Мой настоящий отец

Вообще-то сделанная твоими руками обложка тетради больше всего напоминает экран старого, плохо настроенного телевизора, разделенного на горизонтальные полосы голубого, коричневого и зеленого цвета. Вид у тетради невзрачный, распадающиеся листки склеены скотчем. Тетрадь ты исписал на три четверти в 1969 году, когда лежал в клинике в Савойе. Ты оказался последним хранителем воспоминаний о жизни твоей матери и бабушки. В детстве они были тебе защитой и опорой, потом ты вырос, и вы поменялись ролями. Ты зарабатывал продажей «Рене Мобилей» и законно гордился своим довольно противоречивым двойственным статусом: твой отец погиб на войне, и тебе полагались специальные льготы, но при этом ты содержал семью.

Твоя рукопись написана на бумаге в клеточку, мелким почерком, в ней пятьдесят три страницы и две части. Первая завершается так: «Продолжение — после операции». Вторая обрывается на похожей фразе: «Окончание — после следующей операции».

Десять лет спустя тебе спротезировали другую ногу. В то время голубая тетрадь уже была у меня. Ты торжественно преподнес ее мне на восемнадцатилетие со словами:

— Допиши до конца. И используй для своей книги.

Я достал тетрадь из ящика и прочел ее целиком только после твой смерти. Кто-то назовет мою небрежность свинством, но, во-первых, я думал, что ты уже «озвучил» для меня все, что написано в тетради, а во-вторых, почерк у тебя такой мелкий, что мне пришлось-таки обратиться к офтальмологу. И я об этом не жалею. Ирония судьбы — у тебя была дальнозоркость и астигматизм, но тебе заменили хрусталики в тот самый момент, когда должна была увидеть свет моя первая книга: ты всегда читал мои тексты без очков. А я прочел твой текст и заработал близорукость.

Итак, с чего начать? Ты, как ни странно, приступая к изложению печальной истории твоей матери, начал издалека. «Дядя Жюль был статным мужчиной с живым взглядом и усами, как у Сальвадора Дали». Этот ставший звездой немого кино брат твоей бабушки в двенадцать лет потерял голос, искупавшись в ледяной воде. Семья Лосфельд жила бедно. Неподалеку от их домика, чуть выше по реке, стояла текстильная фабрика. Каждую ночь Жюль и девять его братьев собирали шерсть, выплеснувшуюся во время полоскания из красильных чанов и обмотавшуюся вокруг установленных ими в реке на дне столбиков. В конце месяца они отправлялись на фабрику с огромными баулами с шерстью, чтобы продать заводу его же шерсть и немного подзаработать.

Жюль нырял лучше всех, но получил хронический бронхит и вылечился от него только в 1890 году, под солнцем Ниццы. Его переезд в Ниццу оказался судьбоносным. Жюль был чертовски привлекателен, покорил много женских сердец, и одна из его случайных возлюбленных «на вечер», некая Лора, по уши в него влюбленная, забеременела. Папаша Лосфельд, плотник с высокими моральными принципами, заставил провинившегося немедленно «поправить дело», чтобы не опозорить семью. Молодые тут же обвенчались, а на пороге спальни малышка Лора ударилась в слезы и поведала супругу, как обманула его: она прекрасно понимала, что он может жениться на такой заурядной девушке только из чувства долга и потому притворилась беременной, для чего подложила на живот подушку.

Чтобы опять же спасти свою честь и не стать посмешищем всего города, Жюль вместе со своей супругой «по расчету» уехал на юг. Она так и не подарила ему наследника, но, как ты пишешь в своей голубой тетради, подушку они сохранили.

Твой дядя Жюль умел проигрывать: он не затаил на жену зла за толкнувшее ее на обман «здравомыслие» и счастливо жил с маленькой, застенчивой болтушкой, неустанно ей изменяя.

Надо сказать, что возможностей у Жюля было хоть отбавляй. Он сменил профессию мясника на шофера по найму и благодаря своей внешности имел большой успех у русских графинь и скучающих английских аристократок из отеля «Негреско». Чему немало способствовала роскошная «испано-суиза», которую ему завещала его первая хозяйка, вдова итальянского судовладельца.

