Мой номер — первый

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Я появился на свет за неделю до покушения на Гейдриха [1] — 21 мая 1942 года. Первое, что осело в памяти,— маленький деревенский возок и тележка, заваленная перинами, горшками и сумками с провизией. Спереди ее тащила мама, сзади подталкивала бабушка. Посредине восседал я. Мы шли к какой-то землянке. Там было много людей. Там же варили еду. Чаще всего нам доставался хлеб с салом и хрустящими шкварками. Землянка служила и спальней. Мы устраивались на сенниках, положенных на землю. Они приводили меня в восторг. Проснувшись как-то, я почувствовал кругом веселое оживление. Мы уложили на возок вещи и направились домой. Мне было тогда три года, и, пока я жил в землянке, фронт прошел по нашей земле — Советская Армия освободила Чехословакию.

Позже я узнал, почему незадолго до боев мы укрылись в чужой землянке, у знакомых в деревне: в нашем домике в Кршелове у Оломоуца не было погребе Домик и еще несколько подобных ему стояли в стороне от деревни. Это место звали «У кирпичной» или «В вагонах». «У кирпичной» — потому, что домики выросли рядом с бывшей кирпичной фабрикой. К тому времени она больше не работала, трубы не дымили, а опустевшие одноэтажные цехи, неоштукатуренные, с выбитыми стеклами, зарастали крапивой. «В вагонах» — потому, что под домики были пущены отслужившие свое и одному богу ведомо как попавшие к нам железнодорожные вагоны. Над этим я долго ломал голову: во всей широкой округе не было ни одного рельсового пути. Спал я в одной комнате с бабушкой. Помещение отделялось от кухни каменной перегородкой. Мама ночевала в кухне. Она выучилась на продавщицу у Бати и приезжала из Оломоуца поздно вечером. И снаружи стенки вагона были обложены камнем и заштукатурены. На дворе стояла колонка. Около нее мы мылись, и только с приходом зимы мне разрешали мыться дома. Чуть поодаль стояло деревянное строение, без которого не обойтись никому. То самое, о каком говорят, что в него сам пан император должен ходить пешком. Рядом примостился крольчатник, куда каждый раз ненадолго заглядывала мама, возвращаясь с работы.

Тот крольчатник хорошо мне запомнился, ибо с ним пришли первые в жизни обязанности: задолго до того, как впервые ударить по мячу, я начал ходить с бабушкой за зеленью для кроликов. Отвечал за сбор молочая. Зеленые побеги одуванчика были кроликам по вкусу. Позже я предпочитал ходить за травой без бабушки. Уходил на кирпичную фабрику и на короткое время уединялся в лабиринтах старого здания. У меня там были свои тайники. Я воображал, что это — мое жилище. К счастью, такое случалось только днем, до наступления темноты. Там я оборудовал неприступный бункер, который храбро отбивал от несчетных врагов до тех пор, пока не раздавался голос бабушки: «Иво!.. Ивош!».

Я на ходу подхватывал сумку с одуванчиками и мчал домой. По дороге успевал нарвать еще несколько пучков крольчиного лакомства. И сегодня, когда вижу луг, усыпанный одуванчиками, встает перед глазами наш старый крольчатник. И ловлю себя на мысли, что мимоходом взвешиваю, какой цветок подходит, а какой нет: вот тот — старый, горький; а вот этот — свежий, недавно пророс, он будет самый раз!

Впрочем, на футбольном поле, с которым связана вся моя жизнь, одуванчики не растут. Но если случайно на нем проклюнется зеленый стебелек цветка, ответственный служитель без колебаний сразу же вырвет его: для футбольного газона одуванчик — сорняк.

Мое первое знакомство с футболом состоялось не в Кршелове, а в Штернберке, куда мы переселились в 1947 году. Помню, и очень ярко: я впервые ехал на поезде. Мы направлялись в Пограничье. В годы протектората последней чешской станцией был Штарнов. За ним железную дорогу пересекала граница германского рейха. Штернберк находился уже на бывшей судетской территории, включенной осенью 1938 года в Мюнхене в империю Гитлера.

Мы обосновались в старом одноэтажном домике на самой окраине города. Ее называли «Ветряк»: улица именовалась «Ветряной» и простиралась до поля. Поблизости проходило шоссе Штернберк — Римаржов, по которому машины тогда почти не проезжали. Чаще встречались конные упряжки или подводы с коровами. Нередко такой караван пересекал и нашу площадку. Тут мы подбирали мяч и отбегали на безопасное расстояние, чтобы нас не достал кнут. На всякий случай (а также потому, что одно время проезжавшие крестьяне пускались за нами вдогонку).

На Ветряке имелся пустырь. Поначалу он являл собой жалкое зрелище — кусок земли, на котором и трава-то не росла толком. Мы, мальчишки с Ветряка, превратили его в площадку, причем простейшим способом: начали на нем играть. На бугры не обращали внимание. Штанги ворот нам заменяли кепки, фуфайки или пиджаки.

Мальчишки с Ветряка — это прежде всего Франта Фиала, Смейкал и Малик. Площадка начиналась сразу за домом Фиалы. За воротами тянулся участок земли, принадлежавший родителям Франты. Мяч, прокатившийся мимо или пущенный над «воротами», обязательно падал на фиаловском угодье. Отец Франты поначалу сердился, а потом вообще запретил сыну играть.

Это не помогло. Он грозил наказать и нас, ругался, забирал мячи, укатывавшиеся на участок, и возвращал их только вечером, приходя к кому-либо домой и жалуясь старшим. Не раз он гонял нас с кнутом, причем быстрее всех удирал от него собственный сын.

Рассказываю это потому, что позднее Фиала-отец чудесным образом переменился: заклятый враг футбола превратился в страстного болельщика и нашего покровителя. Даже взялся переделать пустырь в футбольное поле. Не настоящее, конечно. Ведь пустырь был крошечным, но 50 метров в длину и 25 в ширину для нашей дворовой команды было вполне достаточно. Сам я с киркой и лопатой отработал здесь десятки часов. Получилось ровное поле. За одними из ворот оно переходило в откос, так что понадобились еще и примерно метровые борта вдоль боковых линий. «Стройотряд» под руководством папы Фиалы поставил нам и ворота. Были они меньше, чем положено, зато одинаковые. Споры возникали теперь лишь из-за высоких мячей, поскольку недоставало перекладин. Штанги отстояли одна от другой метра на четыре. Точно уже не помню. Зато хорошо помню, что от одной боковой стойки до другой можно было допрыгнуть. Именно здесь я впервые учился парировать в падении мячи, летящие в створ ворот.

