Монтаньяры

Глава I РЕВОЛЮЦИЯ

Наступление революции во Франции предвидели и предсказывали многие. Но никто не знал, как это произойдет. Людовика XVI неожиданно разбудили ночью 14 июля 1789 года. Удивленно и растерянно слушал он торопливый рассказ герцога Лианкура о взятии Бастилии.

— Это же бунт! — пробормотал король.

— Нет, государь, это революция, — печально ответил герцог.

В глубине души король не верил в такую опасность. Что может поколебать древнейшее, самое знаменитое королевство и самое богатое в Европе государство? Конечно, досаждали финансовые трудности. Но когда их не было? Разве его предшественники на троне, Людовик XV, сам король-солнце Людовик XIV, не нуждались постоянно в деньгах? В конце концов все как-то улаживалось. И разве Франция не процветает в почете и славе?

С начала века число его подданных возросло с двадцати до двадцати пяти миллионов. Ни при одном другом царствовании в Париже не строили так много: шестьсот новых роскошных особняков, тридцать тысяч солидных домов украсили столицу. Дворец в Версале поражает богатством и роскошью. Правда, предшественники Людовика XVI проиграли несколько войн. Но сам он не знал военных поражений. Еще не так давно, в 1783 году, Париж ликовал, празднуя победу над заносчивой Англией в американской войне. Народ радовался тогда, любуясь красочным фейерверком по случаю подписания мирного договора.

В последнее время король перестал понимать людей. Даже среди принятых при дворе четырех тысяч самых знатных мелькали постные физиономии, которые своим унылым видом будто предвещали недоброе. Что им еще надо? Кажется, он уступал всем: королеве, братьям-принцам, придворным, всему дворянству… По сравнению с предшественниками, он очень покладистый король, за что, как он считал, его любили. Конечно, он король-домосед. За пятнадцать лет царствования он совершил только две поездки: на коронацию в Реймс и на торжественное открытие Шербурского порта. Зато он не страдал пороками Людовика XV, своего деда, управлявшего по капризам любовниц — вначале мадам Помпадур, а затем мадам Дюбарри. Людовик XVI был целомудрен и ходил к исповеди с чистой совестью. Он увлекался науками, заполнял апартаменты научными приборами, машинами, любил географию и одобрил экспедиции капитана Кука, послал на край света Лаперуза обследовать Тихий океан.

У него были невинные слабости: король обожал ремесла и с удовольствием сам работал напильником, изготовлял с помощью слесаря Гамена хитроумные замки. Людовик не мог жить без охоты. Хотя его считали близоруким, он превосходно стрелял и гордился своими охотничьими трофеями. Только в августе 1784 года он подстрелил 460 штук дичи, в декабре 1787-го — 218. Не пренебрегал он и псовой охотой, застрелил за десять лет 1275 оленей, убил много кабанов, даже волков…

Его нельзя было упрекнуть в невежестве, он знал несколько языков. Хотя Людовик не любил и не умел вести изысканные остроумные беседы, никто не назвал бы его глупым. Он был достойным королем, правда, довольно нерешительным и ленивым. Порой он даже проявлял способность воспринимать новые идеи и требования жизни. Как прекрасно начиналось его царствование! Новый король, которому не было и двадцати лет, получил прозвище Людовика Желанного. Юный монарх даже отказался от традиционного подарка в 24 миллиона ливров, поднесенного ему по случаю вступления на престол, разогнал развратную шайку, царившую при дворе его предшественника, отправив в ссылку всесильную фаворитку Дюбарри. Король начал очищать авгиевы конюшни королевских финансов, назначив генеральным контролером ученого экономиста и крупного администратора Тюрго. Тот взялся за дело, предложив самое простое и разумное решение: пусть налоги платит не только народ, но и два первых, привилегированных сословия, — дворянство с духовенством. Ведь выжать еще что-то из третьего сословия — крестьян, горожан, буржуазии — уже было невозможно. Тюрго наметил программу экономических и политических реформ, хотел шире открыть дорогу свободному предпринимательству буржуазии.

Естественно, аристократов охватило яростное негодование. Набожный король особенно прислушивался к протестам епископов. В страхе за свои богатства они вдруг обнаружили «нечистивость» Тюрго: «Ведь он не ходит к мессе!» Людовик, еще недавно писавший Тюрго, что «только вы да я и любим народ», теперь подписал отставку реформатора. Все, начиная с братьев короля, ликовали. Реформы Тюрго попытались забыть.

Играли на том, что Людовик XVI не мог заставить себя согласиться с умалением роли дворянства; ведь он сам был первым дворянином. В блеске крупнейших дворянских родов он видел собственную честь и славу. Слушая различные доводы серьезных и честных советников, он соглашался с необходимостью изменения старого порядка. Но как только попытки частичных реформ встречали противодействие дворянства и церкви, Людовик отступал. Вся его деятельность на троне — хаос противоречивых колебаний, всегда кончавшихся уступками благородному сословию.

Беда в том, что денег в казначействе не прибавлялось. С трудом сводили концы с концами. Парижские банкиры, недовольные отставкой Тюрго, не хотели больше давать королю взаймы. Они знали, что без серьезных реформ получить обратно деньги не удастся. Чтобы выйти из положения, пришлось опять взяться за реформы, доверив управление финансами богатому швейцарскому банкиру Жаку Неккеру. Кое в чем он расходился с Тюрго, однако действовал тоже в интересах буржуазии, а не только аристократии. Он сократил расходы двора, ввел новые меры веса, предложил новую налоговую систему, посягавшую и на доходы дворянства. И хотя он не затрагивал главных основ старого феодально-абсолютистского порядка, аристократы возмутились. Почему этот швейцарец, протестант, официально даже не назначенный, подобно Тюрго, генеральным контролером финансов, смеет не считаться с интересами привилегированных?

В мае 1781 года Людовик XVI уволил его в отставку. Неккеру не могли простить опубликование отчета о состоянии финансов, наглядно показавшего паразитизм дворянства. Король еще раз уступил, отказавшись от частичных, осторожных, половинчатых реформ. И опять попытка предотвратить революцию закончилась неудачей.

Старый порядок сам рыл себе могилу. Двор, особенно королева, беззаботно пускали по ветру миллионы, государству угрожало банкротство. Мария-Антуанетта, да и сам король старались не задумываться о завтрашнем дне. Братья короля, граф д'Артуа и граф Прованский, увлекавшиеся игрой в карты, добились оплаты своих многомиллионных долгов за счет казны. Королевские финансы по-прежнему оставались в хаотическом состоянии, из которого их теперь уже не пытаются вывести два новых, быстро сменившихся генеральных контролера. В 1783 году на этот пост назначили Шарля Калонна. Он превзошел безответственностью своих предшественников, не отказывал в деньгах никому, особенно Марии-Антуанетте. Но бесконечно продолжать вакханалию расточительства невозможно. Калонн, по примеру Тюрго и Неккера, предлагает новый вариант, по существу, тех же реформ: главная среди них — единый земельный налог на всех, в том числе на дворянство и духовенство. На этот раз королевские реформаторы решили действовать наверняка и созвать нотаблей — самых знатных людей королевства. Ведь они должны наверняка поддержать короля. В феврале 1787 года собрались принцы крови, герцоги, маршалы, епископы, интенданты, мэры, всего 147 «столпов» королевства. Однако попытка использовать старый феодальный институт дала неожиданный результат. Нотабли не только отвергают реформы, но вынуждают короля прогнать самого реформатора Калонна!

Аристократы заразились либеральными идеями французских философов XVIII века: Вольтера, Монтескье, Гольбаха! Они не желают больше терпеть абсолютизм монархии, деспотизм короля, хотя и не склонны расстаться со своими привилегиями. Институт старого порядка ведет атаку на этот порядок во имя новых идей свободы! Для этого они требуют созвать Генеральные Штаты всех сословий, последний раз собиравшиеся в 1614 году. Необычайная политическая двусмысленность возмущает и озадачивает двор. Он реагирует немедленно, хотя и вслепую: на место Калонна по совету Марии-Антуанетты назначают епископа Ломени де Бриенна.

Красноречивый прелат-философ имеет множество замыслов, но в конце концов считает, что «есть столько случайностей, а довольно одной, чтобы спасти нас». Увы, нотабли отвергают и его реформы. Тогда их воплощают в королевские эдикты и представляют для регистрации в парламент Парижа — старинное судебное учреждение, имеющее право регистрировать законы. Но парламент тоже отвергает их и, в свою очередь, требует созыва Генеральных Штатов. Людовика XVI вывели даже из его обычного состояния ленивой апатии. Он приказывает отправить весь парламент в ссылку, в Труа. Но бунтарей поддерживают другие парламенты в провинции. Антиабсолютистская позиция парламентов одобряется всеми городами. Здесь «бунт» привилегированных начинает превращаться в восстание буржуазии — вождя третьего сословия. Настоящее восстание, когда в дело вступают солдаты, а народ забрасывает их с крыш черепицей, происходит в Гренобле, в провинции Дофине. В замке Визиль созывается собрание, на котором верховодит уже не знать, а буржуазия.

Здесь-то и рождается новая идея, хотя она и выдвигается под старой вывеской — созыв Генеральных Штатов, — но не так, как раньше, когда каждое из трех сословий имело равное число представителей, а с двойным представительством третьего сословия! Ведь оно составляет 98 процентов населения.

Король капитулирует: 8 августа объявлено о созыве Генеральных Штатов на 1 мая 1789 года, а через две недели Ломени де Бриенн уволен в отставку, а на его место снова призван Неккер.

Итак, сначала привилегированные, дворянство и духовенство, нотабли и парламенты потребовали созыва Генеральных Штатов. Затем к ним присоединилась буржуазия, возглавляющая третье сословие, и тоже потребовала созыва Генеральных Штатов. И те и другие объединились против короля; они требуют одного и того же. Но, как выяснилось очень скоро, на совершенно разных условиях! Знатные хотят Генеральных Штатов по старинке, когда они господствовали и все решали: ведь два всегда больше одного, и третье сословие смиренно подчинялось. Теперь же оно само одно хочет иметь столько же голосов, как и два первых сословия вместе. Решение же должно приниматься путем индивидуального, поголовного голосования. Стоит лишь небольшому числу дворян и духовенства присоединиться к третьему сословию, и оно будет хозяином Генеральные Штатов. Общий антиабсолютистский фронт разделился на два соперничающих лагеря. Кто же из них возьмет верх?

Именно в это время в событие вмешивается новая сила — народ.

Финансовый кризис оказался лишь симптомом общего острейшего экономического кризиса, охватившего страну. На этот раз не только люди, но и само небо против короля. Дожди, наводнение весной 1787 года, потом засуха, страшный град 13 июля, опустошивший поля Западной Франции, — все это вызвало катастрофический неурожай. Бедствие обрушилось и на города. Текстильная промышленность из-за английской конкуренции не могла дать работу десяткам тысяч рабочих, а затем наступает небывало суровая зима 1788/89 года. Жестокие морозы обрушились на Францию. Сена замерзла вплоть до Гавра, Луара до Нанта, каналы по всей стране. Остановились скованные льдом баржи. В их трюмах гнили зерно, сыры, овощи. Обозы застряли на заснеженных дорогах. В Париже цена четырехфунтового хлеба поднялась с восьми до пятнадцати су. Голодные бунты вспыхивают повсюду, от Прованса до Бургундии, от Бретани до Эльзаса. Крестьяне и рабочие грабят склады, останавливают обозы с продовольствием.

