Моя жизнь с Чаплином

Глава 7

Теперь все остальные страхи заслонял один новый страх: все, чего он хотел, это победа, а раз она достигнута, он найдет способ вычеркнуть меня из своей жизни.

Я была уверена, что не переживу этого.

Пока я принимала душ, я повторяла со смесью удивления, стыда и смутного облегчения: «Теперь ты не девственница». Помимо постепенно затихающей пульсирующей боли, мое тело не ощущало разницы, а выглядела я точно так же, как выглядела час назад. И все же я была другой. Мама донесла до меня мысль, что порядочные девушки — девственны, а девушки, которые уступают мужчинам до свадьбы, — распущенные. Я — распущенная? Я чувствовала себя странно, но не распущенной. Я любила этого человека, мой господин стал моим любовником, и я отдалась ему, потому что любила его. Распущенные отдаются по другим причинам, разве нет?

Укутанная в турецкое полотенце, с халатом на руке, я вернулась в гостевую комнату, стараясь не ежиться. Чарли был там, в халате, и вернул меня к жизни улыбкой, излучающей тепло. Розовое шелковое покрывало было отодвинуто, а моя одежда и даже белье — аккуратно разложены в ногах.

Он взял меня за подбородок и сказал мягко:

— Ты — божественна.

— Я люблю тебя, — тихо и торжественно произнесла я.

— Я хочу, чтобы ты… — он снял с меня полотенце и вытер меня. — Разве не странно? Сколько поэзии — прекрасной, возвышенной — написано за многие века, но ничто не может сравниться с простотой слов: «Я люблю тебя».

Он помедлил, посмотрел на меня серьезно и повторил:

— Я люблю тебя. Я люблю тебя, Лита, милая, я люблю тебя.

Я была так взволнована, что расплакалась — теперь уже не от страха, сожаления или стеснения, а от радости, и это был самый блаженный момент в моей жизни.

Узкая кровать дожидалась нас. Теперь я бесстрашно бросилась к Чарли, ибо никогда не чувствовала себя более защищенной. На этот раз он был нежнее, а я на этот раз старалась, насколько могла, быть менее зажатой. Я искала его губы и целовала их, повторяя: «Я люблю тебя». Солнечный свет заливал комнату, но не было стыда в том, что мы видели друг друга. Я по-прежнему испытывала боль, когда он проникал в меня, но уже не такую мучительную. Я не отрывалась от него, боясь отпустить и надеясь разделить с ним, хотя бы чуть-чуть, его удовольствие. Когда это случилось с ним, на мгновенье я почувствовала некоторое разочарование, что это — чем бы «это» ни было — не приходит и ко мне. Он лежал обессиленный и задыхающийся в моих объятиях, моей же высшей наградой было наслаждение, которое ему дала я. Больше мне ничего не было нужно.

Когда мы оделись, я спросила: «Ну, как я была, ничего?» Это был идиотский вопрос, я знала, что зря задала его. Пола Негри и другие искушенные женщины не стали бы задавать такой глупый вопрос. Но я не смогла сдержаться.

Чарли засмеялся.

— Нет, — ответил он.

Я посмотрела на него испытующе.

— С чего бы? Ни одно искусство не осваивается сразу. Искусство любви — высочайшее из искусств, оно нуждается в практике. Но я подозреваю, ты будешь прекрасной ученицей, Лита.

— Не надо так говорить, — слегка обиделась я. — Я хочу быть больше, чем просто ученицей. Это звучит так, будто речь идет об уроках игры на фортепьяно.

Он снова засмеялся.

— Не спорьте с учителем, юная леди. Поторапливайтесь. Нас ждут внизу отменные сэндвичи и чай. А потом — быстренько к маме.

В дверях спальни он снова поцеловал меня.

— Я правда без ума от тебя.

После этого дня мы старались оставаться вдвоем при всякой возможности — иногда на пару часов, иногда на пару минут. Когда времени было мало, мы едва успевали взять друг друга за руки. Теперь я почти испытывала ту захватывающую страсть, которую по его уверениям мне еще предстояло узнать, и я трепетала, когда Чарли смотрел на меня с откровенным одобрением после каждого акта любви. Кто был распущенным? Разумеется, не эта обожающая девочка, которая принадлежала телом и душой Чарли.

Придумывание изощренных схем избавления от маминого надзора превратилось в игру, а мы с Чарли стали настоящими специалистами. Чем больше мы находились вместе, особенно после его оргазма, тем менее виноватой я себя чувствовала. Безусловно, в наших отношениях секс был связующим звеном, но постепенно не менее очевидно стало и то, что дело было не только в этом. Нам было хорошо друг с другом. Чарли, который обычно не был неудержимым говоруном, очень любил обсуждать со мной идеи съемок, даже если я не все понимала. Признаю с сожалением: у меня никогда не было иллюзий, что я способна хоть как-то удовлетворить его интеллектуально.