Пан Фиала был нашим первым как бы неофициальным тренером, а одновременно и советчиком, судьей, меценатом. Позднее, когда кое-кто из нас уже попал в юношескую команду, он занял одну из должностей в штернберкском «Спартаке».

О первой команде, сформированной из юношей, Фиала-старший заботился, отдавая всего себя: ездил с нами на соревнования, покупал лимонад, а если у кого-то не хватало денег на проезд, добавлял из своих. Под его руководством юношеская команда штернберкского «Спартака» вышла в первую лигу в своей возрастной группе. Это было невиданное для такой малоизвестной команды достижение. Недюжинный талант обнаружил и Фиала-младший — Франта. Если бы он посвятил себя футболу, мог бы достичь очень многого.

Но я забежал вперед. Давайте вернемся к Ветряку.

Фиаловы с Ветряка — образец отношений между отцом и сыном, часто возникающих в футболе. Многих ребят приводят в футбол именно отцы, невольно становясь наставниками сыновей на футбольном поприще. И дети стремятся отцам подражать, догнать старших в мастерстве. Наш известный центрфорвард Йозеф Бицан, к примеру, родился в типичной футбольной семье. Болельщики старшего поколения еще помнят его отца — блестящего нападающего, а позднее — центрального полузащитника пльзеньского «Чешского льва». И популярный правый край пражской «Славии» и нашей сборной Франтишек Веселы прямо продолжает родительские традиции. Рассказывают, что он демонстрировал дриблинг с мячом нисколько не хуже отца, которого болельщики «Славии» ласково называли «Уточкой», настолько умело перемещался он с мячом вдоль правой линии поля. За Франтишеком кличка не закрепилась, но это единственное, что не перешло сыну от отца. Были отцы, буквально жившие надеждами увидеть в сыновьях тех, кем не довелось стать в молодости самим. Из-за травмы рано покинул стезю профессионального футбола отец первого (по классу обращения с мячом.— Прим. перев.) игрока мира — Пеле.

Следя за головокружительной карьерой сына, он мысленно возвращался к пробелам в собственной жизни. Именно отец был первым учителем сына, вел его по неровной дороге футбола, берег от ловушек и дешевых соблазнов. Есть, впрочем, папаши, которые слишком далеко заходят в своем усердии. Я знаком с одним страстным футбольным болельщиком — жителем пражского предместья, который изо всех сил старается вырастить из сына звезду футбола и, не щадя сил и времени, трижды в неделю возит парня на машине в Прагу на тренировку. И готов это делать до тех пор, пока его изнеженный цветочек не начнет увядать.

Читатель уже, вероятно, обратил внимание на то, что не было еще ни одного упоминания о моем отце. Да, его нет на страницах книги, как не было фактически и в моей жизни. Меня воспитали мама и бабушка. Обе они уже преданы земле, и писать об этом сейчас не просто. Но моя история была бы неполной и лишенной достоверности, если бы я об этом умолчал. К тому же мне просто нечего скрывать.

Итак, мама родила меня, не будучи замужем. Стало быть, я — внебрачный ребенок. Так и не довелось мне узнать, папа ли маму не взял в жены или она его не захотела, и по какой причине. Позже я добивался ответа на этот вопрос у матери, но вопрос остался вопросом. Почувствовал я, однако, что есть в этой истории какой-то болезненный подтекст, который сильно повлиял на все поведение матери и на отношение ее к жизни.

Ко мне мама всегда относилась с добротой, но без поблажек. Заботилась так, как только умела и могла. Но не имела возможности уделять мне много времени: ведь на ней лежали материальные заботы. Не припомню, чтобы она меня баловала в ту пору, когда я еще ходил под стол пешком. Этим скорее «грешила» бабушка, которая и позднее откладывала для меня по нескольку крон из своей пенсии (на конфеты или шоколад, которые хранила в кулечке под тюфяком).

Мама держалась замкнуто. Когда я чуть повзрослел, мне стало казаться, что она чувствует себя очень одинокой. Теперь я знаю: нелегким был крест, взятый ею добровольно или отпущенный судьбой. Нам приходилось тяжело. С детства я рос в нужде, поскольку в семье недоставало двух мужчин: дедушки, который расстался с бабушкой и рано умер — еще прежде, чем я начал разбираться в подобных вещах, и отца.

Да, было так: мама, еще совсем не старая и красивая, пожертвовала- ради меня личной жизнью. Нет слов, одной ей приходилось туго — по крайней мере в материальном отношении. Правда, позднее, по настоянию бабушки, она вышла замуж, и в Штернберк мы перебрались уже настоящей семьей. У меня появился «отец», но вскоре я узнал от бабушки: мама дала согласие на брак при условии, что муж будет относиться ко мне «как следует». Неплохой человек, отчим работал плотником. Но между нами что-то не ладилось: я ни разу не назвал его отцом (просто язык не поворачивался произнести это слово по отношению к нему). Может быть, это и послужило причиной неудачного его и маминого брака, узы которого распались сравнительно быстро. Вновь мы остались втроем — бабушка, мама и я.

Родного отца я никогда не видел. Даже на фотографии. Не знаю, как он выглядел и чем занимался. Не знаю даже, как его звали; моя фамилия — по матери. Меня он не навещал. Но и я не мог его разыскать, хотя уже в зрелом возрасте, с удовольствием сделал бы это (по крайней мере из любопытства). Лишь став взрослым, узнал от бабушки, что этот человек умер, когда мне было примерно десять лет.

Как мальчишке мне очень недоставало отца. У всех, кого я знал, отцы были. В жизни немало интересного, чему парнишку способен научить только отец. Ценно даже простое наблюдение сына за тем, что делает отец. Глава семьи создает атмосферу уже своим присутствием, независимо от того, что он за человек. Мне хотелось иметь папу, и я допытывался, где он. Но у нас «висело табу» на разговоры об отце. Я почувствовал, что и бабушка и мама таких разговоров избегают. Мне не оставалось ничего другого, как примириться с отсутствием отца и в настоящем и в будущем. Может быть, он умер? Нет, это было хуже смерти. Тогда я представил себе дело так, что отца не было вообще. И все же до конца с этой мыслью примириться не мог. Для меня это так и осталось загадкой, великой тайной, окружавшей все детство. Видимо, поэтому еще в ранние годы во мне укоренилась робость. Она сидит в моих внутренностях до сих пор. И, очевидно, останется надолго. Первые школьные годы запомнились страхом на чем-то срезаться, получить низкий балл и быть виновным перед матерью, видеть ее печальные глаза с навернувшимися слезами. Этого было достаточно, чтобы я всегда (как в начальной школе, так и позже — в техникуме) успевал на «хорошо» и «отлично». Стискивая зубы, не поддавался невзгодам. Сделался собранным, и трудности стали отступать. До сих пор мне лучше удаются матчи против более опасных соперников, грозящих разбить мою команду в пух и прах. Большую часть ошибок допустил, когда нам заранее отдавали предпочтение и когда, как и товарищи по команде, чересчур был уверен в том, что все ясно наперед. Теперь стараюсь быть в лучшей форме в каждом матче.