Голодные бунты явление не новое для Франции. Новым является поиск политического выхода. Кризис ведет к объединению третьего сословия. Массы голодных теперь приобрели вождя: буржуазию, требующую реформы государственного строя. Борьба парламентов, дворянства и духовенства против абсолютизма; все это сразу отступило на второй план. Возникает «национальная партия» третьего сословия, в которой стихийно сливаются все многочисленные потоки недовольства большинства населения.

Весной 1789 года проходят выборы в Генеральные Штаты. В отличие от современных выборов, когда до последнего момента никто не знает, сколько мест получит та или иная партия, число депутатов от каждого сословия было заранее известно: по 300 от двух привилегированных сословий и 600 — от третьего. Выбрали немного меньше (всего 1165), но в основном пропорция сохранилась. Важнее количественных показателей оказались результаты уникальной письменной консультации: на избирательных собраниях принимались наказы — тетради жалоб и пожеланий. Конечно, в них не нашли отражение чаяния сельских и городских бедняков, ведь наказы писали грамотные.

Во всяком случае, получилась как бы программа деятельности Генеральных Штатов, но отнюдь не программа революции. Ее цель — преобразование феодального строя в буржуазный — все хотели достичь путем реформы, без применения насилия. Наказы соответствовали идеалам французских философов — просветителей XVIII века. Они всесторонне разработали и определили цель преобразования общества, но не средства и методы ее достижения.

В одном вопросе все наказы независимо от сословий оказались едины: все хотели сохранения монархии, но ограниченной, контролируемой законом. Никто не добивался установления республики.

Наказы третьего сословия требовали принятия конституции, отменяющей феодализм, гарантирующей индивидуальные свободы, собственность, интеллектуальную и религиозную терпимость, равенство прав, обязательное утверждение налогов Национальным собранием. В наказах не содержалось ничего враждебного монархии, напротив, все опиралось на союз между королем и нацией. В них выражалось пожелание, чтобы законодательная власть принадлежала нации совместно с королем, а исполнительная — одному королю.

Наказы дворянства резко отличались от наказов третьего сословия. Соглашаясь на равенство в налогообложении, оно не допускало равенства в правах, требовало сохранения сословий.

Людовику XVI предоставлялась великолепная возможность: нация избавляла его от тягостных забот, вызвавших изнурительную борьбу с нотаблями, с парламентами. Будущее его монархии гарантировалось конституцией, освобождавшей его от ответственности за самые важные, трудные и тяжелые проблемы жизни страны. Правда, пришлось бы разделить власть с представителями народа. Пойдет ли он на это? Пока никто не мог дать ответа на такой вопрос. Оставались неясными и порядок работы Генеральных Штатов, способ голосования и принятия решений…

В конце апреля депутаты Генеральных Штатов съезжаются в Версаль. Представителям третьего сословия предписывают явиться обязательно в скромном черном одеянии, напоминающем смесь одежды монаха и мелкого клерка. Дворянам и духовным советуют одеться как можно ярче, пышнее. 2 мая депутатов официально представляют королю. Дворяне и духовенство допускаются в кабинет короля. Монарх свидетельствует им свое уважение. Гораздо более многочисленную массу депутатов третьего сословия принимают в другом помещении, где король с подчеркнутой небрежностью лишь окидывает их холодным взором. 4 мая депутаты отправляются к мессе в церковь Святого Людовика. Сначала, подальше от короля, отдельно идут скромные представители народа. Затем в парадных одеждах, блистая бархатом, золотым шитьем, шляпами с пышными плюмажами, со шпагами шествуют дворяне. Далее идут епископы в фиолетовых сутанах, в красных шляпах, в кружевных стихарях, сопровождаемые священниками, одетыми поскромнее. Наконец выступает двор во главе с королем и королевой. На этот раз их ослепительный облик превзошел даже традиционную помпезность, роскошь и блеск, которыми славился на весь мир версальский двор. Пока еще никто и подумать не мог, что видит начало шествия монархии к смертному одру…

5 мая 1789 года король Людовик XVI торжественно открыл Генеральные Штаты. В королевском дворце не нашлось достаточно большого помещения, чтобы вместить депутатов. Их собрали в расположенном невдалеке огромном здании Меню плезир — Малых забав. Так обычно переводят его название на русский язык, хотя точнее было бы по смыслу, назначению и аналогии с известным древним сооружением в Кремле назвать его Потешный дворец. Обычно здесь веселились, смотрели спектакли, устраивали балы, маскарады, приемы. Пять лет назад в этом зале состоялось первое представление «Женитьбы Фигаро» Бомарше. Придворные от души смеялись над проделками остроумного Фигаро, над его словами о своем хозяине графе Альмавиве, который лишь «дал себе труд родиться». Ныне здесь же предстояло всерьез решить, достаточно ли подобного «труда», чтобы господствовать…

По случаю открытия Генеральных Штатов огромный зал с великолепными колоннами заново отремонтировали и украсили. На эстраде возвышался королевский трон. По одной стороне зала сидели дворяне, по другой — духовенство. А в глубине, подальше от короля, отвели места для третьего сословия. Его депутатов впустили не в парадные двери, как дворян, а в скромные боковые. Сиденья для них сделали пониже.

Среди 570 депутатов третьего сословия оказалось 200 юристов, 100 торговцев и промышленников, 50 крупных землевладельцев, 11 дворян, 3 священника. Ни одного настоящего крестьянина или рабочего там не нашлось. И все же они представляли народ и были самой монолитной, однородной единой группой. Что касается 270 дворян, то 90 среди них склонялись к новым, передовым либеральным идеям, хотя тон задавали пока яростные защитники старого феодального порядка. Еще меньше единства было среди 290 представителей духовенства. Высшая церковная иерархия — кардиналы, епископы — имела мало общего с бедными приходскими священниками. Некоторые из них будут даже революционерами. Но пока Генеральные Штаты как бы воплощают старую сословно-феодальную Францию.

Правда, теперь, слушая короля, депутаты третьего сословия не обязаны становиться на колени, как в старых Генеральных Штатах. Однако сразу же произошел мелкий, но многозначительный эпизод. Усевшись на троне, король надел шляпу, дворяне и духовенство последовали его примеру. А депутаты третьего сословия вместо того, чтобы по предписанному им этикету остаться с непокрытыми головами, тоже водрузили на головы свои шляпы. Неслыханное своеволие! Но король нашелся: он снял шляпу, и всем пришлось сделать это же. Итак, для начала восторжествовал принцип «равенства». Впрочем, третье сословие хотело проявить не враждебность к королю, а отношение к другим сословиям. Ведь все депутаты без исключения были монархистами.

Король произнес короткую, тщательно взвешенную, но, впрочем, многозначительную речь.

— Всеобщее брожение, чрезмерное стремление к нововведениям, — сказал он, — овладели умами, и если не поторопиться отрезвить их, это может окончательно ввести в заблуждение…

Ни слова о конституции, о реформах, которых требовали наказы. Ничего не сказано и по вопросу, не. терпящему отлагательства: как будет работать собрание, как голосовать. Когда вслед за королем выступил министр юстиции Барантен, выяснилось, что двор стоит за старые правила, по которым привилегированные сословия всегда будут в большинстве. Значит, третьему сословию самому придется добиваться справедливости. Рухнули надежды и на прославленного реформатора Неккера. В пространной речи он вообще не вспомнил о своих прежних планах и сообщил только о дефиците бюджета в 56 миллионов ливров и предложил одобрить заем в 80 миллионов. Под давлением двора он не поддержал требование поголовного голосования.

Третье сословие сидело в оцепенении. Для чего их собрали? Впрочем, уже на другой день они решили именовать себя не депутатами третьего сословия, а «депутатами общин». Это походило на пока еще робкое, но явное отрицание многовекового униженного положения народа, на стремление дать понять, что именно они представляют все население, входящее в общины. Начинается длительный, почти в пять недель период, внешне выглядевший замешательством или бездействием третьего сословия. Так и думали самонадеянно в окружении короля. В действительности происходило нечто очень важное. Собравшиеся с разных концов страны, часто совершенно незнакомые люди должны были осознать свою общность, выработать единую и твердую позицию. Надо было убедить робких и колеблющихся, склонных к привычному рабскому послушанию дворянам и церкви. Ведь открыто отвергнуть правило голосования по сословиям означало отрицание монархической законности. Здесь была граница, за которой начиналась революция. Не у всех хватало на это смелости. Но никто не высказался и за подчинение. Сумеют ли эти люди смело и решительно не только встать наравне с привилегированными сословиями, но и объявить себя единственным воплощением нации? Группа самых активных создает Бретонский клуб, заседающий в версальских кафе, где идут напряженные обсуждения.

Наконец 10 июня аббат Сийес, автор нашумевшей брошюры о третьем сословии, в которой он требовал, чтобы из ничего это сословие стало воплощением нации, вносит внешне скромное предложение, которое принимается. Третье сословие объявляет о решимости выйти из состояния долгого бездействия и предлагает депутатам двух других сословий начать совместную проверку полномочий «всех представителей нации». Не явившиеся будут считаться отсутствующими.

Сначала не последовало никакого отклика. Но 13 июня явилось три приходских священника. За несколько дней таких набралось уже 19. Проверка полномочий началась. 17 июня депутаты наконец решились: они объявили себя Национальным собранием (490 голосов против 90). Тем самым третье сословие совершало революционный акт, отвергало старое общество и создавало новую власть, независимую от короля. А затем Национальное собрание принимает решение, что народ прекратит уплату любых налогов, если это собрание будет распущено. Новый революционный шаг произвел грозное впечатление.

К собранию присоединяется большинство приходских священников. Герцог Орлеанский призвал так же поступить и дворян, и его призыв встретил поддержку 80 депутатов.

Но епископы и большинство дворян, забыв все прежние распри, взывают к королю. Их представители отправляются в Марли и умоляют короля обуздать чернь. Королева, братья короля, парижский архиепископ вырывают у короля согласие на решительные действия, началом которых должно послужить особое королевское заседание Генеральных Штатов. Под предлогом его подготовки приказано запереть зал Меню плезир и не допускать туда никого.

20 июня ничего не подозревающие депутаты Национального собрания явились на заседание, но нашли двери запертыми и охраняемыми. Лил дождь, и народные представители мокли во главе со своим председателем, знаменитым астрономом, академиком Сильвеном Байи. Наконец кто-то предложил пойти в находившийся рядом зал для игры в мяч. Это было высокое помещение, освещаемое окнами под самым потолком, с голыми гладкими стенами без всяких украшений, без стульев или кресел. Унылое помещение с деревянной галереей на одной из стен, какой-то сарай стал вместилищем и ареной поистине исторической сцены. Она запечатлена на картине одного из учеников Давида; сам метр задумал, но не завершил ее, оставив только наброски. В центре, забравшись на стол, Байи читает текст клятвы, которую горячо одобрили, а затем подписали все депутаты, кроме одного. Они поклялись, что будут собираться на заседания в любом месте до тех пор, пока не выработают конституцию.

На другой день воскресенье, а в понедельник 22 июня Национальное собрание провело заседание в церкви Святого Людовика. В нем участвовали 150 представителей духовенства. Но все ждали королевского заседания.

Три дня совещался Совет короля. Неккер предложил сделать кое-какие уступки. Их отвергли и решили проводить твердую линию.

23 июня снова в зале Малых забав депутаты трех сословий явились на королевское заседание. Все обставлено как в день открытия Генеральных Штатов. Но в зал не допустили публику, а здание окружили войсками. Снова депутатов третьего сословия пытаются унизить и больше часа держат под проливным дождем перед входом в зад. Король является со всей помпой Старого порядка и произносит речь, интересную не только в качестве демонстрации глупости, но и как выражение того предела уступок, на которые он согласен. Он может пойти лишь на некоторую либерализацию, индивидуальные свободы, административную децентрализацию. Король пообещал, что будет советоваться с Генеральными Штатами о налогах и финансах. Но он не допустит никакого ограничения своей власти и никакого покушения на сословные привилегии и феодальный порядок. Решения 17 июня отменяются.