Именно эта роскошная машина открыла перед Жюлем дверь в мир кино. Постановщики студии Викторин[9] часто арендовали ее для съемок, а Жюль никогда не расставался с любимицей, так что его одевали в безупречную ливрею, и он открывал дверцу машины в фильмах Луи Фейада,[10] Альфреда Машена,[11] Марселя Лербье[12] и Рекса Ингрема.[13] Иногда Жюлю доставалась роль побольше: его герой обнаруживал труп хозяина, отстреливался от преследователей из пистолета, падал с подножки авто, поскользнувшись на банановой кожуре, целился в задницу регулировщику клювом аиста, украшавшим решетку радиатора «испано-суизы». Случалось, и тортом в лицо получал. По твоему мнению, именно его образ вдохновил великого Билли Уайлдера на создание фильма «Бульвар Сансет». Глория Свенсон[14] играет забытую всеми звезду немого кино, к которой является ассистент Сесиля Б. Де Милля[15] и приглашает ее на студию «MGM». Когда слуга — в этой роли снялся Эрих фон Штрогейм[16] — привозит ее туда на умопомрачительной «изотте-фраскини», оказывается, что режиссеру нужна была не актриса, а машина.

Одним словом, дядя Жюль был главным героем твоего детства, единственным мужчиной в твоей семье. Время от времени он ненадолго появлялся в вашем доме, но еще неизвестно, занялся бы ты в восемь лет конструированием автомобилей, если бы он три-четыре раза в год не вывозил тебя на «испано-суизе» на природу. Странно, что ты никогда не говорил со мной о Жюле: наверное, опасался, что обаяние этого долгожителя затмит образ Эжена, твоего отца, которого ты никогда не видел. Ты делал все, чтобы я не забыл этого благородного изобретателя и героя, убитого на поле боя в двадцать три года. Когда мне исполнилось семь, ты подарил мне на день рождения его военный крест и был очень горд, когда я отдал тебе свою медаль 120-го обозного полка, хотя наградили меня за постановку рождественской сказки для детей младших офицеров. Но ты упорно молчал о популярном артисте, на которого я мог бы равняться, когда в пятнадцать лет шел на сцену.

Ты рассказал мне о его карьере артиста лишь в 1991-м, когда я запустил свой первый фильм «Подруги моей жены» и дал тебе небольшую роль в эпизоде. Ты снимался инкогнито (чтобы мир кино открыл для себя талантливого восьмидесятилетнего дебютанта, но чтобы никто не мог ни сказать, ни даже подумать, будто я навязал своего отца продюсеру) и фигурировал в титрах под псевдонимом Рене Лосфельд. Я отдал дань уважения семье твоей матери, не подозревая, что таким вот подпольным образом ввел в мир седьмого искусства второго по счету Лосфельда.

Тетушка Лора каждую неделю водила тебя смотреть «фильм твоего дяди». Из-за маленького роста она носила высокие затейливые шляпки, чтобы доставать обожаемому мужу хотя бы до плеча, поэтому вы всегда сидели в последнем ряду. Так вот, тетушка Лора, ко всеобщему изумлению, умерла от рака груди. Она была очень застенчива, не хотела затруднять Жюля и пять лет топила боль в белом вине, не выпив ни капли спиртного на людях, и только после похорон в прачечной обнаружили тайник с бутылками.

Жюль положил в гроб усопшей супруги ту самую подушку, с помощью которой она симулировала беременность, воздав таким образом должное этой маленькой женщине, сумевшей дважды тронуть его сердце «ложью во имя любви» — в самом начале и в самом конце их истории.

Несколько месяцев Жюль был безутешен. Потом воспрянул, снова стал элегантным, остроумным и жизнерадостным и вывел из гаража старушку «испано-суизу», стоявшую «на приколе» с тех пор, как звуковое кино сыграло похоронный марш немому. «За этим что-то кроется», говорила твоя бабушка Гортензия. «Что-то» звалось М.Г., и ее духи пахли жасмином — это выяснилось благодаря забытому в бардачке носовому платку с инициалами и аромату, пропитавшему любимое авто дяди Жюля.

