична. Марат совершенно не представляет себе сложного социального и экономического механизма окружавшего его мира и тем более мира будущего. Тысячелетняя мечта рабов, крепостных, многих поколений несчастных тружеников понятна и объяснима их наивным невежеством. Но Марат, человек образованный, который, по его собственному признанию, «исчерпал почти все, что человеческий разум сделал в области морали, философии, политики, чтобы извлечь все лучшее»! Неужели это лучшее представляет собой лишь примитивную утопию, очень старую, но вечно возобновляемую, с помощью которой утешали свое горе много поколений обездоленных?

Сам Марат утверждал, что «Дар отечества» имел «большой успех». В действительности только патриотическое общество города Каво удостоило его премии. Произведение потонуло в бурном потоке всяких памфлетов, многие из которых были подписаны более громкими именами. Последовала и критика редкого и возмутительного тона «Дара отечеству».

Марат немедленно отвечает и публикует «Добавление», состоящее из новых четырех «Речей к третьему сословию». Он сделал это очень быстро, ибо уже 12 марта 1789 года последовал приказ о запрещении «Добавления». Что побудило Марата снова нетерпеливо схватить перо? Появилась королевская грамота о созыве Генеральных Штатов, в которой монарх, удостоенный в «Даре» комплиментов как «мудрый и добрый», заявлял, что цель созыва — лишь решение его финансовых трудностей. С нескрываемым гневом Марат пишет: «Я ищу в грамотах слов, идущих прямо к сердцу и вызывающих слезы восхищения, но нахожу в них лишь обычный язык властолюбивого государя, дела которого пришли в расстройство и который готов охотно внимать смиренным просьбам своих подданных, лишь бы они в свой черед помогли ему выпутаться из затруднений…

Это ли язык справедливого государя, наконец, осознавшего, что только одни злоупотребления его властью ввергли государство в пучину бедствий… Не общественные бедствия вовсе, не тяжкие стенания доведенных до отчаяния подданных нарушили его покой; короля тревожит только плохое состояние финансов, истощение его казны — вот что не дает ему спать спокойно!»

А раз так, считает Марат, то Генеральные Штаты должны отказаться обсуждать финансовые дела, пока не будут приняты новые основные законы страны. И далее он излагает основы будущего конституционного устройства, основы которого — суверенное Национальное собрание. Ему, а не королю должна принадлежать высшая власть. Правда, здесь Марат непоследовательно соглашается на право вето короля. Но очень скоро он исправит свою ошибку. Марат предусмотрителен, требуя голосования не по сословиям, а по большинству голосов всех трех сословий, заседающих совместно. Он решительно против предоставления королю права объявлять войну и вообще считает, что общее ограничение его прерогатив лишь пойдет на пользу ему самому. Он тактично, но очень откровенно поясняет, что король обязательно с этим согласится, ибо иначе он поступит как «какой-то безумец» или «гнусный тиран». И он советует ему не слушать «осаждающих трон изменников родины», готовящих заговор против нации, против революции. Кстати, он довольно прозрачно дает понять, что в принципе республика гораздо предпочтительнее монархии. Словом, Марат блестяще предвидит ход событий, а они будут развиваться так, как будто люди послушно и сознательно выполнят все намеченное им. «Дополнение» содержит множество замечательных идей, мыслей и чувств. Пожалуй, главное в нем, мрачное, пессимистическое, но потому и грозное новое предупреждение и аристократам, и богатой либеральной буржуазии, что они напрасно не хотят считаться с яростью, гневом, страданиями большинства угнетенного народа. С необычайной силой, голосом и стилем легендарных библейских пророков Марат обличает их: «Я не сомневаюсь в том, что те вялые люди, которых обычно называют рассудительными, осудят горячность, с которой я встал на защиту народа. Но моя ли вина в том, что люди эти бездушны? Бесчувственные к народным бедствиям, они сухо взирают на страдания угнетенных, на содрогание доведенных до отчаяния несчастных, на агонию бедняков, истощенных голодом, и раскрывают уста лишь для того, чтобы твердить об умеренности и терпении. Возможно ли следовать их примеру, если в груди у тебя есть сердце? И как следовать их примеру по отношению к врагам, не способным ни к какому ответному великодушию, глухим к голосу справедливости, чьи сердца закрыты для раскаяния? В течение стольких веков, пока они угнетали народ, что выиграл он от подобных успокоительных рассуждений? Отказались ли они от своего варварства при виде его бедствий? Были ли они тронуты его стенаниями? Сильные слабостью народа, они с яростью поднимаются против него и кричат «караул!», лишь только он заводит речь об их прерогативах. Неужели, чтобы добиться покоя, народу всегда придется молча позволять себя грабить, неужели он своей трусостью будет позволять им и впредь упиваться его кровью?»

