Мой настоящий отец

Через семнадцать лет после этого «спуска на ноги» твое несокрушимое доверие спасет меня от другой формы паралича. От нервной депрессии, покорности судьбе, от полной капитуляции.

Но не будем торопить события. Всерьез мысли о самоубийстве посещали меня в девять лет и в восемнадцать — любовные терзания я в расчет не принимаю. В первый раз ты не особенно вмешивался, во второй — наоборот, был очень активен, но в обоих случаях помог мне именно ты.

Летом 1969 года — когда ты почти не ходил, в твоих глазах читалась обреченность, и были отвергнуты в двадцать пятый раз два моих первых романа — ты повез маму, бабушку с дедушкой и меня обедать в рыбный ресторан на мыс Камарат. Мы праздновали годовщину вашей свадьбы, я старался держать себя в руках, но хотелось одного — утопиться в море. Меня убивало унизительное ожидание ответа от издателей, в котором почти всегда я читал одну и ту же стандартную фразу: мол, роман не вписывается ни в одну из их серий. Если письмо носило более личный характер, тон его был вызывающе оскорбительным. Последней каплей оказалось послание из редакции «Галлимара», в котором мой стиль назывался «неудобоваримой смесью из детских глупостей, впрочем, извинительных для столь юного автора, и самых избитых клише из детективов». Вот гады! Я вынашивал план мести: представлял, как умру, а мой дед напишет передовицу в «Нис-Матен» («Девятилетний писатель покончил жизнь самоубийством по вине парижского издателя») — и тут в мой суп приземлились щипцы для омара.

Я кинул злобный взгляд на людей за соседним столиком: сидевшая напротив двух верзил старуха теперь орудовала щипцами для колки орехов.

— Ешь аккуратней, — раздраженно сказала мама, глядя на мою забрызганную рубашку.

— Это не я виноват, это вон та бабка запулила в меня щипцами, скажи ей, пап!

Ты сидел как раз лицом к тому самому столику. Внезапно ты побледнел, вилка замерла на полпути ко рту.

— Знаешь, кто это? — спросил ты чуть слышно.

Я снова обернулся. Увидел лишь широкополую черную шляпу, остальное скрывали спины телохранителей.

— Грета Гарбо, — только и смог выдавить ты, заикаясь, дрожащими губами.

— Только этого не хватало, — вздохнула мама.

Таким я тебя еще не видел. Конечно, ты всегда боготворил эту шведскую кинодиву, называл ее богиней и водил меня в синематеку Ниццы смотреть «Безрадостный переулок»[51] и «Королеву Христину».[52] Я уважал твои чувства, но не слишком любил таких загадочных и холодных женщин, мне больше нравилась Дайана Ригг в «Мстителях».[53]

Ты не мог глаз оторвать от актрисы, судорожно вдавливая гренок в соус айоли.

— Иди, — шепотом сказал ты.

— Куда?

— Отнеси ей щипцы.

Прилив рыцарской гордости мгновенно развеял мою депрессию. Ты возложил на меня миссию. Назначил доверенным лицом, посланником к женщине твоей мечты. Осознавая всю важность такого поручения, я выловил щипцы из супа, где они лежали рядом с куском мероу и ломтиком картофеля, встал, выпятил грудь и пошел.

— Здравствуйте, мадам Гарбо.

Увидев у меня в руках острый предмет, телохранители вскочили, чтобы заслонить хозяйку, но мои габариты их успокоили, и револьверы остались в кобуре. Огромная шляпа качнулась назад, открыв моему взору несколько сантиметров морщин вокруг огромных черных очков. Я выразил ей свое почтение и стал объяснять, в чем дело. Вышло длинновато. Один верзила переводил. Шляпа с очками молча кивнула и снова принялась за омара. Телохранители опять уселись за стол, потеряв ко мне интерес.

Я чуть-чуть подождал, глядя, как звезда препарирует ракообразное. Потом положил щипцы на стол и вернулся обратно.

— Ну что?

Ты смотрел на меня, сгорая от нетерпения, ну просто ребенок, который ждет у елки своего подарка.

— Что она сказала?

Я нервно сглотнул. Разве можно было так тебя разочаровать, так обмануть твои ожидания, подсунув пустую обертку? Я стал импровизировать:

— Ну, извинилась, сказала, что не нарочно, а я сказал, что ты ее большой поклонник, и что мы смотрели все ее фильмы, она сказала: — надо же, как мило.

Я замолчал.

— А дальше?

Твой восторг вернул мне радость жизни. И я забыл о неудачах, о планах свести счеты с жизнью, о твоей равнодушной богине. Надо было врать дальше — ведь ты ждал продолжения.

