Монтенегро

5

Очень скоро Сьенфуэгос привык к странному облику Кимари-Аяпель, тем более что девушки мало чем отличались от обычных женщин. К слову сказать, Сьенфуэгос и тут опередил свое время, потому что первый случай рождения сиамских близнецов был официально зарегистрирован лишь триста лет спустя и по другую сторону океана.

Жить рядом с ними оказалось чрезвычайно приятно, поскольку врожденное физическое увечье сделало их очень умными и интеллектуально развитыми, особенно Аяпель — она постоянно выказывала остроту и живость ума и поистине блестящую изобретательность.

Снова и снова повторяли они на глазах изумленного канарца удивительный фокус «разжижения» изумруда и «затвердения» минутой спустя, а ему так и не удалось понять, где, черт возьми, они берут зеленую жидкость с запахом мяты, и как им удается, словно по волшебству, вновь превратить эту жидкость в самый обычный камень.

При этом, будучи хранителями величайшей тайны, они держались так же просто, как и жители деревни. Помимо того, что сестры охраняли богатства мирных пакабуев, они являлись также и хранительницами знаний племени.

Они знали почти все о каждом дереве, о каждой травинке, о каждом звере в округе и обнаружили настоящий талант в приготовлении всевозможных зелий. Кроме того, лишь несколькими ударами ножа они могли вырезать из куска дерева птицу, так похожую на настоящую, что, казалось, она вот-вот запоет или отложит яйцо.

Но что Сьенфуэгоса действительно озадачило, так это когда однажды утром они явились к нему в каких-то странных длинных перчатках до самых локтей из белоснежной тонкой кожи.

— Что это такое? — спросил он, совершенно сбитый с толку, не решаясь к ним даже прикоснуться.

— Куичу, — весело ответила Кимари, размахивая рукой перед самым его носом. — Мы их надеваем, чтобы защитить руки, когда собираемся нарвать крапиву или работать с ядовитыми травами.

— Где вы это взяли?

Вместо ответа они подвели его к подножию высокого дерева, растущего на самом краю маленького острова; вся кора дерева была испещрена небольшими надрезами, из которых сочился густой белый сок, который затем стекал в большую высушенную тыкву, установленную у подножия.

— Это дерево куичу, — объяснили они. — Его сок загустевает и превосходно защищает руки, а потом очень легко снимается. Вот, посмотри сам. Попробуй!

Сначала он воспротивился, но Кимари с такой легкостью стянула клейкую смолу с руки сестры, что Сьенфуэгос не смог устоять перед искушением и позволил им намазать свои руки и подержать их на открытом ветру, пока слой резины подсохнет.

— Потрясающе! — согласился он. — Ну прямо как перчатка!

Тем временем Аяпель скатала из той же массы небольшой шарик, немного подержала его над огнем, а затем бросила оземь, и он упруго подскочил вверх. Они стали играть с ним, как дети, пока канарец не вспотел настолько, что пришлось избавиться от перчаток.

Вот тут-то и вылезла наружу одна проблема, которой туземки не учли. Они совсем забыли, что руки Сьенфуэгоса покрыты растительностью, и теперь волоски намертво увязли в затвердевшей резине. В итоге его громкие вопли и отчаянные ругательства, с которыми он отдирал резину, переполошили птиц на озере и заставили обеих сестер расхохотаться.

В конце концов бедный рыжий канарец стал тереть руки о корень дерева, стремясь избавиться от треклятой резины. За этим занятием он провел весь вечер и почти всю ночь, осыпая ругательствами парочку сумасшедших девиц, не способных ни на что, кроме как осложнять ему жизнь.

Весь следующий день Аяпель что-то задумчиво жевала, напоминая меланхоличную корову. Сначала канарец подумал, что во рту у нее кусок сушеного мяса, но поразился, обнаружив, что это какая-то непонятная липкая масса, которую она время от времени вынимала изо рта и растягивала между пальцами, откровенно забавляясь его замешательством.

— Зачем ты это делаешь? — возмущенно спросил он. — Что это за дерьмо?

Та взглянула на него с недоумением.

— Что ты называешь дерьмом? — спросила она.

— То, что ты жуешь. Что это такое?

— Цтикли.

