Моя жизнь с Чаплином

Глава 18

Через четыре дня после постановления судьи мама срочно легла в больницу для удаления аппендикса. Через пять часов после того, как ее отвезли в операционную, вышел хирург и сказал:

— Прежде всего, она жива.

— Слава богу, — прошептала я.

— Теперь об остальном. У вашей мамы был не только аппендицит. Я обнаружил опухоли в обеих трубах и опухоль в матке. Они удалены, но пока еще рано судить, как она справится.

Я охнула и схватила его за запястье.

— Держитесь, миссис Чаплин, вам понадобятся силы в ближайшие несколько дней, а, может быть, и больше, пока она преодолеет — или не преодолеет — кризис. Это состояние длилось несколько лет, не знаю, как она обходилась без лечения. Неужели она даже не подозревала, что у нее здоровье не в порядке?

Я качала головой и пыталась найти слова.

— Ее предупреждали. Ей советовали около двух лет назад сделать операцию. Она не желала и слышать. Я пыталась убедить ее пойти в больницу — но потом перестала настаивать, поскольку думала только о себе…

Я спросила в ужасе:

— Что же мне теперь остается — только ждать? Вы не можете дать ей что-нибудь, сделать что-то еще для нее?

— Сейчас нет. Мы можем только ждать.

Три дня я не покидала больницу. Дедушка и бабушка шагали взад-вперед по коридорам, сдержанные, хотя и страшно обеспокоенные, и все-таки слушались здравого смысла и время от времени уходили домой передохнуть. Дежурные медсестры давали мне информацию, безуспешно пытались убедить меня отправиться домой и, когда это было возможно, сидели со мной.

На третий день после операции я вошла в комнату к маме. Возле кровати стояли хирург, м-р Фридман, и сестра. Первое, что я увидела, подойдя поближе, были две огромные иглы у нее в груди.

У меня закружилась голова и я схватилась за металлический поручень у изножья кровати, чтобы удержаться. Ее глаза были широко открыты, но она была в коме.

Доктор Фридман вывел меня в холл.

— Не стану обманывать вас, — сказал он. — Третий день после такой операции действительно очень тяжелый. У вашей матери операционный шок, и она может отойти от него, а может — не отойти. Мы делаем все, что можем. Посмотрим сегодня, что будет дальше.

Три дня и три ночи я не уходила отсюда. Но теперь, наоборот, когда все указывало на то, что лучше остаться, я почувствовала, что не могу больше ждать в больнице. Я поспешила к одной из сестер, которая была особенно заботлива, и спросила:

— Вы можете сделать для меня кое-что и не думать, что я сошла с ума. Я хочу отправиться в парк Гриффит покататься верхом. Когда вы узнаете что-нибудь о моей матери — что угодно, — вы не можете позвонить мне туда и сказать, что… ну, что бы там ни было?

— Конечно. Вы очень хорошо придумали.

Пока я ехала в такси, я была уверена, что схожу с ума. Что за блажь ездить верхом в такой тревожный момент? Какое оправдание можно найти подобному малодушию? Моя мама умирает, а мне не хватает духу ни на что, кроме как удрать от нее! Я сказала человеку, который давал мне лошадь напрокат, что жду телефонного звонка, и попросила его послать кого-нибудь разыскать меня и передать информацию, сразу же, когда позвонят. Человек удивленно вздернул брови в ответ на мою странную просьбу, но согласился.

Я была далеко не опытной наездницей, и мои нервы были на пределе от волнения и бессонницы, но я села на лошадь, и она исправно скакала. Как бы я ни смеялась над суевериями и черной магией, я не могла отделаться от ощущения, что бог наказывает маму за мои грехи. За долгие месяцы между январем и августом я, наконец, стала женщиной, да — бессердечной, алчной, жаждущей получить большие деньги от своего мужа и готовой втоптать в грязь имена других женщин — даже той, что была подругой. И теперь из-за этого моя мать должна умереть.

Я мчалась на лошади. Августовский ветер трепал мне волосы, глаза щипало, и я молилась. Я обещала богу, что если мама выживет, то никогда больше я не буду воспринимать близких как само собой разумеющееся. Она столько сделала для меня, а я так мало дала ей в ответ. Больше двух лет назад доктор советовал ей удалить опухоли. Я была у него в приемной и слышала его, но позволила себе забыть об этом. Я могла уговорить ее лечь в больницу. Тогда это могла быть простая операция, и она могла быстро оправиться после нее; лучше, чем теперь. Но я не сделала этого, потому что была полностью поглощена собой. Вечное дитя, маленькая девочка, которая ждет, что ее возьмут за руку и переведут через улицу… Не был ли мой брак безнадежным с самого начала? Если бы я не была беспомощным ребенком, если бы я больше работала над собой, тогда может быть…

Боже, не дай ей умереть. Я буду хорошей.