И все же настоящая удача приходит вместе со страхом пропустить гол, сыграть ниже возможностей, провалиться. Чувствую, как слегка дрожат колени, но весь — натянутая струна, и каждая мышца готова среагировать на импульсы сигнальной системы.

Вот так и на «Уэмбли»-66 перед матчем с чемпионами мира упорно внушал себе (и в то же время пытался выбросить эту «навязчивую идею» из головы): «Больше трех голов не пропускать!»

Когда я в первый раз появился на площадке у Ветряка, то не умел толком и бить-то по мячу. Впрочем, это меня не останавливало, и я приходил сюда снова и снова. Компания мальчишек еще не подобралась. Каждый из нас откуда-то приехал, никто себя не чувствовал хозяином и не мог рассчитывать на привилегии. С ребятами из Ветряка я познакомился еще по играм в казаки-разбойники и другим играм в войну, местом действия которых была наша Ветряная улица. Коротенькая (всего 12 домов), зато один барак еще оставался незаселенным. В нем сохранились шкафы, кровати без перин и старая утварь, в сарае — разные инструменты, а на чердаке — сено.

Начали играть. Но я больше носился, чем бил по мячу. Мяч попадал ко мне редко, а когда оказывался рядом, то я неизбежно промахивался.

Дворовому футболу присуще понятие честности, в силу которой команды составляются так, чтобы быть примерно равными. Чтобы не шла игра в одни ворота и чтобы голы не сыпались в одну сторону. И вот, когда мы однажды делились на команды, кто-то из наших (скорее всего, Франта Фиала) бросил в мой адрес:

— Стань-ка лучше в ворота, а то всю игру испортишь!

Многократно потом приходила на память эта реплика — всякий раз, когда тот или иной тренер убеждал меня разными словами в одном и том же: вратарь не имеет права на ошибку. Оплошность полевого игрока, говорили они, исправить удается всегда. Вратарь же ошибается последним, ибо его промах, как правило, равноценен голу. Итак, не отец поставил меня в ворота в надежде на то, что я вырасту знаменитостью. Мое место было там потому, что так решили ребята, считавшие, что в поле мне делать нечего. В ту пору ни я, ни мои друзья не могли, конечно, знать, что я уже не покину ворота более двух десятков лет и что именно в воротах испытаю главные радости и неудачи.

Мне нравилось охранять ворота. Да, я знал, что попал туда не от хорошей жизни, но это мало трогало. Старался показать, что чего-то как вратарь стою. Я был проворен, обладал реакцией — наверное, врожденной. Показательно, что впоследствии, когда врачи, прибегая к сложным психологическим тестам, измеряли реакцию у игроков сборной страны, самые лучшие результаты были зафиксированы у меня. Но главное, я не знал страха. Не обращал внимания на синяки. Мне было безразлично, получу я ссадину или удар. Я не знал боли. Чувствовать-то ее чувствовал, конечно же, но только потом, после игры. Рассуждал так: поскольку вратарь за мячом не бегает, он должен делать что-то большее для команды, чтобы не быть у товарищей в долгу: падать, обдираться, бросаться в ноги, рискуя получить травму.

Так начинался мой путь в ворота. О стиле и технике на тех порах не могло быть и речи. Но я бросался на мяч так, словно это была бомба, принимал его по-всякому — и на живот и на голову.

«Вот это да!», «Браво, Иво!» — похлопывали меня приятели, помогая подниматься. Похвала товарищей стала первыми «аплодисментами» в мой адрес и означала нечто большее, чем просто признание «трибун».

Наконец, я в воротах не потому, что лишний в поле, а потому, что тот, на кого можно опереться в последнюю, решающую минуту (секунду). Со мной уже считаются. Место в команде у меня свое, постоянное. В то время мы, команда Ветряка, ездили к ближайшим соседям на матчи с точно такими же командами, как и наша...

Моим первым и последующим успехам в воротах способствовали спортивные навыки, заложенные в детстве. В школе на Ветряке на уроках физкультуры мы регулярно играли в «вышибалу». Наш преподаватель был ярым приверженцем этой игры. А у меня получалось по-настоящему здорово. Знаете, как это делается? Необходимо поймать мяч, чтобы получить право на бросок, и попасть в кого-то из соперников.

Мне очень нравилась эта игра. Я выступал в роли капитана, который водит дважды. Высокий рост и хорошая прыгучесть помогали мне перехватывать «свечи» противника, отвоевывать трудные мячи для своей команды. Мне удавалось точно отправлять мячи через головы остальных. Научился надежно ловить высокие мячи, даже если пасы не были идеальными. Это послужило хорошей подготовкой для дальнейшей игры в футбольных воротах, когда приходилось отражать навесы соперников на штрафную.

Развитию гибкости и прыгучести способствовал и волейбол. В него мы играли на отдыхе (на пляже, например), но позднее я даже выступал за сборную школы. В ту пору я уже ездил из Штернберка в машиностроительное училище в Уничов. От мысли продолжать учебу не отказывался, но меня тянуло и к производству. Мама, однако, хотела, чтобы я сдавал на аттестат зрелости, ибо была убеждена в необходимости такого документа, который помог бы занять в жизни солидное положение.

Волейбол был в уничовском училище традиционным видом спорта. Преподаватель физкультуры научил меня гасить мячи. Получалась игра и в глубине площадки, Я не боялся упасть, далеко выпрыгивал и вытягивал, на первый взгляд, безнадежные мячи. В Штернберке волейбол все-таки уступал лидерство футболу, хотя одно время тут проводились матчи команд второй лиги. Тренер юношей пригласил меня на тренировку (он знал нашего учителя физкультуры), уговаривал заняться волейболом серьезно и даже считал меня перспективным.

Мне волейбол нравился. Нравится и теперь. С удовольствием выхожу на волейбольную площадку. И как играют другие, смотрю с интересом (если только не иду на футбол. Потому что футбол — это футбол).

Это было прекрасное время. После обеда прямо с вокзала — я ездил в Уничов на поезде — вся наша компания отправлялась на Ветряк. Не только Ярда Смейкал, Густа Малик, но и Эда Вернер, Ярда Пацл, Зденек Гейнрих и другие. Клали в сторону портфели, доставали мяч и гоняли его дотемна.

