Мой друг Пеликан

33 ВЗАМЕН ЭПИЛОГА

Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая жизнь Пеликана и многих других людей, связанных с ним родственными узами или только знакомых, либо потенциально в будущем способных сблизиться с ним, — если бы под утро Володя не должен был спуститься вниз, во двор.

Проходя мимо своей двери на втором этаже, он замедлил шаг и вперил в нее взгляд, воображая, как там внутри Модест и Таня. Вдвоем. Они любят друг друга, — он так подумал, абстрактно, без какой-либо конкретики. На душе сделалось радостно и возвышенно. Он подумал, что и с Маришкой он когда-нибудь так же точно останется вдвоем в комнате, за запертой дверью. И это будет божественно…

А пока сейчас грустно и печально из-за ее холодности. Она то избегает его по нескольку дней, а потом вдруг отдается полностью на его волю, и он полночи водит ее по голицынскому парку, по шоссе, по окрестным лугам; обнимаются, целуются до… до того, что если честно спросить себя, это становится ненужно…

Когда он возвращался наверх, взгляд его опять задержался на двери, но не так продолжительно. Поэтому, поворачивая вслед за лестничным пролетом, он успел окинуть взором удаляющуюся перспективу коридора, и ему привиделась на противоположном конце, у окна, какая-то странная фигура.

Володя вернулся на площадку и всмотрелся. Но на таком расстоянии, к тому же при тусклом свете подслеповатых лампочек, ничего нельзя было понять. Он не спеша, шаг за шагом, вроде бы нехотя, двинулся в сторону окна.

Женская фигура в утреннем сумеречном свете, скупо льющемся снаружи, согнутая, какая-то вывернутая, возможно так казалось благодаря складкам длинного накинутого на плечи плаща и наклоненной, словно отрубленной, голове, прислонилась к подоконнику. Лежа боком, в неудобной позе, положив голову на правую руку, она спала — или мечтательно глядела вовне. Или… плакала?

Последнее предположение возникло, потому что его слуха коснулся еле слышный звук, похожий на шелест листьев осенью в момент листопада, когда порыв ветра налетит и ускорит кленовый или березовый обвал.

Девушка всхлипывала, теперь у него не оставалось никаких сомнений. Чудеса бывали всякие, но в мужском корпусе в конце ночи он такое наблюдал впервые.

Случайно или намеренно, он шаркнул ногой.

Она повернулась к нему, откинула волосы с лица. Он узнал ее, изумленно воскликнул:

— Таня!..

— Доброе утро, Вова. — Лицо было серое, заплаканные глаза.

Жалостью кольнуло в сердце:

— Почему ты здесь?

— Мне больше негде… Сколько сейчас времени?

— А Модест?.. — Она смотрела мимо него, губы искривились мучительно. — А Модест? — повторил Володя.

— Не спрашивай меня, пожалуйста, это… это так надо.

— И ты не спала?.. Ты давно тут?

— Сразу.

— А Модест? Ах, да… — Он оглянулся, никак не умея понять произошедшего и ожидая, что вот сейчас появится Модест, подойдет, заговорит, и разъяснится, наконец, все и потечет как надо. Ясно, просто, без этой противоестественной головоломки. — Хорошо, идем. Пойдем к нам. Я лягу вдвоем с Пеликом, а ты на моей кровати. Надо спать. Утро вечера мудренее, чего там? — Он закончил на бодрой ноте, радуясь, что можно порвать паутину уныния и не стынуть переживая, а решить и действовать.

На следующий день Таня собрала вещи и уехала.

Модест запил и не протрезвлялся четыре дня, с утра до вечера. Он прогулял работу. Так что когда вплотную приблизился день отъезда на Север, к Володе Литову и Боре Петрову присоединился Модест Николаев, а в самый последний момент и Валя Ревенко, объяснявший свой поступок тем, что ему надоело жить на стипендию.

Уже в Коряжме, на далекой реке Вычегде, выяснилось, что Пеликан перед отъездом тайно встречался со Светой и выпросил у нее домашний адрес. Все лето он писал ей в Саратов, а с сентября продолжал свои эпистолярные атаки в адрес Голицынского общежития — но без желаемого результата. Света решительно предпочла ему кого-то другого, возможно, зубрилу и карьериста Леондрева.

В сентябре пришло известие с Кубани, что Александра, приехав к себе на родину, умерла скоропостижно.

Володя глубоко переживал потерю незаурядного и интересного человека.

Пеликан угрюмо отмалчивался.

Еще через месяц произошло новое, удивительное событие. В Коряжму прибыла Таня.

Что творилось с Модестом и как они все жили на северной стройке, о том, как Пеликан и Володя отделились от двух других приятелей и, сняв хибару с входной дверью, устроенной по северному обычаю в полроста, с сенями, с крысами, с большой русской печкой, с малюсенькими оконцами, — поселились вдвоем, а затем и Таня перебралась к ним, и когда Володя вынужден был уехать срочно в Москву, Пеликан и Таня, как древние Адам и Ева, одни, в долгие зимние ночи отрезанные от всего белого света, не устояли перед искушением змия, и что из этого вышло и какие прибавления рода человеческого грянули вслед за этим, — и о многом другом, к сожалению, не в этой книге. Здесь показано самое начало жизни большого Пеликана, Бориса Ильича Петрова, которого тоже позволительно характеризовать как незаурядного и интересного человека.