Здесь снова слышатся раскаты грозного, пока еще подземного гула, предвещающего извержение вулкана народной революции! Марат — единственный и первый предсказал ее приближение. И это не революция «вялых…, рассудительных» буржуазных либералов. Это нечто более ужасное. Но заклинания Марата остаются гласом вопиющего в пустыне. Ему выпадает обычная судьба пророков. Правда, запрещение дополнительных речей Марата — это своего рода признание. Напрасно также король пренебрег предупреждениями Друга народа. А ведь в примечании к четвертой речи он упомянул английского короля Карла I, сложившего голову на эшафоте.

В начале 1789 года Марат уже совершенно оправился от болезни и действует в полную силу своего страстного темперамента. Действует очень активно, но, к сожалению, его опять заносит в сторону от его главного революционного пути. В начале 1789 года он пишет свою брошюру «Современные шарлатаны». Марат решил воспользоваться революцией, чтобы разделаться со своими заклятыми академическими недругами. Он предлагает, чтобы Генеральные Штаты упразднили Академию наук вообще (кстати, это и сделает Конвент позже). В этой идее есть зерно истины, ибо научные кланы, корпорации, академии всегда неизбежно вырождаются в касту, спаянную круговой порукой, превращаются в «мандаринов», как говорят во Франции, заимствуя китайское понятие. Однако его грубые нападки на таких выдающихся ученых, как Монж, Лаланд, Лаплас или Лавуазье, совершенно несправедливы и просто смешны. Нелепо также выглядит обвинение Маратом «шарлатанов» в том, что они якобы вставили в опубликованную посмертно «Исповедь» Руссо те места, где автор признается в разных неблаговидных, даже постыдных поступках. У Марата нет никаких доказательств: он просто обижен за обожаемого им кумира, который оказался не столь уж божественно безгрешным. К чести Марата надо заметить, что он, видимо, особенно не добивался публикации своих «Шарлатанов», которые напечатают только в сентябре 1791 года.

Марат испытывает растущее стремление служить революции. Его выбирают членом избирательного комитета дистрикта Карм, где он живет, и он старательно выполняет свои скромные обязанности. Созываются Генеральные Штаты, и больше месяца идет глухая борьба за превращение их в Учредительное собрание. Многим непонятно происходящее в Версале. Марату кажется, что депутатам не хватает усердия и знаний. Он обращается с письмами к депутатам, казавшимся ему наиболее горячими патриотами: Мирабо, Шапелье, Сийесу, Габо, Варнаву, Дюиору и другим. Никто из них не отвечает Марату; настораживает слишком пылкий и безапелляционный тон писем; неизвестный человек предлагает действия, которые кажутся им бессмысленными.

