Это незабываемое ощущение приобщения к новому большому миру.
«Пушка» — двустволка Пеликана двенадцатого калибра и патроны, которые он изготавливал сам, завешивая на аптекарских весах дробь и порох. Ружье висело на гвозде над его кроватью; но как бы принадлежало всей комнате. В любом случае, украшало ее.
Две трехкилограммовые банки красной икры, которые Пеликан привез с собою с Камчатки после зимних каникул.
Ели ложками. Столовыми.
Вот тогда Володя понял, как можно пресытиться красной икрой.
Значительней всего было знание, принесенное Пеликаном о Камчатке, о широком неведомом мире. О трехдневном морском путешествии из Хабаровска; девятисуточном путешествии поездом через всю страну. Долина гейзеров, Паратунка. Вулкан над Петропавловском. Охота камчатская. И, в сравнении с ней, охота в кубанских плавнях.
Рыба, идущая вверх по реке, через пороги, через пересохшее русло — влекомая инстинктом детородства — чтобы выполнить предназначение и погибнуть.
Патроны, «пушка». Чучела белки и коршуна в парении — на стене рядом с ней. Пеликан изготавливал чучела самостоятельно и с поразительной скоростью, каковому искусству был обучен в Ейске, где провел молодые годы, старшими товарищами. У них была компания заядлых охотников.
— Непобедимая страсть — убивать живность. — Он, перед появлением в Голицыно, пытался устроиться в Университет на биологический. Целый год работал в чучельной мастерской. Но там его метод не получил признания, был объявлен варварским. Старые мастера пришли в ужас, увидев, как лихо он потрошит животное и выворачивает наизнанку, со стороны казалось, с опасною для сохранности верхних покровов кожи быстротой.
Между тем, из жизни, из практики он обрел лучший и самый надежный способ обработки шкурок, исполнения каркаса и придания набитому ватой телу естественной позы. При этом производительность его была намного выше того, чем самоублажались «профессионалы».
Драгоценность, почти такая же как дальнобойное его ружье, — капитальный том Брема «Птицы». Иллюстрированный. Обо всех повадках, характеристиках, местах обитания, видах и подвидах.
Сам-то он получил свое прозвание в Ейске, по традиции, от товарищей за первый охотничий трофей. Чадолюбивый, как гласила легенда, бело-розовый и в своей несимметричной грациозности обаятельный Пеликан. По паспорту, от родителей, Петров Борис Ильич.
Что касается Володи, Модеста и Сорокина Славки — их имена отыскивались иным способом. Впрочем, закон предначертанности или, напротив, случайного попадания мог одинаково иметь место и в первом и во втором варианте. Ведь Борька Петров попал в свой первый день в пеликана, а не в ворону, не в утку, не в ястреба — так и Володя, по требованию честной компании назвать двух— или трехзначное число, попал на страницу Брема, занятую цесаркой: и тут же превратился в Цесарку. Задолго до этого, год назад, Модест был окрещен именем Белобрюхий Стриж, а Славка — Пикапаре.
— Ну и коль пошла такая пьянка… — Пеликан включил в игру чужака, весьма интенсивно зачастившего к ним, Голикова; тот в одно мгновение переименовался в Чомгу — существует на белом свете такая болотная птица.
А все-таки учрежденная для обитателей комнаты двадцать два новая и великая, а как же по-другому, и славная страна Песолиния была наименована не по птичьей принадлежности, а по паспортным фамилиям отцов основателей — ПЕтров, СОрокин, ЛИтов, НИколаев.
И на этом фамилии закончились. Новые имена так крепко пристали к песолинам — народ, населяющий страну Песолинию, — так крепко пристали, что вскоре и чужеземцы, то есть прочие студенты, не называли их иначе как Цесарка, Белобрюхий стриж — или сокращенно Бейстри — и Пикапаре. А Пеликан с первых дней появления в институте был известен как Пеликан.
Вот что писала газета «Солнце всходит и заходит» — центральный печатный орган Песолинии.
Страна Песолиния лежит вдали от морских границ, самая континентальная держава. Площадь 12 квадратных метров. Климат Песолинии мягкий, с приятным табачным воздухом. Строй в стране первобытно-общинный. Жители, песолины, ведут равномерный образ жизни, без войн и вражды, воспитывая себя по-спартански. Один из обычаев предписывает им, улегшись спать — или не спя вовсе, — в три часа ночи подняться, одеться в трусы и сопроводить всем народом главный свой священный сосуд — чайник — вниз, в кубовую, после чего с освященной до кипения водой вновь взойти на свою великую Родину; далее: не снимая трусов, воссесть вокруг стола и принять ту пищу, какая имеется, а за неимением оной пить чай с неослабевающим аппетитом и ликующим настроением, в случае же отсутствия чая, принимать не менее аппетитно горячую воду.
