Мой настоящий отец

— Лишь в одном могу упрекнуть твоего отца — он обращался со мной, как с ребенком.

Позвольте уточнить. Ты бы сказал иначе: «как со слабоумной» — не способной разобраться в инструкции или справиться с бытовой проблемой. И в самом деле, твоя вдова злится, что ты, самоотверженный тиран, оградил ее от налоговых деклараций, ремонта телевизора, медицинских страховок, гарантийных талонов и пенсионного фонда. В общем — от реальности. А сейчас она заблудилась в этих бумажных джунглях, среди непонятных инструкций, бытовой техники, не желающей подчиняться пультам, и административно-правовых вопросов, которые когда-то решала в два счета. До встречи с тобой. Пока ты не взял все на себя. Пока не занял весь дом, оставив ей только кухню.

Между тем ты сам всегда признавал, стоило доверить ей руководство каким-нибудь предприятием, и дела шли в гору. Но по горькой иронии судьбы, мама всегда возвращалась на кухню. Когда она курировала снабжение американского флота в Вильфранше, работа прервалась из-за внезапной смерти хозяев компании и грызни наследников. Потом она увлеклась цветоводством, и несколько лет все шло прекрасно, но дело испортил ее милейший компаньон, похожий на Альфреда Хичкока. Он, к несчастью, обожал марсельских проституток и нередко путал свои карманные деньги с наличностью компании.

Всякий раз мама уходила, хлопнув дверью, и ты снова брал ее под свое крыло. Боясь, что она зачахнет над равиоли, конфитюрами и тушеным мясом, ты всегда побуждал ее найти работу, и лучше всего работать у тебя. Когда мадам Вандром вышла на пенсию, ты взял секретаршей свою жену — дипломированного юриста.

— Я была слишком сговорчива, и он меня подавил, — сказала мне мама, стоя у твоей могилы. — Может быть, зря. Думаю, если б не он, из меня вышел бы неплохой адвокат.

Наверняка. Однажды, когда ты был жив, он применила свои профессиональные навыки как раз в таком деле, где обычно блистал ты. Один-единственный раз в моем присутствии она сыграла роль моего защитника, и, возможно, лучше, чем это сделал бы ты. Пожалуй, тебе недоставало ее хитрости, невозмутимости и быстроты реакции.

Случилось это весной 1977 года. Я шел по бульвару Гроссо к лицею «Этьен-д'Орв». Поднималось яркое солнце, день обещал быть чудесным. Я бы все на свете отдал, чтобы после обеда рвануть куда-нибудь с Сильви, а не сидеть три часа в четырех стенах на уроке французского и латыни, с мадемуазель N. При виде телефонной кабины меня осенило. Я бросил в автомат двадцать сантимов, позвонил в учительскую и, стараясь говорить басом, сообщил, что звоню по просьбе мадемуазель N., и что из-за плохого самочувствия она просит отменить сегодняшние занятия. Старшая воспитательница поблагодарила меня за звонок.

— А вы, вероятно будете…?

Я многозначительно ответил:

— Да.

— Очень приятно, мсье. Надеюсь, ничего серьезного?

— Нет-нет, она немного простыла.

— Хорошо, мсье, всего вам доброго.

Я повесил трубку, сам не веря, что все оказалось так просто. Мадемуазель N. была замечательным преподавателем, но слишком часто заводила речь о политике или о своей личной жизни, постоянно цитируя некоего профессора и называя его своим другом. За него-то меня и приняли.

Войдя в лицей, я увидел, что имя моей преподавательницы написано мелом на доске отсутствующих. После утренних занятий мы с Сильви пошли на пляж и чудесно провели время.

Назавтра я застал одноклассников в полной боевой готовности. Мне рассказали, какой ужасающий вышел скандал: в два часа мадемуазель N. вошла в класс, не увидела своих учеников и ринулась выяснять, кто посмел без ее ведома изменить расписание класса «А1». Ей ответили, что она числится вроде как больной. Мадемуазель N. возмутилась, переругалась со всеми учителями и в истерике перевернула лицей вверх дном в поисках своих учеников.

