Монтенегро

11

— Я уехал, когда до меня дошли слухи, что вице-король готовит восстание индейцев против командора. У меня возникло серьезное подозрение, что дело может вылиться в гражданскую войну, а поскольку я отнюдь не сторонник военных переворотов, то уговорил Сораиду, мы с ней сели в шлюпку и взяли курс на Ямайку... — с этими словами толстяк Хуан де Болас осушил очередной кубок вина. — А ну их всех к чертям собачьим вместе с их дрязгами и амбициями! — закончил он.

— Как вы думаете, чем все это кончится? — спросила донья Мариана.

— Понятия не имею, да меня это не слишком-то и волнует, ответил толстяк по прозвищу Серебряные Ручки. — По мне что Колумб, что Бобадилья — хрен редьки не слаще. Оба умеют только приказывать, а я уже устал подчиняться. А здесь я сам себе хозяин.

— Несомненно, это очень красивое место, — согласилась немка. — Надеюсь, вы не станете возражать, если мы составим вам компанию, пока не пройдут ураганы?

— Разумеется. Остров достаточно велик, а этот залив — лучшее укрытие от волн и ветра. Всем, кто пришел сюда с миром, мы только рады, и я надеюсь, что когда-нибудь здесь вырастет город под названием Пуэрто-Болас.

Так они нашли безопасное укрытие от штормов и бурь, но команда все равно страдала от скудости провизии и отсутствия на острове женщин, поэтому капитан Соленый предложил отправиться на соседний остров и привезти оттуда недостающее, чтобы обеспечить морякам полноценный отдых.

— Я не для того строила «Чудо», чтобы возить на нем проституток, — негодующе воскликнула донья Мариана. — И не хочу попасть в руки Бобадильи, Колумба, Рольдана, или кто там сейчас правит в Санто-Доминго.

— Я тоже, — поспешил ответить моряк.

— И что же в таком случае вы предлагаете?

— Встать на якорь возле Навасы, пока кто-нибудь сплавает на баркасе в Санто-Доминго.

Остров Наваса являл собой не более чем одинокую скалу посреди моря, примерно в восьми милях от западной оконечности Гаити и в тридцати — от восточного побережья Ямайки, и пусть даже он представлял собой неважное укрытие на случай шторма, но с вершины скалы можно было издалека увидеть вражеский корабль, а уж уйти от него на таком быстром корабле, как «Чудо», не составило бы ни малейшего труда.

План Балабола состоял в том, чтобы отправить троих человек на лодке Хуана де Боласа к берегам Эспаньолы, а остальные дожидались бы возле Навасы их возвращения. Этот план на первый взгляд казался вполне разумным, поскольку сводил риск к минимуму, как для корабля, так и для команды.

Проблема заключалась в том, чтобы подобрать отважных и при этом абсолютно надежных людей, которые смогут не только высадиться на большом острове, но и благополучно вернуться назад с провизией и женщинами. Хромой Бонифасио вызвался одним из первых, но донья Мариана наотрез отказалась от его услуг, напомнив, что в Санто-Доминго его слишком хорошо знают, и он не может вновь показаться на улицах и площадях города.

— Как только они тебя увидят, — сказала она, — то сразу поймут, что я и «Чудо» где-то поблизости, и мы все окажемся в опасности.

— Тогда кто же поедет?

— Я, — вызвалась Сораида Ла Морса. — Никому не придет в голову меня заподозрить, к тому же мало кому известно, что я уехала. А кроме того, только я смогу уговорить девочек отправиться со мной. Уж поверьте, я их лучше знаю.

В этом, бесспорно, была своя логика, поскольку и в самом деле маловероятно, что самые востребованные шлюхи, к тому же европейки, согласятся оставить выгодную клиентуру, чтобы обслуживать команду одного-единственного корабля на каком-то пустынном острове, если им не показать несомненные преимущества подобных перемен. А кто сможет это сделать лучше, нежели их прежняя «коллега»?

— С какой стати тебе рисковать из-за нас? — спросила донья Мариана с легким оттенком недоверия.

— Здесь я счастлива, — ответила та. — Но иногда мне очень хочется, чтобы рядом был кто-то, с кем можно было бы поболтать и посплетничать. Вдруг кто-то из девочек захочет остаться, и тогда наши мечты о новом городе вполне могут стать реальностью.

— А ты не боишься?

— Я столько лет спала с пьяными и полубезумными солдатами и матросами, что меня мало чем можно испугать, — с улыбкой ответила толстуха. — Я быстро вернусь, никто и не заподозрит, что вы на Ямайке.

Итак, тихим октябрьским утром пышногрудая Сораида и двое крепких матросов высадились в устье реки Осамы и пробрались в охваченный восстанием город, жители которого по-прежнему не желали признавать власть командора Франсиско де Бобадильи, заключившего в тюрьму некогда всесильных братьев Колумбов.