— Я один добьюсь блага для своих подданных; я буду рассматривать одного себя их подлинным представителем… Я повелеваю вам, господа, разойтись тотчас же и собраться завтра утром каждому сословию в отведенных вам палатах…

Затем король удалился, уверенный, что приказ немедленно исполнят. С ним ушли многие дворяне, большинство духовенства. Но депутаты третьего сословия остались в зале. Явное неповиновение королю побудило церемониймейстера маркиза Дре-Брезе подойти к председателю и напомнить ему о повелении короля.

— Мне кажется, — ответил Байи, — что нации не приказывают…

Намного сильнее прозвучало возмущенное заявление графа Мирабо, произнесенное громовым голосом:

— Ступайте и скажите вашему господину, что мы находимся здесь по воле народа и оставим наши места, только уступая силе штыков!

Тогда в зал по приказу короля явились гвардейцы, чтобы выгнать депутатов. Однако против них встали, обнажив шпаги, присоединившиеся к третьему сословию маркиз Лафайет, герцог Ларошфуко, герцог Лианкур, еще несколько дворян. Гвардейцы отступили. К королю поспешили с вопросом: что же делать? Не склонный к смелым решениям без постороннего воздействия, Людовик XVI махнул рукой:

— Ну, если они не желают уходить, черт с ними, пусть остаются!

А Национальное собрание продолжало заседать. Оно подтвердило свои прежние решения и утвердило декрет о неприкосновенности его членов. 24 июня большинство духовенства присоединилось к Собранию, на следующий день их примеру последовали 47 дворян во главе с герцогом Орлеанским. 27 июня король как бы примирился с совершившимся фактом и призвал «свое верное духовенство и своих верных дворян» объединиться с третьим сословием. В Париже ликовали. Кому могло прийти в голову, что король лишь впервые применил уловку, которая станет постоянной особенностью его тактики: притворной уступкой прикрывалась тайная подготовка применения силы? Королю слепо верили. Депутаты чувствовали себя победителями и думали, что предстоит лишь поскорее закрепить победу. 7 июля Собрание создает Конституционный комитет, через два дня официально объявляет себя Учредительным, хотя фактически оно выступало в такой роли еще в июне. Однако депутаты слишком спешили, думая, что все трудное позади.

26 июня шесть полков получили приказ разместиться в окрестностях Парижа, а 1 июля такой же приказ был отдан десяти другим полкам. Срочно перебрасывались наемные швейцарские и немецкие полки: французским гвардейцам король Франции уже не доверял. Национальное собрание 8 июля выразило королю беспокойство по поводу переброски войск. Король ответил издевательским советом Собранию перенести свою работу в провинцию, но прекратить сбор войск отказался. 11 июля король смещает Неккера и других министров — противников применения силы. На их места назначаются крайние контрреволюционеры. Все восприняли эту смену правительства как объявление гражданской войны.

Разогнать Учредительное собрание не составляло никакого труда, если бы не Париж. В столице многое внушало тревогу. Всего можно было ждать от голодных обитателей рабочих предместий. Никогда еще на протяжении всего века хлеб не стоил так дорого, как сейчас, в июле 1789 года. За неделю до открытия Генеральных Штатов санкюлоты Сент-Антуанского предместья, возбужденные сомнительными слухами о неосторожных словах фабриканта Ревельона, яростно громили его бумажную фабрику. Войскам пришлось перестрелять больше сотни отчаявшихся санкюлотов. Унося несколько сотен раненых, они укрылись в своих трущобах. Стало ясно: достаточно искры, чтобы вспыхнул пожар мятежа. Невозможно надеяться и на солдат-французов.

В казармах королевской лейб-гвардии открыто заявляют, что не будут стрелять в народ. Но даже состоятельные парижане, не страдающие от голода, настроены слишком опасно. Еще недавно, во время выборов в Генеральные Штаты, они казались равнодушными и спокойными. Лишь часть избирателей вообще приняли участие в выборах. Но сейчас всех словно охватила лихорадка. Выборщики депутатов, давно выполнившие свою задачу, по-прежнему собираются и заседают, затевая опасные дела. Они хотят вооружиться, создать отряды милиции, а затем занять Ратушу и заменить королевских чиновников выбранным ими комитетом. Сад Пале-Рояль с его магазинами, лавками, ресторанами, кафе, игорными заведениями из места развлечения стал мятежным очагом. Там непрерывно идут собрания, звучат бунтарские призывы, и все, что происходит в Версале, в Учредительном собрании, вызывает немедленный отклик в Париже. Ясно, что разгон Учредительного собрания может вызвать взрыв.

Теперь король возлагает надежды на новое министерство барона Бретейля. «Если понадобится сжечь Париж, — заверил он, — сожжем и Париж». Так же настроен и военный министр маршал Брольи. Он считает, что, установив надежный контроль в Париже, можно легко будет либо разогнать Учредительное собрание, либо добиться его безропотного послушания. Иностранные полки постепенно окружают Париж. Они уже входят в город, заняли Марсово поле…

В Париже, и без того охваченном волнением и тревогой, в воскресенье около полудня узнали об увольнении Неккера. Хотя этот швейцарский банкир практически не сделал ровно ничего для революции, имя его окружено ореолом, созданным молвой. Просто вблизи трона нет никого другого, о ком бы знали что-либо хорошее. И его удаление восприняли как явное осуществление опасного аристократического заговора. Ясно, что завтра королевские войска вступят в Париж и парижане будут отданы на расправу иностранным наемникам! Слухи тем более легко принимают на веру, что есть уже свидетели, своими глазами видевшие продвижение войск. В этот жаркий солнечный воскресный день улицы полны народа. Тревожные известия быстро возбуждают толпу. Все устремляются к Пале-Роялю, к этому форуму революции. В разных местах сада кричат сразу несколько ораторов, забравшихся на тумбы, на столы и стулья уличных кафе. Из всех пылких, порой бессвязных, но искренних и страстных речей наибольший эффект имеет речь молодого адвоката Камилла Демулена. Вскочив на стол с пистолетом и шпагой в руке, в шляпе, украшенной зеленым листом, символом надежды, он кричит:

— Граждане! Я только что из Версаля. Нельзя терять ни минуты. Неккер уволен! Эта отставка — то же самое, что колокол Варфоломеевской ночи для патриотов! Этой ночью батальоны швейцарцев и немцев придут с Марсова поля, чтобы нас перерезать. У нас остается один шанс — прибегнуть к оружию!

Призыв к оружию подхватывают тысячи уст. По примеру Камилла Демулена, на шляпы прикрепляют зеленые листья. Впрочем, вскоре выясняется, что зелень — цвет графа д'Артуа, брата короля. Через несколько дней утверждается постоянный революционный символ — сочетание трех цветов: красного и синего (цвета герба Парижа) с белым, королевским цветом. Ведь еще никто не помышляет о республике, о свержении короля, который, конечно, просто обманут дурными советчиками.

Между тем толпа бурлит. Наиболее энергичные бросаются на поиски оружия. Громят оружейные лавки. Врываются в оружейную палату дворца Тюильри, где хранится старое парадное оружие. Там обнаруживают несколько разукрашенных пушечек, подаренных Людовику XIV королем Сиама. Захватывают бочонки с порохом, найденные на барже, стоящей у берега Сены.

Возникает огромная демонстрация. Во главе несут восковые бюсты Неккера и герцога Орлеанского, обвязанные крепом. На площади Людовика XV (нынешняя площадь Согласия) толпа сталкивается с конницей королевского немецкого полка. Одного старика насмерть затаптывают лошадьми. Французские гвардейцы вступают в перестрелку с немцами и присоединяются к демонстрантам. Вечером барон Базенваль, военный губернатор Парижа, отводит своих немцев на Марсово поле. Он безнадежно ждет инструкций из Версаля.

Отступление наемников не успокаивает толпу. Волнения продолжаются ночью, приобретают совершенно хаотический характер. Горят многочисленные таможенные заставы. С ними связывают дороговизну, ибо на заставах берут налог на продовольствие, ввозимое в город. Но особенно упорно ищут оружие. Народ опасается, что Версаль не оставит без последствий мятеж. На другой день тысячи парижан собираются на Гревской площади перед Ратушей. Старая городская власть во главе с Флесселем совершенно беспомощна, перепугана, и никто с ней не считается. Выборщики создают чрезвычайный постоянный Комитет и принимают решение о немедленном создании буржуазной милиции по 600 человек на каждый из 60 избирательных дистриктов Парижа. Сразу же тысячи добровольцев отвечают на призыв. В ночь с 13 по 14 первые патрули с гвардейцами обходят город, ярко освещенный по приказу Комитета. Так рождается Национальная гвардия.

14 июля волнения в Париже не только не затихают, но резко усиливаются. На устах у всех одно слово — Бастилия. 400 лет возвышается над предместьем Сент-Антуан крепость с восемью башнями высотой в 24 метра. Крепость давно утратила военное значение, но продолжает служить складом боеприпасов и государственной тюрьмой. Бастилия в глазах французов — символ безграничного произвола королей. Здесь на основании знаменитых «летр де каше» — приказов о произвольных арестах — побывало немало известных узников, вплоть до Вольтера. В наказах избиратели на выборах в Генеральные Штаты требовали уничтожить Бастилию. В борьбе против феодального абсолютизма это требование приобретает значение лозунга, как бы обобщающего все революционные стремления. Для двора Бастилия тоже имеет огромное значение как символ несокрушимости королевской власти. Поэтому недавно ее гарнизон, состоявший из 80 солдат-инвалидов, усилили отрядом швейцарцев в 30 человек.

С утра 14 июля разносится весть, что большие запасы оружия хранятся на правом берегу Сены в Доме инвалидов. Туда устремляется около десяти тысяч человек. Сначала комендант маркиз Сомбрейль отказывается выдать оружие. Но солдаты не желают стрелять в народ, и комендант вынужден открыть ворота. Народ захватывает 30 тысяч мушкетов, несколько пушек, множество сабель. Вокруг Бастилии собирается все больше вооруженных людей, не скрывающих своего намерения захватить крепость. Комитет в Ратуше пытается предотвратить столкновение и посылает в крепость делегацию для переговоров. Комендант Бастилии де Лоде не желает выдать запасы пороха и оружия, но обещает не открывать огонь, если на крепость нападут. Комитет посылает новых парламентеров. Окружающие крепость проявляют нетерпение. Внезапно из крепости загремели выстрелы. Это и послужило сигналом к началу штурма. Из 700 осаждающих десятую часть составляют солдаты и офицеры гвардии. Они пускают в ход пушки. Удается разбить цепи первого подъемного моста, перейти через ров, заполненный водой. Ценою немалых потерь (80 убитых и свыше 100 раненых) осаждающие врываются в крепость. Подавляющее большинство участников штурма — жители предместья Сент-Антуан, рабочие, подмастерья, ремесленники, лавочники и солдаты, присоединившиеся к народу. Коменданта де Лоне ведут к Ратуше, но здесь толпа, возбужденная рассказами о кровопролитии, расправляется с ним и с бывшим прево Парижа Флесселем, отказавшим народу в оружии. Отрубленные головы этих первых жертв революции на острие пик несут над толпой.