— Ты помогаешь мне тем, что ты рядом, Лита, — сказал он однажды. — Мне так покойно с тобой. Я не должен быть Маленьким Бродягой или большим руководителем. Я могу быть собой. Я не должен бояться тебя.

— Бояться? Разве кто-нибудь пугает тебя? — спросила я недоверчиво.

Он ответил, пожалуй, слишком легко:

— Почти все пугает меня. Постоянно.

Это было странное заявление для такого в высшей степени уверенного в себе человека. Я спросила, что он имеет в виду, но он пропустил вопрос мимо ушей.

В течение нескольких недель после моего первого визита в его дом Чарли развлекался изобретением способов нейтрализовать мою маму, и в то же время придумывал предлоги, чтобы проводить на час-другой меньше на съемках в дни, когда ему была необходима полная концентрация. Однажды в саду за его домом Чарли внезапно настигла ужасная головная боль — так он сказал менеджеру компании, — я же в то время должна была находиться в публичной библиотеке. Он обратился ко мне в приступе гнева.

— Черт подери, — жаловался он. — Я устал от всех этих хитростей, устал придумывать способы остаться с тобой наедине. Нелепое занятие. Что плохого мы делаем, почему должны лгать по поводу каждого своего движения?

Я объяснила ему.

— Минуточку, мисс Вина, — сказал Чарли. — А вы ничего не упустили? Последние два раза, когда мы были вместе, мы могли отправиться в постель. Но мы этого не сделали. Точно так же и сегодня. Так что же страшного мы делаем?

Мои брови поднялись. Он был прав. Мы перестали немедленно набрасываться друг на друга в те мгновения, когда оставались вдвоем. Мы начали использовать эти минуты для совместных прогулок и разговоров, для того, чтобы побыть вдвоем, просто потому что нам было хорошо вместе. Конечно, мы целовались и остро ощущали соприкосновение наших тел. Но хотя мы особенно не задумывались над этим, секс перестал быть единственной силой, которая сводила и удерживала нас вместе.

Я кивнула.

— Ты прав.

— Разумеется, я прав! Я люблю тебя, черт подери! Мне нравится быть с тобой. Я ненавижу обман. Твоя мама кажется вполне стойкой. Неужели она убьет меня, если ей рассказать о нашей невинной дружбе?

— Невинной?

Чарли взглянул на меня и покачал головой.

— Нет, думаю, нет, — уступил он. — Но все это меня страшно раздражает. Я хочу объяснить твоей маме и всему миру, что я не злодей и не развратник, что общение с тобой делает меня молодым, счастливым и сильным и помогает мне жить и работать в этом поганом мире. О, Лита, почему жизнь не может быть простой и приятной, хотя бы иногда?

Бывали дни, когда я не была нужна на съемках, но Чарли хотел, чтобы я все равно присутствовала. По старой традиции репертуарных театров он хотел, чтобы все актеры и труппа постоянно были под рукой, независимо от того, есть для них работа в конкретный день, или нет; он никогда не знал, какая идея может прийти ему в голову, так что всем полагалось быть наготове. Я радовалась просто возможности стоять неподалеку, не только чтобы быть ближе к этому человеку, который стал всем в моей жизни, но наблюдать за работой великого мастера. С помощью минимума слов и жестов Чарли удавалось добиться гораздо большего от исполнителей, чем другим режиссерам, которых я наблюдала. Когда он отчетливо представлял себе, чего хотел, то мог донести это просто и ясно. Когда же не был вполне уверен — мог так ярко выразить генеральную идею, что люди изо всех сил старались удовлетворить его, и это им удавалось.

Руководя съемками, он всегда был в огромном напряжении и часто, казалось, находился на грани срыва, но самообладание никогда не изменяло ему настолько, чтобы пришлось приостановить работу на ощутимый отрезок времени. Неэффективная работа раздражала его, и он не терпел некомпетентности, да и не задерживались на его картинах некомпетентные люди, их вскоре увольняли. Между прочим, никогда он не делал этого сам, поскольку лично не мог уволить даже самого безнадежного болвана, это делали либо Элф Ривз, либо Чак Рейснер, либо еще какой-нибудь помощник.

Часто он бывал чрезвычайно снисходителен и терпелив с актерами и с техническим персоналом; если он не мог четко объяснить чего-то, он считал, что это его вина. В отличие от многих режиссеров, которые обрушиваются на других, когда сами не способны ясно выражать свои мысли, Чарли прилагал все усилия, чтобы быть точным в формулировках. Время от времени он мог быть саркастичным и даже оскорбительным, но позже неизменно давал понять окружающим, что он простой смертный и допускает ошибки. «Не должно быть никаких разночтений, — говорил он. — Если у вас есть вопросы, выкладывайте. Сейчас самое время задавать их». Я слышала, как сотрудники компании жаловались друг другу на Чарли-человека; они критиковали его за то, что он заставлял их работать тяжелее и дольше, чем, по их мнению, требовалось. Они критиковали его за то, что он, мультимиллионер, платит им, по их выражению, как чернорабочим. Но они никогда не критиковали Чарли-художника. Свою работу он не мог делать плохо.