Маме не нравилось, что я возвращался грязный, в ободранных, а иногда и рваных ботинках. Не раз забывал на площадке портфель. Хуже всего было, когда однажды забыл чертежную доску.

Это случается со мной и поныне: из-за футбола нет-нет да что-нибудь забуду. Забыл, например, однажды пальто в туристском автобусе, когда добирались на «Уэмбли» из гостиницы. В раздевалку пришел в пиджаке. Стоял ноябрь. Когда собрались возвращаться после окончания матча, все задержались из-за меня, так как пришлось искать пальто. Каково же было мое удивление, когда я увидел искомое висящим над моим креслом в автобусе.

А вот наколенники не забывал. Это была первая и единственная деталь моего вратарского реквизита. Приобрел их на деньги, заработанные на сборе макулатуры и металлолома в опустевших коттеджах Штернберка. Это были мои «золотые прииски» Пограничья. Но, пожалуй, «капиталов» на них не сколотил: даже на «те» наколенники пришлось брать (по секрету) «дотацию» у бабушки.

Мне было четырнадцать лет, когда я узнал от приятелей с Ветряка, что они приступают к тренировкам — два раза в неделю — в составе команды школьников «Спартак» (Штернберк). Получил приглашение и я, так как тренер пан Гамал подыскивал вратаря.

Вот уж не думал об этом. С меня хватало и Ветряка. И не верил, что действительно пригожусь. Пошел, скорее, потому, что пошли остальные. И немножко из любопытства.

Штернберкскому «Спартаку» принадлежало новое поле со шлаковым покрытием, недалеко от вокзала. Первый состав «Спартака» тогда выступал по классу 1 «А». Мы посещали матчи чемпионата с его участием, проходившие еще на старом стадионе за бойней. Пан Гамал сравнительно недавно сам выступал за команду, что повышало его авторитет в наших глазах. Для меня было событием уже то обстоятельство, что я впервые оказался там, куда имели доступ игроки первого состава. Пан Гамал вручил мне форму — первую настоящую футбольную. Меня не трогало, что тренировочный костюм был выцветшим от стирки. Его надевали опытные штернберкские мастера — и я чувствовал себя на седьмом небе.

Но вскоре радостное возбуждение сменилось нервной дрожью. Тряслись руки и ноги. Я почувствовал слабость в коленях. Пан Гамал поставил меня в ворота и дал ребятам команду «постучать». Я впервые занял место в настоящих футбольных воротах. Мне было четырнадцать, а это для голкипера уже немало. Начинать полагается шестью годами раньше. Но об этом я тогда не знал, а если бы и знал, то это ничего не меняло.

Ворота казались невероятно большими и кажутся такими до сих пор. 7,32 м ширины и 2,44 м высоты просто повергли меня в ужас. Сейчас посыплются голы один за другим! Казалось вообще невозможным закрыть такое огромное пространство. От штанги до штанги было почти вдвое больше, чем у нас на Ветряке (вот там-то я чувствовал себя как рыба в воде!).

После первого удара остался стоять на месте. Не из лености. И даже не от страха. Казалось, что мяч совсем рядом, но он прошел почти в метре от штанги, скользнув за мной по сетке. Доставая мяч, я почувствовал, как перехватывает дыхание.

— Так,— произнес пан Гамал.— Можно и немного перепачкаться. — Эти слова вернули меня к действительности. Я узнал, что мой костюм останется в раздевалке и ни мама, ни бабушка меня не отругают, если я изваляюсь или порву рукав. От этой мысли пришел в восторг — и под следующий удар бросился с радостью. Мяч оказался у меня в руках.

— Молодец,— услышал я похвалу пана Гамала. Прозвучала она как сладостная музыка.

Затем пан Гамал сам нанес серию ударов. Прицельных — на броски в стороны и вверх, и низких — по земле. Я прыгал, падал, вскакивал, вертелся как белка в колесе. Было видно, что тренер ко мне великодушен — я не пропустил ни одного гола. Затем пан Гамал повел мяч к воротам и дал команду выйти на него. Это я умел. Изо всех сил бросился вперед и так кинулся на мяч, что пан Гамал едва успел отвести ногу.

— Ну-ну,— усмехнулся он.— Это уж слишком...

Повторили еще раз. В момент, когда я прыгнул, он сделал обманное движение — и мой прыжок пришелся в пустоту. За мной остались во всю ширь пустые ворота, но пан Гамал забивать мяч не стал, а только сказал, что на сегодня довольно и что в следующий раз я могу прийти снова.

— Сходим к секретарю для оформления,— добавил он.

Я не знал, для чего это нужно, но чувствовал, что в этих словах кроется что-то важное. Ясно, однако, что я не провалился.

Пан Гамал знал, как с нами обращаться. Хвалил редко. Но когда видел, что я нуждаюсь в поддержке, ему хватало одного-двух слов, произносившихся низким голосом, чтобы я обрел в себе уверенность. Футбол он любил так же, как мы. Ему было тогда около сорока. Светлые волосы уже поредели, но, заставляя нас попотеть, он бегал не меньше остальных.

Это был мой первый тренер. Он терпеливо учил азам вратарского искусства: выбору позиции в разных ситуациях, выходу навстречу сопернику, игре при подаче угловых, искусству возведения «стенки» при штрафных. Но, главное, добивался, чтобы я не жалел себя на тренировках. Нельзя, говорил он, от чего-то себя освобождать сейчас и рассчитывать, что получится потом, в матче. В игре выходит только то, что отработано заранее.

В этом плане я, очевидно, отвечал его замыслам. Особым честолюбием не отличался, особых планов не строил. Но тренироваться мне нравилось, доставляло удовольствие. На тренировке я отнюдь не прохлаждался — скорее, проявлял избыточное усердие. Честный подход к учебе давал мне преимущество в глазах пана Гамала перед двумя другими претендентами на место голкипера в юношеской команде, ибо вряд ли я обладал особым талантом по сравнению с ними.

Соревнования среди школьников тогда не проводились. Мы устраивали товарищеские матчи. А главное — показательные игры перед встречами взрослых команд в рамках первенства лиги. Иногда вместе со взрослыми мы ездили и на поля противника — в Шумперк, Литовел, Брунтал, Марианске Удоли, Могелнице, Забржег, а иногда и в Оломоуц. И это всегда было событием. Мы каждый раз оставались на основной матч, и я со все нараставшим интересом наблюдал за игрой вратарей. Порой отличной. Я восхищался ими, но иногда уже удавалось подмечать в их действиях и ошибки.