Так традиции жестокости Старого порядка наследует и революция. Находившийся в толпе Гракх Бабеф, впоследствии прославившийся своими коммунистическими утопиями, рассказывал о стихийных расправах в письме к жене и пытался объяснить жестокость, чуждую гуманистическому смыслу революции: «Казни всякого рода, четвертование, пытки, колесование, костры, виселицы, палачи повсюду внедрили среди нас такие дурные нравы! Наши властители вместо того, чтобы приобщить нас к культуре, превратили нас в варваров, ибо сами они варвары. Они пожинают и будут пожинать то, что посеют…». Эти слова революционера, написанные в первые дни революции, могут служить, пожалуй, лучшим объяснением всех последующих террористических эксцессов революции…

Взятие Бастилии влечет неисчислимые последствия. От этого удара монархии уже никогда не удастся оправиться. Самым непосредственным результатом оказался приказ короля Базенвалю немедленно увести своих немецких и швейцарских солдат из Парижа в Сен-Клу.

Об этом лично сообщил Учредительному собранию Людовик XVI, неожиданно явившийся 15 июля на заседание. Он объявил, что вверяет собранию свою безопасность. Король даже соизволил назвать его собственным именем: «Национальным собранием»! Правительство Бретейля уволено в отставку, вновь призвали Неккера. Собрание приветствовало короля долгими аплодисментами. Депутаты искренне радовались, что народ Парижа спас их от контрреволюции, но они хотели также сохранить короля как орудие защиты от революции.

Людовик XVI лишь разыгрывал очередную сцену лицемерия, которое станет главной формой его политики.

В действительности он и не думал прекращать борьбы с революцией, но лишь теми способами, на которые он был способен. Вот что произошло сразу же после трогательной примирительной сцены в Учредительном собрании, если верить мемуарам офицера немецко-королевского полка Вильдемберга. В ночь с 15-го на 16 июля полк прибыл в Версаль. Его командир князь Ламбеск поднялся к королю и в присутствии королевы и нескольких придворных заявил ему:

«— Государь! Желает ли ваше величество спасти Францию? Если да, то соблаговолите встать во главе вашего немецко-королевского полка, и всяким дискуссиям будет положен конец!»

После небольшого совещания с приближенными король объявил, что он принимает предложение, и приказал привести полк на следующий день в тот же час. Полк прибыл вновь в Версаль к назначенному времени. Для короля приготовили его любимую испанскую лошадь. Ламбеск поднялся и на лестнице встретил короля, спускающегося вместе со своими двумя братьями. Однако внезапно король почувствовал слабость, ноги его стали заплетаться, и он упал в обморок. После того как короля привели в чувство, он вернулся в свои апартаменты. Боевой поход был отложен, королевскую лошадь отвели обратно в конюшню, и полк вернулся в Сен-Клу…

Таким, образом, раздираемый теми, кто хотел его открытого сопротивления революции и похода на Париж во главе войск, и теми, кто требовал уступок, Людовик XVI предпочел пока искать согласия со «своим добрым народом». 16 июля вечером он повелел своему брату графу д'Артуа, принцу Конде, герцогу Полиньяку и другим крупным аристократам отправиться «за пределы королевства». Началась первая эмиграция. Распределили роли: король будет тайно бороться с революцией внутри страны, а его братья и другая знать организуют открытую борьбу против нее за рубежом.

17 июля король поехал в Париж, чтобы разыграть новую сцену «примирения» с революцией. Конечно, не любовь к народу, к Франции толкала его на этот шаг, а жалкая трусость и жгучая ненависть к революции, которую он тщательно скрывал, мечтая в глубине души расправиться с подлой чернью. Но сейчас надо было разыгрывать спектакль, что он и делал. Народ чувствовал это. Люди мрачно стояли с оружием в руках, образуя дорогу, по которой шел король. Его не сопровождала столь пышная, сверкающая свита аристократов, как это было совсем недавно. Ведь главные ее представители уже исчезли. Те, кто стоял во главе провалившегося заговора, бежали этой ночью. Брат короля, граф д'Артуа, так боялся за свою жизнь, что решился тайно проехать через город лишь в сопровождении целого полка наемников с двумя пушками.

Из толпы часто раздавались возгласы «Да здравствует нация!», и очень редко слышалось: «Да здравствует король!» Значительно теплее встретили Людовика выбранный командующим Национальной гвардии Лафайет и мэр Байи. Король утвердил их новые должности, признал все, одобрив даже решение о разрушении Бастилии. Видно было, что все это тяготит короля, что он вынужден играть роль, вызывавшую у него отвращение. Еще бы, к шляпе короля прикололи трехцветную кокарду — символ революции, заменившую старые королевские лилии и белый цвет монархии. Ведь это был визит побежденного к победителям.

С наступлением ночи, когда король вернулся в свой дворец в Версале, его встретила разъяренная Мария-Антуанетта. Увидев трехцветную кокарду, украшавшую шляпу Людовика, она яростно сорвала ее и швырнула под ноги:

«— Я и не подозревала, что вышла замуж не за короля, — а за мещанина!» — гневно воскликнула гордая дочь императора.

Теперь Мария-Антуанетта воплощает смертельную ненависть к революции. Но все же она была несправедлива к своему супругу. Ведь он тоже ненавидел «бунт», хотя и действовал более трусливо. Но разве смелый замысел разогнать Учредительное собрание не привел народ к Бастилии? И вот теперь революция стала не только парламентской, но народной. Отныне у нее не один, а два центра силы: Собрание и героический, восторженный победивший Париж. Открытая борьба с революцией больше невозможна.

Обнаруживается социальная природа революции: тот, кто сражался 14 июля и проливал кровь, не получит прямого выигрыша. Но буржуазия имеет осязаемые выгоды с первого дня. Пример — сама Бастилия. 16 июля ненавистный символ деспотизма решили уничтожить до основания. Но разобрать массивные стены из огромных глыб камня не так-то просто. Взялся за это архитектор и подрядчик Паллуа, нанявший 800 рабочих. К концу года Бастилию сровняли с землей ко всеобщему восторгу. И к выгоде подрядчика! Народ радуется бескорыстно; буржуазия разделяет эти чувства, но и не упускает шанса заработать. Крепость распродается по кускам! Ценный строительный материал пошел на строительство моста Конкорд, и поныне украшающего Париж. Кроме того, все департаменты пожелали иметь макеты крепости, изготовленные из ее камней…

Такое желание возникло не случайно. События в Париже заразили своим примером все города Франции. Они совершили всеобщую муниципальную революцию. Повсюду буржуазия, как и в столице, требует участия в администрации своих городов. Если королевские магистраты не уступали власти, их изгоняли силой, как в Страсбурге, где разгромили старую Ратушу. Штурмуют местные «бастилии»: дворец Тромпет в Бордо, форт Пьер-Асиз в Лионе, башню Леви в Кане. В Марселе скоро разрушат форт Сен-Жан, прикрывавший город. Кое-где обошлось без потрясений: кровопролитный штурм Бастилии послужил назидательным уроком. Миром решилось дело в Тулузе, в Аксе, в Тарбе. Напротив, городскую власть сменяли насильно в Ренне, Туре, Седане, Меце, Нанси.

За две недели Старый порядок уничтожили повсюду. Королевская власть — интенданты, губернаторы — сменилась новой революционной буржуазной администрацией. Во всей Франции формировалась и Национальная гвардия. Как и в столице, гвардеец обязан приобрести синий мундир и все снаряжение за свой счет, и поэтому новая вооруженная сила состояла отнюдь не из бедняков. Национальная гвардия, естественно, призывалась дать отпор любому заговору аристократов. Им противостоит также и заключенный между городами союз — «федерация». Формирование гвардии ускорялось обстановкой паники «великого страха».

Внешне это явление психологическое, порожденное тревожными слухами, мифами и призраками, каким-то нервным шоком. Еще раньше зародилась боязнь «разбойников». Теперь же, после захвата Бастилии бедняками Сент-Антуанского предместья, психоз страха охватил не только аристократов, но и всех более или менее состоятельных людей. С ужасом передавали они друг другу известия о страшных событиях.

Дело в том, что разговоры о свободе, о равенстве, звучавшие все громче, не могли не дойти и до слуха голодных не только в городах, но и в деревне. Еще недавно они мирились с тем, что от революции им было мало проку. Теперь, после 14 июля, осмелела и сельская Франция. Быстро откликнулись многочисленные бродяги и нищие. Раньше они довольствовались подаянием или сбором оставшихся на полях после жатвы колосков. Сейчас эти отверженные действуют посмелее. Кое-где по ночам они косят еще не созревший хлеб. Учащаются разные мелкие хищения. Несчастных толкают на это муки голода. Таких случаев немного, но число сельских грабежей невероятно раздувается молвой. Возмущенные крестьяне, вооружившись чем попало, сотнями собираются и бродят в поисках «разбойников». Почти всегда они их просто не находят. Зато по пути озлобленные крестьянские отряды проходят мимо феодальных замков, и они напоминают им об их настоящих врагах. Ведь революция еще никак не коснулась господства феодалов в деревнях, где живет подавляющее большинство населения страны. Крестьяне массами начинают своими средствами сводить счеты с феодалами. Они требуют у владельцев замков книги и документы с записями тяжелых повинностей и немедленно предают их огню. Но часто, наталкиваясь на сопротивление, они громят и жгут сами замки. Передают слухи об убийствах землевладельцев. Зарева пожаров охватывают ночное небо в большинстве французских провинций. Напуганы не только дворяне, но и буржуа, особенно остро реагирующие на угрозу любой собственности. Буржуазная Национальная гвардия идет из городов в поход на «разбойников». Однако для подавления новой «жакерии» немыслимого размаха потребовалось бы оборонять каждый феодальный замок. «Великий страх» охватывает и Учредительное собрание.

Кажется, что звон набата, разорвавший тишину над сельской Францией, загремел в самом зале Учредительного собрания. Усыпляющие депутатов бесконечно скучные, длинные речи сменяются 3 августа тревожными словами, пробуждающими всех.

Слушайте сообщение из провинции… Повсюду собственность стала добычей самого преступного разбоя. Во всех концах страны поджигают замки, разрушают монастыри, грабят фермы… Налоги не платят… Закон потерял силу… Власть, суд — не более как призрак…

На трибуне, конечно, аристократ, представитель дворян, вереницы которых в своих каретах поспешно мчатся из городских замков? Нет, это человек третьего сословия! Буржуазия смертельно напугана покушением на собственность, хотя это феодальная собственность. Но ведь разъяренные крестьяне не разбираются в тонкостях, и буржуа требуют действовать так, как всегда поступали аристократы, отвечавшие на бунт водружением новеньких виселиц. Но как воевать против всей Франции? Если прибегнуть к помощи наемников короля, то это значит и вернуть ему всю власть! К тому же никакой силы ни у дворянства, ни у короля просто нет. Положение было бы безвыходным, если бы не выручили аристократы. Они первые поняли, что невозможно совладать с великой крестьянской революцией. Герцог Эгийон, один из богатейших людей страны, владелец огромных земель, выступает с необычайно либеральной речью.