В то сумасшедшее лето 1924 года я как никто знала, что он ничего не умеет делать плохо. Я была настолько влюблена в него, что с трудом сдерживалась, чтобы не объявить об этом невероятном счастье всему миру. Несколько раз я прикусывала язычок, дабы не сболтнуть Мерне о том, как Чарли любит меня. Однажды я была опасно близка к тому, чтобы рассказать обо всем маме и посмотреть, поймет ли она, что происходящее между мной и им — прекрасно, восхитительно и потрясающе, что именно такой и должна быть настоящая любовь.

Время шло, и Чарли все более нетерпимо относился к тому, что нам приходится встречаться тайком, и грозился рассказать маме, что мы с ним встречаемся. «Я не скажу ничего лишнего, — говорил он. — Но твоя мама производит впечатление разумной женщины. Может быть, ты доверяешь ей меньше, чем она того заслуживает. Я просто объясню ей, что мне нравится твоя компания, и я хочу общаться с тобой. И это — чистая правда».

Я умоляла его не ходить к ней. Я предупреждала, что доверяю ей ровно настолько, насколько она стоит доверия, и достаточно одного намека о нас, и мама проследит, чтобы мы никогда больше не были вместе.

Он уступал, но не без сопротивления. Меня, как и его, расстраивала секретность наших встреч, поскольку я не могла заставить себя поверить, что происходящее между нами — плохо. Я очень хорошо знала, что любовь, которую испытывал Чарли, обращена к девочке, а не к женщине, но в этой любви была чистота. Конечно, разница в возрасте делала ее необычной, но она была не более безобразна и порочна, чем восход солнца. (В 1950-е годы некоторые газетчики сравнивали меня и Чарли с Эрролом Флинном и Беверли Адланд. Понятное, хотя и нелепое сравнение. Флинн преподносил себя как гедониста, но при всей публичной защите свободной любви, он по сути был отъявленным моралистом, что доказал — мне, по крайней мере — своими шумными и бесконечными попытками привлечь внимание к своему роману с девушкой вдвое моложе себя; он явно причмокивал, вспоминая сексуальные подробности. В то время как его юная белокурая подружка заявляла о «глубоких» чувствах и «бурных страстях», Флинну было достаточно, чтобы все знали о факте его постельных отношений с юной девицей.)

Ни для кого не секрет, что Чарли был неравнодушен к молоденьким девушкам. Каждую он воспринимал как ученицу, и по-настоящему заботился о некоторых из них. Он любил развивать их, завоевывать их доверие, быть первым мужчиной в их жизни — и никогда вторым или третьим — и создавать их так же скрупулезно, как создавал фильмы. Он признавался мне в предпочтении компании из неопытных девочек, а не опытных женщин: «Это так трудно объяснить даже восприимчивым людям, что я перестал и пытаться. У них стойкое убеждение, что если м-р Ноябрь положил глаз на мисс Май, тому есть одна причина. Если говорить о художнике, то это вздор. Самая прекрасная форма человеческой жизни — юная девочка, которая вот-вот расцветет. Несомненно, тот или иной господин Ноябрь может быть отвратительным в обществе какой-то мисс Май. Я так и вижу такого старца со слезящимися глазами, рвущегося попрать невинность. Но я не таков — боже, я знаю, что я не таков. Я хочу создавать тебя, а не разрушить. Ты знаешь это, Лита?»

Не дожидаясь моего ответа — а я давала его всякий раз, когда мы встречались для прогулок, для постели, для того, чтобы обменяться быстрым поцелуем, — он рассказал историю Милдред Харрис. «Милдред была прелестной штучкой — не такой яркой, чтобы дух захватывало, но в ней было нечто, заставлявшее меня думать, будто я могу что-то сделать для нее, образовать ее, открыть ей все чудеса света. Я пытался, и, казалось, она хочет, чтобы я помог ей. — Он вздохнул. — Но ничего не получалось. Я был без ума от нее, и мы поженились, а я продолжал надеяться, что она сохранит свою юность — дух радости и нетления, — но она утратила ее. В конечном счете она оказалась базарной бабой, эгоистичной и циничной».

Чарли начал «создавать» меня. Он никогда особенно не ладил с прессой. Главным образом потому, я думаю, что и прессе нелегко было с ним: репортеры и фотографы не могли понять, почему он не кривляется, не носит смешных шляп. Теперь же он часто давал интервью, не упуская возможности упомянуть меня и похвалить мою игру. Его похвалы были такими непомерными, что кто-нибудь непременно задавал вопрос, а нет ли между ним и Литой Грей романтических отношений. Поначалу вопрос раздражал его, но он стал настолько естественной частью интервью, что Чарли научился виртуозно расправляться с ним. Его интерес к мисс Грей, заявлял он, это интерес одного артиста к другому артисту и к его потенциалу.