Гортензия пришла в бешенство от того, что ее пожилой младший братец начал новую тайную жизнь с «молодой распутницей», и решила порвать с ним всякие отношения в память о Лоре — той самой невестке, которую без устали третировала при жизни, находя, что толстушка недостойна ее обворожительного брата.

Имя «распутницы» выяснилось десять лет спустя после смерти дяди Жюля. Он сделал очень странную приписку к завещанию: объяснить ее можно было не только страстью к женщине, согревшей его последние годы, но и непреходящей нежностью к покойной жене. Жюль даровал любовнице право быть похороненной в семейном склепе, чтобы в вечном покое не расставаться ни с одной из них.

В глазах Гортензии эта прихоть брата носила совершенно скандальный характер, кроме того, исполнить ее оказалось более чем непросто: М.Г. оказалась замужней дамой. Бедняжка М.Г. попала в безвыходную ситуацию: чтобы выполнить последнюю волю усопшего, ей пришлось бы завещать кремировать себя, разделить прах на две равные части и захоронить в двух могилах — мужа и любовника! После встречи с Гортензией М.Г. официально отказалась от такой чести, оставив склеп, где сегодня покоятся тетушка Лора, дядя Жюль, твоя бабушка, твоя мать и ты сам, в полной и безраздельной собственности нашей семьи.

Невероятная жизненная сага Гортензии была первой историей, воспламенившей мое детское воображение. Параллельно ты по утрам и вечерам рассказывал мне бесконечные, лихо закрученные шпионские романы, поэтому вымысел и реальность сливаются в моем сознании воедино. Нет, я не путаю одно с другим: по опыту мне хорошо известно, что вымысел часто предвосхищает реальность, и я всегда стремлюсь воспринять и выразить самые «невообразимые» ее проявления. Обожаю, когда читатели говорят «такое не выдумаешь» о персонаже или событии, которое я как раз выдумал «от и до», или спрашивают: «Откуда вы все это берете?» Из жизни, конечно.

Итак, история Гортензии. Я мало что почерпнул из голубой тетради, главное рассказал мне ты. Все героическое, смешное, грустное и неприятное. Впрочем, несколько тайн ты не раскрыл.

Гортензия, как и мы с тобой, рано повзрослела. В тринадцать лет она выглядела на все восемнадцать, у нее была мужская фигура, и она нанялась в большую бакалейную лавку в Рубе. Работа у нее так спорилась, что хозяин вскоре уволил двух других продавцов, а их жалованье отдал Гортензии, надеясь хорошо на этом сэкономить. Она работала за троих, чтобы оправдать свое повышение, и убеждала бакалейщика расширять дело. Он делал новые вложения, но в какой-то момент испугался собственной смелости и решил все продать. Семнадцатилетняя Гортензия получила эмансипацию,[17] выкупила лавку и неустанными трудами превратила ее в самый посещаемый магазин города. Уже в 1873 году она торговала деликатесами и колониальными товарами, став предтечей Эдиара и Фошона.[18]

Потом отец Гортензии разбился, упав с крыши, а мать тяжело заболела и слегла. Гортензия уже расплатилась с долгами — дело приносило ей хороший доход — и решила доставить бедной женщине последнюю радость: она положила в джутовый мешочек двенадцать золотых луидоров — все свои накопления! — и отнесла матери. Прикованная к постели вдова плотника зачарованно глядела на золото, не веря своим глазам.

— Оно твое, матушка, — сказала Гортензия. — Ты многим пожертвовала, чтобы мы не голодали.

На следующий день мать семейства, предчувствуя скорый конец, собрала вокруг себя своих тринадцать детей и объявила, что хочет, пока жива, раздать каждому причитающуюся долю наследства. Дети мамаши Лосфельд по одному подходили к ее постели за золотым луидором. Когда настал черед Гортензии, смиренно вставшей в самый конец очереди, мать громко и торжественно объявила:

— Ты — самая сильная, тебе я ничего не оставляю.

Вот что ты записал в голубой тетради: «Бабушка часто рассказывала мне об этой сцене — без малейшей горечи и с таким волнением, что я не смел осуждать поступок ее матери. „Понимаешь, — гордо говорила она, — благодаря мне мама смогла уйти в мир иной, как богатая дама, оставив детям наследство“».

