Глава 20

Вначале 1936 года мы с Глэдис поплыли в Англию. В конечном счете меня убедило предпринять это путешествие то, что Нью-Йорк начал угнетать меня. От постоянной выпивки меня невыносимо трясло, мутило и тошнотворно сосало под ложечкой. И лишь очередной глоток избавлял меня от этого состояния. Каким-то образом мне удалось убедить себя, что виной всему — городской шум, всегда неожиданные взрывы шума. Я не выносила постоянный грохот, доносящийся с улицы в окна моей комнаты, где я пила в надежде, что алкоголь заглушит звуки.

Сначала путешествие оказалось волшебным лечением. Атмосфера расслабления, покоя, соленый воздух помогли мне успокоиться, словно я лежала в мягком теплом коконе. Я пила, но только во время еды, и только шампанское. Я проводила время, уютно укутавшись в кресле на палубе, читая или болтая с Глэдис. Я ела все подряд. К счастью, мне удавалось спать без мучительных сновидений.

Каждый вечер в течение всего путешествия шел какой-нибудь новый фильм. Накануне нашего прибытия в Англию шел фильм Чарли Чаплина «Новые времена».

Когда капитан корабля, красавец типа Уильяма Пауэлла разыскал меня и пригласил быть его гостьей во время демонстрации фильма, я была в панике от перспективы оказаться в большой комнате, полной иностранцев, созерцающих Чарли и знающих, кто я. Я просто не знала, что ответить капитану. Я пошла в свою каюту и велела Глэдис сказать, что я больна и приношу свои извинения. Едва она ушла, я откопала бутылку скотча, которую спрятала среди белья, когда распаковывала чемоданы, и о которой особенно не вспоминала до этого момента. Я распечатала ее и остановилась, только прикончив и забывшись сном. Когда мы прибыли в Ливерпуль, Глэдис с трудом привела меня в чувство.

В Лондоне, в номере люкс отеля «Дорчестер» меня ожидали цветы, фрукты, сладости и шампанское. Несмотря на протесты Глэдис, я опорожнила не менее пяти бокалов шампанского, оделась и отправилась встретиться с Джеком Харрисом за коктейлем в «Кафе Депарее». Джек, сердечный и терпеливый человек, беззастенчиво льстил мне, как он счастлив, что я буду выступать у них. На подготовку выступления, включающего не только мой традиционный репертуар, но и песни, популярные в Англии, оставалась неделя. В целом я проявила сговорчивость, хотя твердо настаивала на двух пунктах. Я потребовала от Харриса уничтожить плакаты, изображающие позади моего имени и фото черные усики, шляпу-котелок, трость и огромные башмаки. Я также ответила решительным «нет» на предложение позировать для фотографий с Милдред Харрис, первой женой Чарли, выступавшей тогда в ночном клубе в захолустном районе.

Репетиции прошли достаточно хорошо, но за пределами клуба я чувствовала себя ужасно. Мои нервы были на пределе, и в какие-то моменты я почти отключалась. Я знала, что пью слишком много, а ем слишком мало, но не догадывалась, что за исключением моих обязательств, связанных с выступлениями в клубе, я утратила способность контролировать свое время.

Никому, даже Глэдис, я не могла признаться в том, что ужасные симптомы, которые начали проявляться в Штатах, теперь расцвели пышным цветом. Я настолько не ощущала вкуса пищи, что мне надо было видеть, что я ем. Я утратила чувство цвета и видела голубое — розовым, а черное — зеленым. Мое гипертрофированное восприятие звуков в Нью-Йорке стало еще больше беспокоить меня здесь, в Лондоне: неожиданный звук простой шпильки, брошенной на стеклянную полку, мог буквально заставить меня передернуться.