Мне это льстило, но и беспокоило.

— Почему ты преподносишь меня так, называешь «артистом» и все такое? Что будет, если картина выйдет и все увидят, что я не так великолепна, как ты говоришь?

— Минуточку, — уточнял он. — Слово «великолепный» никто не произносил. «Станешь великолепной» — возможно. Я не специалист по рекламе, Лита. У меня есть Тулли для того, чтобы кормить публику небылицами. Пусть меня покарает Господь, если я когда-нибудь произнесу голливудское словечко вроде «потрясающий», «колоссальный» для описания такого не потрясающего и не колоссального создания, как актер. Я говорил прессе правду. Я говорил, что у тебя великолепный потенциал. И я верю в это, — если ты будешь много работать, и главное, если останешься молодой.

— Ты имеешь в виду, остаться пятнадцатилетней навсегда?

— Да нет же, я вовсе не это имел в виду! Ты ничего не поняла из моего рассказа о Милдред. Разумеется, люди взрослеют. Только с некоторыми людьми происходит одна печальная вещь, с теми, кого мы больше всего хотим сохранить во времени; они безвозвратно теряют дух юности. Так не должно происходить. Это случается оттого, что они дают умереть всему самому прекрасному в себе. Я хочу, чтобы ты оставалась молодой и любознательной, чтобы тебя волновала жизнь, когда тебе исполнится сто лет. Я хочу, чтобы ты не стала разочарованной или скучающей.

Чарли принес мне книги для чтения, иногда с заложенными страницами, чтобы показать мне места, которые считал особенно важными. Ни одна из книг не имела отношения к шоу-бизнесу. По большей части они давали представление о различных искусствах и науках, от балета до антропологии, а особенно много заложенных страниц было в книге Герберта Уэллса. Я старательно проштудировала их все, хотя не слишком успешно, несмотря на поддержку мамы, приобщенную к плану «Образование Литы». «Надо постоянно читать, дорогая, — настаивала мама. — Если мистер Чаплин верит, что ты способна осваивать эти предметы, и если он тратит свои силы и дает тебе читать эти книги, значит, ты должна напрягать свои мозги, насколько это возможно».

Проблема состояла в том, что этой пятнадцатилетней девочке большинство книг казались сложными. Впрочем, одну из них я изучала особенно усердно, это была биография Наполеона, которую Чарли читал в Тракки. Когда-то он поведал мне, что думает снять серьезный фильм о Наполеоне и себя в центральной роли. «Есть несколько фильмов о Бонапарте, но ни один из них даже не приблизился к этой многогранной личности, — говорил он. — Я могу сделать следующую картину о нем, когда освобожусь от „Золотой лихорадки“: А кто, как ты думаешь, идеальная Жозефина?»

Наверное, я должна была прийти в восторг, но нет. Чарли не сомневался во мне как в актрисе, а я наоборот. Вопреки его вере и очевидной убежденности людей на съемочной площадке, что я работаю хорошо, я считала, что не заслуживаю такого доверия. Я играла роль девушки из дансинга, которая дружит с бродягой, и избавилась от своих первоначальных страхов, но если я и была хороша, тому было две причины: роль не предъявляла ко мне особых требований, а у меня был никогда не допускающий ошибок режиссер, подстраховывающий каждый мой шаг. Тем не менее я не сомневалась, что Жозефины из меня не получится. Кроме того, стремление быть актрисой, а тем более звездой, никогда не владело мной безраздельно.

Чарли не обращал никакого внимания на мои сомнения. «Твоя скромность очень симпатична, но лучше тебе успокоиться, — говорил он. — Каково мне, если я превозношу тебя до небес, а ты сидишь тут в полном смятении?» В один из своих приступов энтузиазма он поделился планом следующей картины с мамой. Мама выдала в избытке все то, чего не смогла я.

В постели с Чарли я не была такой же неуверенной в себе. По-прежнему я не испытывала ничего похожего на оргазм, но он учил меня — а я думала, что учусь сама, — как доставлять ему максимум удовольствия. Я даже чувствовала облегчение, когда акт заканчивался, а я не достигала высшей точки, поскольку в своем колоссальном невежестве считала, что если не достигать оргазма, то не будет ребенка.

Один раз, всего один раз мы обсуждали риск забеременеть. Чарли уверил меня, что я в полной безопасности, вот, собственно, и все. В силу доверия к нему, в силу собственной дремучести, больше я не развивала эту тему. Мерна говорила мне о резиновом предмете под названием кондом, и хотя я никогда не видела Чарли с ним, я предполагала, что если он уверяет меня в безопасности, он подразумевает, что я всегда защищена. Вскоре я перестала волноваться, полагая, что знаменитому, неженатому Чарли Чаплину нет никакого резона рисковать потенциальным отцовством.

Хотя мы тщательно заметали следы, со временем мама начала чувствовать что-то неладное. Однажды она напрямую спросила меня:

— Ты, случайно, не влюбилась в м-ра Чаплина?