— Она спросила, чем я занимаюсь, я говорю — пишу, я — писатель, ну, она и спрашивает, пишу ли я пьесы, я ей — да…

Ты захлопал в ладоши, призывая в свидетели маму, которая лишь подняла глаза к небу.

— А она что?

Тебе хотелось чуда, и я пустился во все тяжкие.

— Сказала: «Какая удача, я как раз ищу пьесу, если у вас найдется для меня роль, пришлите мне текст».

— Куда?

Ты вскочил, вцепившись мне в руку. И тут я спасовал.

— Как, ты не взял у нее адрес? — накинулся ты на меня.

— Пустяки, я найду, — заверил тебя дедушка Жорж. Он набирал светскую хронику в «Нис-Матен» и знал все и обо всех приезжавших на Лазурный берег.

— Какая она вблизи?

— Ничего, симпатичная.

— Ешьте, а то остынет, — вмешалась мама.

Ты ошалело смотрел на меня и качал головой. Что тебя так потрясло — мое общение с твоим кумиром или мое умение лгать? Это осталось загадкой, да и пусть: может ты и не сразу клюнул на мои выдумки, но все же клюнул. Вскоре вся Ницца узнала, что богиня заказала мне пьесу, деваться было некуда, я взялся ее писать. К тому же, тот виртуальный заказ прогнал тоску прочь и вернул веру в удачу.

Я решил написать трагедию в стихах, заперся с фотографией Гарбо и словарем рифм и в поте лица считал на пальцах стопы, чтобы выдержать размер. То была история о мальчике-сироте, которого кинозвезда облила в ресторане рыбной похлебкой, а потом полюбила, несмотря на разницу в возрасте, и решила спасти от лейкемии, отдав ему свою кровь. Не помню, почему, но пьеса называлась «Зовите меня Виктор», наверное, по имени главного героя. Я читал тебе сцену за сценой, ты подавал реплики, декламировал завывающим голосом мои вирши, исправлял медицинскую лексику, разбавлял трагизм юмором.

— Она будет в восторге, — радовался ты.

Я рассказал о нашей пьесе крестному, который некогда имел счастье отужинать с актрисой в эпоху ее славы. Мне казалось, Гарбо благосклоннее отнесется к пьесе, если получит ее из рук старого знакомого. Анри не проявил никакого энтузиазма и в два счета разделался с моей мечтой: его подруга Грета давным-давно удалилась от мира и в театре больше не играет. И добавил, желая меня утешить, что богиня совсем вышла в тираж.

Я скрыл от тебя эту жестокую правду, чтобы надежда услышать наши стихи из уст Гарбо согревала тебя, пока тебе будут «пилить» бедро.

Кое-кто, возможно, решит, что я чересчур усложнял себе жизнь, надеясь облегчить ее тебе. Просто больше всего на свете я боялся разочаровать тебя. Ты был продавцом чудес, а меня выбрал поставщиком, и я никак не мог обмануть оказанное мне доверие.

Прошло девять лет и три месяца после моей «беседы» с Гретой Гарбо, был вторник, мы сидели за импровизированным обедом в кабинете. Я тогда изучал современную литературу на подготовительных курсах «Эколь нормаль» при лицее Массена, откуда до твоей конторы в Старой Ницце было рукой подать, а поскольку ты экономил время и обедал, не выходя с работы, я пользовался случаем перекусить с тобой, а не в столовой.

До этого целый год я посвятил зубрежке на фоне любовных переживаний, курсы грезились мне раем земным: никакой программы, только великие профессора, потихоньку приобщающие нас к культуре. Вместо этого я попал в военный лагерь с припадочными зубрилами и нервными учителями, которые с нетерпением смотрели на часы, стоило ученику задать вопрос. Нормальные человеческие отношения у меня сложились только с чудаковатым философом, который всегда ходил в белой рубашке, волосы его были идеально зачесаны, и под псевдонимом он публиковал эротические стихи.

— Бегите! — воскликнул он и скорчил жуткую гримасу, узнав, что здесь я собираюсь обогатиться духовно. — Бегите, несчастный, вы тут погибните, и нас за собой потяните!

На курсы стоило ходить исключительно ради его лекций, но этот верный последователь Ницше сам указал мне на дверь. Да только куда податься? В наш университет? Ты так мечтал, чтобы я занимался литературой, что счел бы мое бегство личным поражением. Или в Париж — устраивать голодовки в издательствах? Только так я мог привлечь к себе внимание этих «торговцев бумагой», которые возвращали мне рукописи, не читая — восемь раз из десяти приклеенный к конверту волосок оставался нетронутым. Невозможно ходить на курсы и при этом, как минимум четыре часа в день работать над новым романом, а если не отдаваться делу всей душой, ничего путного не выйдет.