Мама относилась к футболу скептически, называла его жестокой игрой. Вот почему самые глубокие ссадины я тщательно от нее скрывал. Она следила за тем, чтобы я успевал в школе. И так как учеба продвигалась хорошо, играть в футбол мне все же разрешалось. Позже я узнал, что маму как-то навестил пан Гамал и сказал, что я талант и могу далеко пойти. Но ни от него, ни от нее тогда об этом мне узнать не довелось...

Годом позже, в 1957-м я перешел в команду юношей штернберкского «Спартака». И сразу на амплуа стабильного, первого голкипера. Это наполняло сердце радостью и гордостью.

До четырнадцати лет я был самоучкой. Азам вратарского искусства меня научил Ярослав Гамал. В юношеской команде тренером был Франтишек Хофман — также бывший спартаковец из Штернберка, который, закончив активные выступления и не желая порывать с любимым футболом, стал тренером на общественных началах.

Убежден до сегодняшнего дня: с первыми футбольными учителями мне повезло. О пане Гамале уже говорилось. А Франтишек Хофман? Помню, как на первой нашей тренировке он держался подчеркнуто строго. Складывалось впечатление, что он просто пришел в ужас — сколько у меня ошибок и плохих привычек. Необходимо было сразу взяться за их исправление.

Больше всего мне досталось за низко летящие мячи. На Ветряке я привык бросаться за ними элегантным пируэтом, при котором ноги взлетают вверх, а затем эффектно складываются. Иногда пируэт заканчивался кувырком или перекатом: сразу видно, что вратарь не лыком шит (даже если удар не слишком трудный).

Такой навык пан Хофман расценил как дурную привычку, от которой следовало как можно быстрее избавиться. Он внушал, что на мяч надо идти кратчайшим путем. Никаких вычурных движений, никаких нарочитых бросков — только строго по земле. Будет выигрыш в десятую, сотую долю секунды. Именно это микровремя нередко решает, удастся ли мяч поймать или отбить. И здесь ни красота броска, ни элегантность других действий вратаря не украшают. Задача одна — отстоять ворота. Манеры как таковые роли не играют.

Вначале я испытал жалость. Раза два в Оломоуце видел в воротах «Крыльев родины» Вильяма Шройфа. Стройный, ловкий, весь в черном, он стал моим кумиром. Стадион замирал, когда Шройф в кошачьем прыжке бросался за мячом. Потом гремели аплодисменты. Много позже я понял, что Шройф, первоклассный, уникальный вратарь, все же имел недостаток — скорее, слабость: играл на публику.

Но эффекты рано или поздно отразятся на надежности, основе вратарского мастерства. Я мог бы показать, как разные голкиперы ловят один и тот же мяч. Один заставит всех поволноваться, другой станет развлекать себя и болельщиков, а третий — надежно накроет и, не дав сопернику опомниться, направит мяч в самое нужное место поля своему полевому игроку.

Вот на что делал упор Франтишек Хофман. Ловить как можно проще и надежнее. И в суматохе у ворог можно и нужно пускать в дело голову и ногу, локоть и плечо. В ущерб зрелищным эффектам. Прошло немало времени, прежде чем я осознал, что такая — внешне «нестильная» игра и может стать основой стиля голкипера. Простота, определяющая стиль. Стиль, диктуемый надежностью.

Другая дурная привычка, которая осталась у меня от Ветряка,— ловля мяча на грудь. Прием казался мне самым надежным: вратарь уверенно прижимает мяч к себе, и многие удары принимает именно так. Выполнять его надо автоматически. Но он не может быть универсальным — не подходит, когда мяч идет над головой. А в случае броска к штанге вратарь, выставляя руки и вытягивая пальцы, дотянется по меньшей мере на метр дальше. Эталоном вратарского искусства остается знаменитое «глотание» Франтишека Планички — прославленного чехословацкого вратаря 20—30-х годов. Однако ныне большинство мячей голкипер принимает пальцами. Он должен научиться чувствовать мяч пальцами, укрепить пальцы. Это нужно отработать, чтобы не теряться в трудных ситуациях: в прыжке; в падении; в суматохе у ворот, когда мешает противник (а часто и партнеры).

Постигая эту науку, я получил первую травму. Зимой мы дважды в неделю тренировались в зале. Я упражнялся на матах. Приземляясь с растопыренными пальцами, задел за что-то мизинцем и вывихнул его. Маты были не новые, и мизинец застрял в дырке. Я чувствовал боль, но старался о ней не думать. Вправил палец «на место» и продолжал ловить мячи.

Ночью палец отек и посинел. Я мучился еще два дня. Наконец боль улеглась. Но палец остался покалеченным. Две крайние фаланги потеряли гибкость. С тех пор я принимаю мяч не на десять, а на девять пальцев. Привык, и мне это не мешает. Единственная загвоздка с поврежденным мизинцем — натягивание перчаток. Впрочем, речь идет, скорее, об обычных, чем о вратарских.

Итак, Франтишек Хофман учил меня ловить мяч пальцами, бросаться за низовыми мячами по кратчайшей траектории, выбивать мяч в поле. Вот чего я не умел еще с первых шагов. Выбивал недалеко и неточно. Старался бить изо всех сил, но мяч не долетал даже до средней линии. Мне незнакомо то ощущение блаженства, какое испытывает вратарь, провожая взглядом мяч, выбитый им почти к границам штрафной соперника. Мяч, который вводил в игру я, приземлялся до обидного близко. Не приносили заметных успехов ни специальные упражнения, ни тренировки.

Мне говорили тем временем (а позднее я и сам в этом убедился), что выбивание мяча — важный элемент игры голкипера. Разумеется, не только потому, что долгий полет мяча радует глаз и импонирует болельщикам. Далеко выбитый мяч способен осложнить обстановку на подступах к штрафной площади противника. Мяч может отскочить куда угодно (знаю по собственному опыту). Защита соперника нередко ошибается, упускает мяч, чему, кстати, способствует и ветер. И если партнеры атакующего начеку, они тут как тут. Казалось бы, нет особой опасности, но пара таких ситуаций может порядком расшатать оборону противника.

Свое слабое место — посредственное выбивание — я старался компенсировать тем, что мне удавалось по-настоящему: броском рукой на большую глубину. Мяч, брошенный мною, летит так же далеко, как и пробитый. К тому же брошенный мяч летит куда точнее, чем выбитый.

Итак, я предпочитал направлять мяч в поле рукой. Сначала выслушивал за это упреки, но со временем ко мне притерпелись. От этой привычки я не отказался и в основном составе, и когда выступал в дивизионе, во второй и первой лигах. Спустя два года после первенства мира в Чили покинул сборную Вильям Шройф. И вот тренер Марко, выбирая преемника, решил попробовать меня еще и потому, что, в отличие от других голкиперов, я умел далеко и точно выбрасывать мяч. Марко ставил мне это в заслугу. В таком способе ввода мяча в игру он видел преимущество и потому включал его в тактический план.