Каждую ночь, под утро, Гортензия запрягала двуколку и отправлялась на рынок в Лилль за овощами и фруктами.

На дорогах было неспокойно, и девушка, несмотря на внушительную комплекцию, могла стать легкой добычей разбойников, поэтому брат дал ей большой револьвер для защиты жизни и чести. Предусмотрительность Жюля оказалась как нельзя кстати: один раз, в пять утра, на повороте к лесу, перед коляской будто из-под земли вырос бандит: одной рукой он схватил лошадь за уздцы, в другой был зажат нож.

— Кошелек или жизнь.

Гортензия молча вытащила револьвер и выстрелила в негодяя, сбив с него кепку. Он бежал со всех ног, весть об этом эпизоде быстро распространилась по округе: больше никто и никогда не пытался встать Гортензии поперек дороги. Но судьба-злодейка зашла с другой стороны.

Гортензия провела молодые годы в тяжких трудах. Она прекрасно понимала что внешность ярмарочной силачки не слишком привлекает кавалеров, и была совершенно потрясена, когда у нее вдруг появился кавалер — молодой франт с усиками. Его звали Жюль, как и ее брата, Жюль по фамилии Деголланд, от которой он отделил «Де», намекая на принадлежность к голландскому королевскому дому. Между мной и этим самозванцем нет кровного родства, однако, узнав из голубой тетради об этой детали, я почему-то ощутил странную связь с ним…

Итак, фальшивый принц женился на бакалейщице и вел за ее счет безоблачное существование. Угрызения совести супруга Гортензии не обременяли, а вот идей у него хватало. Он посоветовал разбавить торговлю деликатесами чем-нибудь попроще, например открыть в городском парке ларек и продавать по воскресеньям жареную рыбу с картошкой. Гортензия поручила мужу управлять новым делом, но Жюль очень скоро ретировался, сославшись на хрупкое здоровье: он боялся сквозняков. Гортензия не расстроилась и не испугалась лишней работы: ее переполняла гордость, когда они воскресными вечерами прогуливалась под ручку, и муж щеголял в костюме, на который ушла воскресная выручка! Он был очень нежен, хоть и сетовал иногда, что от нее пахнет едой.

Счастье Гортензии длилось недолго: год спустя краснобай заболел раком горла. Она принялась лечить его со всем пылом, на какой была способна, пригласила из Парижа, Брюсселя и Женевы лучших специалистов, но те оказались бессильны.

Чудным зимним днем, в десятиградусный мороз, Жюль де Голланд (он настаивал именно на таком написании) был похоронен, и на его могиле был водружен самый красивый на кладбище Рубе памятник. Узнав, что болезнь мужа перешла в финальную стадию, Гортензия развила бурную деятельность, чтобы не поддаться отчаянию. Она твердила мужу, что он очень скоро поправится, и одновременно заказала известному скульптору памятник будущему покойнику в натуральную величину. Раз уж так случилось, нужно все сделать честь по чести. Возможно, она даже лелеяла тайную надежду, что памятник будет закончен еще при жизни Жюля и он сумеет оценить всю силу супружеской любви: слуги отнесут его на носилках на кладбище, Гортензия будет держать его за руку, и они вместе откроют памятник. Для осуществления мечты не хватило нескольких дней.

Похороны были торжественными, многолюдными и стоили богатой бакалейщице едва ли не половину ее состояния. Вернувшись домой, она отослала родственников и слуг, закрылась в спальне и дала волю горю. Гортензия лежала на супружеской постели, уткнувшись носом в одежду любимого мужчины, и перечитывала хранившиеся в ящике секретера письма, которыми они обменивались до свадьбы.

Отдельно лежали конверты, перевязанные розовой ленточкой. Она с изумлением обнаружила, что это письма к Жюлю от некоей Лукреции. «Что за чудесная идея, дорогой, убедить Гортензию работать по воскресеньям! Так мы сможем проводить весь день в нашем любовном гнездышке».