В начале июля Париж охвачен тревогой. В Версаль стягиваются наемные войска. Они уже здесь, на Марсовом ноле. Заговор двора ясен: хотят разогнать Учредительное собрание, усмирить бунтующий Париж. Отставка Неккера как искра вызвала взрыв восстания. 14 июля взята Бастилия. Марат с восторгом и тревогой видит эти события. Но как может влиять на них какой-то незаметный член избирательной комиссии одного из 60 дистриктов столицы? Марат хочет предупредить, предостеречь этих радостных, ликующих людей. Они думают, что уже победили. Глупцы! Революция еще только начинается. Разве аристократы согласятся так легко с поражением? Нельзя допустить, чтобы из-за ошибок наивных и доверчивых людей из парода снова восторжествовал порок!

«Я понял, — напишет позднее Марат, — что нужно гораздо сильнее действовать для того, чтобы бороться с пороками, а не ошибками. Это было возможно только при помощи ежедневной газеты, в которой мог быть услышан голос суровой правды, в которой законодателям напоминали бы о принципах, в которой разоблачались бы мошенники, нарушители долга, изменники, раскрывались все заговоры, выслеживались все тайные замыслы, а при приближении опасности били бы в набат». Марат принял самое важное в жизни решение и определил свою историческую судьбу. Но легко сказать — издавать газету!

Хотя новые газеты в то время десятками появлялись каждый день, сделать это практически оказалось нелегко. 19 июля Марат увлеченно излагает свою идею комитету дистрикта, но его члены, зажиточные буржуа, слушают скептически. Они не склонны доверять этому доктору Марату. Предложение отклонено, Марат выходит из комитета и решает действовать самостоятельно, в одиночку!

Пока же Марат продолжает бомбардировать лидеров левых в Собрании своими письмами. Одно из них, написанное 27 июля, случайно сохранилось, и это поразительный документ. Марат требует в нем создания Революционного трибунала! Значит ли это, что именно он был инициатором террора? Нет, это не так. Марат пишет по поводу расправы народа в дни взятия Бастилии над Делоне, Флесселем, Фулоном и Сертье. Он считает их виновными, но осуждает самосуд. Он против жестоких расправ толпы и, чтобы предотвратить их, считает необходимым учреждение юридического правомочного органа революционного правосудия. Марат предвосхищает то, что в будущем сделает Конвент.

Недруги Марата будут писать, что с началом революции он впал в «разоблачительную истерию». Все зависит от того, какими словами обозначить страстно-нетерпеливое, жгучее, испепеляющее самого Марата желание успеха революции, его истинно пламенное стремление служить ей как орудию освобождения порабощенных и униженных. Он приходит в ужас от того, что чудо освобождения и спасения людей может обернуться для них горем и несчастьем. Поэтому он дрожит от яростного негодования, когда видит эту опасность, и не может сдержать вопль отчаяния при малейшем признаке обмана народа.

Учредительное собрание, которому он еще недавно доверял и на которое надеялся, потеряло его доверие после того, как пресловутой «ночью 4 августа» устроило фарс, возмутившую его сцену лицемерного великодушия. 7 августа он пишет гневное «Разоблачение усыпителей народа». Его негодование совершенно оправданно, хотя призыв Марата немедленно распустить Собрание и заменить депутатов не только поражает и шокирует: он просто неосуществим. Если Марат и прав, то, как с ним будет часто случаться, прав слишком рано! Но ведь это и называется пророчеством…

Можно назвать и демагогией, если вспомнить, что постоянной главной страстью Марата является его стремление к славе. Видимо, здесь снова сложное сочетание всех разнообразных и скрытых импульсов, определявших его слова и действия.

11 августа ему каким-то чудом удается выпустить один номер газеты «Монитор патриот», в котором он раскрывает смысл многочисленных конституционных проектов, обсуждаемых Собранием. Только один Марат по-настоящему смело срывает с них все покровы: права получат лишь буржуазия, богатые, а на долю гигантского большинства голодных бедняков не останется ничего, кроме звонких и пустых фраз.