В следующие пятнадцать минут я поняла, что потерялась, словно по заранее намеченному плану. Я была в совершенно незнакомой части парка Гриффит; вместо одной тропы вокруг было несколько, и я не знала, какую выбрать.

Я не чувствовала паники или даже сознательного беспокойства. Я спешилась и села на булыжник, как заблудшее дитя, которое знает, что появится кто-то взрослый и спасет его.

Именно так и произошло. Вскоре я услышала звук конских копыт, и ко мне подъехал конюх. Звонила медсестра, сказал он, и сообщила, что с мамой теперь все будет в порядке.

Пока мама медленно, но верно шла на поправку, я редко отлучалась от нее. Когда не осталось никаких сомнений, что скоро она восстановится, я сказала:

— Мы никогда не были в Нью-Йорке. Надо нам всем вместе с мальчиками съездить туда. Мы остановимся в лучшем отеле, будем смотреть спектакли и есть в роскошных ресторанах, мы тебя откормим, и ты вернешь те двадцать фунтов, которые потеряла. И ты будешь покупать, все, что тебе понравится.

— Ты говоришь глупости, — возразила она. — Если у тебя теперь много денег, это не причина транжирить их.

Я засмеялась.

— Это ты говоришь глупости. Мы богаты, мама! А для чего еще нужны деньги? Я устрою тебе такую жизнь, какой у тебя никогда не было. Ты заботилась обо мне столько лет, теперь я буду заботиться о тебе.

Мы поехали и взяли с собой Томи. Мы провели три потрясающих месяца на Манхэттене, не зная ни забот, ни хлопот; я потратила кучу денег, и, казалось, им не будет конца. Поначалу мама предостерегала меня от крайностей и чрезмерных увеселений, но я чувствовала себя такой свободной, независимой и безудержно веселой, что она сдалась и позволила мне купать ее в роскоши.

Нельзя сказать, что она сама не обнаружила вскоре, как легко и приятно предаваться привычке купаться в роскоши. Мы посещали все ночные клубы и театры и наслаждались походами в магазины. В этом отношении ничто для меня или мамы не могло быть слишком хорошим в начале 1928 года. Я потратила 20 000 долларов на платья, костюмы, пальто и ювелирные украшения для нас обеих. Мама продолжала протестовать, но ничего не отправляла обратно, и это было поистине лучшее время в ее жизни. Ночью, после безумных шопингов, шоу и кабаре, она начинала вздыхать о Чарли и сокрушаться по поводу происхождения нашего богатства и нарядов. Я же запрещала ей упоминать его имя.

Но упоминал его практически каждый, кого мы встречали в Нью-Йорке. Я позвонила Бастеру Коллиеру, красивому молодому актеру и возлюбленному Констанс Толмедж просто поболтать; Бастер был моим другом со времен плавательного клуба в Санта-Монике, а теперь выступал на Бродвее. Он пригласил нас с мамой на вечеринку. Там мы получили приглашения на другие вечеринки, так и пошло. Мы посещали все, так как мама обожала весь этот гламур, а мне было очень приятно находиться в центре внимания. На одной вечеринке я встретила Луи Ирвина, театрального агента, который предложил мне не только работать в шоу-бизнесе, но и быть моим представителем.

— Вам пора попробовать себя в водевиле, — сказал он. — Вы можете попытать судьбу и обеспечить себя на всю жизнь. Начиная с этой минуты, я могу гарантировать вам годовой контракт.

— Водевиль? Что я буду там делать?

— Вы можете громко называть ваше имя? Прекрасно, делайте это, и я обеспечу вам годовой контракт по высшим расценкам.

Я поблагодарила его и отказалась.

— Не теперь, м-р Ирвин. У меня слишком много радостей. И слишком много денег. Зачем мне идти работать, да к тому же заниматься тем, о чем я представления не имею.