Но самым пугающим было то, что случилось с моим обонянием. Каждый естественный запах казался мне странным и зловещим. Я могла выпить недостаточно, или могла перебрать — результат был один: все запахи ассоциировались у меня с ядом. «Они» — кем бы «они» ни были — преследовали меня. Они добавляли что-то прямо в воздух, которым я дышала, чтобы отравить меня. Я старательно избегала признаваться в чем-то подобном Глэдис, так как пока еще здоровый уголок в моей психике знал, что страхи необоснованны, что это патология, что это кратковременные галлюцинации, которые исчезнут, что надо только сделать еще один маленький глоток — ну, два, — и все эти странности пройдут, и все опять встанет на свое место. Я по-прежнему не утруждалась подсчетами количества выпивки, которую вливала в себя, втайне опасаясь, что если сделаю это, то ужаснусь. Теперь уже дело было не в количестве. Мои привычки день ото дня могли варьировать, но результат был почти всегда один и тот же. В один день я могла опорожнить две бутылки виски или джина за шесть-восемь часов и впасть либо в бесчувствие, либо в состояние неконтролируемой паники, в то время как в другой день я могла добиться того же эффекта, выпив не больше двух порций.

К моему бесконечному удивлению я произвела огромное впечатление своим премьерным выступлением, хотя была очень натянутой и с трудом выдавливала из себя звуки. Кафе, оформленное в стиле салона шикарного пассажирского лайнера, было заполнено красиво одетыми женщинами в сопровождении кавалеров, облаченных в смокинги, роскошной публикой, готовой щедро заплатить, чтобы быть постоянными посетителями «Депарее» и за один сезон послушать Беатрис Лилли, Гертруду Лоуренс, Хелен Морган и — невероятно — Литу Грей Чаплин. Аплодисменты возродили меня к жизни. Отзывы были благожелательными, и в двух из них на следующий день утверждалось, что я могла бы быть звездой и без имени Чаплина, — то же самое писали и некоторые репортеры в Соединенных Штатах.

После каждого ночного шоу Глэдис разворачивала очередную кампанию по моему возвращению обратно в «Дорчестер», чтобы я приняла теплую ванну и поспала, но Глэдис не понимала, что мне нужно отвести душу. Меня приглашали в ночные клубы — а кроме них, алкоголь после полуночи нигде не подавали, — и я соглашалась. Пока я находилась в теплой компании вновь обретенных друзей и поклонников, которые любили меня такой, какой я была, или, по крайней мере, делали вид, что это так, я справлялась с собой и призраки меня покидали. Липкий страх неизбежно подступал, когда я возвращалась в номер, но, охмелевшая от комплиментов и уставшая от работы, я проглатывала пару ночных порций и отключалась до трех-четырех часов следующего дня.

Однажды ранним утром я отправилась одна в ночной клуб, где выступала Милдред Харрис. Я не собиралась этого делать, но любопытство взяло верх. Моими фотографиями был увешан весь Лондон, но когда я вошла в клуб и направилась к темному бару, никто меня не узнал, именно этого я и хотела.

Клуб был довольно паршивый, и горстка посетителей, сидящих за столами и за барной стойкой, показались мне неприятными. Милдред Харрис сидела за пианино и пела одну за другой стандартные меланхолические песни гортанным, унылым голосом, который был не плох и не хорош, а скорее это был голос усталого профессионала, уверенного в том, что ему заплатят, как бы там ни было. Посетители болтали, не обращая на нее внимания, и казалось, ее это не волновало. Некогда явно хорошенькая, голубоглазая блондинка переходила от мелодии к мелодии, прихлебывая из стакана и делая время от времени затяжку от своей сигареты, явно тяготилась, скучала и ждала, когда закончится ее выступление. Когда, наконец, это случилось, она побрела к концу барной стойки в противоположной от меня стороне, не обращая внимания на скудные аплодисменты.

Я посмотрела, как бармен подливает ей в стакан, и направилась к ней. Она сидела, ссутулившись, и выглядела бесцветной и изношенной, хотя ей было немногим больше тридцати. Стареющая женщина скользнула по мне глазами, но слегка вздернула брови, когда я представилась и спросила, могу ли присесть рядом.