Тут и возникло отягчающее обстоятельство: единственный, кто не пошел с нами на пляж, был мой друг Иван, последний двоечник, парень недалекий, но трудолюбивый и очень обидчивый. Он остался в библиотеке, чтобы позаниматься французским. Обнаружив его там, мадемуазель N. набросилась на него, мол, что он здесь делает. Иван, оскорбленный в лучших чувствах, задал ей тот же вопрос, после чего она сочла его зачинщиком и прилюдно в этом обвинила. Он защищался, кричал о нарушении прав человека и предвзятом отношении. Мадемуазель N. заявила, что это политический заговор, и Иван должен немедленно предстать перед дисциплинарным советом.

Я был в полном смятении. Как только мадемуазель N. появилась в конце коридора, я подлетел к ней и во всем признался. Она отпрянула и смерила меня взглядом, нахмурив брови:

— Я ценю ваш героизм, Дидье, но не советую вам покрывать товарища и брать на себя его вину. Пусть Иван сам за себя отвечает.

Потом вошла в класс и устроила нам внеплановую контрольную. Как только все сдали тетради, она удалилась, не дав мне возможности продолжить мои признания.

Караулить мадемуазель N. у туалета я не стал — предпочел сознаться во всем директрисе. Чем сразил ее наповал. Чтобы такое совершил я, активист, которого делегировали в административный совет лицея, участник общенационального конкурса по французскому языку, основатель труппы «Друзья из „Этьен д'Орв“», чей премьерный спектакль по пьесе Сартра «За закрытыми дверями» должен был пройти на сцене Национального драматического театра Ниццы, — это уму непостижимо. Наша директриса быстро соображала и тут же выдвинула удобную версию: мой звонок в учительскую можно объяснить временным помешательством, либо принадлежностью к группе экстремистов, избравших своей мишенью мадемуазель N. за ее профсоюзную деятельность. Вот так из дурацкой шутки вырос целый заговор.

Вечером я все рассказал вам. Ты расхохотался. Мама отнеслась всерьез. Она заявила, что необходимо подготовиться к защите на дисциплинарном совете, иначе меня могут отчислить из лицея.

— Да брось, вряд ли до этого дойдет, это же просто шутка. Глупая, конечно, — сурово добавил ты, давясь от смеха. — Да не станут они выставлять себя на посмешище. В его возрасте я и не такое вытворял. Учил свою литераторшу вызывать духов. Украдкой двигал столик, а она думала, будто на ее вопросы отвечает Виктор Гюго. Однажды у нее за спиной зашевелился шкаф. Я тут был ни при чем, а она решила, что ее разыгрывают, и первая засмеялась.

— Сейчас все по-другому, Рене.

Мама оказалась права. Вас вызвали к директору в понедельник, в семь сорок пять утра. Но приняли не сразу. Усадили в плетеные кресла, словно пригвоздили к позорному столбу у всех на виду. Целый час вас продержали в холле, где сегодня за стеклом выставлены все мои книги и висит фотография с датами учебы (1975–1978 гг.).

На исходе шестьдесят пятой минуты публичного унижения жена сказала тебе:

— Уходи.

— Как это — уходи?

— Они не смеют так с нами обращаться! У тебя работа и клиенты, представление слишком затянулось, все, иди.

Ты нехотя подчинился. Четверть часа спустя воспитательница, цокая на шпильках провела маму в кабинет директрисы. Они холодно пожали друг другу руки. Состоявшийся разговор мы знаем в мамином изложении.

— Ваш супруг не пришел?

— Задайте этот вопрос вашим сотрудникам: они все успели его рассмотреть, как слона в зоопарке.

— Сожалею, что вам пришлось ждать, у меня были неотложные дела.

— У него тоже.

— Вам известно, сколь серьезные подозрения падают на вашего сына?

— Это не подозрения. Он сам во всем сознался.

— Думаю, вы понимаете, что наказание неизбежно.

— Конечно. Где мой сын?

— На уроке французского.

— Вы не станете возражать, если мы пригласим сюда Дидье и его преподавательницу?

— Я как раз хотела это предложить.

Воспитательница на шпильках пришла за нами, когда мы переписывали сочинение. Отстав на две ступеньки от мадемуазель N., я шел по лестнице, как на казнь, не хватало только барабанной дроби.

— Кто бы мог подумать! — накинулась на меня директриса. — У вас такие оценки, у вас — театральный кружок, вы — член административного совета, наконец… Как вам только такое в голову взбрело, Ковеларт?