— А зачем оно нужно?

— Чтобы жевать.

— Просто жевать, не глотая?

— Ну да.

— А зачем?

— Это весело... И помогает мне не курить. Раньше я много курила и начала кашлять. Теперь я жую цтикли и забываю о табаке.

— А где ты его берешь?

— Здесь у воды растет особый кустарник. Цтикли — это его сок, такой же, как куичу, но без дурного привкуса. А если к нему добавить фруктового сока, то получается очень вкусно. Дать тебе немножко?

— Боже упаси! Жевать жвачку, как корова — это развлечение для идиотов.

— Курить намного хуже... Попробуй!

— Я уже сказал, что не стану!

Но, как и следовало ожидать, любопытство в конце концов победило, и Сьенфуэгос стал первым европейцем, попробовавшим жевать резинку. Со временем эта привычка забудется и возродится лишь три столетия спустя.

Трудно сказать, по какой причине, но в середине XVI века католическая церковь приказала выжечь целые заросли деревьев сапото — растения, распространенного в Центральной и Южной Америке, основного источника латекса, сырья для производства жевательной резинки. Лишь в начале XIX века группа американских авантюристов случайно обнаружила, что жители одной из небольших мексиканских общин сохранили приверженность к этой странной привычке, что и дало толчок к созданию одной из самых парадоксальных в истории промышленных империй.

Никогда еще судьба не забрасывала Сьенфуэгоса так далеко, и в тот день, когда канарец впервые попробовал белую клейкую массу, которую без конца жевала Аяпель, ему показалось, что он наконец нашел свою тихую гавань и теперь лишь будет пользоваться всеми благами этого райского острова, болтать с сестрами и играть в карты с жителями деревни.

Но однажды произошло нечто такое, что слегка омрачило их прекрасные и невинные отношения. Случилось это в одно чудесное летнее утро, когда Сьенфуэгос спал голым в просторном гамаке, нисколько не смущаясь своей наготы.

Девушки решили сделать ему сюрприз, посадив ему на грудь крошечную мартышку-игрунку, которую поймали в ветвях дерева, но в итоге сюрприз увидели они сами, обнаружив, что их гостю, видимо, снится что-то весьма эротичное, поскольку некая часть его тела в эту минуту была значительно больше обычного и притом возбужденно торчала вверх.

Девушки замерли в недоумении, пораженные столь отталкивающим и в то же время притягательным зрелищем. Быть может, впервые за всю жизнь их тела отреагировали по-разному: Кимари застыла, как вкопанная, не в силах оторвать глаз от увиденного, в то время как Аяпель решительно отпрянула, чтобы поскорее уйти.

Отчаянный писк мартышки — видимо, тоже удивленной этим зрелищем — заставил Сьенфуэгоса открыть глаза и понять, в какое неловкое и неприятное положение он попал.

— Простите, — прошептал он.

— У тебя всегда так бывает, когда ты спишь? — поинтересовалась Кимари, в очередной раз проявив неискушенность в некоторых вопросах.

— Нет, — ответил он. — Не всегда.

— А когда?

— Когда мне снятся сны.

— О женщине?

— Конечно!

— И кто же эта женщина?

— Единственная женщина, которую я действительно любил. Вот уже несколько лет она мне не снилась.

Девушка, не в силах справиться с любопытством, протянула руку и бесстыдно коснулась пальцем странного предмета, не дававшего ей покоя.

— Он нежный, — пробормотала она. — Нежный, твёрдый и горячий.

— Прошу тебя! — взмолился Сьенфуэгос.

— Тебе неприятно, когда тебя трогают?

— Нет, не то чтобы неприятно... Но я мужчина, и меня это возбуждает.

— Меня тоже, — ответила Кимари, крайне взволнованная этим открытием. А тебя? — обратилась она к сестре.

Аяпель протянула руку и решительно коснулась пениса, который от этого прикосновения, казалось, зажил собственной жизнью.

— Да, пожалуй, — спокойно ответила она, призадумавшись на минуту. — Я чувствую какой-то странный жар вот здесь, внутри. Что бы это могло значить?

— Это значит, что лучше всего вам прекратить его трогать, — сердито ответил канарец. — Это не игрушка.