На другое утро кладбищенский сторож едва не лишился чувств, обнаружив, что роскошная стелла с именем Жюля де Голланда вдребезги расколота, статуя разбита на тысячу осколков, а венки растоптаны, «будто полчища гуннов прошлись по ним после урагана», так ты это описал.

Сторож был другом семьи и, как и все в Рубе — за исключением Гортензии! — знал об интрижке ее мужа-жиголо. Он сразу понял, кто и почему учинил разгром, и кинулся к вдове. Дверь и ставни дома были наглухо закрыты, сторож решил, что она укрылась у одного из братьев, успокоился и ушел восвояси.

В тот самый момент, когда старик барабанил в дверь, Гортензия лежала на полу в кухне, в луже растаявшего грязного снега, зажав в скрюченных пальцах рукоять топора. Во время «карательной экспедиции» она выместила гнев на камне, мраморе и цветах, а вернувшись, упала навзничь, сраженная приступом каталепсии. По иронии судьбы, жизнь ей спасла собачка Розетта, подаренная мерзавцем-мужем на годовщину свадьбы. Мороз был минус пятнадцать, кухня не отапливалась, малышка легла хозяйке на грудь и согревала ее теплом своего мохнатого тельца.

На другой день братья Лосфельды пришли навестить сестру, забеспокоились, взломали дверь и нашли Гортензию и Розетту — обе совсем окоченели и едва дышали. Жаркий огонь в очаге, растирание и водка привели в чувство и вдову, и пуделя, но Гортензия потом много лет ощущала отголоски первого припадка. Стоило ей разъяриться, и она вдруг застывала на месте и стояла, ничего не соображая и глядя в пустоту невидящими глазами. Ее обкладывали горячими компрессами, она приходила в чувство и как ни в чем не бывало заканчивала фразу или незавершенное дело. Избавил Гортензию от каталепсии скандально знаменитый профессор Шарко, применявший гипноз в медицинских целях. Излечение произошло на сеансе групповой терапии в большом амфитеатре больницы Сальпетриер, куда по странному стечению обстоятельств много лет спустя поместили ее впавшую в безумие дочь.

В заключение повести о первом браке Гортензии приведу твои каракули из голубой тетради:

Ты восстанавливался долго и мучительно — целых три месяца, — прежде чем вернулся к жизнеописанию Гортензии. Она поправилась куда быстрей тебя, целиком отдалась работе, а заодно проверила на собственном опыте справедливость поговорки «Лечи тоску заботой». В магазин заявился брат ее покойного мужа и потребовал долю совместного имущества супругов де Голланд, полагавшуюся ему, как законному наследнику.

Гортензию словно обухом по голове ударили. В торговле ей не было равных, но в юриспруденции она ровным счетом ничего не смыслила и растрогалась до слез, когда ее драгоценный Жюль предложил включить в брачный договор статью об общности имущества супругов, она приняла это за наивысшее проявление любви.

По завещанию подлеца Жюля она получила непрошеного компаньона, который, в довершение всех бед, был близнецом усопшего.

И вот тут на сцене появился Жюль номер три — тоже красавец, но человек совсем иного пошиба. Жюль Леруж возглавлял кооператив оптовых торговцев пивом. Он искренне восхищался деловым чутьем и мужеством молодой вдовы, которая под грузом несчастий сбросила нескольких лишних килограммов, и не понимал, отчего она вдруг лишилась сил, вдохновения и интереса к работе.

Узнав о притязаниях шурина Гортензии, Жюль дал ей совет: не платить поставщикам и наделать побольше долгов. Как раз тогда на углу Парижского бульвара и парка Барбье, близ центрального перекрестка города, продавался участок под застройку. Почему бы Гортензии не купить его и не открыть там большой ресторан? Жюль немедленно устроил Гортензии ссуду от своего кооператива, и на оглашении завещания братец де Голланда едва не лишился дара речи, услышав, сколько денежек придется выложить кредиторам в случае вступления в права наследства. Его и след простыл.