Я стал объяснять, мол, была чудесная погода, мне захотелось пошалить, и все прошло на удивление гладко.

— Да, меня, кстати, удивило, — вступила в разговор мама, — что у вас в лицее так легко сорвать урок.

— Давайте не будем обсуждать моих сотрудников, мадам. Сейчас речь о том, кто звонил от имени мадемуазель N.

— Вы не проверяете подобные звонки?

— Видимо, сын у вас не только двуличен, он — еще и талантливый фальсификатор.

— Вы хотите сказать имитатор.

— Я сказала именно то, что хотела.

— Будь по-вашему, госпожа начальница.

— Директриса, с вашего позволения.

— Как вам угодно. Меня только одно смущает: когда вам сообщают, что у вас заболел сотрудник, вы верите на слово.

— Преподаватели имеют право отсутствовать несколько дней без бюллетеня.

— Рада за них.

— Боже мой, Дидье, ну что плохого я тебе сделала? — вдруг завопила мадемуазель N.

— Да ничего. Эта чистая случайность.

— Я тебе не верю! Кто за тобой стоит?

— Никто. Я пошутил, вот и все.

— Быть того не может! Только не ты. Нет, это дело политическое. Кто тебя науськал? Ты скажи, я пойму. Я многим мешаю, мне не впервой сталкиваться с подобными провокациями.

— Послушайте, мой сын уже не раз повторял, вы — жертва неудачной шутки, но не мишень. Он пошутил, и только.

— Тогда его нужно показать психоаналитику! — У мадемуазель N. сдали нервы.

— Мне странно, что шутку подростка вы возводите в ранг политической провокации, — спокойно сказала мама.

— Да, если речь идет о вашем сыне! — вмешалась директриса. — Такой серьезный и сознательный. Мы возлагали на него большие надежды…

— По-моему, вы слишком серьезно относитесь к таким ученикам, мадам. Что до меня, я радуюсь, если мой сын хоть изредка ведет себя, как ребенок.

Гарпии разинули рты и переглянулись. Наступила долгая пауза. Я так гордился своим адвокатом. Мама не подражала тебе и не выступала от твоего имени, но разработала собственный план: осуждая сам поступок, она тем не менее отвергала вероятность умысла и защищала мое право веселиться. Жаль, что этот поединок никто не заснял на пленку. Думаю, ты получил бы огромное удовольствие и не раз пересматривал и перекраивал ее у себя в видеомонтажной.

— Тем не менее, я вынуждена на неделю отстранить вашего сына от занятий.

— Это вполне справедливо, — согласилась мама. — И гораздо разумней, чем отправлять его к психоаналитику.

— Наверное, вы правы, — вздохнула директриса. — Возможно, мы действительно переоцениваем наших отличников.

Она встала, пожала маме руку. Я принес мадемуазель N. официальные извинения за непреднамеренный моральный ущерб. Она нехотя приняла их, явно жалея, что это был всего лишь розыгрыш, а ее лучший ученик оказался просто озорником, а не экстремистом.

Потом мы поднимались с ней по лестнице бок о бок, а преподаватели и ученики удивленно оборачивалась при виде ее удрученного и моего сияющего лица. Мадемуазель N., надо отдать ей должное, не пыталась отомстить мне за пережитую обиду и разочарование. Несколько месяцев спустя она поздравит меня с блестящей сдачей экзамена по французскому и снова проявит великодушие, объявив во всеуслышание, что такой выпускник — большая честь для нее, и тем самым докажет, что и у нее есть чувство юмора.

Вечером, после битвы в директорском кабинете, ты открыл шампанское, чтобы отпраздновать мое временное исключение. Выслушав мой подробнейший рассказ о мамином триумфе, ты испытал гордость за жену, хоть и слегка растерялся, ведь на сей раз я восхищался не тобой. Так или иначе, в тот день мама при мне подтвердила свою профпригодность, показав себя адвокатом экстракласса. А ты по такому случаю взялся приготовить ужин вместо нее.

В кухне мгновенно все пошло кувырком, и тебя отослали к твоим видеомагнитофонам. Как выяснилось, вы далеко не во всем могли друг друга заменить.