Перед матчем с чемпионами мира на «Уэмбли» в 1966 году он дал полевым игрокам такую установку: мяч у Виктора — не стойте. Открывайтесь, все время ищите свободное место, ближе к боковой, подальше от соперника. Это — отправной момент к голевой атаке.

К сожалению, как мы хотели, не вышло.

Команда юношей подобралась неплохой. В тот сезон мы, ветряковцы, выиграли областной чемпионат и отборочные встречи за выход в первую юношескую лигу. Но не каждый день приходил праздник на нашу улицу. Я не был семи пядей во лбу — доводилось и мне вынимать из сетки по четыре, а то и по пять мячей, что, конечно, огорчало, хотя иногда меня пытались успокоить, утверждая, что я к голам непричастен. Три — еще куда ни шло. Но такой «баланс» не способствовал бодрому настрою. За всю мою карьеру вратаря больше всего врезались в память матчи, в которых я пропустил пять или больше голов. Их было всего три. Первый — в Нитре в 1963 году (тогда я выступал за Брно), второй — в Братиславе со «Слованом» в 1969 году, и третий в 1974 году с голландской командой «Твенте» (Энсхеде) на европейский кубок.

Только раз меня заменили в воротах, хотя из-за слабой игры в переплеты попадал не однажды. С тоской бросал тогда взгляды на сидевшего на скамейке тренера, надеясь, что он сделает знак рукой. Не раз боролся с искушением попросить замены сам. Ворота пришлось покинуть после первого тайма из-за неуверенной игры в матче юношей в Годолани, пропустив за 45 минут три мяча. Два из них целиком на моей совести. Вратарь всегда знает, какой гол на его совести, в каком он выступил «соавтором» или не сделал для защиты ворот все, что мог. Я чувствовал себя усталым и вялым, ноги были налиты свинцом. Никак не мог собраться. Утром перед состязанием отправился купаться и немножко повалялся на солнце. На матч пришел совсем разбитым. Больше я такого себе никогда не позволял, даже если меня манили не воды Моравы, а теплые волны южного моря и яркое солнце, которое я так люблю...

Настоящим праздником для нас была возможность сыграть на траве. Особенно для меня, в воротах: я падал без страха, словно в мягкую постель. По сравнению со шлаком, на котором нас «пасли», это было одно удовольствие. А какие аплодисменты раздавались каждый раз в ответ на удачный «сольный номер». Мы проводили тогда матчи перед главным состязанием, и зрители собирались уже к концу наших выступлений.

Больше всего врезалось в память одно — перед встречей на первенство лиги с участием «Дуклы» в Остраве в 1958 году. Посмотреть игру пришли по меньшей мере пятнадцать, а то и все двадцать тысяч зрителей. Никогда не видел столько болельщиков. Выступал я тогда за команду юношей Оломоуцкой области против Остравской. У меня пошла игра на траве. Остравчане имели большое преимущество, играли наступательно, часто наносили удары. Я то и дело бросался за мячами, несколько раз трибуны награждали меня аплодисментами. Нулевая ничья была для нас большим успехом. Не раз потом вспоминал я эту игру. Она словно наложила отпечаток на мое будущее: впоследствии матчи, которые мне удавались, в которых я показывал высокий класс, заканчивались без единого мяча в мои ворота (хотя «сухие» ничьи никак не устраивают болельщиков).

С того самого дня на стадионе в Остраве меня всегда ждала удача. Там я пропустил считанные голы.

После той нашей игры перед матчем взрослых я впервые видел матч чемпионата лиги. Нам разрешили остаться у газона, но не для подавания мячей (этим занимались мальчики), а «посмотреть». «Дукла», бывшая тогда в зените славы команда Масопуста, Плускала и Боровички, проиграла 0:2. В памяти остались действия тандема Брумовский — Ваценовский — рывки без мяча рядом с боковой, взаимостраховка, а также удивительная работоспособность обоих. Запомнил их еще, наверное, и потому, что лежал у линии на их фланге. Каждый раз, как еду в Остраву, непременно вспоминаю об этом. Мог ли я тогда представить (или поверить, если б кто-то взялся предсказать), что не раз потом вместе с ними и с их славными партнерами буду защищать цвета одной команды?!

Моим кумиром тогда был Властимил Бубник. Я ценил его как футболиста, но еще больше он восхищал меня как хоккеист, хотя ни на футбольном поле, ни на хоккейной площадке в ту пору я его не видел. Полюбил его, слушая радиотрансляции о хоккейных матчах, которые мне и поныне кажутся более увлекательными, чем телерепортажи. Я вырезал цветную фотографию своего кумира в хоккейной форме, напечатанную на обложке журнала «Стадион», который откладывал для меня каждую неделю знакомый киоскер. Чтобы снимок не порвался, наклеил его на фанеру, а края ее аккуратно обрезал лобзиком.

Вот уж не думал, что и с ним стану играть в одной команде и что он будет называть меня Иво, а я его — Властиком, на «ты».

За юношей я играл только год, хотя по возрасту должен был выступать еще два.

Однажды, ближе к вечеру, к нам пришло начальство футбольного «Спартака» (Штернберк). Меня пригласили на встречу. Поначалу мать очень удивилась, решив, что я в чем-то проштрафился. Я сам терялся в догадках, перебирая в памяти, за что удостоили меня такого внимания. Но...

Встреча проходила в ресторане «Славянский дом». Собралось около тридцати человек. У каждого стояло пиво. Среди присутствовавших увидел игроков основного состава. И вот при всем народе председатель общества Кадлец спросил меня, готов ли я играть за первую команду.

Ждал чего угодно, только не такого вопроса. Почувствовал растерянность. Мне исполнилось шестнадцать, я был самый младший, все смотрели в мою сторону. Многие из тех, кто был в зале, годились мне в отцы. Некоторые сидели с важным видом, другие улыбались. И как мне казалось, не дружески, а с оттенком насмешки. Я не знал, как ответить. Наверняка покраснел, что со мной бывает и теперь, если не знаю, что сказать.

К счастью, меня поддержал Франтишек Хофман, шепнув:

— Скажи, что попробуешь.

Неуверенным голосом я сказал, что попробую. Теперь смеялись все.

После встречи пан Хофман отвел меня в сторону и объяснил положение дел. Штернберк в том сезоне выбыл из 1 «А» класса. Многие ветераны оставили команду (среди них и вратарь Вацлавский, которому приходилось ездить из Штепанова). Комитет омолаживает состав клуба, перед которым ставит задачу вернуться на прежние позиции. Тренером первой команды назначают Франтишека Хофмана.