Избавившись от наглого нахлебника, Гортензия Лосфельд и Жюль Леруж стали компаньонами и занялись строительством знаменитого «Кафе дю Парк»: на трех этажах расположились обычная пивная, шикарный ресторан и кабаре. Торговец пивом обожал эстраду и был прирожденным импресарио, поэтому на сцене кабаре дебютировали будущие звезды Морис Шевалье и Мистингет, выступали там и знаменитости — Майоль, Фрагсон, Фрегель…

Гортензия и Жюль поженились, у них родилась дочь Сюзанна. Атмосфера дома, где царили бурные страсти, совершенно не подходила нежной, мечтательной девочке. Чета Леружей то и дело выясняла отношения: Жюль часто ездил в Париж на поиски красивых певичек, и Гортензия, под воздействием горького жизненного опыта ставшая жестокой ревнивицей, не реже двух раз в месяц закатывала мужу сцены, угрожая тем самым большим револьвером, что дал ей когда-то брат.

Однажды семилетняя Сюзанна застала ужасную сцену: ее отец стоял с поднятыми руками, а мать целилась ему в мошонку. Девочка разрыдалась, бросилась к родителям и встала между ними. Утешив малышку словами «Мама шутит!», Жюль и Гортензия отдали ее в пансион к монахиням, им все равно не хватало времени на дочь, да и кабаре вряд ли подходило для воспитания юной девушки. Каждую субботу Сюзанна возвращалась в «Кафе дю Парк», страшась увидеть отца бездыханным, а мать арестованной жандармами. Первая из многих психических травм, которыми будет отмечен жизненный путь твоей матери.

В шестнадцать с половиной Сюзанна так устала от железной дисциплины сестер-воспитательниц и театральных сцен, питавших страсть ее родителей, что вышла замуж за друга детства. Двадцатилетний Эжен был мирным изобретателем огнеупорного кирпича и руководил заводом с почти полностью автоматизированным производством. Началось все весьма трагично. Молодожены проводили медовый месяц в Париже, отправились посмотреть Всемирную выставку и решили покататься на большом колесе обозрения. Сюзанна и Эжен упоенно целовались, и тут вспыхнул пожар. Огонь и дым были повсюду, рушились балки. Эжен спас жену, вынес ее на руках, перешагивая через тела погибших.

Несколько месяцев спустя, когда Сюзанна только-только начала оправляться от потрясения, случилось новое несчастье: от диабетической комы скончался ее отец. Боль от потери ощущалась тем сильнее, что между Жюлем и Гортензией впервые за все годы брака воцарилась полная гармония. Леружи заработали целое состояние, продав «Кафе дю Парк», и Гортензия решила переехать на юг (ей не было и сорока, но долгие годы тяжелого упорного труда совершенно ее измотали). Они подписали договор о продаже, чтобы на вырученные деньги купить три четверти мыса Антиб, «ничьи» земли на морском побережье. Сегодня они в большой цене. Смерть Жюля сорвала все планы, Гортензия совсем лишилась сил и впала в глубочайшую депрессию. Прошло полгода, она оправилась от болезни и… обнаружила, что ее надули.

Покупатели не только не внесли в банк причитавшиеся ей деньги за «Кафе дю Парк», они его практически уничтожили: продали оборудование, мебель и тысячи бутылок вина, составлявших один из лучших погребов на севере Франции, после чего объявили о банкротстве.

Твоя бабушка разозлилась и сочла себя оскорбленной. Все оставшиеся деньги она пустила на то, чтобы выкупить кафе и снова наладить дело в память о муже: «Кафе дю Парк» было их общим любимым детищем. Два года она возвращала доверие поставщиков, артистов и клиентов, заведение обрело былой престиж, а потом началась война.

22 августа 1914 года, на следующий день после Арденнского сражения, немецкие войска заняли район Лилля. Гортензия связалась с подпольем и очень скоро стала им руководить. Немецкие офицеры, большие гурманы, предпочитали «Кафе дю Парк» всем другим заведениям города. Официант по имени Норбер хорошо знал немецкий и, обслуживая клиентов, подслушивал их разговоры, узнавал весьма ценные сведения и сразу докладывал хозяйке кафе.