— Речь идет не только о разбойниках, во многих провинциях объединяется весь народ, чтобы разрушать замки, опустошать поля и особенно чтобы завладеть архивами, где хранятся грамоты, удостоверяющие феодальную собственность. Он пытается сбросить с себя иго, которое гнетет его уже много веков, и следует признать, господа, что для этого восстания, хотя и преступного, можно найти оправдание в тех притеснениях, жертвой которых является народ…

А затем наступило чудо. Некоторые сентиментальные историки всерьез уверяют, что на депутатов Собрания снизошел Святой Дух! Охваченные могучим и прекрасным порывом великодушия, бескорыстия и щедрости, в страстном припадке любви к ближнему дворяне и священники рвались на трибуну, чтобы возложить на алтарь отечества свои приношения. Далеко за полночь продолжалась вакханалия самосожжения феодализма, отказа от многовековых привилегий. Отказались от церковной десятины, от прав на личную зависимость крестьянина, от дворянского права охоты и рыбной ловли, от голубятен и кроличьих садков, от всяких налоговых привилегий, от неравенства перед законом и налоговым обложением. Вконец утомленные патриотическим рвением в эту чудесную ночь 4 августа, депутаты привилегированных сословий выходили с гордо поднятыми головами, как бы задевая ими звезды…

Правда, освобожденные от патетической фразеологии, плоды волшебной ночи выглядели значительно скромнее. Практически отказались лишь от второстепенных, малодоходных привилегий, составлявших по стоимости менее четверти всего феодального бремени. Основные же платежи за землю подлежали выкупу, равному феодальным взносам за 30 лет. Оплатить такой выкуп крестьяне просто не в состоянии, а следовательно, старый добрый феодальный порядок сохранялся и впредь. Все было подсчитано, продумано и осуществлено ради того, чтобы потушить пожар крестьянской революции. Либеральные аристократы имели заднюю мысль и политического характера: ценой второстепенных уступок крестьянам хотели сохранить союз третьего сословия, либерального дворянства и низшего духовенства, рассчитывая держать революцию под контролем.

Но крестьяне буквально толковали первую фразу знаменитого декрета: «Национальное собрание полностью уничтожает феодальный порядок». Они просто прекратили вносить какие-либо феодальные платежи и десятину церкви, а на попытки принуждения отвечали новыми мятежами. Только в 1793 году монтаньяры действительно полностью освободят французских крестьян от феодализма… Однако начало все же было положено 4 августа 1789 года, и с учетом последующего эта дата имеет несомненное историческое значение.

Под грохот камней, сбрасываемых с разрушаемой в то время Бастилии, Учредительное собрание сумело решить еще одну, может быть, не менее важную задачу. 26 августа 1789 года оно принимает Декларацию прав человека и гражданина. Она должна служить введением и идейной основой будущей конституции, быть ее важнейшей частью. Ее удалось согласовать за несколько недель, тогда как для подготовки конституции потребуется два года. Помог этому быстрому решению задачи ее абстрактный, весьма общий характер. Декларации намеренно стремились придать универсальный, максимально общий смысл, чтобы сделать ее образцом, примером для всего мира, что для того времени удалось сделать, и она поэтому превосходит универсализмом и рациональностью предшествующие ей английскую и американскую декларации.

Историческую задачу решили быстро и сравнительно легко, поскольку смысл 17 статей Декларации основательно разработали французские философы-просветители.

Собрание имело до трех десятков письменных проектов документа. Окончательный вариант изложили ясным языком, а главное — кратко. Депутаты сознавали величие стоящей перед ними задачи, считая Декларацию орудием, «военной машиной» против феодализма, его «свидетельством о смерти». Поэтому, исходя из идеи естественных прав человека, упор делали на уничтожение привилегий и злоупотреблений феодального строя.

Действительно, что касается прошлого, то Декларация несомненно имела историческое значение. Иначе обстояло дело с будущим. О нем-то, видимо, ее творцы не особенно думали, поскольку важнейшие принципиальные положения Декларации вступают в непримиримое противоречие с действительностью буквально на следующий день. Это тем более кажется на первый взгляд странным, что в составлении и утверждении документа участвовали несколько сот профессиональных юристов. Но, возможно, именно поэтому в Учредительном собрании и отнеслись столь беззаботно к будущему. Ведь юристы понимали лучше, чем профаны, что речь идет о провозглашении общих принципов, а не точных и конкретных пунктов закона, обязательного к исполнению. Поэтому думали о риторике, о том, чтобы произвести впечатление яркими, эффектными фразами общего характера. В самом деле, уже первая статья Декларации звучит поистине величественно:

«Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах».

Далее в том же торжественном тоне утверждалось, что целью всякого политического сообщества является сохранение естественных и неотъемлемых прав человека, к которым относятся свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению. Нация является источником верховной власти, закон — выражением общей воли. Все граждане прямо или через представителей имеют право участвовать в выработке законов. Декларация ограждала от арестов и преследований, предоставляла право свободно выражать мысли и мнения, свободно излагать их устно или печатно. В заключение Декларация снова обращалась к собственности и объявляла ее неприкосновенной и священной.

Несомненно, Декларация — удар по абсолютизму и обоснование правомерности революции. Однако с самого начала она производит впечатление исторического недоразумения: в ней нет даже упоминания о короле! А ведь этот республиканский по смыслу документ одобрен монархистами. Ведь в Учредительном собрании никто еще не выступал за республику. Один из самых честнейших депутатов, аббат Грегуар, искренне говорил, что французы «обожают своего короля». Однако, провозглашая источником верховной власти нацию, Декларация тем самым санкционировала лишение короля этой власти, хотя никто об этом пока и не заикался. Более того, шел спор о том, имеет ли право король налагать запрет-вето на решения Собрания. Большинство считало, что имеет! Налицо вопиющее противоречие, и далеко не единственное. Учредительное собрание, провозглашая равенство граждан, одновременно решало вопрос о том, чтобы лишить права участия в выборах бедняков, тех, кто платит слишком маленький налог, то есть почти половину французов. Собрание объявило в Декларации любую собственность священной, а не прошло и месяца, как оно проголосовало за упразднение феодальной собственности, объявило ее незаконной. Вообще, слишком общие положения о собственности влекли за собой наиболее вопиющие противоречия. Например, сохранение права на наследство сводило на нет торжественное заявление статьи первой Декларации о том, что люди рождаются равными. Она не касалась имущественного неравенства и вытекавшего из него угнетения, не включала права на труд, на свободу ассоциаций и многое другое. Поэтому монтаньяры в 1793 году и примут новую Декларацию прав, шире и конкретнее трактующую права человека, хотя она, естественно, тоже будет буржуазной по своей сути. И все же Декларация прав человека и гражданина — великое революционное завоевание 1789 года.

Итак, после взятия Бастилии, всего за несколько недель, революция, казалось, сделала гигантский шаг вперед. Король торжественно признал 15 июля Учредительное собрание, его законность, его полномочия. Он даже собственную безопасность поставил под защиту Собрания. Решена, да еще в обстановке необычайного энтузиазма 4 августа, судьба отжившего, обреченного феодализма. Принята Декларация прав человека и гражданина, открывающая новую эру в истории цивилизации. Решение этих трех кардинальных проблем создавало принципиальную основу для создания новой государственной и общественной системы, которая выдвигала Францию в авангард прогрессивного развития всего человечества!

Увы, трудности и злоключения революции еще только начинались. 14 июля народ Парижа сорвал попытку контрреволюционного военного заговора. Однако теперь ему угрожает попытка законодательного государственного переворота.

11 августа собрание окончательно одобрило в форме постановления то, что в виде речей и пылких выступлений говорилось в ночь с 4 на 5 августа. В заключение Собрание дало королю титул «восстановителя французской свободы» и решило отслужить торжественный молебен. 12 августа председатель Собрания Лe Шапелье явился к королю и спросил, когда он пожелает принять депутатов и провести с ними намеченное богослужение. Король назначил следующий день, и 13-го Собрание явилось во дворец, его встречает король. Председатель произносит речь, в которой объясняет королю, что решило собрание, сообщает о присвоенном королю почетном титуле. Людовик XVI принял титул с благодарностью, приветствовал Собрание и выразил ему свое доверие. Сердечное согласие, царившее в ходе церемонии, растрогало некоторых депутатов до слез. Даже наиболее скептически настроенные депутаты решили, что король таким образом принял решение 4 августа. Одобрение недвусмысленно выражено им в письме председателю Собрания.

Все оказалось ложью! В частном письме архиепископу Арля Дюло Людовик XVI писал в это время: «Я никогда не соглашусь на то, чтобы ограбили мое духовенство, мое дворянство, я никогда не санкционирую декреты, ведущие к их разорению».

В чем же смысл этого загадочного поведения? Двойная игра? Глупый фарс? Ослепление или безумие? Современники в то время, а историки поныне изощряются в догадках. Еще бы, дворяне и духовенство благородно приносят «жертву», а король, действуя от их же имени, берет подарок обратно. Королевское величество опускается до лживых уловок и примитивного обмана. Вождь аристократического сословия, провозглашающего себя «благородным», разглагольствующего о «чести», скатывается к вульгарному жульничеству! Сначала король не только не выразил неодобрения решениям 4 августа, но принял их даже с благодарственной молитвой. Проходит месяц, и монарх в письме Собранию 18 сентября высказывает множество мелочных возражений, прибегает к казуистическим уловкам, означающим полную отмену сделанного 4 августа. А затем он отвергает Декларацию прав человека и гражданина.

Выходит, что согласие короля с Учредительным собранием, которое уже несколько раз торжественно выразил Людовик XVI, грубо нарушено. Двор явно стремится ликвидировать только что завоеванную победу народа и Учредительного собрания над феодализмом. Революция вновь в опасности. Буржуазия, низшее духовенство, даже либеральная аристократия крайне встревожены.

Как же поведет себя теперь Учредительное собрание? А оно являет собой необычайно осложнившуюся картину по сравнению с тем простым делением на три сословия, какое существовало в мае, когда Учредительное собрание называлось еще Генеральными Штатами. В августе внутри Собрания возникает совсем новое разделение на партии, группировки и фракции, раздираемые соперничеством и разногласиями. Спор разгорелся на почве составления конституции, то есть по вопросу о том, каким должно быть новое государственное устройство Франции. Трогательное, хотя и внешнее единодушие ночи 4 августа сменилось ожесточенным столкновением идей и интересов. На поверхности, естественно, выступала борьба удивительно разнообразных личностей, пестрый калейдоскоп людей, открывавших новую главу истории.

Тысячу лет создавалось французское королевство. Считанные недели требовались Учредительному собранию, чтобы начать быстрое разрушение самой могучей в Европе монархии. С негодованием король и его двор видели, как созванные для спасения государства люди заменяют все старое на нечто возмутительно новое, хотя как будто и не посягают на сам принцип монархического правления. «Бунт дворянства» вынудил короля созвать представителей трех сословий. Теперь дворяне и король оказались в одной лодке, беспощадно швыряемой волнами революционной бури.

Впрочем, нельзя положиться и на дворян! Нашлись среди них такие, которые уверяют, что для народа король — всего лишь «его первый слуга на жалованье и больше ничего». Это подлинные слова представителя одного из знатнейших дворянских семейств Франции — графа де Мирабо, превратившегося в вождя этого буйного сборища, заседающего в Версале.

С него-то, пожалуй, и надо начать, чтобы нарисовать портрет Учредительного собрания. В этой личности ярче всего проявились парадоксальность, загадочность и смертельная опасность для монархии всего происходившего летом 1789 года. Уже двести лет множество историков и писателей бьются над тайной его и в самом деле необычайной личности. Такие эпитеты, как «великий» и «гениальный», сопутствуют имени Мирабо, которого сам Маркс назвал «львом революции». Но его же с не меньшим основанием считают олицетворением предательства, продажности, мерзкого разврата и полного аморализма. Чего стоит только жизнь Мирабо еще до революции, из подлинных фактов которой можно было бы создать десятки захватывающих романов! Счастливое начало, предвещающее безоблачно радостную жизнь: «лев» родился в богатейшем аристократическом семействе. Его отец — образованнейший мыслитель, которого по названию одной из написанных им книг именовали «Другом людей». Но этот «гуманист» люто возненавидел своего старшего сына! Он слишком любил жизнь, особенно ее удовольствия, за что и стал жертвой родительского гнева, не затихавшего десятки лет. 17 «летр де каше» — приказов о тайном аресте получил от короля старый маркиз для обуздания своего сына. Первая ссылка, заточение в крепости на острове Иф, в замке Жу, побег, приговор к смерти, заключение в Венсенский замок. А в перерывах женитьба и приобретение в лице супруги еще одного смертельного врага, сенсационные судебные процессы, дуэли, страстные романы со многими женщинами, громкая и невероятно скандальная известность.