— Так вице-король в тюрьме? — изумилась Ла Морса.

— Не только в тюрьме, а еще и закован в цепи, — ответила Фермина Константе, одна из самых красивых и разнузданных девиц. — Ты помнишь Серафина, повара — того грязного блохастого типа, с которым ты как-то отказалась иметь дело? Так вот, он оказался единственным человеком во всем городе, который согласился исполнить приказ нового губернатора и заковать в цепи адмирала. Больше никто не хотел, вплоть до самого последнего солдата.

— Вот уж никогда бы не подумала!

— Слово честной женщины! — поклялась та, чем весьма рассмешила собеседницу. — Вот скажи: что ты чувствуешь, если всю ночь ублажала клиента, а он тебе за это не заплатил?

— Мне всегда платят, — ответила Сораида. — И очень хорошо платят. Да еще и приплачивают в знак уважения, любви и дружбы.

— И в каких же тайниках ты хранишь заработанное?

Сораида Ла Морса ткнула пальцем в свою необъятную грудь.

— Вот здесь. Уж сюда-то никто не посмеет залезть, можешь мне поверить... Так ты едешь со мной?

— Я не могу, — ответила Фермина. — У меня сейчас такой чудный клиент, капитан гвардии. Так меня любит... Это он подбил мне глаз, когда узнал, что я занималась «этим» с одним славным парнем с Майорки.

— Эх, невеселые были времена, когда я измеряла любовь твердостью кулака, — вздохнула Сораида. — Мой толстячок никогда не поднимает на меня руку... — тут она игриво рассмеялась. — Гораздо чаще он ее опускает и, скажу тебе, он знает, как мне угодить. Надо же, как изменилась моя жизнь! — произнесла она, крепко сжимая руку подруги. — Не отправься я за океан, так бы и закончила свою жизнь старой шлюхой. Поезжай со мной на Ямайку, там и ты сможешь встретить хорошего человека.

— Ни один «хороший человек» не сможет дать мне то, о чем я мечтаю, — нахально ответила Константе. — Зато если мой капитан перережет глотку этой немецкой сучке, я смогу это получить.

В первую минуту доброй Сораиде даже в голову не пришло, что эти слова могут иметь какое-то отношение к донье Мариане Монтенегро. Лишь неделю спустя, когда она увидела, как закованные в цепи братья Колумбы поднимаются на «Толстуху» — грязное суденышко, что вскоре навсегда увезет их от берегов Эспаньолы, она догадалась, что женщина, которую капитан де Луна разыскивает с таким упорством — не кто иная, как владелица корабля, дожидающегося ее в Навасе.

Ей с первого взгляда не понравился человек, командующий отрядом конвоиров адмирала, как и презрительное высокомерие, с которым он обращался с ней, когда Фермина их познакомила. А чуть позже, когда они сидели за кувшином вина в таверне «Четыре ветра» и высокородный виконт провозгласил, что возглавляет гвардию нового губернатора, Сораида пришла к выводу, что этот самодовольный кабальеро никогда в жизни не соединит судьбу с известной шлюхой, какой бы они ни была красавицей.

«Он совсем из другого теста, чем мой толстячок, — думала она. — А злющий какой: словно сотни голодных котов день и ночь грызут его печень».

И она была права, поскольку неуемная ярость и жажда мести и в самом деле неустанно пожирали капитана де Луну изнутри — с той самой минуты, как он узнал, что его бывшая супруга покинула остров.

Ему рассказали, как хитроумно она ушла от погони, прежде чем выйти в море и отправиться к Твердой Земле в поисках давно пропавшего возлюбленного. А когда он узнал, что ненавистный Сьенфуэгос, которого он считал давно погибшим, возможно, еще жив, ненависть виконта вскипела с новой силой. Перед его глазами встала картина, как проклятый Сьенфуэгос насмехается над ним, стоя на вершине скалы на далекой Гомере, словно и не прошло этих восьми лет.

— Я даже рад, что он жив, — признался однажды ночью мертвецки пьяный виконт своей любовнице Фермине. — По крайней мере, я смогу лично вырезать ему сердце. Когда кончится вся эта свистопляска вокруг адмирала, губернатор предоставит мне энкомьенду. Я найму корабль с двадцатью пушками и отправлюсь на поиски этих свиней.

— Море большое, — заметила Фермина.

— Не больше, чем моя жажда мести.

Теперь, когда с адмиралом было покончено благодаря неожиданной твердости, проявленной доном Франсиско де Бобадильей, которой никто от него не ждал, ведь в Севилье с самого начала своей карьеры он показывал слабость характера, так что возникали даже сомнения относительно его назначения. Но стоило ему только принести присягу в качестве губернатора Эспаньолы, как он не давал противникам передышки и преследовал их с таким пылом, что многие стали даже подозревать, не заинтересован ли он в этом лично.