Председатель общества отправился затем со мной в Оломоуц на обязательный для игроков медицинский осмотр. Возрастной минимум в мужской команде — восемнадцать лет. Мне было только шестнадцать. Без лишних колебаний пан Кадлец «набросил» год. Врач осмотрел меня, сказал, что я не по годам рослый, и разрешил сделать исключение. Так из юношей меня перевели в мужчины. Приписка в регистрационном листе тянулась за мной долго. Истина была восстановлена лишь после призыва в армию.

Сразу от врача пан Кадлец повел меня в магазин и купил мне бутсы. Настоящие, с тремя комплектами сменных шипов. Первые бутсы в жизни (раньше я играл в теннисных тапочках или в кедах). В магазине выхаживал в них важно, как аист. Хотелось усесться в них в поезд и ехать до Штернберка. Едва вернувшись домой, гордо натянул их на ноги. Мама в этих вещах разбиралась плохо и, пытаясь выяснить, откуда взялись бутсы, учинила мне допрос. Не хотела верить, что их купили. Ее комментарий был краток:

— Запомни! Будешь бездельничать в школе — отберу.

Я знал, что угрозу она может исполнить. В школе, правда, успевал и тем не менее (на всякий случай!) оставлял бутсы у кладовщика — пана Текели, но предпочел бы не снимать их даже на ночь.

Итак, я защищал теперь ворота первой команды штернберкского «Спартака» в матчах чемпионата. Дома мы не знали поражений, на выезде у нас брали реванши. Трудным соперником всегда были футболисты Годолани — отличная команда, за которую позже играл в нападении и мой коллега по сборной Павел Стратил. За Готвальдов тогда выступали Карел Кнесл и Фармачка, за Брно — Стлоукал, за Остравскую область — вратарь Герик. Все они впоследствии играли со мной или против меня в первенстве лиги.

Во время матчей на старших товарищей по команде я пожаловаться не мог. Наши защитники были на высоте. Они руководили мной, хотя позже я узнал, что давать указания положено, собственно, мне. Но это в расчет не принималось. И хотя команда помолодела, в ней остались футболисты, возраст которых приближался к тридцати. Мне же, повторяю, было шестнадцать. Обычно после игры я выслушивал в свой адрес «комментарий» от кого-либо из наших тридцатилетних «старичков» — Кветослава Фиалы или Рудольфа Гайдоша. Они подтрунивали надо мной, я служил излюбленной мишенью их острот и розыгрышей.

После матча все отправлялись в Лидовку. В ресторане «Народный дом» каждого из нас уже ждали две-три кружки оплаченного пива — награда за матч (и очень подходящая, если учесть, какой бывает жажда после жаркой схватки).

Раньше я пиво не пил вообще. Это вызывало смех товарищей по оружию, и мне заказывали лимонад. Я стеснялся его пить, хотя и хотелось. Выпив как-то пару раз пива, почувствовал слабость в ногах, чем вызывал веселое оживление. После этого предпочел улизнуть, отправившись домой, а по дороге делал крюк, чтобы мама ничего не заподозрила.

Хуже было, когда мы возвращались после матча на поле соперника. Добирались поездом или автобусом. Каким бы ни был поединок, как бы ни болели ушибленные места, каким бы горьким ни казался проигрыш, на общем веселье это не отражалось: уж такой народ футболисты — все, что прошло, не принимается ими всерьез. Ведь и в самом деле, нужно рассеяться, сбросить накопившееся напряжение и весело идти навстречу тому, что еще предстоит. Обычно затягивали песню. Я не обладаю музыкальным слухом, но до сих пор могу исполнять любимую песенку наших тогдашних запевал — Бичана и Гайдоша «Ночь стояла майская, чудесная».

До нее или после исполнялась песенка «Скончался футболист» с припевом «Собираем ему на венок». И действительно собирали. По кругу. Только не на венок. Набегало на... две бутылки вина. Откупоривали их тут же, в вагоне или в автобусе.

Вначале я держался в стороне от шумных сборищ. Но что мне приходилось за это выслушивать! Когда же меня однажды провозгласили героем матча и взялись возносить до небес, я сдался и выпил со всеми. Но к песне уже не тянуло. С меня было достаточно. Я никогда не курил и даже не пытался. Выпивка была единственной проблемой за всю мою футбольную жизнь. Не считаю себя абсолютным трезвенником, хотя и знаю футболистов, которые не позволяют ни капли даже в ночь под Новый год. Но знаю и таких, которые весьма нередко праздники «организуют».

Моя родина — Моравия, где вино подается к еде и где им утоляют жажду. Есть и такие блюда, когда не обойтись без стаканчика-другого пива. Мы ведь страна пльзеньского — лучшего в мире пива. Пуританский, полный отказ некоторых коллег от спиртного мне казался чрезмерным, хотя я и уважаю право каждого поступать по собственному усмотрению. Строгая ответственность за слабость к алкогольному, позже вошедшая в норму в ведущих командах и в сборной, запрет, одинаковый для всех, казались мне перегибом (кто хочет напиться, того не углядеть). Мы вышли из детского возраста. И каждый должен сам прекрасно знать, что ему можно и чего нельзя. Это — ответственность перед другими, но прежде всего — и перед собой.

Строгие запреты всегда обходили. Никогда не забуду плутовского выражения лица доктора Топинки, который вечером накануне тяжелого матча положил на тумбочку снотворное и, тут же вынув, словно фокусник из рукава, бутылку пльзеньского, заговорщически подмигнул: «От такого лекарства будешь спать, как Алиса в стране чудес!»

...Перед матчем с чемпионами мира на «Уэмбли» в 1966 году национальную команду, прибывшую в Лондон, сопровождал не доктор Топинка, а доктор Направник.

Вечером в канун матча он тоже принес нам в номер порошок от бессонницы. Однако, стоило ему увидеть, как мы с Ладей Таборским, с которым тогда жили в одной комнате, не можем прийти в себя и в голове у нас — ничего, кроме дум о завтрашнем матче, вернулся и «прописал» нам вместо порошков нечто круглое и приятно запотевшее.

В день игры ничего никогда не пью. Даже перед тренировкой. Разве что слегка вместе с едой. В остальном же — только вечером, причем столько, чтобы утром ничего, не ощущать. Проверено на опыте, и слежу за этим сам. А если что-то упущу, знаю: позаботится супруга.