Норбер был занятным типом. Когда супруги Леруж продали кафе, он уехал в деревню разводить скаковых лошадей. Немцы реквизировали всех животных — за исключением Ирис де Самбр: в последний момент Норбер спрятал коня в хлеву у соседей. Потом Гортензия попросила его вернуться, и он согласился, выставив одно условие.

В результате конь по имени Ирис де Самбр провел войну 1914–1918 годов на чердаке ресторана в Рубе: копыта ради конспирации обмотали шерстяными тряпками. Каждую ночь Норбер сводил Ирис по лестнице и прогуливал его в ближайшем парке.

Соратники Гортензии достали Норберу немецкую форму, и он мог, столкнувшись с патрулем, заявить, что выгуливает лошадь своего командира.

— Потерпи малость, Ирис, — нежно нашептывал он коню. — Скоро мы вышвырнем проклятых бошей и ты опять станешь королем бегов.

Породистый скакун отличался невероятно доверчивым и спокойным нравом, что благотворно сказывалось на всей команде Гортензии. К несчастью, в начале зимы 1917 года конь заболел, и Норберу пришлось пристрелить его. Год спустя Гортензия установила памятник павшим соратникам, где среди прочих стояло имя неизвестного солдата: Ирис де Самбр.

Странно, но с тех пор, как я ворую строки из голубой тетради, мне все кажется, что ты водишь моей рукой. Пожалуй, следующий эпизод я спишу у тебя слово в слово: прекрасно помню, как ты пересказывал его другим, и уверен, тут очень важно сохранить твой стиль. Это был твой любимый рассказ. Он был тебе дороже всего. Пацифист в душе, ты часто вел себя агрессивно в силу обстоятельств — вот и оказалось, что этот случай ты воспринимал, как символ примирения этих своих качеств.

Итак, передаю тебе перо, переписывая слова, жмущиеся друг к другу, кренящиеся вправо, укладывающиеся, подобно мелким волнам, в клеточки страниц и то и дело вылезающие на поля, точь-в-точь, как ты сам.

Однажды январским вечером 1916 года случилась беда. Несколько дней подряд фатоватый офицер в форме «Уланов Смерти» (элитная часть, предтеча СС в следующей войне) заходил в «Кафе дю Парк» и сидел до семи вечера, когда начинался комендантский час. Однажды он явился без пяти семь, когда официанты уже закрывали двери и окна, сел за стойку и заказал выпивку. Моя мать помогала Гортензии и тоже была в зале. Гортензия, притворившаяся, что не знает немецкого, знаками предложила офицеру удалиться.

Тот отвернулся и подошел к окаменевшей от ужаса Сюзанне. Не обращая внимания на мои голодные вопли из дальнего зала, он схватил Сюзанну за подбородок и принялся на дурном французском расточать ей пошлейшие комплименты. Гортензия вмешалась, отвела его руку, грубиян побагровел от гнева, выхватил из ножен саблю, воткнул в пол и бесцеремонно схватив Сюзанну за талию, прижал к себе.

В ту же секунду Гортензия налетела на обидчика, ткнула ему в спину дуло револьвера, осыпая проклятиями. Немец опрометью кинулся к выходу, даже не вспомнив о сабле. Он распахнул дверь и позвал двух солдат, которых оставил стоять у ресторана.

Укрывшаяся в объятиях матери Сюзанна была на грани обморока, а я, ничего не зная об этих драматических событиях, все громче орал от голода и обиды в промокших пеленках. Офицер отдал короткий приказ, и солдаты разоружили Гортензию: она, понимая, что для нее все кончено, не оказывала ни малейшего сопротивления, только бы спасти дочь.

Но в тот момент, когда немец вставлял саблю в ножны, глядя, как солдаты уводят несчастную хозяйку, случилось чудо.