К тому времени, как мы вернулись в Лос-Анджелес, я загорелась новой идеей. Я хотела иметь новый дом: для мамы, для себя и для детей. И я построила его рядом с домом дедушки и бабушки на Беверли-драйв. По плану было предусмотрено одиннадцать комнат, все по высшему разряду, со сметой в 90 000 долларов. Дедушка осмотрел строение с неодобрением и счел его чересчур экстравагантным. Он постоянно предупреждал меня, что я веду себя неосмотрительно, что не успею я и глазом моргнуть, как ничего не останется для вложений: Я деликатно советовала ему заниматься своими делами; главное было то, что я независима. Я была свободна и собиралась жить по-новому.

Строительство дома стало настоящим чудом для меня, так как теперь у меня была куча друзей. Множество людей приезжало ко мне на уик-энды, и я с радостью принимала их и тех, кого они приводили с собой, и всегда было много еды и напитков. Теперь я была Литой, которая устраивает приемы; Литой, у которой весело; Литой, у которой вино течет рекой. Неважно, что большинство приходили и уходили, а их сменяли другие, которые тоже приходили и уходили. Пока у меня была компания, каждый был моим другом.

Чтобы не отставать от веселых и оживленных гостей, я начала пить вместе с ними. Вкус алкоголя не стал более приятным, но привкус виски прекрасно камуфлировался имбирным элем. Вскоре два, три, а то и четыре стакана виски с газировкой стали расслаблять меня, не вызывая неприятных последствий. И поскольку мама не привыкла к алкоголю или к людям, которые его употребляют, для меня стало забавой тайком подмешивать виски к имбирному элю. Мне нравилось дурачить ее, стоя рядом и выпивая стакан за стаканом, пока она думала — если задумывалась вообще, — что для полного счастья мне достаточно ситро.

«Цирк» стал очередной картиной Чарли, которая шла в заполненных до отказа кинотеатрах, несмотря на то, что по всем Штатам были общины, где решительно отклонялось все, связанное с именем Чарли Чаплина. Теперь он приступил к следующему, одному из самых важных для него фильмов — «Огни большого города». Сама я с ним не разговаривала, но однажды позвонил Коно и сообщил, что м-р Чаплин был бы очень признателен, если бы его навестили дети. Поразмышляв о возможных последствиях такого визита, я согласилась, и бабушка повезла их в дом на Беверли-Хиллз. Обратно они пришли слегка обескураженные, но веселые, и когда приглашение поступило вновь, я разрешила и на этот раз.

В следующие недели и месяцы мальчики стали регулярно проводить уик-энды с Чарли, в то время как мои уик-энды по-прежнему проходили в увеселениях и доростоящих вечеринках для гостей, которые приходили и уходили, приходили и уходили. Я убеждала себя, что мне хорошо, а виски, предусмотрительно разбавленный имбирным элем, помогал мне поверить в это.

Я начала ходить на свидания, иногда по четыре-пять раз в неделю. Удача и какое-то необъяснимое шестое чувство помогали мне отличать искренних молодых людей от тех, кто интересовался больше моими деньгами, чем мной, и быстро отделываться от последних. Я могла полностью окунуться в любовные дела, но разврата мне хотелось меньше всего; сама перспектива «раскрепоститься» и прыгать из одной постели в другую угнетала меня.

Вместо этого была череда серьезных романов. Каждый из них был долгим, мучительным и важным, и каждый заканчивался ничем, так как я сама не понимала, чего хочу от отношений, и что могу дать. Я отошла от мужчин и отказалась от вечеринок. Мной овладело постоянное беспокойство, а потом началась страшная бессонница, бессонница, которую, как по волшебству, снимал стаканчик виски с имбирным элем, а потом еще один, и еще один…

Тот год отнял у меня несметное количество денег, но ничто не могло изменить того факта, что Голливуд принадлежал Чарли Чаплину, а не Лите Грей. И, разумеется, не Лите Грей Чаплин. Когда мне поступило следующее предложение участвовать в водевиле — за 2500 долларов в неделю в течение года, — я ухватилась за него. Мама воспротивилась, ссылаясь на то, что главная моя обязанность — это сыновья.

— Ты пожалеешь, если пойдешь на это, — предостерегала она. — Твои дети не будут любить тебя, когда вырастут, а я не всегда буду рядом, чтобы позаботиться о них.

Она несла чепуху. Я выбрала собственный путь и подписала контракт.