Что же делать? Ловить журавля в небе или ухватить покрепче синицу? Журавль высоко — не дотянуться, но и синица такая зачем? В свои неполные восемнадцать я строил из себя победителя, а сам давно смирился с ролью неудачника. В любви не везет, в душе пустота, на губах — герпес, лицо похоже на пиццу, я держался только благодаря тебе — ты в меня верил. Вот я и врал тебе. Постоянно. За обедом у тебя в кабинете ты забывал про бутерброд с ветчиной, слушая мои захватывающие рассказы об учебе на курсах. Еще я хвастался, что издательства «Сей» и «Альбен Мишель» дерутся за право напечатать мою первую книгу, — так оно и будет, два года спустя.

Изо всех сил скрывая свое отчаяние, я отвлекал тебя ложной дилеммой — мы без конца обсуждали достоинства двух издательств, в одном из которых в те времена печатали лишь увенчанных премиями писателей, чьи книги продавались с переменным успехом, другое делало ставку на коммерческие книги и подвергалось постоянным нападкам критиков. Мы никак не могли сделать выбор, а я тянул время, надеясь, что мое вранье окажется пророческим. Наверное, я хорошо играл свою роль, но ты свою еще лучше.

Все это продолжалось до тех пор, пока не настало время сдавать невыполненные домашние задания. Тут-то я и раскололся. Пересказывая тебе беседу с Аленом Рене — он якобы позвонил и предложил снять фильм по моему роману, если я напишу сценарий до выхода книги (отличный способ повременить с выбором несуществующего издателя), — я вдруг разрыдался. Ты поспешно проглотил кусок бутерброда.

— Что с тобой?

Отступать было некуда. Со мной, говорю, все плохо, нет больше сил разрываться, я попусту трачу время на курсах, и хотя этот путь надежен, он не для меня, лучше уж сигануть в пропасть, чем зайти в тупик.

— Так сигай, в чем же дело? Раз тебе так плохо на курсах, бросай сейчас же. Маме я все объясню. Даже ради нашего спокойствия не стоит учиться тому, к чему душа не лежит, и трепать нервы издателям.

Ты говорил с такой искренностью, с такой теплотой, что я решил идти до конца:

— Папа… Я немного приврал. У меня пока нет издателя.

Нимало не растерявшись, ты продолжил, как защитник в суде:

— И что это меняет? Тем более нужно бросать. В лицее Массена издателя не найдешь.

Тут зазвонил телефон. Это крестный. Мой амбициозный план поступления в «Эколь нормаль» очень льстил его самолюбию, поэтому он время от времени справлялся, как идут мои дела.

— Главное, чтобы он не пугался, Рене. Только вчера я рассказывал принцессе Грейс, как преподаватели стращают учеников: «Сегодня вас тридцать — а через десять дней будет пятнадцать». Если не удержится в обойме, все труды пойдут прахом.

— Ты только не переживай, Анри. Дидье понял, что уровень педагогов не так уж высок, да и работают они спустя рукава. Он бы, конечно, поучился там, чтобы нас порадовать, но ничего не получится. Издательство «Сей» предлагает ему контракт. Одна загвоздка — Роже Бастид хочет, чтобы он писал по две книги в год, какие тут курсы, придется ими пожертвовать. Ладно, я тебе перезвоню.

Ты повесил трубку и весело прокомментировал реакцию Анри:

— Он просто обалдел. Так ему и надо, вместе с его принцессой.

— Папа… Он — Франсуа Режис.

— Что-что?

— В издательстве «Сей» работает Франсуа Режис Бастид. А Роже Бастид вместе с Антуаном Блонденом освещает Тур де Франс.

— Черт! Ладно, не страшно: твой крестный ничего в этом не смыслит. Пусть будет Франсуа Peжис. Нужно где-нибудь записать. Не помню, куда сунул копию его письма, сделай мне еще одну. Он ведь тебя там хвалит?

В ответ я лишь поморщился. Я методично обрабатывал главного редактора «Сей», который в то время вел на «Франс Интер» передачу «Маска и Перо». Вначале он всегда разбирал письма слушателей, и я отправил ему свою восторженную рецензию на фильм «Энни Холл», где весьма умело провел параллель между творчеством Вуди Аллена и своими собственными литературными установками. Бастид прочел мое письмо в эфире. Неделю спустя он получил мой роман «Ошибки» — история двух лицеистов и их нежеланного дитяти, зачатого во время подготовки к экзаменам. Он ответил на бланке издательства, предрекая мне большое будущее, но пока советовал мне не спешить с публикацией, потому что «не считает возможным эпатировать парижскую публику с помощью одаренных лицеистов».

— Но ты же говорил, что шеф ему за это шею намылил, дескать, чем автор моложе, тем проще продать?

— Ну да, говорил.