В зале появился мужчина в генеральской форме, скомандовал: «Хальт!», приказал солдатам освободить задержанную, учтиво ей поклонился и на великолепном французском попросил принять извинения боевого командира, удрученного гнусным поведением солдафона, который не достоин носить форму немецкой армии. Он готов наказать негодяя немедленно, самым строгим образом и прямо у нее на глазах. Генерал повернулся к стоявшему навытяжку, позеленевшему от страха офицеру и с такой силой ударил его по щеке, что сбил с головы черное кепи, потом переломил надвое саблю, сорвал эполеты, приказал солдатам связать ему руки веревкой, как какому-нибудь бандиту (веревку Гортензия предоставила ему незамедлительно), доставить в комендатуру и посадить под замок. Быстро выписав ордер на арест на бумажке со счетом от «Кафе дю Парк», он скомандовал: «Raus!»[19]

Оставшись наедине с дамами, генерал галантно поклонился Сюзанне, еще раз принес извинения от имени германской армии и объяснил, что по чистой случайности прогуливался близ парка Барбье и был удивлен странным поведением офицера: тот вошел в кафе перед самым закрытием, неизвестно зачем оставив у входа двух солдат. Генерал укрылся в нише окна и через щель в ставнях наблюдал за происходящим.

Бабушка описывала мне эту сцену со слезами на глазах. Генерал — позже он занимал ответственные посты в правительстве Веймарской республики — не только не задал ей ни одного вопроса о револьвере, но даже вернул ей его, предварительно разрядив, и сказал, что она может сохранить оружие в качестве сувенира, и отныне и она сама, и вся ее семья находятся под его личной защитой. Прежде чем уйти, генерал попросил Гортензию оставлять за ним по понедельникам отдельный кабинет, где он вместе с офицерами штаба желал бы наслаждаться ее знаменитыми фирменными блюдами, а все необходимые продукты предоставит интендантская служба.

До самого конца оккупации Гортензия спокойно работала, а ее люди передавали союзникам полезнейшие сведения.

Такова была твоя версия случившегося, но мне захотелось услышать бабушкин вариант, и как-то раз, в субботу, когда мы с ней пекли традиционный яблочный пирог, я попросил ее рассказать о том случае. Не переставая чистить яблоки, она весьма охотно описала попытку изнасилования всего двумя, но очень выразительными штрихами: пальцы офицера, рвущие ее корсаж, и пресловутый револьвер в руке Гортензии, после чего перешла к подробному описанию счастливой развязки. Помню, как затуманился ее взгляд при упоминании о генерале.

— Мы переписывались между двумя войнами. Знаешь, он был очень достойный человек. Участвовал в заговоре против Гитлера.

В то время я, как и все мои ровесники, мало что понимал про всех этих немцев, но прекрасно помню эпилог этой истории, который с невероятным волнением в голосе рассказала мне бабушка.

Как-то раз, около полудня, когда штабные офицеры собрались на обед в отдельном кабинете «Кафе дю Парк», генерал отвел в сторонку Норбера — того самого, у которого был конь, — и, глядя ему прямо в глаза, спросил по-немецки, как поживает его лошадь. Норбер не отвел глаз. Поняв, что притворяться опасно, он ответил:

— Es ist tot, Herr General.[20]

Генерал при известии о гибели скакуна склонил голову, а потом, положив руку на плечо официанту, сказал, уже по-французски:

— Соболезную, дружок.

Обоим все было понятно. Генерал не столько хотел выразить сочувствие, сколько предостеречь. Норбер по-прежнему сообщал Гортензии обо всех разговорах, которые успевал подслушать, подавая немецким офицерам голубей и кислую капусту, однако предупреждал, что сведения могут оказаться ложными. Очень скоро догадка подтвердилась.

Не знаю, почему меня, семилетнего мальчика, так потрясла эта история. Прошло много времени, прежде чем я сумел в полной мере оценить проницательность и хитрость генерала, который не уронил своей чести, сохранил верность долгу и проявил лояльность к противнику. Ведь его поведение было чистой воды «сговором с врагом»…

Несколько недель спустя, дождливым вечером, мы были с бабушкой в ее старой квартире, где пахло нафталином и жавелевой водой. Она была в тот день особенно печальной.

— Хочешь на него посмотреть? — вдруг спросила она.

И показала мне пожелтевшую вырезку из газеты за 1943 год с фотографией генерала фон Г., сделанной перед казнью по приговору руководства Рейха. Потом бережно убрала ее в заветный шкаф, где хранила сувениры, оставшиеся от мужа и нескольких ее поклонников, которых она отвергла, запретив себе даже думать о личном счастье.