Под именем Литы Грей Чаплин я отправилась на восток по театрам сети Keith Circuit и выступала в водевиле в качестве певицы, не имеющей особого голоса, но делающей сенсационные сборы. У меня было все, что нужно, — лучшие оркестранты, дорогой гардероб, два пианиста и эффектные декорации. Я работала по многу часов без перерыва над своим голосом, который не представлял опасности для профессиональных певцов. Я изо всех сил старалась стать индивидуальностью, способной собирать полные залы, исполнительницей, в моем случае — певицей, которая неспособна хорошо петь, — и отчаянно пытается отточить каждый трюк, чтобы привлечь публику. Я была полна решимости сделать что-то свое, добиться одобрения, уважения и популярности — но, вероятно, не настолько, чтобы убрать с афиши часть своей фамилии «Чаплин». Я считала, что могу сделать карьеру там, где Чаплин не был королем, и могу быть блестящей сама по себе в такой отрасли шоу-бизнеса, которая не имеет к нему непосредственного отношения, но где его имя добавит блеска моим результатам.

Работая все больше, наконец, я достигла уровня, когда могла выйти на сцену с чувством, что не обманываю зрителя. Я ухнула кучу денег в репертуар — попурри из популярных песен с переписанными текстами. Я исполняла их все более бойко и публика любила меня. Поскольку я была вполне уверена в себе, я хотела, чтобы мама и мальчики были вместе со мной. Деньги по-прежнему не были проблемой; мама сдала дом за 2500 долларов в месяц, и я имела гарантированный доход 2500 долларов в неделю. Пэт Кейси, один из моих пианистов и очень хороший друг, уговорил меня вложить 75 000 долларов в безотзывную доверительную собственность. Это оказалось явной удачей, и вскоре я работала с такими профессионалами, как Джек Перл, Фил Бейкер и Джек Бенни, которые убедили меня в том, что я заслуживала тех лестных отзывов, которые получала.

Мой стиль достиг настоящего расцвета, и хотя я все еще боялась быть просто Литой Грей, я выступала в лучших театрах округа под бурные аплодисменты. Я потихоньку выпивала, чтобы лучше засыпать, но это была скорее отговорка. Я расправлялась с виски точно так же, как с аудиторией, — с бездумной легкостью юности.

Мама забрала детей обратно в Калифорнию, так как жизнь на чемоданах надоела ей. Было жаль отпускать их, но мне посчастливилось найти Глэдис Томпсон, парикмахершу с Ямайки, которую я наняла и которая заменила мне мать и стала другом на всю жизнь. Глэдис называла меня Капитаном и ездила по всему округу вместе со мной. Она ругала меня, когда я слишком часто пила, но никогда не бросала, что бы ни происходило.

Осенью 1929 года дедушкин крепкий организм начал все-таки давать сбои, и он умер. Я была потрясена этой утратой гораздо больше, чем могла ожидать. Потеря дедушки означала в известном смысле потерю моей уверенности в себе, которую он поддерживал, пока был жив, хотя я об этом и не думала. Он научил меня уважать себя, и в известном смысле никто другой в семье не сыграл подобной роли в моей жизни.

По страшному совпадению дедушка по линии моего отца умер в ту же самую ночь, что и дедушка по маминой линии. В ту же неделю погибла в автомобильной аварии шестнадцатилетняя дочь маминого брата Фрэнка.

Вслед за этими трагическими событиями наступил крах фондового рынка. Аренда моего дома упала до 1000 долларов в месяц, а моя зарплата — до 1750 долларов в неделю.

Я не могла смириться со всем этим. Вместо того чтобы подписать контракт с Keith на новый сезон, я заказала путешествие на Иль-де-Франс, поручила детей заботам Томи и Тоды, и мы вместе с мамой поплыли в Шербур.

Мы заказали роскошный номер в отеле «Георг V» в Париже и влюбились в город и его обитателей. Мне был двадцать один год, я была недурна собой, богата и убеждена, что Чарли давно меня не интересует. Я жаждала новой любви. Меня познакомили с Джорджем Карпентером, бывшим пилотом, героем Мировой войны, бывшим чемпионом Европы по боксу в полутяжелом весе, жертвой нокаута Джека Демпси и бывшим другом Чарли Чаплина. Это был человек невероятного обаяния и физической привлекательности, и я была польщена, когда он на удивительно хорошем английском пригласил меня поужинать с ним. Я вежливо отказалась, уверив себя, что совершенно бесперспективно связываться с человеком, имеющим жену и детей, — но в глубине души знала, что хочу его ухаживаний.

Чем больше я его отвергала в последующие три недели, тем он становился настойчивее, и тем упорней я убеждала маму, что ей необходимо съездить в Лондон навестить дальних родственников. Наконец, она уехала, оставив меня одну — на некоторое время — в роскошных апартаментах.