— Думаю, тебе не так уж неприятно.

— Не могу сказать, что мне это неприятно. Скорее, даже нравится... Даже слишком нравится!

— Слишком нравится? — переспросила Кимари, не переставая нежно поглаживать пенис, в то время как ее сестра крепко сжимала его основание. — Что ты хочешь этим сказать?

— Ради Бога! — с вздохом простонал канарец. — Оставьте меня в покое! Иначе случится нечто ужасное!

— Нечто ужасное? — переспросила Кимари.

— Вот именно! Нечто совершенно ужасное!

— Что именно?

— Вот это!

Глаза сиамских близнецов широко раскрылись, изумленно глядя, как по пальцам течет непонятная густая жидкость.

— Похоже на куичу, — произнесла одна из сестер.

— Иди к черту!

— Ты сердишься?

— Оставьте меня в покое, в конце концов! Вы меня смущаете... Вон отсюда!

— Ты знаешь, эта жидкость какая-то странная, — призналась Кимари, когда они вышли из хижины. — И пахучая.

Канарцу пришлось искупаться, чтобы успокоиться, а потом он долго лежал под пальмой, набираясь смелости, прежде чем решился показаться сестрам на глаза. Те, однако, не появлялись: видимо, тоже приходили в себя после случившегося.

— Мне жаль, что так произошло, — таковы были первые его слова, когда они все же встретились. — Мне действительно очень жаль, но вы должны были послушаться меня, а не играть с ним так... так... — он все пытался найти подходящее слово. — Так шаловливо.

— Забудь об этом, — ласково ответила Кимари. — Мы уже все забыли, и больше это не повторится.

— Точно?

— Не забывай, что мы — избранницы Мусо, — спокойно напомнила Аяпель. — Мы храним его тайны и бережем его кровь. Небо, земля и люди пребывают в мире, потому что мы храним этот мир, и так всё должно продолжаться и впредь... — С этими словами она протянула Сьенфуэгосу крошечную мартышку, похожую на оживший комочек темного хлопка. — Возьми. Это тебе.

Никто больше ни единым словом не обмолвился о случившемся, как если бы этого и вовсе не было, хотя канарец в глубине души испытывал к ним благодарность, поскольку этот случай окончательно определил его положение на острове — ведь прежде он никак не мог понять, чего же от него ждут.

Если поначалу он и подозревал, что его выбрали именно для удовлетворения необычных женщин, то теперь стало совершенно ясно, что ни Кимари, ни Аяпель абсолютно не интересуют его любовные таланты, и причиной его пребывания на этом благодатном острове является всего лишь их любопытство.

Быть может, они просто хотели рассмотреть поближе рыжего волосатого чужеземца гигантского роста, а возможно, хотели послушать его рассказы о дальних странах. Так или иначе, но вскоре между ними установились исключительно дружеские отношения, и Сьенфуэгос даже перестал замечать врожденное увечье этих поистине необычайных созданий.

— Расскажи нам о той женщине, что тебе снилась, — попросила Кимари однажды вечером, когда они сидели возле догорающего очага, потягивая горячую чичу с мятой и куря огромные сигары, от которых шел такой густой дым, что его тень скользила по стенам, словно в причудливом танце.

— Зачем тебе это знать?

— Потому что мы ничего не знаем о любви, — объяснила Айапель. — Мауа не хотела говорить с нами об этом.

— А почему?

— Возможно, боялась причинить нам боль.

— А если так и будет?

— На свете нет ничего, что могло бы причинить нам боль, кроме нас самих, — спокойно ответила она. — Мы родились и выросли в убеждении, что единственное, что может причинить нам боль — это мы сами. В детстве мы часто дрались, но однажды настал момент, когда мы поняли, что можем превратить свою жизнь в ад или в рай. И мы выбрали последнее.

Канарец никогда не был особо просвещенным человеком; он с трудом научился читать и писать, а его отношения с людьми из общества, такими как Луис де Торрес или мастер Хуан де ла Коса, были недолгими и достаточно курьезными; тем не менее, природа одарила его достаточным умом, чтобы он смог оценить, как умна Аяпель, и что ее интеллект намного превышает уровень развития обычных людей, будь то туземцы или европейцы.