Я взвилась:

— Какая глупость! Он мне нравится, разумеется, но не больше, чем всем другим. К тому же он в два раза старше меня.

— Совершенно верно. Именно так, — сказала мама. — Вдобавок он очень привлекателен. Я заметила — не могу понять, в чем дело, но есть что-то необычное в том, как вы смотрите друг на друга. Не могу утверждать, но эти взгляды не похожи на то, как обычно смотрят друг на друга маленькая девочка и мужчина, который годится ей в отцы.

— Мама, что за ужасные мысли у тебя в голове? — закричала я. — Если ты не можешь доверять такому человеку, как Чарли, можешь ты, по крайней мере, доверять собственной дочери?

Я и порадовалась, и ужаснулась той убедительности, с которой прозвучали мои слова.

— Прекрасно, ты уже называешь его «Чарли»!

— Да, «Чарли», — когда он не слышит. — Я отчаянно импровизировала. — Ты просто невыносима! Ты можешь говорить о чем-нибудь другом?

Ее голос понизился и стал пугающе спокойным:

— Спасибо, Лиллита, за твою вежливость. Я все-таки твоя мать, и хочу, чтобы ты была порядочной. Я ничего не имею против м-ра Чаплина, но он разведен, и у него репутация волокиты.

— Это не имеет никакого отношения к…

— Дай мне сказать. Я не самая умная женщина, но неплохо знаю мужчин.

— Уж не хочешь ли ты прочитать мне очередную лекцию?

Она шлепнула меня по руке — несильно, но достаточно ощутимо, чтобы дать понять, что говорит дело.

— Прекрати дерзить. Да, я собираюсь прочитать тебе лекцию. Хорошо это или плохо, но ты — хорошенькая и привлекательная девочка. Девочка — сказала я, — в свои пятнадцать ты еще ребенок и многого не понимаешь. Ты созрела физически слишком рано, но от этого не стала взрослой, как не стала взрослой и оттого, что снимаешься в кино. А я не настолько старомодна, чтобы не понимать, что девочка твоего возраста может испытывать определенные эмоции, о которых лучше не распространяться. Но я достаточно старомодна, чтобы знать: если ты позволишь слишком многое мужчине до брака, то будешь жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Ты слушаешь меня, Лиллита?

Кивнув, я уставилась в потолок, притворяясь, будто невыносимо страдаю от этой церемонии. Мама не сдавалась. Не упоминая больше Чарли, она перечисляла все ужасы, которые могут случиться с самоуважением девушки, если та перестанет быть порядочной. Я вела себя, как капризное дитя, отчасти потому что слышала это много раз прежде, а отчасти, чтобы замаскировать вину, поскольку многое из того, что говорила мама, содержало слишком очевидную правду, и я чувствовала себя не в своей тарелке.

Когда выдался следующий свободный момент у нас с Чарли, я рассказала ему о нашем с мамой разговоре. «Не расстраивайся — я придумаю что-нибудь», — сказал он. И придумал, в тот же день. Он решил устроить вечеринку с угощением у бассейна в своем доме и пригласить на нее около десяти тщательно отобранных гостей, при этом — никого из компании по плавательному клубу. Мама будет почетным гостем. Я буду невинной, простодушной посетительницей. Видя нас вместе в непринужденной обстановке, в окружении людей, не связанных со студией, она забудет о своих подозрениях в отношении нас. Все, что от меня требовалось, это притвориться, что я никогда не была в его имении прежде. Он проинструктирует слуг, чтобы они не показывали виду, что знакомы со мной.

Польщенная приглашением мама сказала, что с удовольствием придет. Но все чуть не сорвалось, так как накануне вечеринки внезапно ее скрутило от боли и ей пришлось лечь в постель. Я кинулась звонить соседу доктору, который, к счастью, оказался дома и согласился сразу же прийти. Когда я вернулась к маме, ее щеки порозовели, но она держалась за живот и жаловалась на невыносимые боли.

Доктор пришел, расспросил ее, сказал, что должен исключить аппендицит, и, осмотрев в течение пяти минут, резюмировал: «Вы в прекрасной форме, миссис Спайсер. У вас была просто кишечная колика. Приходите ко мне завтра, если хотите, и мы сделаем анализы, но я уверен, что поводов для беспокойства нет».

Боль испарилась так же быстро, как началась, и вскоре мама поднялась и вела себя, как ни в чем не бывало. Я готова была уже успокоиться, но она испугала меня, признавшись, что у нее это не в первый раз.

— Почему же ты не говорила мне? — воскликнула я в ужасе. — Ты обращалась к врачу?

— Нет, и не собираюсь, — ответила она. — Ненавижу ходить по врачам. Все будет в порядке.

Хотя на следующее утро она выглядела здоровой, я собиралась позвонить Чарли и сообщить, что мы не сможем прийти, но мама и слышать об этом не желала. Она отлично себя чувствует, настаивала она.