11 марта — день выдающейся важности и восторга! В обстановке засидательного и сазидательного труда песолины Земного Шара собрали 1-ый съезд Общины, на котором была учреждена могучая и великая Песолиния — страна незатухающей лампочки и поступательного движения вперед, долампочки.
Были подведены итоги НЭПа. Докладчик мужественный и храбрый песолин Пеликан отметил:
«Песолины! мы прошли широкий и короткий путь от рабовладельческого строя к первобытно-общинному.
(Бурные аплодисменты.)
Песолины! мы признали преимущество гречневой каши перед бифштексами и шницелями!
(Бурные аплодисменты, переходящие в возгласы: Да здравствует Песолиния!)
Песолины! мы давно признали горизонтальное положение наших тел государственным законом и делом чести каждого истинно песолинного патриота!
(Бурная овация, выкрики: Да здравствует Песолиния!)
Песолины!..
(Бурная овация, выкрики: Ура нашей славной Песолинии!)»
(Продолжение следует.)
Редактором газеты назначили Пеликана. Художник Пикапаре изобразил красное улыбающееся солнышко, а дальше под углом вверх шли красные же слова «Всходит и…», а затем под уклон мрачно-синее «заходит». И срисованные из Брема все четыре крылатых образа отцов-основателей: клювастый пеликан, аккуратный пикапаре, кокетливая цесарка и брюхатенький белобрюхий стриж, нимало не похожий на жилистого Модеста; но таков фатум перевоплощений. Цесарку записали зав. отделом корреспонденций, а позднее рукою непойманного диверсанта слово Цесарка было перечеркнуто и сверху простым карандашом приписано Гусарка.
Газета, очень удобно организованная на листе ватмана, оплодотворялась пришпиливанием к нему обыкновенных тетрадочных листков в клетку. Материалы все вместе или поочередно обновлялись раз в два-три-четыре дня. Со всего Земного Шара прибывали чужеземцы читать центральную газету Песолинии.
Анонс! (Хроника 20 века)
Внимание! Пикапаре в утро на 8 марта не застелил постель. Крах Второму интернационалу!
Внимание! Утром 9-го марта Белобрюхий стриж был опять пьян. Стыд и срам строителю долампочки!
Цесарка,
Сей элемент, роду неизвестного. Болен летаргическим сном. Сентиментален, не может без слез глядеть на пожираемую пищу. Склонен к творчеству. На свет не реагирует. К сему Цесарка — технолог. (Здесь приведена лишь часть помещенной в газете биографии.)
Эксцентриситет юмора
У казахского мудреца Анварбека Загинбаевича случились в жизни только две ошибки:
1) Когда он родился.
2) И… когда подумал, что Цесарка механик.
Пеликан,
Обладает нерегулярным темпераментом. Мяса и женщин! — его основной лозунг. Смог поднатужиться и сочинить Гимн Великой Песолинии. Наград не имеет. Имеет привычку вставать рано утром, зато спит целый день. Ленив — но деятелен. Его заветная мечта — стать диктатором Камчатки. Тренируется в более мелких масштабах. Известен в народе явлением на танцах в пьяном виде и в огромных ботфортах, за отвороты которых стряхивает пепел. Гостеприимен. Убивает невинных галок и ворон из пушки через форточку, не выходя из дому. Шахматист. Механик. Любит сладкое, кило варенья сожрет в один прием (запротоколировано). Упрям, покладист. Смешлив, серьезен, угрюм — но переменчив. Мочится членораздельно. На всех.
Гимн Песолинии исполнялся на мотив «Славное море — священный Байкал», имел четыре куплета, шестнадцать строк и начинался:
Славная наша страна песолин…
Славный наш строй первобытно-общинный…
Заканчивался:
Нашей свободой мы всех победим…
Мощны, сильны Песолинии дети…
Мы нерушимо навеки стоим…
Самый великий народ на планете!..
Каждую ночь они, действительно, в три часа поднимались и в трусах шли вниз по лестнице, громыхая тяжелыми ботинками на босу ногу. Редкие встречные смотрели на них и смеялись. Вахтерша, давясь от смеха и отворачиваясь, махала руками.
— Самые оригинальные в общежитии люди! — сказал Володя, уплетая хлеб с колбасой и запивая чаем.
— Самые оригинальные! — обрадованно подхватил Модест.
Они поели и снова улеглись спать.
Но Пикапаре через неделю такой жизни охладел к затее. Он занимался, посещал семинары и лекции.