Самые противоречивые, несовместимые качества уживались в этом необычайном человеке. Мирабо фантастически талантлив, трудолюбив и образован! В тюремных камерах он умудрился написать десяток томов! Он высказывает самые передовые, смелые идеи: «Я всегда полагаю и буду так полагать и впредь, что безразличие к несправедливости есть предательство и подлость». Он решительный поборник свободы: «Человеку, чтобы разорвать свои цепи, дозволены все средства без исключения».

Поскольку среди его талантов удивительная способность приобретать себе врагов, дворянство Прованса с негодованием отвергает кандидатуру Мирабо в Генеральные Штаты. Тем хуже для дворян: графа с восторгом избирает третье сословие, и 4 мая Мирабо идет среди его депутатов в торжественной церемонии по случаю открытия Генеральных Штатов, выделяясь своей массивной фигурой с огромной головой и лицом, совершенно не блещущим красотой. Подумать только, этот урод с изрытой оспой физиономией неотразим для красивейших женщин!

Что занесло сюда скандального человека, которого явно сторонятся многие из депутатов, ибо его репутация ужасна? На что он может рассчитывать здесь, на фоне таких знаменитостей, как прославленный маркиз Лафайет или пользующийся всеобщим уважением министр Неккер? А он их просто презирает и считает посредственностями. Самое поразительное, что он быстро доказывает свое превосходство. Мирабо определил ту тактику, которая позволила третьему сословию превратиться в Национальное, а затем и в Учредительное собрание. А после королевского заседания 23 июня он заразил Собрание своей страстной смелостью, выставив за дверь королевского посланца, которому поручили распустить Собрание. Мирабо сказал, что депутаты удалятся только под угрозой штыков! Эта легендарная сцена сделала Мирабо идолом народа. Теперь дивный ораторский талант вызывает бурные овации даже не слишком уважающих его депутатов. Еще бы, он подчинил короля Учредительному собранию! Правда, он занял положение вождя революции, далеко не разделяя восторженной приверженности к высоким принципам демократии и добродетели в духе Руссо, которые воодушевляли многих депутатов Собрания. Он презрительно объявлял культ принципов «метафизикой» и предсказывал, что слепое следование им может кончиться плохо: либо установлением хищной буржуазной олигархии, либо военной деспотией. Поэтому он проводил в жизнь иной, весьма прагматический план примирения короля с революцией и надеялся сам путем реализации этого плана стать главным министром короля, заменив бездарного Неккера. Этого швейцарца Мирабо сравнивал с постоянно опаздывающими часами.

Однако оказалось, что отстает от революции он сам. Непоследовательность Мирабо, которую он плохо скрывал с присущей ему прованской беспечностью, уже начинает подтачивать его авторитет. В самом деле, «отец народа», как его зовут в Париже, не разделяет энтузиазма ночи 4 августа: он не выступил активно и за принятие Декларации прав. Но пока гениальные актерские данные Мирабо обеспечивают ему прочное положение и его побаивается двор, хотя король и особенно королева презирают великого оратора.

А их немало в Собрании, хотя никто не может сравниться с Мирабо в способности к пламенной импровизации. Все, как правило, читают свои речи по бумажке, и заседания нередко бывают из-за этого очень скучны. К тому же нет регламента, и многие, злоупотребляя вниманием коллег, долгими часами усыпляют Собрание чтением нудных диссертаций, часто написанных к тому же другими. И все же каждая из группировок, только что возникших в Учредительном собрании, имеет своих лидеров, с которыми надо познакомиться. Удобнее всего рассмотреть их справа налево. Кстати, именно здесь возникло это привычное затем повсюду деление на правых, то есть консерваторов, сидящих обычно по правую руку председателя, и левых, противостоящих им политически и занимающих противоположную сторону зала.

По иронии истории, наиболее ревностными защитниками Старого порядка в Учредительном собрании оказались люди, производившие просто карикатурное впечатление. Они блестяще демонстрировали всем своим обликом и поведением разложение, нравственный упадок и обреченность феодализма.

Среди правых экстремистов выделялся огромным животом и скандальным поведением виконт де Мирабо. Родной брат прославленного оратора, но на пять лет моложе, имел прозвище Мирабо-бочка. Он заслужил его не только ожиревшей фигурой, но и сильной склонностью к вину. Даже на заседания Учредительного собрания виконт являлся пьяным. Великий Мирабо любил застолье, но его не находили пьяным в канавах, как младшего брата. Кроме самоуверенности, он отличался также бездарностью. Это не мешало ему упорно соперничать с братом на трибуне, что вызывало смех Собрания, обстановка в котором часто вовсе не располагала к веселью. Словом, Мирабо-бочка играл роль королевского шута, компрометируя и без того безнадежное дело роялистов.

Рядом восседал д'Эпремениль, недавний «герой» бунта парламентов против короля. Арест на основании «летр де каше» принес ему тогда популярность. Теперь боец с абсолютизмом стал его озлобленным защитником. Поклонник оккультных «наук», он проявлял на трибуне такую безумную наглость, что заслужил кличку Сумасшедшего Собрания. Аббат Мори дополнял эту компанию. Сын сапожника, дослужившийся до проповедника короля, произносил по дюжине речей в неделю, защищая дело церкви, которое он отождествлял с интересами кошелька. Этот «гренадер», переодетый семинаристом, как его называли, затевал драки на трибуне. Самым способным оратором у правых был дворянин с юга Франции, драгунский капитан Казалес, обнищавший от картежной игры. Но и он не обходился без эксцессов, кулаками сталкивал с трибуны противников. А главное, у всех этих людей не было никакой мало-мальски осмысленной программы, кроме безумной ненависти к Революции.

Но разрушению монархии содействовали и так называемые умеренные роялисты. Они, в отличие от крайне правых, допускали кое-какие второстепенные реформы и обладали хотя бы репутацией приличных людей. При этом история снова сыграла злую шутку: они были не дворяне и не священники, а депутаты третьего сословия!

Полтора десятка умеренных монархистов отличались от крайних респектабельностью и образованностью. Допуская некоторые реформы, они хотели лишь подкрасить фасад старой монархии, а затем остановить революцию и повернуть вспять. Сознавая в глубине души свою обреченность, они начали выступать за реставрацию еще до того, как монархия рухнула.

Королевский судья Мунье в Дофине раньше рьяно добивался созыва Генеральных Штатов, но уже клятва в Зале для игры в мяч смертельно перепугала его, а события 14 июля настолько ужаснули Мунье, что с тех пор ему постоянно мерещился призрак фонаря. Он выдвигал монархическую программу, заимствованную из опыта Англии, но только с большей властью короля. Мунье прямо говорил, что демократия — бессмысленная мечта, а нация не способна сама управлять собой, наивно надеясь свести революцию только к оздоровлению королевских финансов. Другой видный деятель умеренных, Малуэ, тоже будучи депутатом от третьего сословия, настаивал тем не менее на неприкосновенности старых прав и владений двух привилегированных сословий. Он просил только об отмене законов, явно унижающих третье сословие.

Среди умеренных монархистов из дворян выделялись красноречием и активностью Клермон-Тоннер, уверявший всерьез, что Франция и до революции якобы имела конституцию, которую предлагал сохранить. Вся его конституция сводилась к «отеческой» королевской власти и к необходимости любить короля. Такую же программу отстаивал и Лалли-Таллендаль, который отличался от буйных крайне правых лишь своей галантностью. Группа умеренных в Собрании таяла на глазах из-за эмиграции и полного отсутствия поддержки где-либо, кроме королевского дворца. Их политические идеалы переняли открытые контрреволюционеры, к которым они фактически и принадлежали.

Основной партией Учредительного собрания были левые, или конституционалисты. По позднейшим меркам это партия либералов, но совсем не революционеров, партия умеренной буржуазной монархии. Она либеральная против монархистов, но монархическая против крайне левых. И все же в первые месяцы революции конституционалисты выступали как революционная партия, выполнявшая волю французской нации. Именно она начала революцию, хотя для ее продолжения у нее уже не хватит смелости. Летом 1789 года это передовая, еще идущая вперед партия, хотя уже тогда она в состоянии двигаться и действовать лишь под давлением народа. У этой партии нет ни программы, ни организации, ни четких границ, ни вождей. Вначале ее самый яркий выразитель Мирабо, а самый популярный деятель — Лафайет. В ее рядах молодой обаятельный гасконец Барер, который будет поочередно служить всем партиям, включая монтаньяров, а также изменять им. Здесь и аббат Сийес, явившийся в ореоле славы своей брошюры о третьем сословии, другой аббат, Грегуар, сочетающий верность своему сану с искренними демократическими убеждениями, которые сделают его одним из первых республиканцев. Конституционалисты, выступавшие в 1789 году в роли основной политической силы революции, очень скоро начнут отставать от нее. Постепенно большинство из них будет все консервативнее, и настанет время, когда революция обгонит их и уйдет далеко вперед. Но пока они воплощают либеральную Францию на подъеме, решающую задачу ликвидации основных устоев феодализма. Это буржуазия первых дней свободы, чувствующая свою историческую правоту, но уже остерегающаяся «крайностей» демократии.

Левее конституционалистов находился так называемый триумвират, стоявший во главе примерно сорока депутатов. Летом 1789 года это авангард революционной партии, естественно, в понятиях того времени, когда революционеры еще и не помышляли выйти за границы монархии. От конституционалистов левые отличались только тем, что добивались более основательных ограничений власти короля. В триумвират входили три молодых депутата, которым не было еще и по 30 лет. Андриен Дюпор, Антуан Барнав, Александр Ламет. Триумвират согласовывает заранее общую линию поведения своей группы. В Собрании утвердилось мнение: «Что Дюпор думает, то Ламет делает, а Барнав говорит». Благодаря этой новой практике он на время добивается решающего влияния внутри еще только возникавшего Якобинского клуба.

Ораторские способности Барнава порой давали ему возможность успешно полемизировать даже с самим Мирабо. Но ему явно не хватало страстности. «В нем нет божественного огня», — справедливо говорил Мирабо. Барнав, как никто другой, приблизился к пониманию социальной сущности революции. Он предвосхитил научное материалистическое ее объяснение. «Новое распределение богатства, — писал Барнав, — вызывает новое распределение власти. Как земельная собственность возвысила аристократию, так промышленная собственность устанавливает власть народа». Однако тщетная попытка триумвирата соединить любовь к революции с культом королевской власти предопределила слабость этой группировки.

Наконец, крайне левая группировка Учредительного собрания, депутаты которой критиковали любую реформу как слишком умеренную и решительно отвергали ограничения прав народа. Их было немного, менее десятка. Никому не известные вначале, эти молодые адвокаты быстро приобретают популярность в Париже. О них говорят: «неподкупный, как Петион, непреклонный, как Робеспьер, лояльный, как Дюбуа-Крансе, честный, как Приер, отважный, как Бюзо, постоянный, как Редерер…» Конечно, эти характеристики часто случайны и временны. Так, эпитет «неподкупный» скоро монополизирует Робеспьер.