Воскресный день был солнечный, но прохладный. Приехав к четырем часам, мы обнаружили Чарли, облаченного в купальный костюм и в прекрасном настроении. По его совету мы тоже взяли купальники, и он посоветовал нам, пока погода не испортилась, переодеться и окунуться. Мама отказалась под предлогом, что не расположена к купанию, а я отважилась.

Большинство гостей уже пришли, и болтали о необычной для середины лета погоде. Я знала Элфа Ривза, который привел с собой жену Эми. Нас представили высокому и очень костлявому мужчине, д-ру Сесилю Рейнольдсу, и его жене Норе. Другие гости вели себя как важные господа, это были люди разных профессий, все очень вежливые и довольно спокойные и сдержанные. Почти половина из них была в купальниках, но Чарли был единственным, кто побывал в воде.

Пока я плыла в одиночестве, я видела их с мамой, сидящих в креслах и погруженных в серьезную беседу. Мне было ужасно любопытно, конечно, и при первой же возможности я спросила маму, о чем они говорили.

— Главным образом, о тебе, — ответила она. — Мистера Чаплина очень волнует твоя работа в картине. Он говорит, ты на верном пути и очаровательно неиспорченна. Он восторгался тем, как ты держишься, и твоими изысканными манерами.

Она улыбнулась.

— Он настоящий льстец. Он сказал, это моя заслуга, что ты такая милая девочка. И он назвал меня Лиллиан.

— Ну, теперь ты видишь? Похож он на хищника?

— Я никогда не утверждала ничего подобного, и ты прекрасно это знаешь! — фыркнула она. — Я уверена, что он настоящий джентльмен.

Мы все стояли у бассейна, пока не ушло солнце, после этого Чарли повел нас с мамой по всему имению. Мама была очарована. Что до меня, знающей дом от «а» до «я», то мои охи и вздохи звучали не менее искренне, чем мамины. И никто из слуг не показал своим видом, что знает меня.

Ужин а-ля фуршет был неторопливым и обильным; я была поражена видом икры и гвинейской курицы, сервированной на бумажных тарелках, и импортным вином, которое наливали в бумажные стаканчики. Чарли был расстроен и несколько удивлен разговором, который попытался завести с д-ром Рейнольдсом: он задавал ему вопросы по медицине, а того интересовало исключительно кино. В какой-то момент Чарли повернулся к маме, находившейся слева от него, и спросил с усмешкой:

— Что мне делать, Лиллиан? Этот ходячий скелет ухитряется быть одним из самых заслуженных хирургов по головному мозгу нашего времени, и для меня честь, что он здесь. Я хочу расспросить его о куче разных вещей, а он не дает мне ни малейшей возможности. Вы знаете, почему? Потому что этот великий человек хочет бросить свою важную работу и стать актером кино! Вы можете себе это представить?

Слово «актер» в устах Чарли прозвучало как ругательное.

Д-р Рейнольдс протестовал:

— Когда это я говорил, что хочу бросить то, чем занимаюсь? Я сказал всего лишь, что хотел бы сыграть что-нибудь. Не делайте из меня маньяка. Вам нет равных в кино, Чарли, но ваша фальсификация вам явно не удалась. Хирургия — не самый увлекательный предмет для беседы, разве что не более десяти минут. А вот мир развлечений не наскучивает никогда. Я просто не хочу, чтобы мне промывал мозги такой кокни, как вы.

Явно наслаждаясь игрой, Чарли парировал:

— Прекрасно, а я не хочу, чтобы мне промывал мозги такой недоделанный эскулап, как вы. Будем считать тему закрытой. У меня есть более интересные занятия, чем тратить время на недокормленных знахарей.

Он снова повернулся к маме.

— Ну что поделаешь с этим докторишкой, Лиллиан? — спросил он с притворной серьезностью. — За что ему только деньги платят? Я не приглашал его, его очаровательную жену — да, но не его. Он испортил весь вечер.

Мама была так потрясена повышенным вниманием к ней, что была способна произносить разве что междометия.

Вечер прошел гладко, пока гости не начали расходиться. Внезапно мама снова почувствовала себя плохо, на этот раз настолько, что Чарли помог одному из слуг и мне поднять ее наверх и уложить на первую же ближайшую кровать — она оказалась в той самой дамской гостевой комнате, где я так часто бывала. Мы уложили ее, а Чарли, пощупав ее пульс и желудок и послушав ее стоны, велел слугам разыскать и немедленно доставить наверх доктора Рейнольдса.

— Мне уже лучше… — выдавила из себя мама, но ей явно не было лучше, и на ее землистом лице была написана такая мука, что мне стало страшно.

Д-р Рейнольдс явился в комнату и выпроводил нас в холл, закрыв за нами дверь.

— Нам повезло, что он оказался здесь, — сказал мне Чарли.

Нервы мои были на пределе. Он обнял меня и не отпускал минут двадцать, пока не появился д-р Рейнольдс.

— Я дал ей успокоительное средство, — сказал доктор. — Ее нельзя тревожить, Чарли. Ей надо остаться на ночь здесь.