Дело в том, что в глубине души этот мрачный и аскетичный человек жаждал свершить правосудие, поскольку неизбежно завидовал тем, кто, как Христофор Колумб, смог достичь величия, несмотря на все недостатки, и превратить свои мечты в реальность.

Как и большинству людей, принимающих себя слишком серьезно, командору недоставало воображения, и потому он ненавидел и презирал всё то, что выходило за рамки тех добродетелей, которые его приучили уважать в детстве. К тому же ему внушили, что жизнь — это нечто не поддающееся познанию.

Для Бобадильи адмирал всегда был еретиком, осмелившимся подвергнуть сомнению сложившийся космографический порядок, и вдвойне еретиком, поскольку доказал, что он был прав.

Будь Бобадилья инквизитором, он без малейшего сомнения сжег бы Колумба на костре, и в качестве королевского обвинителя также не сомневался, когда заковал его в кандалы и поместил в тюрьму.

Его ненависть, злость, обида и зависть отразились эхом во многих других людях без воображения, которые, подобно капитану Леону де Луне, признавали Христофора Колумба человеком высшего порядка, в чей тени они никогда не смогут процветать.

Виконт всячески поддерживал командора, хотя в глубине души его презирал, и проницательно разжигал в новом губернаторе самые низменные инстинкты, плел интриги и внушал ему страхи перед несуществующими опасностями. Капитан де Луна ждал, пока человек, чьи слабости он успел досконально изучить, воцарится на острове, а он сам получит бесчисленные привилегии.

Пока Колумбы находились на пути в Севилью, а их напуганные сторонники затаились, образовавшаяся пустота власти поставила виконта в выгодное положение, и он пустился в путь по извилистой тропке интриг, к тому же мог спокойно осуществить свою месть под видом высочайшего приказа.

И теперь у могучей Сораиды, столько лет ублажавшей пьяных матросов и безбашенных солдат, которую ничем невозможно было испугать, внезапно скрутило желудок, когда она встретила капитана де Луну в таверне «Четыре ветра» и поняла, что этот мерзавец, не задумываясь, порежет ее на кусочки, если узнает, что она — из тех немногих, кому известно, где сейчас находится донья Мариана Монтенегро.

— Боюсь, если это дойдет до ушей моих двух матросов, они тут же разнесут новости по всему городу, — размышляла она вслух, лежа в постели. — И готова биться об заклад, что этот сукин сын тут же обо всем прознает, ведь он только и шляется по кабакам и борделям. Одним словом, чем скорее мы вернемся домой, тем лучше.

Она смогла уговорить пятерых девиц поехать вместе с ней, рассказав им, что корабль, приставший к берегам Ямайки, якобы принадлежит некоему выходцу с Майорки, решившему переждать сезон ураганов, чтобы потом вернуться к берегам Эспаньолы и заняться ловлей жемчуга. После того как лодка, нагруженная девицами и мешками с провизией, наконец вышла в море, она с облегчением вздохнула.

Санто-Доминго теперь стал настоящим змеиным гнездом, где на каждом шагу можно было ожидать любой подлости, и лишь когда последние крыши города исчезли вдали, Сораида окончательно успокоилась.

Два дня спустя они наконец увидели «Чудо», стоявшее с подветренной стороны скалистого острова.

Лишь когда донья Мариана вновь ступила на золотой песок одного из пляжей Ямайки, Сораида наконец-то рассказала подруге, что ей удалось разузнать.

— Снова Леон! — воскликнула немка, потрясенная этим известием. — До каких пор он будет меня преследовать?

— До тех пор, сеньора, пока не сдерет с вас кожу и не порежет ее на мелкие ленточки.

— Он и в самом деле настолько разъярен?

— Я бы даже сказала, что за эти годы месть стала единственной целью его существования.

— Печален же мой удел — я так люблю и в то же время меня так ненавидят.

Боль в голосе Ингрид тронула проститутку, и Сораида даже нежно похлопала ее по руке.

— Почему чувства так с нами играют? — грустно спросила донья Мариана.

— Именно потому, что это чувства. Только ради них и стоит жить.

Последующие дни оказались тяжким испытанием для доньи Марианы Монтенегро. Известия о том, что бывший муж так близко, ее встревожили, к тому же она уже начала опасаться за успех своего нелегкого предприятия — ведь дисциплинированная команда, которой она так гордилась, потихоньку стала превращаться в кучку отвратительных бездельников, большую часть времени они играли, бузили, пели, пьянствовали и предавались блуду.