Она пожала плечами.

— Здесь свободная страна, как утверждают. Интересно, с чего это вы решили снизойти до нас, миссис Чаплин II. Что будете пить?

В следующие полчаса она в свойственной ей медлительной манере подкалывала меня, саркастически поздравляла с присвоением имени Чарли, о чем в некоторых газетах написали: «Вторая Золотая Лихорадка», и сообщила, что если я пришла посмотреть на неудачницу и предложить свою помощь, то лучше мне убираться в свой роскошный район, поскольку она ни в чем не нуждается.

Я была терпелива и не придала значения оскорблениям. Я старалась не вести себя покровительственно, поскольку ничего подобного и не ощущала. Только поняв, что оставаться рядом с этой несчастной, мрачной женщиной больше неуместно, я поняла, и то, зачем на самом деле приходила. В своем отчаянном стремлении избавиться от призраков, мучивших меня, я думала о ней как о единственной женщине, которая понимает Чарли так, как я. Я пришла к этой усталой, потерянной и, наверное, неисправимой женщине в надежде найти у нее ключ к собственному спасению!

Я хотела дать ей денег, все, что у меня было, но не осмелилась. Когда я поднялась, чтобы уйти, она посмотрела на меня.

— У вас ведь два сына от Чарли? Я видела их фотографии в журналах. Красивые. Хорошие мальчики?

— Да.

Она печально кивнула.

— Считайте, что вам повезло. У меня был ребенок от Чарли, слышали, наверное? Он прожил три дня и умер. Чарли тяжело это пережил. Забавно: единственное, что я помню о Чарли, это, как он плакал, когда ребенок умер.

Я попыталась сказать что-то, но она подняла свой стакан и мягко скомандовала:

— Отправляйтесь домой, леди. А благотворительностью займитесь в каком-нибудь другом месте.

Работа в «Кафе Депарее» закончилась вместе с моей способностью быть трезвой и трудоспособной во время шоу. Глэдис старалась прятать от меня каждую бутылку, которую могла найти, но я неизменно оказывалась умнее; я всегда знала больше потаенных мест, чем она. Мы ездили по провинции и выступали перед хорошей дружественной публикой, но теперь я вела себя, как дрессированное животное, выполняя все, что от меня требовалось и не заботясь об аплодисментах, как Милдред.

Прежде чем отправиться в Шотландию, мы вернулись в Лондон. Глэдис горячо настаивала на отмене тура:

— Зачем это тебе нужно? Ты смертельно устала. Ты буквально ходячий скелет. Ты просто загнешься, если не отдохнешь хорошенько.

— Все будет хорошо. Я должна выступать. Я дала слово.

В ночь накануне пасхального воскресенья я погрузилась в свой привычный алкогольный ступор, но через несколько часов поднялась из постели. Сердце так билось, что, казалось, готово выскочить из груди. Я кинулась к Глэдис с криком:

— Немедленно в больницу. Я умираю!

Она выпрыгнула из постели и принялась искать одежду, пока я металась, словно дикое животное в клетке. Каждый нерв во мне дрожал, я не могла ждать. Я выскочила из ее комнаты, из гостиничного номера и нажала кнопку лифта в коридоре. Но и лифта я не могла дождаться. Я нашла лестницу и помчалась вниз пролет за пролетом, перепрыгивая через три-четыре ступеньки. Я выбежала через холл гостиницы и рванулась в крутящуюся дверь, и, оказавшись на сырой, холодной улице, заметила, что там никого нет, а на мне только ночная рубашка. Хотя это была глубокая ночь, появились люди, готовые помочь, но я могла только кричать из последних сил:

— Глэдис! Глэдис! Глэдис!

Она вылетела наружу и набросила на меня пальто, ворча, что я простужусь до смерти. Кто-то вызвал для нас такси. Мы сели в него, и, приказав водителю вести нас в больницу, Глэдис обняла меня и принялась утешать: «Все будет хорошо, Капитан. Все будет хорошо». Сердце стучало, как барабанная дробь, и меня отчаянно трясло.