Итак, он выполнил свой долг, он предупредил. Но кто заметил, а тем более прочитал его жалкий листок? Да и какие могут быть основания для тревоги, если в Версале заседают депутаты, среди которых несколько сотен лучших юристов, законников Франции? Если бы они еще любили народ, как Марат, мучились бы и страдали, болели за него так же, как он… Увы, поверить в это трудно, и надеяться на них нельзя. Значит, Марат должен любой ценой сделать это! И он делает, он пишет в первые дни августа, как сам говорит, «беглый набросок» конституции и Декларации прав человека, объемистый документ в 60 страниц. Он совершенно не похож на привычные конституционные тексты. Это не сухо-торжественный трактат с чеканными, но холодными юридическими формулами. Скорее это какая-то исступленная поэма ярости и гнева, мудрости и наивности, ужаса и восторга. А ведь наш бедняга, наверное, написал ее в своей жалкой каморке при тусклой свече за какую-нибудь одну бессонную ночь, дрожа от нетерпения и жгучего желания подарить людям счастье! И, конечно, обрести славу! Проект конституции Марата напоминает какой-то основной закон сказочной Земли обетованной, а не кодекс меркантильной буржуазии. Да ведь, по правде говоря, Марат и не хочет буржуазной революции, а мечтает об иной, народной революции. Но он не до такой степени слеп, чтобы быть совершенно непрактичным, и поэтому он ссылается на всеми тогда признаваемого Монтескье, сдабривая его резко усиленной дозой утопического эгалитаризма Руссо.

Марат прямо заявляет, что в обсуждаемых в Версале документах «права народа нарушены», и поэтому он решил «раскрыть великие истины» своим голосом, исходящим «из недр народных масс». Если его предостережения не будут услышаны, заявляет Марат, Францию ожидают «страшные потрясения».

Главное в его проекте, и в этом он далеко обгоняет свою эпоху, посягательство на священный для буржуазии принцип частной собственности. Марат заявляет, что на основании естественного права, «когда какому-нибудь человеку недостает всего, он имеет право отнять у другого имеющиеся у него в избытке излишки… Человек вправе покуситься на собственность, на свободу, даже на жизнь себе подобных». Но такое естественное право ограничивается общественным правом, защищающим права других членов общества. Однако эта защита должна содержать принципиальное исключение: «Закон должен предупреждать слишком большое неравенство состояний, устанавливается предел, какой они не должны переступать».

Общество обязано обеспечивать всем равное право на жизнь, оно «в долгу перед теми своими членами, которые не обладают никакой собственностью и чей труд едва достаточен для удовлетворения их насущных потребностей, для обеспечения их средств, которые позволяют им питаться, одеваться, иметь подходящее жилище, лечиться во время болезни, доживать свой век в старости и воспитывать своих детей… Те, кто утопает в роскоши, должны взять на себя заботу о покрытии потребностей тех, кто лишен самого необходимого».

Но это уже далеко выходит за пределы целей буржуазной революции, которую Марат обгоняет на века. Он осмеливается даже на утверждение, что социальная справедливость вправе восторжествовать даже с помощью насилия. Правомерность вооруженного восстания народа и преступность сопротивления ему — вот что провозглашает Марат: «Честный гражданин, которого общество оставляет в нужде и отчаянии, возвращается в естественное состояние и имеет право требовать с оружием в руках тех преимуществ, которых он не сумел добиться раньше, лишь для того, чтобы позднее добиться много больших. Всякая власть, которая этому противится, есть власть тираническая, а судья, который осуждает такого гражданина на смерть, — лишь подлый убийца».

Марат досконально развивает свою идею народного суверенитета, который осуществляют его депутаты. Интересен образ депутата, нарисованный им; ведь это не что иное, как его собственный личный идеал, которому он будет подражать до последнего своего дыхания: «Это — человек прямой и твердый, не торгующий честью служения государству; человек безупречный, рассчитывающий на свою добродетель; человек мудрый, лишенный честолюбия и не боящийся бедности; это, наконец, великий человек, созданный для бессмертия, видящий собственную славу в том, чтобы посвятить свои таланты, свои ночные бдения, свой покой делу благополучия своих сограждан».