Она распорядилась разместить «девочек» в построенных для них хижинах в дальнем конце пляжа, а сама осталась на борту «Чуда» в обществе Гаитике, капитана Соленого, Бонифасио Кабреры, дона Луиса де Торреса и парочки телохранителей. Нельзя сказать, что девицы ей так уж мешали, но, тем не менее, ее явно раздражало их присутствие, идущее вразрез с понятиями о приличиях.

— Вот и снова мы принесли в этот земной рай корысть и порок, — посетовала она в одну особенно жаркую ночь, прислушиваясь к приглушенным крикам очередного скандала, доносившегося со стороны борделя. Звуки едва долетали до корабля, почти заглушенные рокотом волн. — Игра, пьянство, шлюхи, болезни — все это мы несем с собой, где бы ни появились. Вспомните, как мы ругали за это Колумбов, а теперь и сами делаем почти то же самое.

— Дать людям пару месяцев заслуженного отдыха — еще не означает принести в рай корысть и порок, — возразил Луис де Торрес. — Когда мы отчалим, все здесь станет по-прежнему.

— Пока сюда не придут другие, и тогда опять начнется все то же самое. И однажды настанет день, когда новый мир ничем не будет отличаться от того старого, на пороки которого мы не устаем жаловаться... — она долго молчала, глубоко задумавшись, а потом, наконец, решилась спросить: — Как вы думаете, что будет, когда закованный в цепи адмирал предстанет перед королевой?

— Понятия не имею, но хотелось бы мне посмотреть на это зрелище.

— Почему?

— Потому что адмирал принадлежит к тому сорту людей, которых я больше всего ненавижу: пресмыкается перед сильными мира сего и вытирает ноги о нижестоящих. Он попытается представить себя невинной жертвой козней завистников, но при этом честолюбие будет толкать его к бунту. А король с королевой не из тех, кто миндальничает с мятежниками.

— Он вернется на Эспаньолу?

— Сомневаюсь. Когда правителю предстоит принять трудное решение, он обязан сделать правильный выбор, даже порой вопреки личным симпатиям. Возможно, Изабелла и Фердинанд и простили бы адмирала, но король и королева — никогда.

— Как же, наверное, трудно быть монархом и при этом оставаться человеком!

— Как говорил мой старый учитель Флориан де Толоса, «корона не только давит на лоб, но и сжимает сердце... если оно есть, конечно».

— У доньи Изабеллы есть сердце, — заявила немка.

— Может быть, — согласился Луис. — Но это, прежде всего — сердце христианки, и единственная любовь, которую оно признает — любовь и сострадание к христианам. Евреям в этом сердце нет места.

— Вы судите слишком сурово. Как всегда.

— Слишком сурово? — удивился Луис. — А вас не удивляет, что дикари-идолопоклонники, о которых она до недавнего времени ничего не слышала, ей дороже, чем люди, которые неоднократно доказывали на деле свою безмерную любовь к Кастилии и во многом способствовали ее величию — как мы, евреи? В чем, скажите, разница между язычником и евреем? В том, что первый поклоняется каким-то деревяшкам, а второй — Богу своих предков? И этой причины оказалось достаточно для столь несправедливого отношения? Чтобы одних принимать с распростертыми объятиями, а других чуть ли не с собаками гнать с родной земли?

— Вы ведь прекрасно знаете, что дело не только в каких-то деревяшках или древних богах. Корни этой проблемы уходят намного глубже. В первую очередь, здесь замешаны экономика и политика.

— Как же был прав мастер Флориан де Толоса: «Корона сжимает сердце». Видно, она сжала его с такой силой, что превратила в камень.

Донья Мариана долго раздумывала, что же ответить, и указала в конец пляжа, в сторону огней борделя, сказав:

— Если даже мне, всего лишь владелице небольшого корабля с горсткой людей под командованием, и то приходится принимать решения, идущие вразрез с моими убеждениями, то как я могу осуждать ту, что правит огромной империей и несет на своих плечах столь тяжкий груз? Мне остается лишь ее пожалеть.

— Пожалеть королеву? — поразился дон Луис де Торрес. — Сколько лет я вас знаю, и вы не перестаете меня удивлять. Вы просто непостижимы!

— Почему же?

— Потому что вам, затравленной злобным мужем, приходится скрываться на этом Богом забытом острове, в обществе шлюх и пьяниц, даже не зная при этом, жив ли еще человек, которого вы любите. А вы заявляете, что вам жаль королеву Испании! Разве это не удивительно?

Ингрид Грасс, бывшая виконтесса де Тегисе и владелица острова Гомера, недоуменно взглянула на собеседника и неожиданно коротко рассмеялась.

— Да, это и впрямь невероятно, — согласилась она. — Но вы знаете, почему я на самом деле жалею королеву? — она лукаво прищурилась. — Потому что у нее никогда не было и не будет возможности встретить Сьенфуэгоса.