Деятельность этой группы и начинает историю монтаньяров, хотя само это слово (производное от французского montagne — гора) широко употребляется значительно позже. Тем не менее именно здесь зарождается самая передовая партия Французской революции, партия монтаньяров. «Так называют с первых дней революции часть зала, где поместилось в Учредительном собрании небольшое число депутатов, которые защищали дело народа до конца, с наибольшим постоянством и верностью», — писал Максимилиан Робеспьер, будущий вождь монтаньяров. Здесь же видят начало их истории и другие свидетели или участники революции. «Крайняя левая, — писал Александр Ламет, — образовывала ядро того, что впоследствии было названо Горой. Там заседали Робеспьер, Бюзо, Петион и все те, которые толкали к радикальной революции». В свою очередь, мадам де Сталь пишет в своих воспоминаниях: «Монтаньяры составляли четвертую партию на левой стороне. Робеспьер был уже в их рядах, и якобинство уже подготовлялось в их клубах».

Это люди, объединенные демократическими убеждениями, интересами, личными притязаниями, возрастом, следовали идеям Руссо о праве народа на суверенитет, на высшую власть. Но если они сразу осудили привилегии дворянства, то еще соглашались с правами монарха. Ведь сам Руссо считал монархию наиболее подходящей для такой крупной страны, как Франция. Ничто еще не разделяет их, обсуждаются лишь самые общие дела, и различия во взглядах не выливаются в разногласия. Все будет сложнее, когда революция пойдет дальше. В будущем не все из крайне левых Учредительного собрания войдут в зарождавшееся течение монтаньяров, судьба разделит их. Только Приер из Марны, Дюбуа-Крансе останутся рядом с Робеспьером. Зато к нему примкнут некоторые депутаты, пока еще далекие от него, такие, как Вадье или Барер.

Их час еще не настал. Но если время, которое история отвела другим, сидящим правее, группировкам Собрания, неумолимо истекало, то их пора была еще впереди. Они словно чувствовали это и резко скептически относились к деятельности Собрания. Робеспьер яснее всех сознавал, что революция только начинается. Почти одинокий и окруженный враждебностью в Учредительном собрании, он упорно провозглашал демократические принципы. Мирабо уловил суть этого человека, предсказав: «Он далеко пойдет, ибо верит в то, что говорит».

Итак, обзор группировок Учредительного собрания справа налево показывает, что собрание приобрело такое лицо, на котором явное выражение нерешительности и бессилия. Первоначальная революционная решимость сменилась растерянностью. Собрание топчется на месте, не решаясь принудить короля одобрить решения 4 августа и Декларацию прав человека и гражданина. Больше того, собрание солидным большинством согласилось с правом короля налагать вето на свои законодательные решения. Правда, вето не абсолютное, а приостанавливающее. Но его вполне достаточно, чтобы парализовать Национальное собрание на четыре, а то и на шесть лет!

Что это может значить в условиях революции? Такая отсрочка дает возможность под тем или иным предлогом просто разогнать Собрание. Ведь в распоряжении короля армия.

Собрание в тупике. Революция тоже. 14 июля ее спас народ Парижа. Теперь ее судьба снова зависит от него, ибо версальское Собрание охвачено страхом, способным погубить все.

Победа 14 июля не принесла Парижу ни покоя, ни порядка. Мэр Парижа Сильвен Байи, сменив астрономию на политику, убеждался, что ориентироваться в ней труднее, чем в далеком мире звезд. Все в Ратуше внушало тревогу. Разве не здесь толпа растерзала недавно его предшественника Флесселя? Собрание из 300 человек состоятельных представителей Парижа блистало знаменитостями вроде Кондорсе, Бомарше, Лагарпа, Бриссо, Лавуазье, но не проявляло ни энергии, ни смелости, ни ясного представления о происходящем. Светила науки и литературы, богатые буржуа терялись в потоке непривычных административных забот управления огромным городом. Правда, маркиз Лафайет формировал Национальную гвардию как оплот порядка. Но благонамеренные, то есть богатые граждане, надевшие яркие дорогие мундиры и прицепившие сабли, не внушали доверия в роли солдат. В дистриктах новые власти, не считаясь ни с какими законами, которых, впрочем, пока и не было, засыпали Ратушу постановлениями, жалобами, протестами.

Во всем, везде таилась опасность. Из Версаля доходили противоречивые смутные слухи о придворных заговорщиках, о подозрительных передвижениях королевских войск. А из рабочих предместий — отзвуки растущего гнева голодных.

Бесчисленные газеты всех направлений, появившиеся сотнями, в свою очередь, сеяли панику, растерянность, тревогу. В «Революсьон де Пари», одной из лучших газет, внушавших доверие, уже известный молодой журналист Лустало писал о парижской жизни: «Разлад, царящий в округах, — противоречия в их принципах, их постановлениях, их полиции представляют собой, с тех пор как миновала первая опасность, зрелище ужасающей анархии. Представьте себе человека, у которого каждая нога, каждая рука, каждый орган имел бы свой ум и свою волю, одна нога которого намерена идти вперед, в то время как другая хочет отдыхать, глотка которого замкнулась, в то время как желудок требует пищи, уста которого поют, а глаза в это время отягощены сном, и вы увидите яркую картину прискорбного положения, в котором пребывает столица».

Все представлялось смутным и неопределенным. Одно было совершенно ясно: в Париже голод. Хлеба не хватало, и цена его росла, хотя природа, словно приветствуя революцию, подарила летом прекрасный урожай и, казалось, избавляла от прошлогодних бедствий. Но у булочных выстраивались длинные очереди. Говорили о спекуляции, о торговцах, скупавших хлеб для вывоза за границу, хотя власти запретили такой вывоз. Видимо, события в деревне, связанные с «великим страхом», мешали регулярной доставке зерна и муки в Париж. Голодная лихорадка, как эпидемия, обрушилась на городскую бедноту. Новые муниципальные власти не сумели организовать доставку хлеба в столицу. Зато они приняли беспощадные меры для предотвращения народных волнений из-за голода. Их ждали там, где собрались вместе много голодных. Жертвой оказались благотворительные мастерские на Монмартре и в Шайо. За нищенскую плату здесь трудились свыше десятка тысяч рабочих. Теперь им вручали жалкое пособие и приказывали отправляться в провинцию или искать работу в столице. Операция под командованием Лафайета проводилась буржуазной Национальной гвардией. На всякий случай привезли пушки для стрельбы картечью по голодным рабочим. Одетые в рубища, с изможденными лицами и взорами, полными страха, они получают по 24 су, паспорт и приказ убираться вон.

Труднее жить и парижским труженикам, которые обслуживали богатых и зарабатывали побольше. Эмигрируют их заказчики — дворяне. Работы все меньше. Портные, парикмахеры, сапожники собираются тысячными толпами, посылают жалобы в Ратушу. Национальная гвардия с подозрением наблюдает за ними. Происходят кровавые столкновения.

Бедняки, санкюлоты не нужны революции! Штурмом Бастилии они недавно спасли Учредительное собрание. Но теперь оно решает, что бедные не получат избирательных прав. Одинокий голос Робеспьера в защиту народа остается в Версале гласом вопиющего в пустыне.

И в это время, в сентябре 1789 года, раздается гневный, негодующий, пронзительный вопль! Он выражает отчаяние и ненависть отверженных, призывает их самим решать свою судьбу. На парижских улицах продают новую газету. Тоном, содержанием она резко отличается от других газет, в которых слово «народ» лишь риторическое украшение. Жан-Поль Марат начинает издавать «Друг народа». В революции происходит нечто совершенно новое: санкюлоты обретают свой голос. В нем звучат их чувства, желания. Он учит их, объясняет события, зовет к действию, ибо без борьбы народ ничего не получит от революции. Учредительное собрание провозгласило отмену феодализма, лозунги свободы, равенства. Но почему? «Поймите же! — взывает Марат. — Ведь они лишь при зареве пожаров своих подожженных замков проявили великодушие, отказались от привилегии держать в оковах людей, завоевавших себе свободу с оружием в руках!»

Но свобода и равенство — всего лишь слова. Они не заменят хлеба. «Вы держите в руках всего только призрак, — продолжает Марат, — ваши мастерские опустели; ваши мануфактуры заброшены; заработок рабочих уменьшается… и это усугубляет всеобщую нужду; легионы слуг, выброшенных на улицу, умножат толпы неимущих». Поэтому Марат яростно зовет к продолжению революции. Теперь уже не только против дворян, но и против богачей. Марат писал: «Участь бедняков, всегда подчиненных, всегда порабощенных и всегда угнетаемых, никогда не удастся улучшить мирными средствами».

Отчаянно смелая революционность проповеди Марата отличается страстью и недостатком трезвого политического расчета. Но вся великая Революция — воплощение парадоксов и непоследовательности! Бесстрашный обличитель лицемеров из Версаля неожиданно заговаривает о «нашем добром короле»! Марат озадачивает, изумляет, пугает, разочаровывает наивностью, но со дня на день приобретает какое-то магическое доверие народа. Кто же этот загадочный апостол чудесного революционного очарования? Еще недавно преуспевающий, обеспеченный медик, с богатой квартирой и связями среди аристократов, он внезапно отверг благополучие и предпочел участь нищего санкюлота, приняв суровый обет служения народу. Он странен, непонятен, он отталкивает грубостью, нетерпимостью, резкостью. Но в конечном счете он будет прав. История оценит его бессмертную заслугу перед революцией, ибо он помог народу стать ее главным действующим лицом. Его пламенная проповедь подготовила союз радикальной революционной буржуазии с народом, союз, породивший монтаньяров. Марат и окажется среди их вождей, любимых народом.

Даже вопиющие крайности Марата содержат нечто истинно народное. Народ вносил в революцию не только героизм и самоотверженность, но, увы, невежество и неопытность. Многие возмущались королевским вето. Узнав о протестах против него, один рабочий спросил: «Из какого округа этот господин?» А другой заявил, что «раз этот «Вето» всех тревожит, его следует просто повесить на фонаре». Марат далеко не невежда. Но он также предпочитал не церемониться… Газета Марата выходит нерегулярно, тираж пока невелик: ее популярность еще впереди.

Пале-Рояль, огромный, беспорядочный, бурлящий, своеобразный политический клуб — главный источник революционной активности в столице. Отсюда в июле Камилл Демулен бросил призыв к штурму Бастилии. Само название — Пале-Рояль — означает в переводе «королевский дворец». Действительно, некогда здесь жил король-солнце Людовик XIV. Но затем дворец, вернее группа зданий с внутренней галереей, окружающей большой продолговатый прямоугольник сада, перешел в собственность младшей ветви Бурбонов — герцогов Орлеанских. Нынешний из герцогов — Филипп Орлеанский — незадолго до революции частично перестроил Пале-Рояль и придал ему необычное для резиденции принца крови коммерческое и политическое назначение.

В галерее разместились свыше двухсот торговцев, открывавших свои лавки, кафе, игорные дома, театр, даже музей восковых фигур. Здесь заключали сделки разные аферисты; к вечеру они уступали место проституткам. Любители развлечений, новостей, острых ощущений кишели в этом злачном месте, которое называли «татарским лагерем». Герцог Орлеанский, двоюродный брат короля, которому к началу революции было 42 года, уже успел многое в жизни, весьма беспорядочной, скандальной и развратной. Соблазняемый примером своего деда, который из-за малолетства Людовика XV около десятка лет был регентом Франции, он хотел использовать надвигающуюся революцию для своих честолюбивых замыслов. Герцог выступал против двора в борьбе с парламентами. Этот демагог заигрывал с народом и ради популярности не жалел денег. Голодной зимой 1788 года он раздавал хлеб народу, отменял налоги в своих владениях, даже разрешил там свободно охотиться. Он завел целый штат наемных агентов во главе с Шодерло де Ланкло, писателем, прославившимся галантным романом «Опасные связи». Ясной политической цели герцог не провозглашал, но настойчиво заигрывал с левыми. Вокруг него суетилось множество авантюристов. К тому же Пале-Рояль находился на особом положении в Париже; полиция сюда не допускалась. Поэтому в первые месяцы революции здесь свободно собирались все, кто жаждал принять в ней участие.