Из-за Пасхи в больнице оказались только неопытные врачи. Один из них взял меня под руку, когда я попыталась пройти мимо него, и вместе с другим врачом повел в приемную. Глэдис последовала за нами, рассказывая все, что знала, чтобы объяснить этот необъяснимый приступ. Я сопротивлялась, когда меня укладывали на белый стол, и кричала, умоляя защитить меня от тех, кто пытается меня отравить.

Они сделали мне успокоительное, которое начало действовать практически сразу. Не знаю, сколько времени я провела на столе, но я была относительно спокойна, когда один из них сказал Глэдис:

— Это нервное истощение. Она перегружена стимуляторами — слишком много алкоголя, по-видимому. Ей нужно остаться здесь на ночь, а потом ей сделают полное обследование.

Глэдис была полностью за. Но я — нет. Чувствуя себя намного лучше и в глубине души страшась того, что мне могут сказать доктора, я поднялась, улыбнулась и сказала:

— Не будут ли господа так любезны оставить леди и дать ей возможность одеться? Я чувствую себя уже хорошо и вполне способна держаться на ногах.

Они возражали, и Глэдис громче всех. Я настаивала и победила. Глэдис, шумно выражая протест, повезла меня обратно в отель, где я поняла, что готова заснуть. Что эти докторишки могли знать об истории физической и душевной болезни Литы Грей Чаплин? Конечно, это сердцебиение было предупреждением со стороны моего изношенного организма; это и без докторов было понятно. И я прислушаюсь к этому предупреждению — пообещала я себе. Я должна поспать, но в отеле, а не на больничной койке, на которой, возможно, кто-то когда-то даже умер.


Несколько дней я была под впечатлением, пока делались последние приготовления для поездки по Шотландии. Я не пила ничего, за исключением красной микстуры, которую мне выписал один из врачей в качестве седативного средства, и мои нервы были в лучшем состоянии, чем когда-либо за все время, как я покинула США. Глэдис по-прежнему была против поездки. Я же настаивала, что эта работа встряхнет меня. Ей пришлось признать, что теперь здоровая краска вернулась к моим щекам.

Тесные театры в Абердине и Эдинбурге уступали «Депарее», но публика была очень доброжелательна и я старалась из всех сил.

Теперь я почувствовала себя такой здоровой, что начала снова пить.

Не слишком много. Вино и пиво. Разве это алкоголь? Так я начала утолять жажду или голод — в зависимости от того, какое объяснение казалось более убедительным, — вином и пивом. Глэдис это не слишком радовало, но даже она вынуждена была признать, что это вполне терпимо в сравнении с тем, как я издевалась над собой раньше.

Одна проблема: вино и пиво, даже в постоянно нарастающих количествах, редко давали мне что-то большее, чем легкое опьянение. Теперь я чувствовала себя более крепкой, и даже хорошо ела, так какой же вред может быть от разумного употребления виски?

Беда была в том, что скоро стало ясно: небольшое количество скотча — замечательно, а немного больше виски — еще лучше. К тому моменту, как мы были готовы уехать в Глазго, я снова вернулась к выпивке. С одной разницей: теперь я пьянела, и мне становилось плохо за считанные минуты, после пары глотков.

Глэдис угрожала то побить меня, то бросить, то найти доктора и привести ко мне. Потом за ночь до отправления в Глазго у меня началась неукротимая рвота. Стоя на коленях перед унитазом и выворачиваясь наизнанку, я подняла вверх правую руку и поклялась:

— В следующий раз, Глэдис, если увидишь меня за выпивкой, даю тебе право смело бить меня промеж глаз.