— Но кем же вы считаете себя на самом деле? — спросил он. — Двумя разными людьми или единым существом?

— Нас двое, но мы едины. Двое в одном существе. Или единое существо, разделенное надвое. Разве это важно? — улыбнулась она какой-то странной улыбкой. — Нас двое, и этим все сказано.

— Очень похоже на любовь между мужчиной и женщиной, — признался Сьенфуэгос. — Два человека сливаются в единое существо, но, к сожалению, этот союз длится совсем недолго. — Он медленно отхлебнул чичи из большой тыквы и покачал головой, словно удивившись собственным мыслям. — Чем лучше я вас узнаю, тем больше склоняюсь к мысли, что вы намного счастливее, чем обычные люди. Любить друг друга и быть всегда вместе — должно быть, это замечательно.

— Расскажи нам о ней, — настаивала Кимари.

— Об Ингрид? — переспросил он. — Но что я могу о ней рассказать? Она наполнила смыслом мою жизнь; ее появление наполнило жизнь страстью и тревогой, сделало ее сладкой и при этом горькой; она открыла для меня новый мир, полный неведомых прежде ощущений, звуков и запахов. Обладание ею перевернуло всю мою душу, открыло ту грань моего существа, о которой я даже не подозревал. Я почувствовал, как мое семя смешалось с ее кровью, и часть меня самого навечно осталась в ней.

— Но это же прекрасно.

— Да, прекрасно; но и печально тоже, потому что в эти минуты я мечтал соединиться с ней навсегда: чтобы ее кровь стала моей кровью, а ее тело — моим телом. Чтобы мы стали такими, как вы.

— Иногда, — призналась Аяпель, — Кимари ласкает меня, а я ласкаю ее, но для меня намного важнее подарить наслаждение ей, чем получить его самой. Между мужчиной и женщиной тоже так?

— Да, если они по-настоящему любят друг друга.

— Значит, не всегда любят по-настоящему? — удивилась Кимари.

— К сожалению, нет.

— Но тогда зачем же заниматься этим?

Канарец задумался, и тут его взгляд упал на кучу изумрудов, занимавшую почти половину хижины, и он махнул рукой в ту сторону.

— Лишь немногие из этих камней безупречны от природы, — произнес он наконец. — Хотя, возможно, некоторые из них можно сделать таковыми. Так вот, с любовью происходит нечто похожее. Когда я впервые увидел Ингрид на берегу той лагуны, то не мог поверить, что бывает на свете подобное совершенство.

— И что же с ней теперь?

— Я не знаю.

— А ты не хочешь снова ее увидеть?

— Думаю, что нет.

— И почему же?

— Прошло слишком много времени. Я уже не тот, что прежде, и она, думаю, тоже изменилась. Падающие звезды всегда красивее, чем те, что сияют веками, потому что, когда они гаснут, то оставляют после себя пустоту, которую ничто не в силах заполнить. Но при этом ни одна упавшая звезда еще не вернулась на небо.

— Откуда ты знаешь?

— Когда-то я был пастухом и спал под открытым небом.

— А что такое пастух?

— Человек, который пасет скот. Там, откуда я прибыл, есть особые животные, которых мы специально разводим, и они дают нам молоко, сыр, шерсть и мясо.

— А, это, наверное, что-то вроде пекари или морских свинок, которые наши женщины откармливают на мясо?

— Да, что-то вроде, только намного больше. Я держал их в горах, и там они паслись, а я ухаживал за ними и охранял.

— Понятно, — кивнула Аяпель. — Я слышала, что очень далеко на западе, по ту сторону гор, живет один могучий народ, который строит дома из камня и владеет стадами животных ростом почти с человека. На этих животных они возят поклажу.

— Как называется этот народ?

— Не знаю.

— У этих людей желтая кожа?

— Желтая? — удивилась она. — Нет, конечно. Я никогда не слышала, чтобы у людей была желтая кожа.

— Они живут около моря?

— Они живут высоко в горах. Очень, очень высоко... Даже выше, чем та гора, на вершине которой обитает Мусо.

— В таком случае, — убежденно заявил канарец, — эта земля никак не может быть ни Сипанго, ни Катаем. Адмирал клялся, что у китайцев желтая кожа.