— Конечно, — согласился Чарли. — Что с ней? Что я могу сделать для нее?

— Ничего не надо, с ней все будет в порядке. Препарат подействует немедленно, и она проспит до утра. — Он покачал головой. — Очень упрямая женщина. Оказывается, у нее уже были такие приступы, но она не хочет идти к доктору. Она боится того, что ей скажет врач. Это абсолютно неразумно.

— Пожалуйста, — взмолилась я. — Что с моей мамой?

— Нельзя с уверенностью судить без рентгена, — ответил он. — Это может быть язва, а может — аппендицит, или, возможно, как мне подсказывает интуиция, проблема в фаллопиевых трубах. В любом случае, нелепо отказываться от обследования.

Он нацарапал что-то в блокноте.

— Это фамилия врача, которого я очень рекомендую. — Он вырвал листок и протянул мне. — Заставьте вашу маму пойти к нему, чего бы это ни стоило, юная леди. Настоятельно советую не откладывать.

Потрясенным шепотом я спросила:

— Она может умереть?

Его лишенное эмоций лицо озарила добродушная улыбка:

— В ближайшие несколько десятилетий — нет.

Я сказала, что хочу пройти к ней в комнату.

— Не надо. Предоставим успокоительному сделать свое дело. Лучше ее не трогать. Теперь вам самой надо успокоиться, вы переволновались, на вас лица нет. Расслабьтесь. Она прекрасно проспит всю ночь.

Мы втроем спустились вниз, где оставшиеся гости с волнением ждали информации о маме. Д-р Рейнольдс уверил их, что все под контролем и дал знак жене, что им пора уходить. Я поблагодарила его, и то же самое сделал Чарли. Через четверть часа, пожелав спокойной ночи, распрощались последние гости, оставив меня и Чарли вдвоем в гигантской гостиной.

Он принес мне рюмку с темной жидкостью и сказал:

— Это бренди. Выпей. Тебе станет легче.

Я глотнула и закашлялась. Я отпила еще и снова закашлялась, но вскоре перестала кашлять; вкус был ужасным, но спустя мгновенье я почувствовала чудесное тепло в желудке. Чарли налил выпить и себе, но держал рюмку в руке и время от времени вдыхал аромат. В отличие от множества людей кинобизнеса, Чарли не испытывал интереса к алкоголю. На званых ужинах и вечеринках он никогда не отказывался от напитков, но скорее из вежливости, чем из желания утолить жажду. С одной рюмкой он мог провести весь вечер и редко брал вторую. На приемах, которые он устраивал в своем доме, напитки всегда были доступны гостям, но пили мало, главным образом потому, что подвыпившие люди раздражали и утомляли его. Лишь однажды я видела его в сильном подпитии.

— Ну, как? — спросил он.

— Все горит.

Он засмеялся.

— Несколько капель не повредят тебе. Хорошо будешь спать.

— Мне как-то не по себе, — медленно проговорила я. — Я верю д-ру Рейнольдсу, что с мамой ночью все будет в порядке, но все-таки опасаюсь за нее.

— Разумеется. Просто ты сердечный и заботливый человек. Но суета не поможет твоей маме. Тебе следует, как сказал д-р Рейнольдс, подумать о себе. Если будешь тревожиться о маме, ночь покажется тебе бесконечной.

— Что же мне делать? Игнорировать ее?

— Нет. Просто прояви здравый смысл. Сегодня ночью ты все равно ничего не сможешь для нее сделать. Но для себя — и для меня — сможешь.

Я посмотрела на него. А он посмотрел многозначительно на меня.

— Это наша первая ночь. Нельзя не использовать эту возможность.

Предложение расстроило меня.

— Как можно думать об этом в такое время? — рассердилась я.

Он говорил вкрадчиво, а я хотела, чтобы он не приближался ко мне.

— Ты собираешься разочаровать меня, Лита? Уж не намерена ли ты заняться черной магией?

— О чем ты?

— Очевидно, что если ты проведешь ночь в моей комнате, это никак не поможет выздоровлению твоей матери. Из суеверия ты можешь считать, что если будешь со мной, то твоя мама может умереть, а если нет, то она немедленно выздоровеет. Но это слишком по-детски, разве нет? Я продолжала качать головой. И выпила еще бренди. И уже через несколько минут растаяла достаточно, чтобы, как всегда, признать его правоту. В коридоре на втором этаже мы разделились, и я потихоньку вошла в гостевую комнату. В свете настольной лампы я увидела, что мама спокойно спит, лежа на спине, время от времени слегка шевелясь, но достаточно крепко. Она была хорошо укрыта, и я с облегчением заметила, что краски вернулись на ее лицо. Я протянулась к ней и поцеловала ее в щеку. Она не пошелохнулась.