В Париж съехались до 40 тысяч людей из провинции, молодых интеллигентных буржуа или разорившихся дворян. Революция казалась им увлекательным спектаклем, в исполнении которого они хотели получить роль и для себя. В сущности, они представляли собой наиболее активную часть радикальной революционной буржуазии. Жан Жорес в своей истории Французской революции пишет, что это были те, «кого на языке консерваторов называли «деклассированными», то есть люди, которые, не достигнув при Старом порядке положения, соответствующего их способностям, их честолюбию и аппетитам, надеялись получить все блага, богатство, славу, широкое поле деятельности, блеск и кипение жизни от этого гигантского социального движения, которое должно было обновить все общественное управление, создать бесчисленные выборные должности, умножить во много раз шансы, когда энергия создает состояния и при внезапном перемещении огромной массы собственности обещает ловким дельцам богатую добычу».

Эти энергичные, уверенные в своих силах, преисполненные надежд люди были искренними сторонниками революции. Самые способные из них хотели и могли успешно послужить революционному делу. Они испытывали глубокую приверженность к идеалам и целям буржуазной революции. Ради их торжества они готовы к борьбе, к испытаниям и трудностям. Они отнюдь не восторженные идеалисты, как бы пышно и красиво ни разглагольствовали они об идеалах и принципах, просто их личные цели совпадали с задачами революции. В зависимости от индивидуальных склонностей, особенностей воспитания и характера одни из них стремились к приобретению прямых материальных выгод, другие — к власти и славе. В сущности, и то и другое представляло собой выгоду, только в разной форме. Чаще всего разнообразные притязания причудливо переплетались в жизненных делах каждой отдельной личности, хотя встречались и дельные, вернее односторонние натуры, предрасположенные к строгому ограничению своей деятельности четко определенной целью.

Революция найдет в них свое воплощение. Они дадут блестящих ораторов, талантливых организаторов, журналистов, муниципальных деятелей, депутатов Конвента, его беспощадных комиссаров, офицеров и генералов новой революционной армии. Франция предоставит в распоряжение революции чрезвычайно разнообразный, изумительно пригодный человеческий материал — плод века Просвещения, идейного и культурного роста страны, которой стало тесно и душно в старых феодальных рамках, и она вырывалась из них, разбивая их вдребезги и заменяя новой системой, рождавшейся в бурном процессе революционного творчества.

Пале-Рояль оказался притягательным центром для всей этой публики, поселившейся в дешевых меблированных комнатах. Кафе, навесы в саду, мелкие лавчонки, просто стулья на аллеях парка — все давало призрачный приют и удобные условия для встреч и знакомств. Они завязывались легко, поскольку общий для всех интерес к революционным событиям сближал людей. Новости мгновенно переходили из уст в уста, возникали группы, среди них выделялись свои ораторы, разгорались оживленные дебаты и споры. Нетрудно представить, какое возбуждение охватывало всех, когда поступали тревожные новости о том, что кто-то в Версале хочет остановить, а то и погубить революцию. В отличие от малограмотных санкюлотов, посетители Пале-Рояля отлично разбирались в политических или юридических тонкостях проблем, возникавших в Учредительном собрании и Ратуше. Тогда сразу появлялись пылкие и искренние люди, которые нетерпеливо требовали действия.

Так и случилось 29 августа, когда в Пале-Рояле узнали, что в Учредительном собрании вот-вот может быть принят декрет о предоставлении королю права абсолютного вето. Это означало, что всего через несколько дней после принятия Декларации прав все будет сведено на нет. Революция в смертельной опасности. Всех охватило небывалое возбуждение. Кафе «Фуа» стало центром шумных и яростных споров. Наконец, 30 августа составлена резолюция, предлагающая патриотам отправиться в Версаль и просить короля перебраться в Париж, подальше от дурных влияний двора. Избрали делегацию, во главе ее известный агитатор Пале-Рояля маркиз Сент-Юрюг, уже немолодой, длинный и лохматый человек, ему под пятьдесят. Несмотря на свой аристократический титул, он, уже посидевший в тюрьмах, побывавший в изгнании и обнищавший, яростный враг тирании и аристократов. Делегация, окруженная небольшой толпой, отправилась выполнять свою миссию, но была вскоре остановлена офицерами Национальной гвардии, преградившей ей путь под предлогом отсутствия у нее «законных полномочий». Оказывается, в Ратуше акт патриотизма вызывает страх. Сент-Юрюг возвращается в кафе «Фуа». Снова споры, и маркиза направляют теперь уже не в Версаль, а в Ратушу, чтобы потребовать пропуск. Но и туда его не пускают, ибо Пале-Рояль не округ, а в делегации — люди, не живущие вообще постоянно в Париже. Назначают новую делегацию, составленную специально из парижан и во главе с капитаном Национальной гвардии. Этих пускают в Ратушу, мэр Байи выслушивает их, но отказывает им в поддержке.

Итак, обнаруживается явный раскол в парижской партии революции на умеренных деятелей Ратуши и более смелых радикалов Пале-Рояля. Конфликт продолжается на другой день и на третий. Снова направляют делегатов в Ратушу, и снова им отказывают в поддержке. Радикалы шумят, но в конце концов выдыхаются. Победа остается за умеренными. «Красный маркиз» арестован. Но идея похода на Версаль распространяется в народе.

Между тем в Париже есть другой, менее одиозный, но более революционный центр, чем Пале-Рояль. Собираются и обсуждают общественные дела советы округов, дистриктов, возникшие еще для выборов в Генеральные Штаты. Один из них — округ Кордельеров на правом берегу Сены, резко выделяется своим революционным настроением. Таким он стал благодаря своему председателю — молодому адвокату Жоржу Дантону. Не случайно, например, в заседаниях участвует здесь и Марат.

Старый францисканский монастырь Кордельеров стал центром притяжения для многих революционеров, привлекаемых обаянием революционного темперамента Дантона. Его называют «Мирабо плебеев». Своим громовым голосом, способностью к неожиданной страстной импровизации, мыслями, созвучными настроениям народа, всей своей огромной, излучающей энергию и смелость импозантной фигурой он воплощает образ народного трибуна.

Дантон верит в возможность победы революции, если этому активно содействовать. Он не боится открыто нападать на умеренных муниципальных вождей Байи и Лaфайета. На нем, как писал Жорес, «налет отваги и театральности, который станет отличительной чертой гения Дантона». Однако громких и пышных речей тогда в Париже произносилось более чем достаточно. Лустало насчитал только в Ратуше за один месяц больше двух тысяч таких словоизвержений. Отличие Дантона заключалось в том, что он умел сделать слово в критические моменты революции орудием действия. Не зря Маркс оценит его как «величайшего мастера революционной тактики».

Дантон сразу понял, что 30 августа в отличие от 14 июля ораторы Пале-Рояля потерпели провал потому, что народ не поддержал их. Он внимательно следит за развитием событий в городе. А здесь растет недовольство дороговизной и недостатком хлеба. Гневно возмущаются женщины. Особенно много шума поднимают торговки Центрального рынка. Волнуются рабочие. Из Версаля каждый день приходят тревожные известия. В дополнение к находящимся там войскам прибывает по приказу короля Фландрский полк. В Версаль съезжается множество офицеров-дворян. Передают слухи о подготовке отъезда короля в Мец. Даже в Ратуше Парижа забеспокоились. Не подготавливается ли контрреволюционный реванш за 14 июля? Теперь уже весь Париж охвачен беспокойством и возмущением. Для взрыва нужна лишь искра. Но вот и она!

1 октября офицеры лейб-гвардии устраивают обед прибывшим в Версаль офицерам Фландрского полка. Для пиршества им предоставлен оперный зал Версальского дворца. В разгар возлияний и тостов в ложе появляются король и королева с маленьким дофином на руках. Офицеры охвачены монархическим экстазом. Они срывают с себя трехцветные национальные кокарды и топчут их ногами. Придворные дамы предлагают им белые королевские кокарды. Звучит монархический гимн, но звучат и угрозы по адресу патриотов…

Через день это стало известно в Париже. Негодуют все: санкюлоты, радикалы Пале-Рояля, даже в Ратуше члены муниципального совета. Дантон принимает решение: ответить Версалю восстанием Парижа! 3 октября своды монастыря Кордельеров дрожат от раскатов его могучего голоса, призывающего к походу народа и Национальной гвардии во главе с батальоном округа Кордельеров на Версаль. Составлен манифест, типографщикам Брюно и Моморо поручено отпечатать его, а жителям округа — расклеить афишу по всему Парижу. С утра колокол монастыря Кордельеров бьет в набат. Париж поднимается, начинается новый грозный акт Великой революции…

События первых месяцев революции логично приводят к трем будущим вождям монтаньяров, ибо они с самого начала в центре этих событий: Робеспьер — в Учредительном собрании в Версале, Марат и Дантон — в Париже. Каждый действует сам по себе, но их объединяет главное — убеждение, что революция только начинается, что ее решающие битвы еще впереди. Разные чувства и замыслы связывают их с народом. Удивительно совпадает их мысль о том, что революция не может восторжествовать без поддержки народа. Марат особенно яростно требует, чтобы она удовлетворила не только буржуазию, но и народ.

Каждый по-своему отразит народный характер революции. Это не значит, что они играют главную роль, хотя она окажется решающей в критические моменты. Своеобразие Великой французской революции в том, что ее возглавил не какой-либо один или несколько вождей. Перед взором потомков проходит обширная галерея многих неповторимых и разных деятелей, чаще всего не объединенных, а соперничающих между собой, сведенных воедино лишь участием в исторической трагедии Французской революции. Но двухвековая традиция не случайно выделила среди них фигуры Дантона, Робеспьера и Марата. Судьба каждого из великих монтаньяров поднимает их до истинно трагического величия с истинно трагической быстротой. Марату предстоит прожить всего три года, Дантону — около четырех, Робеспьеру — всего на три месяца больше. Но они успели за это фантастически бурное и короткое время обрести бессмертие, совершили нечто неизмеримо замечательное, чем за более продолжительное время своего предшествующего существования. В 1789 году Марату было 46 лет, Робеспьеру — 31, а Дантону — 29.

Каждый из них уже имеет интересную биографию, во многом объясняющую удивительную судьбу, выпавшую на их долю. В основной по продолжительности, но не по значению предреволюционный период жизни наши герои не связаны между собой и каждый решает свои личные задачи. Они находятся в разных местах; общее между ними — Франция, да и то лишь для Робеспьера и Дантона, тогда как Марат — уроженец княжества Невшатель и до революции долго жил в Англии. Поэтому об их дореволюционной жизни придется рассказать отдельно. Но уже в первые полгода революции это становится невозможно, ибо она втягивает, поглощает, объединяет вокруг себя трех выдающихся монтаньяров, совместно участвующих в одних и тех же событиях. В этой второй, по времени значительно более короткой, но неизмеримо более важной части своей жизни они становятся историческими героями и творят общее великое дело, сохраняя свою неповторимую индивидуальность. В разнообразии их судеб, характеров, убеждений, возможно, и таится разгадка пресловутых «тайн» монтаньяров.