Марат детально описывает задачи, принципы организации исполнительной власти. Она, вполне в духе времени, воплощена в монархии. Зато какого жесткого контроля он требует со стороны народа над этой властью! Особенно настойчиво Марат предостерегает против угрозы военного деспотизма. Поразительно, но создается впечатление, что он вполне отчетливо видит призрак Наполеона! Столь же досконально он излагает требование к организации судебной власти, требуя учреждения Верховного трибунала, дабы «карать министров за злоупотребления». В проекте конституции Марата предусмотрено все необходимое и, конечно, вооруженные силы. Он требует в связи с этим «отречения от страсти к завоеваниям». Что касается налогов, то Марата больше всего беспокоит, чтобы богатые не ускользнули от налогообложения, тогда как бедняк у него «не должен платить ничего». В муниципальной организации, в устройстве церкви, во всем Марат неукоснительно требует проведения максимального демократизма. При этом человек, которого уже начали клеймить как опасного проповедника хаоса, анархии, грабежа, беззакония, жестокости и варварства, выступает со всей страстью необузданной души именно за подлинный порядок, честный и справедливый. Он пишет к своему проекту примечание, которое надо рассматривать как его подлинное исповедание веры, как раскрытие необыкновенной, поистине загадочной души Марата:

«Я чувствую омерзение к распущенности, беспорядку, насилиям, разнузданности; но когда я подумаю, что в настоящее время в королевстве имеется пятнадцать миллионов человек, которые чахнут от крайней нужды, которые готовы погибнуть от голода; когда я подумаю, что правительство, доведя их до этой страшной доли, без сожаления бросает их на произвол судьбы и обращается, как с преступниками, с теми из них, что собираются толпой, и преследует их, подобно диким зверям; когда я подумаю о том, что муниципалитеты не предоставляют им и куска хлеба, разве только из страха быть ими сожранными; когда я подумаю о том, что ни один голос не поднимается в их защиту ни в клубах, ни в дистриктах, ни в общинах, ни в Национальном собрании, — мое сердце сжимается от боли и трепещет от негодования. Я знаю обо всех опасностях, каким я подвергаюсь, горячо отстаивая дело этих несчастных; но страх не остановит моего пера; не раз уже отказывался я от забот о своем существовании ради служения отчизне, ради мести врагам человечества и, если понадобится, отдам за них последнюю каплю крови».

Итак, создано одно из любопытных произведений революционной мысли Великой французской революции. Но как оно противоречиво! Постоянное страстное стремление Марата к личной славе смешано с поразительным чувством милосердия и сострадания к угнетенным. Мысль Марата совмещает в себе вещи несовместимые: реальные требования буржуазной революции, интересы революционной буржуазии третьего сословия, с одной стороны, и еще более резкое требование четвертого сословия, бедняков, плебеев города и деревни, с другой. Конечно, прямая защита их материальных интересов не входила в расчеты либерального большинства Учредительного собрания. Категорическое требование Марата ограничить буржуазную собственность в интересах бедняков не могло там найти поддержку. Даже Робеспьер, один из самых левых депутатов, ни за что не поддержал бы его ни тогда, ни позже. Такая позиция определялась не злой волей, не какой-то враждой к беднякам, но трезвым расчетом. Ведь если богатых лишить богатства, то откуда возьмутся средства для создания промышленности, для ведения торговли, для оплаты артистов, художников, ученых? А если голод и нужда исчезнут, что заставит человека, существование которого обеспечено, упорно работать?