Я села на стул неподалеку от кровати, наблюдая за ней и прислушиваясь к ее дыханию. Оно было ровным и глубоким. Я подумала, какое же я бессердечное животное. Моя мама больна, может быть очень больна, а я не могу дождаться минуты, когда окажусь в постели Чарли. После еще пары минут колебаний я встала и на цыпочках отправилась в ванную, не отрывая глаз от мамы. Я вошла туда, бесшумно закрыла за собой дверь и так же тихо постучалась в дверь, соединяющую ванную комнату с комнатой Чарли. Он прошептал: «Входи».

В комнате горел свет, он, обнаженный, лежал под простынями, распахнув объятия. Подходя к нему, я начала расстегивать блузку, удивляясь, как отважно раздеваюсь перед ним, и тому, что он еще не прикоснулся ко мне, а мое тело уже охвачено страстью. Раньше я ждала, пока он снимет с меня одежду, я была пассивной. Такой, согласно моим представлениям, должна быть девочка, которая хочет, чтобы ее называли женственной. Сейчас, однако, я вела себя так, как, по моему убеждению, вели себя шлюхи. Снимая с себя блузку без предварительных ухаживаний, я заявляла тем самым, что желаю секса. Безусловно, порядочные девушки никогда не ведут себя так. Теперь, стоя возле кровати, я расстегивала единственную пуговицу на поясе юбки. Юбка упала на ковер, а я перешагнула через кольцо, образовавшееся вокруг моих ног.

— Ты перешагнула через юбку, как императрица, Жозефина, — сказал он мягко.

Инстинктивно хотелось предупредить его, чтобы он не шумел, но я понимала, что он говорит нормально, и если мама даже проснется, она ничего не услышит. Не удивляясь и не испытывая гордости, я ответила: «Я не чувствую себя императрицей. Я чувствую, как там все горит». Вульгарное описание просто выплеснулось из меня. Я не могла понять, откуда взялась у меня такая разнузданность, неужели это всё бренди? Чувствуя полную безответственность, разбухая от вожделения, я спустила трусики. Без слов я дала понять Чарли, что вместо боязливой и застенчивой Литы — и, возможно, навсегда — появилась неукротимая дикая кошка.

Он сел, его взгляд стал тяжелым. Я собиралась как раз снять туфли, но он остановил меня: «Не надо, оставь их, как есть». Он затащил меня на себя, обнял и прижал изо всех сил. Я целовала его, поначалу слегка поддразнивая языком, а потом все смелее и смелее. Его пальцы нащупали застежку моего лифчика, расстегнули и сбросили его.

Он отстранил меня и маневрировал своим телом так, чтобы я сделала то, от чего прежде много раз отказывалась. Не чувствуя привычных запретов, я была уже почти готова, но в последнюю минуту все же отвернула голову и отказалась в очередной раз. Чарли снова попытался и опять безуспешно, после чего быстро и без церемоний овладел мной.

Самая восторженная радость меня охватывала в те безмятежные минуты, когда после акта любви мы нежились, защищая друг друга своими объятиями от всего мира. Этой ночью, однако, прошло очень мало времени, прежде чем он восстановил силы, и мы соединились вновь.

В следующую минуту затишья я спросила:

— Это все мужчины делают так, раз за разом?

Он улыбнулся.

— Нет, ты должна знать. Большинство мужчин нуждается в отдыхе между — ах — заходами. А я нет. Мне повезло, господь меня сподобил. Я жеребец, Лита, и тебе остается только покориться.

Позже я убедилась, что это не было бахвальством. После того, как мы поженились, бывали ночи, когда Чарли делал свои «заходы», как он называл их, по шесть раз подряд с перерывом не более пяти минут. Но сегодня это была всего лишь подготовка.

Продолжая шутить, он поддразнивал меня:

— Учитывая, что от тебя, красавица, нет никакого толку, я — просто восьмое чудо света.

— Нет толку? Кто сказал, что от меня нет толку?

Неожиданно серьезно он сказал:

— Ты научилась кое-чему, Лита. Любить — это не только участвовать, но и давать. В том, чего я хочу от тебя, нет ничего чудовищного. Я не изверг и не людоед. Может быть, мне лучше подождать, пока ты любишь меня.

— Я и так люблю тебя.

— Тогда почему отворачиваешься?

— Потому что — потому что сама мысль об этом для меня ужасна. Я люблю тебя и всегда буду любить. Но этого я делать не могу.

Он приобнял меня.

— Ну, ладно, не теперь. Со временем ты изменишь свое мнение. Ты увидишь, что любовь не знает преград.

— Да, я постараюсь, — пробормотала я. Я целовала его прекрасные губы, приходя в восторг оттого, что одно присутствие или даже просто мысль об этом человеке, которого я обожала и который пока еще не доставил меня на обещанные небеса, способны вызвать у меня бурю желаний.

В комнате разливалась нежность, а мы в объятиях друг друга говорили обо всем и ни о чем, когда послышался звук поворачиваемой дверной ручки.

Дверь открылась, и неверной походкой в комнату вошла мама и увидела нас. Без одежды.