Ты вздохнул, закурил тонкую сигарку, поскреб ногтем жирное пятно на галстуке и надел пиджак, время — почти два часа, скоро придет клиент.

— В любом случае, куй железо пока горячо: уходи с курсов и занимайся только своими книгами. Сегодня вечером поговорим с мамой, хорошо? Все, беги, а то опоздаешь.

Я брел по улице Александр-Мари в полной растерянности, и хотя на душе стало легче, надежды не прибавилось. На углу у дворца Корвези я зажмурился, солнце слепило глаза. Солнечные очки остались у тебя в кабинете. Пришлось вернуться, снова подняться на третий этаж. Проходя через все еще пустую приемную, я услышал, как ты говоришь по телефону. С сильным акцентом, как еврей из Бруклина. Я подкрался на цыпочках, чтобы паркет не скрипел.

— …Ask Франсуа Режиса Бастида, это ведь он приобрел movie rights на «Ошибки». Yes, права на экранизацию. Это book, книга Дайдая ван Ковеларта, я слышал, вы ее хотите publish, издавать, да? Вуди прочел ее, когда отдыхал в Ницце, просит меня купить — Вуди Аллен, you know? Я его producer, продюсер, right. Нет, нет, я сам перезвоню. Have a good day.

Ты поднял глаза и увидел меня в дверях, но не сразу сумел выйти из образа американского продюсера — лицо озабоченное, очки торчат в волосах, лоб наморщен, в зубах — «Давидофф». Такой восхитительный, такой трогательный в своей хитрой и наивной попытке воплотить мои фантазии в жизнь.

Попавшись с поличным, ты зачем-то спрятал телефонную трубку под стол. Как мать Ромена Гари в «Обещании на рассвете». Без гроша в кармане, она выбивалась из сил, но каждый день кормила тринадцатилетнего сына бифштексом, чтобы у него были силы написать шедевр. Мать смотрела, как сын ест бифштекс, сама она к мясу не притрагивалась, уверяя, что любит только овощи. Однажды он застал ее на кухне — с набитым ртом и сковородкой на коленях. «Она старательно вытирала дно кусочками хлеба и жадно запихивала их в рот; а при виде меня молниеносным движением набросила полотенце на сковороду. Тут-то до меня дошло, почему она притворяется вегетарианкой».

И я вдруг понял в твоем кабинете, что творилось тогда в душе юного Гари. Ты тоже отдавал мне то, о чем мечтал больше всего на свете. Я гордился тобой, но мне было стыдно. Восхищался тобой и злился. Я чувствовал себя виноватым: ты столько делал за меня, с таким упорством и благородством, и я только острее осознавал, что не достоин, не тяну. Я был твоей надеждой, и ее не оправдал, и ты пришел мне на помощь, подхватил эстафету, довел мое вранье до абсурда, не думая о последствиях.

В моих глазах ты увидел укор и тут же начал оправдываться:

— Нет, ну что я такого сделал? Кто же откажется издать книгу, по которой снимают кино. Я немножко набил цену.

Нет, ты попытался продать отведенный под сельхознужды участок по цене участка под застройку.

— Папа, я хочу добиться успеха сам.

— Отлично. Раз ты так, я перезвоню и откажусь от покупки прав. Тебе же хуже!

Столбик пепла упал на бювар, ты раздраженно смахнул его на пол и уронил лампу, я попытался ее поймать и опрокинул вазу. Осколки собирали вместе. Обстановка разрядилась благодаря нашей с тобой неуклюжести. И вот мы снова улыбаемся, поглядывая друг на друга.

— Все равно они мне не поверили, — подытожил ты.

На самом деле, ты так не думал и, возможно, был прав. Два года спустя Жан Марк Робертс — очень быстро, прямо за полдня, принял решение публиковать мою первую книжку «Двадцать лет с небольшим», опередив Ришара Дюкуссе из «Альбен Мишель» (тот перехватит меня после четвертой, когда «Сей» сменит издательскую политику) и назначил мне встречу в офисе на улице Жакоб. Там был и Франсуа Режис Бастид. Он помнил и мое письмо в «Маску и Перо», и свой ответ. Теперь его назначили послом в Вене, он уходил из издательства, а для меня там все только начиналось, но он лично захотел пожелать мне удачи. Мы говорили о планах на будущее, и вдруг он спросил про наш проект с Вуди Алленом. Мне стоило больших усилий, чтобы не покраснеть. Но, решив не выдавать тебя, ответил:

— Он в разработке. Но ведь это все пустые мечты!

Бастид поднял на меня грустные, как у борзой, глаза и произнес хорошо поставленным голосом радиоведущего:

— Мечты пустыми не бывают, вот вам доказательство.

Он протянул мне ручку, и я подписал договор.