Нарисованный Маратом земной рай построен на зыбкой песчаной почве иллюзий, утопий, если не демагогии. Его проповедь можно даже назвать реакционной, ибо ограничение, регламентация частной собственности задержала бы становление капитализма во Франции, а прогресс был реален только на этом пути. Возможно, Марат понимал это, учитывая политический опыт, приобретенный им в Англии. Но он понимал также, что крушение феодализма выгодно и массе бедняков. Он пытался использовать буржуазную революцию для хотя бы частичного удовлетворения задач иной, народной революции. К тому же, мыслима ли вообще задача рационалистической реконструкции мысли Марата? Не следует ли отвести изрядную долю в его деятельности инстинкту, чутью, чувству? В духовном мире человека всегда есть нечто такое, что является иррациональным, что он сознательно не контролирует. Особенно это характерно для таких страстных, экспансивных натур, как Марат. Он отдавался до конца борьбе за свое дело. Но ведь и Спартак дрался героически без всяких шансов на успех, как и множество других отчаянных мятежников всех времен и народов, выражавших гнев и отчаяние угнетенных. Подобно им, Марат не очень верил в торжество народной революции, которую он вдохновлял. Не случайно он часто проявляет мрачный пессимизм, обреченность, даже склонность к мученичеству. Подобно Христу, это человек без улыбки, и он как будто предчувствовал, что его ждет терновый венец мученика. В том-то и состояло величие Марата как настоящего революционера, чтобы бороться даже при самых ничтожных шансах на успех. Даже при отсутствии таких шансов. Бороться ради самой идеи, ради славы…

Он и боролся. Написав проект Конституции и Декларации прав, Марат три недели обивал пороги парижских типографщиков, пытаясь уговорить их напечатать его взрывчатое произведение. Оно появляется лишь в конце августа за два дня до принятия Собранием совсем другой Декларации прав. Марат остается по-прежнему в пустыне, где его пророчество почти никто не слышит. Нужна газета. После случайной удачи в виде выпуска одного листка, 13 августа его арестовали, но после назидательной беседы в тот же день освободили. Марату постепенно становится яснее, что значит начать выпуск своей газеты. Для этого прежде всего требовались деньги. Впрочем, не так уж много. Однако тысяча экземпляров обходилась в 40–45 ливров — цена хорошего обеда на двоих в ресторанах Пале-Рояля и ложи в Опере. Сколько же тысяч он будет печатать? Мирабо издавал тогда газету в 10 тысяч экземпляров, а тираж газеты Лустало «Революции Парижа» превышал 100 тысяч. Марат остановился для начала на тираже в две тысячи. Правда, аудитория газеты окажется значительно больше. Она предназначена для бедных, а среди них мало грамотных. Поэтому газету обычно читали вслух целой группе людей.

Преодолев множество препятствий, 12 сентября 1789 года Марат выпустил первый номер газеты под названием «Парижский публицист». С шестого номера, с 16 сентября, она стала называться «Друг народа». С 15 октября он стал подписываться «Марат, Друг народа». Название газеты стало одновременно как бы частью собственного имени Марата и выражало очень точно его историческую миссию. Внешне эта газета была мало похожа на современные: формат ее напоминает нынешние журналы. В ней было от 8 до 16 страниц серой, рыжей или синей грубой бумаги, бледный шрифт, плохая печать. Всего примерно за три с половиной года Марат выпустит около тысячи номеров, то есть больше 10 тысяч страниц он напишет своей рукой, ибо он один делал всю газету. Такая адская работа, часто в условиях преследований, подполья, без помощников — сама по себе вызывает восхищение. Кроме того, что Марат писал сам, он печатал только письма читателей, в основном людей из народа самых разных профессий и положений. Правда, бывало, что Марату требовался повод для выступления, и он сочинял письма сам, подписываясь вымышленным именем. Ничего предосудительного в этом нет, если учесть, что и сейчас наши газеты постоянно занимаются этим. Но Марат прибегал к таким приемам довольно редко. Вообще эта была честнейшая газета. Случалось, Марат ошибался, и тогда он сразу же исправлял ошибку, извиняясь перед читателями. Важная особенность газеты состояла в том, что в отличие от почти всех других парижских газет она не была информационной, то есть она не печатала все последние новости, происшедшие накануне. Это была проблемная газета; каждый ее номер посвящался тому, что Марат считал самым важным в тот момент для дела революции.