Джорж повел меня в «Шехеразаду», ночной клуб с мягким освещением и прелестной романтической аурой. В такой атмосфере не потребовалось много времени, чтобы Джордж и шампанское привели меня в настроение повышенной восприимчивости, и когда мы пошли ко мне в номер, мы оказались в объятиях друг друга, прежде чем за нами успела захлопнуться дверь. Я впервые испытала тотальную жажду обладания мужчиной, желание раствориться в нем эмоционально и физически.

С той ночи я так полюбила Джорджа, что буквально сходила с ума, если он звонил или приходил на пять минут позже обещанного. Он объяснял, что нет ничего запретного в наших встречах, что у его жены есть любовник, и они частенько играют втроем в бридж. Меня передергивало, когда он называл меня своей госпожой, поскольку слово это воспринимала как нечто уходящее и давно забытое. Я ревниво реагировала на то уважение, с которым он относился к своей жене, и даже любовь, которую он проявлял к своей дочери, и испепеляла его взглядом всякий раз, когда он говорил, что ему надо домой.

Мама узнала, насколько серьезно я отношусь к Джорджу, и устроила взбучку: «Чарли узнает об этом и отберет у тебя детей! Неужели именно это тебе нужно — роман с женатым человеком с риском потерять собственных детей?»

Я сказала Джорджу, что больше мы не должны встречаться, не из-за боязни, что Чарли попытается потребовать детей, а потому что не могла продолжать быть «женой» в его понимании. Он наставал, что любит меня и сделает для меня все — вплоть до развода с женой.

Я доказывала, что ситуация безнадежна, и говорила, что лучше всего расстаться как можно быстрее. Мы с мамой уехали из Парижа в Лондон.

Джордж последовал за мной.

Мы с мамой поплыли в Соединенные Штаты.

Через две недели он последовал за мной.

Он остался в Америке на пять лет, и в течение этих пяти лет мы редко расставались. Я вернулась в шоу-бизнес, много ездила, резко поменяла репертуар в Ньюарке, играла в таких театрах, как «Стейт-Лейк» в Чикаго и «Палас» в Нью-Йорке, постоянно набираясь профессионализма. Если меня и не все устраивало, то, по крайней мере, я смирилась с тем, что мы с Джорджем любовники и брак между нами невозможен. Его жена знала о нас, конечно (как знал всякий ведущий колонки светских сплетен), но в каждом очередном письме она напоминала ему, что он католик и вопрос о разводе не обсуждается. Я жила без будущего, поскольку принадлежала Джорджу.

И у меня была выпивка. Я не была зависима от нее — я могла пойти на вечеринку после шоу и потягивать весь вечер единственную рюмку, и были ночи, когда я могла заснуть одна, не одурманивая свой мозг. Но в один прекрасный день я поняла, что алкоголь стал частью моей жизни и что мне было бы не по себе, окажись я где-нибудь без алкоголя под рукой. Мама уже обнаружила, что я не отказываю себе в удовольствии выпить, но по-прежнему она не знала, как много и как часто. Джордж читал мне лекции о вреде алкоголя, но не очень этим увлекался, он, как и я, считал, что алкоголь никогда не станет проблемой для меня.

Наконец, Джорджетту осенило: если Джордж действительно так хочет меня, она даст ему развод. Совершенно неожиданное предложение застало нас обоих врасплох. Я не говорила этого, но после того, как пять лет я была второй женщиной и тешила себя мыслью, что я первая, теперь я не была уверена, что хочу быть его женой!

Джордж, должна сказать, тоже никак не выражал это вслух, но отнесся к ситуации неоднозначно. Прежде чем отправиться во Францию, он поцеловал меня — не слишком пылко — и обещал сообщить мне, когда процедура развода будет завершена.

Почему я не переставала плакать целыми днями после того, как он уехал? Бутылки с джином стояли возле моей кровати, и я раз за разом напивалась до бесчувствия, несмотря на заверения Глэдис, что я убиваю себя. Наконец, она смогла засунуть меня в ванну, и это освежило меня. Я взяла мартини и позвонила человеку, который месяцами добивался встреч со мной. Это дошло до Джорджа (я знала, что так и будет), и он немедленно приостановил процедуру развода.

Через несколько лет он развелся с Джорджеттой и вскоре после этого женился на юной девушке, которая годилась ему в дочери. Сегодня он владеет баром в Париже и, говорят, его жена сидит там каждый вечер, наблюдая, как он встречает старых друзей.