Приближались экзамены на аттестат. В день одного из них, 21 мая 1960 года, мне исполнилось восемнадцать лет. По мере приближения этой даты все чаще заходили гости в наше общество и к нам домой. Это были самые разные заинтересованные лица и посредники, или, как мы говорим, вербовщики. Говорили о разном. Иные держались более солидно, другие менее. Заботились, советовали, обещали. Они знали меня не только как вратаря штернберкского «Спартака», но прежде всего по матчам юношеской сборной области.

Сначала приехали из Уничева. Они считали, что уже в этом сезоне я мог бы поселиться в Уничеве, куда ездил в производственное училище, и осесть у них после сдачи экзаменов. Почти одновременно интерес ко мне проявили в команде «ОП» (Простеев), а затем и начальство простеевского клуба «Железарны».

В нашем обществе на возможность моего перехода реагировали по-разному. Одни говорили: ему еще год до армии. Пускай уж останется у нас, а потом едет, куда сам решит. Но последнее слово было за председателем — паном Кадлецем. Он пришел к весьма трезвому суждению:

— Уничев и «ОП» выступают в дивизионе. Игровой ранг высокий, и ты поднимешься на две ступеньки выше. Если хочется, попробуй. Мешать не станем.

Я не знал, гожусь ли на это. Дважды приезжал в Уничев на матчи. Облокотившись на перила за воротами, наблюдал за вратарем, слушал, что о нем говорят, и прикидывал, сыграл бы я в той или иной ситуации лучше или хуже. Выступать в соревнованиях более высокого ранга, чем в рамках тогдашнего дивизиона (ныне — третья лига),— такое мне и в голову не приходило. Но и это казалось мне «слишком». Я не верил в самого себя: окажусь на высоте? И не знал, отказаться или принять предложение.

«Парламентеры» видели мою нерешительность, но им казалось, что я набиваю цену. В поисках способов воздействия на меня все они приходили к одному и тому же. Вероятно, в других случаях им такое удавалось. Кто спит и видит своего сына защищающим цвета самого лучшего и прославленного клуба? Конечно, его отец.

Искали моего отца, но «обнаружили»... маму. Она совсем не разбиралась в футболе, и ей было все равно, хвалят ли меня, сулят ли мне большую будущность. Ее ответ всегда звучал одинаково: «Оставьте его в покое с вашим футболом. Пусть сначала получит аттестат!»

Я знал, что дома у нас лишняя копейка не водилась. И размышлял в то время не только о своей футбольной карьере. Что ждет меня после выпускных экзаменов? В училище мне нравилось, машиностроение пришлось по душе, я делал успехи. Вместе со Свободой, товарищем по команде, мы мечтали учиться дальше, на техническом факультете. Мама, однако, предупредила, что еще пять лет кормить меня не сможет. Дня, когда я пойду на выпускной экзамен, она ждала давно. Подготовила меня к серьезной самостоятельной жизни. И теперь мой долг — найти работу и внести лепту в семейный бюджет.

Становилось чуточку грустно, но я сознавал: она права. Сказал сам себе, что с институтом придется повременить, а пока подыскать что-либо в родных пенатах. Привлекал машиностроительный завод в Уничеве: близко находился, и там всегда набирали на работу. В сущности, и училище функционировало в Уничеве потому, что по соседству был завод.

К такому решению меня подвели в «Железарны» (Простеев). Точнее, в их футбольной секции. А строго говоря — их ловкий «парламентер», который, сумев договориться как со штернберкским «Спартаком», так и со мной, нашел общий язык даже с мамой.

Простеевское общество «Железарны» располагало отличной командой. Она выступала во второй лиге и постоянно занимала ведущие места. Ворота надежно защищал Фиала, но ему еще оставался год службы в армии. Тем временем его заменял запасной. Однако требовался еще один вратарь (точнее — «первый голкипер», как они выражались). Меня собирались взять на год, остававшийся до призыва.

О второй лиге я тогда и не мечтал. Пользовавшийся авторитетом в нашем спортивном обществе темпераментный болельщик Шпунда, которого считали специалистом (он ездил иногда и на матчи первенства в Остраву), сказал мне:

— Не сходи с ума. Что ты станешь там делать? Знаешь, как там играют?..

Его слова едва не поколебали меня. Но Кветош Фиала, ведущий бомбардир штернберкского «Спартака», мой старший товарищ по команде, имел другое мнение. Он сказал, что и к нему проявляли интерес, но он отказался и теперь жалеет об ошибке. Должен был попробовать. И мог прийтись ко двору. Кроме того, из более сильного клуба есть шанс попасть (когда призовут на службу) в «Дуклу» либо «Руду гвезду». Он же потерял два года, вернулся в Штернберк — и вот теперь доигрывает здесь.

«А знаешь, какую роль играют два года?» Тогда я этого еще не знал. Зато знаю сейчас.

Пан Кадлец не мешал переходу. Как-никак, говорил он, большой скачок наверх — сразу во вторую лигу. Он тоже не был уверен, удержусь ли я там. Но попытаться посоветовал. Заверил, что при неудаче я всегда могу вернуться и что примут меня с радостью. А футболисту важно знать, что он может куда-то вернуться, если где-то не «потянет».

Маме я ни о чем не рассказал: держал нос по ветру. Красочно расписал, какое место ждет меня на металлургическом комбинате: должность — почти инженерская, с гарантией продвижения по службе; заработок — около двух тысяч крон. Это вызвало у нее живой отклик. И когда сверх того узнала она, что мне, само собой, обеспечена в Простееве квартира, дело было в шляпе.

Еще до того, как решиться всем вопросам, я успешно сдал выпускные экзамены и получил направление на Витковицкий металлургический комбинат имени Клемента Готвальда. На работу должен был выйти после каникул. Но «парламентеры» из «Железарны» не колебались ни минуты. Относительно моего нового назначения — прямо к ним, в Простоев — обещали договориться прямо с Витковицами, заверив, что это для них сущий пустяк. Могу приступать сразу. От меня требуется немного — заключить трудовое соглашение, подписать заявление о переходе и получить деньги на проезд.

Итак, я еду. Решено с согласия секции. Подписаны бумаги...

На работу в Простееве устроился, правда, далеко не на обещанную должность — помощником плановика, за неполную тысячу крон в месяц. Квартиру так и не увидел. Пришлось снимать (с товарищем) за сто крон в месяц. Нам, неженатым, этого хватало. Хуже приходилось семейным. Когда их приглашали в «Железарны», им даже показывали квартиру, «предназначенную» для них. Всем одну и ту же. Но поселиться в ней не удалось никому.

Благодаря переходу я обзавелся только бесплатным одноразовым билетом из Штернберка до Простеева, стоимостью... ровно пять крон.

Меня это не огорчало. Переполняло счастье: ведь я — во второй лиге.