Он не хотел ночью перебивать сон.
Модест учился на вечернем отделении, при этом, работая в две смены, по-настоящему, по-взрослому, в институт попадал только через неделю — когда работал с утра. Вскоре он окончательно запутался с учебой, с хвостами и прогулами. Перестал интересоваться учебой. Приходил только ночевать, по целым дням проводя в Москве на работе.
Купил себе что-то из одежды.
Мог, наконец, питаться — пусть скупо, в студенческой или рабочей столовой, но два-три раза в день ел горячую пищу.
В этом возрасте ему не хватало женской близости. Но как-то не получалось ни с кем, он зажимался, угловато и неумело, невпопад произносил слова. Словно чего-то ждал.
Володе жалко становилось его. Этот угрюмый очкарик — справедливый, беспредельно честный, узкий: член партии с младых ногтей, — внушал симпатию.
И каждый жил сам по себе.
Володя не понимал его детдомовской неприкаянности. О чем много сожалел спустя годы.
Пеликанова пушка послужила ему однажды причиной не то чтобы сурового, но запомнившегося навсегда урока.
Приехал погостить с ночевкой Ромка Циркович, штангист мастер спорта, перешагнувший из Голицына в Бауманское училище. Может быть, он был среднего роста, но из-за квадратности казался приземистым. Энергичным, подвижным — и туповатым обрубком. Володя не без интереса присматривался к экзотическому минскому еврею, вовсе выпадающему из общепринятого стереотипного представления об умненьких, хитреньких и трусливых жидовинах.
В первый вечер за выпивкой почти не разговаривали напрямую друг с другом.
Но Володя по каким-то неуловимым признакам чутьем угадал внимание к своей особе, исходящее от Цирковича. Возможно, Пеликан передал ему какие-то благоприятные сведения, что-то он, видимо, знал, что возбудило его любопытство. А впрочем, неважно, Володя мысленно отмахнулся и продолжал участвовать в общем разговоре, мало заботясь о Цирковиче. Чуть-чуть позволяя заметить себе, как все же приятно внимание последнего.
На другой день они оказались в комнате одни. Циркович сидел на кровати Модеста, а Володя — напротив него на своей кровати, к слову, бывшей кровати Цирковича.
Говорили о пустяках.
— Я шарахнул в нее с пяти метров, — Циркович показал руками, — малюсенькая такая синичка. Жахнул в нее. А она сидит на дереве жива и здорова, только ошарашенная от грохота. Схватил ее живьем. Принес в комнату. На следующий день комната превратилась в курятник: всюду был птичий помет. Тогда мы взяли ее и выкинули, привязав к ноге бумажку — «изгнана из ком. 22 за нечистоплотность»… — Коричневатые его глаза, себе на уме, улыбнулись сдержанно, лицо осталось невозмутимым. Он продолжал: — Купили ящик пива. Когда выпили, поставили в шкаф среди пустых бутылок одну закупоренную; в нее помочился Пеликан. Один тип хлебнул. Потом всю ночь рот полоскал. Остался лишний стакан молока — чистое, хорошее молоко — все напились, не хотели больше. Предлагали как порядочным, никто не стал пить. Боялись. Бутылку пива помнили…
Он вдруг прервал себя на полслове. Будто подброшенный пружиной, легко спрыгнул с кровати. Вот только что он с удовольствием рассказывал, весело, по-доброму поглядывая на Володю.
Пока он рассказывал, Володя снял со стены двустволку, переломил ее, снова закрыл, увидев то, что и должно было увидеть — пустые стволы. Поиграл прицелом, направив в окно на дальнее дерево, потом на лампочку, на угол комнаты, на Цирковича…
Циркович бросился к нему, вырвал ружье, отшвырнул. Одной рукой схватил за шею, железным нажатием пригнул Володю вниз, лицом к кровати, а другим кулаком нанес три-четыре резких, чувствительных удара по затылку, по спине, по ребрам.
Оттолкнул.
Ушел, почти не разжимая рта бросил жестко:
— Не целься никогда в человека.
Боль была по-настоящему чувствительная. Обида, гордость, поднявшись, тотчас же и угасли — Володе снизошло осознание безумия, безнадежности попытки отомстить.
Сразиться с Цирковичем было то же самое, что броситься с кулаками на одетый в броню танк, или преградить дорогу поезду.
Он смирился.
С Пеликаном дважды — здесь, в Голицыно, и второй раз на Вычегде, в Коряжме, — заканчивалось дракой. Быстрой, молниеносной, и все улаживалось тут же, как ни в чем не бывало. Он не держал зла, Пеликан тоже. Через несколько минут забывали и о драке, и о ее причине.