Рождение «Друга народа» (и одновременно второе рождение самого Марата) явилось событием в истории революции. Внешне не случилось ничего особенного, появилась лишь новая, одна из многих сотен рождавшихся тогда газет. Эти многочисленные издания отражали какие-то течения среди буржуазии, взгляды разных буржуазных «разумных» революционеров.

Но с этой газетой впервые обрел свой голос народ! Поэтому она сразу заняла совершенно исключительное место. Стиль, манера, язык Марата, сначала показавшийся многим яростно-нелепым, бредовым, удивительно точно отразил коллективное сознание бедноты, тех, кто голодал, кто проливал кровь, штурмуя Бастилию, и кто на другой день беспечно радовался, наивно торжествуя победу. И этому нисколько не мешала бесцеремонная манера Марата резко, даже обидно высказываться о глупости народа, его невежестве, беспечности, трусости, легковерии. Марат не скупился на уничижительные эпитеты, не льстил народу, не подлаживался под его язык и настроения. Напротив, он ошеломлял, озадачивал жгучей смесью яростной ненависти и острым чувством реальности, обнаженной до конца жестокой правдой.

Спустя недели две после начала издания «Друга народа» Марат напечатал такие слова: «Мне отовсюду пишут, что эта газета производит скандальное впечатление: враги отчизны пишут о богохульстве, а трусливые граждане, никогда не знавшие ни порывов свободолюбия, ни опьянения добродетелью, бледнеют, читая ее».

Что же заставляет бледнеть трусов? Марат решительно разоблачает иллюзии тех, кто думает, что революция уже победила: «В ваших руках лишь призрак власти… вы дальше от счастья, чем когда-либо». Учредительное собрание, обсуждавшее конституцию, он клеймит позором и проклятием и требует его роспуска и выбора нового. Он предлагает разогнать и муниципальное собрание, обрекающее трудовой люд на голод. Однако он ни разу не предложил никакой конкретной меры против богатых, не требовал практических действий, которые облегчили бы участь бедняков. Зато настойчиво предупреждает о «гнусном заговоре» и требует для борьбы с ним концентрации революционной власти, создания Революционного трибунала и Комитета общественного спасения, избрания народного трибуна-диктатора.

Никто, правда, не понимал ясно смысла этих требований. Народ верил в Учредительное собрание. Мирабо оставался его кумиром. По-прежнему огромный авторитет имел Лафайет, верили и мэру Парижа академику Вайи — ненавистному для Марата. Крайние меры, предлагаемые «Другом народа», казались пока ненужными и бессмысленными. «Требовать крайних мер прежде, чем положение вещей сделает возможными или хотя бы постижимыми для достаточно большого числа умов, — это еще не служит доказательством политической прозорливости», — писал Жак Жорес по поводу действий Марата осенью 1789 года.

Многие читатели воспринимают яростные призывы «Друга народа» как плод больного воображения. Однако 3 октября в Париже узнают о королевской встрече с офицерами Фландрского полка, о подготовке войск, и убеждаются, что «гнусный заговор» — реальность. 5 октября утром газета Марата призывает парижан «собраться с оружием в руках… Мы погибнем, если народ не назначит трибунал и не облечет его властью». Не Марат организовал поход на Версаль и насильственное перемещение короля в Париж. Он даже и не призывал к нему. Но он возбуждал революционный дух народа. И это поняли в Ратуше, куда уже несколько раз вызывали Марата для объяснений. А 6 октября отдан приказ о его аресте. Из-за революционных событий выполнение приказа переносят на 8 октября. Но предупрежденный Марат скрывается и уходит в подполье. Итак, открытая борьба Марата за ускорение и завершение революции продолжалась 27 дней. Отныне Марат занял свое место поборника самых крайних революционных действий. Он гордо заявлял руководителям Ратуши, начавшим открыто его преследовать: «Я око народа, а вы лишь его мизинец».