На поезде в Глазго, несмотря на то, что я продолжала принимать прописанное мне седативное средство, я начала впадать в туманное состояние. Глядя из окна на дивную зелень Шотландии, я думала, что вижу грозную фигуру Уильяма Рэндольфа Херста, стоявшего в поле и наблюдающего, как я проезжаю мимо. «Херст влиятельный человек. Он сделает для меня что угодно, он может сделать так, чтобы тебя убили», — сказал мне Чарли. Чушь. Нелепая фантазия. Тем не менее массивный Херст стоял, протягивая ко мне огромные руки и отдавая приказ убить меня. Я закрыла глаза, открыла их, и — какое облегчение — увидела, что это было всего лишь пугало, и теперь оно отдалялось от меня.

Эта безумная фантазия повторялась снова и снова всю дорогу.

— Что происходит, Капитан? — спрашивала Глэдис. — Ты как-то странно ведешь себя.

Я смеялась, отчаянно стараясь сдерживать свою дрожь.

— Это все ты. Ты слишком долго думаешь над своими картами. Мы играем или нет?

Что-то подсказывало мне, что когда мы приедем в Глазго, я найду способ сразу же показаться доктору. Что-то со мной было не то, мягко говоря. Я чувствовала себя паршиво, как никогда, словно зверски напилась, хотя ни единой капли во мне не было. На самом деле я была напичкана седативными препаратами. Я не чувствовала времени, а в горле неотступно стоял сдавленный крик, который никак не мог выйти наружу.

Мрачная погода в Глазго, куда мы прибыли, действовала угнетающе. Гостиница, заказанная для нас, казалась жалкой после «Дорчестера», и даже менее роскошных отелей, в которых мы останавливались, прибывая в Европу, но я была слишком измучена и напряжена, чтобы подняться с места и требовать лучших условий. Пожилая женщина, подтвердившая заказ, принялась выражать восторги по поводу Чарли Чаплина, бывшего ее любимым киноактером, и, удалившись на секунду, вернулась с коллекцией шотландских и английских журналов, которые предложила дать мне почитать, уверяя, что там множество прекрасных статей о Чарли. Я не стала говорить, что ее щедрость не к месту, я давно привыкла, что иностранцы, узнав, кто я, начинают искренне пытаться поделиться со мной своей любовью к Чарли. Я взяла журналы, поблагодарила ее и обещала вернуть их.

Нам с Глэдис показали мрачную комнату с одним шкафом, двумя бюро и единственной постелью. Она распаковывала вещи, а я переоделась в халат в надежде, что ванна взбодрит меня и позволит провести вечер в более или менее нормальном состоянии. Я прихватила с собой десяток журналов и отправилась в ванную комнату в конце коридора.

По крайней мере, вода из крана шла теплая, что не всегда бывало даже в некоторых куда более приличных европейских гостиницах. Лежа в ванне, я могла провести время, читая истории о Мирне Лой, или Кларке Гейбле или Кэри Гранте или еще каких-нибудь голливудских знаменитостях.

Чарли Чаплин и Полетт Годдар.

Вот они на теннисном корте, на яхте, на премьере. Они выглядели такими счастливыми рядом друг с другом. Прекрасно. Мне-то что до них? Наша история с Чарли давно в прошлом, это все дела давно минувших дней, так что, всего тебе хорошего, простая Полина Леви из Лонг-Айленда. У меня все не так плохо. У меня два прекрасных сына и карьера, и я достаточно хорошенькая, и вокруг меня роятся мужчины. У меня есть деньги, или у меня были деньги, что в общем-то тоже хорошо. Так что какое мне дело до них, а им до меня?

Я захлопнула журнал, вылезла из ванны, надела халат и поспешила обратно в комнату.

— Ну, это было… — начала бодро Глэдис, и замолкла, увидев, как я подхожу к белью, которое она разложила на кровати. — Что-то не так, Капитан?

— Нет, — ответила я, вытираясь досуха. — Просто хочу прогуляться.

Она осторожно предложила:

— Я с тобой.

— Нет, я сама, — сказала я и начала быстро одеваться. — Я хочу немного побыть одна. Тебе никогда не хочется побыть одной?

— Капитан, когда ты начинаешь вести себя, как сейчас, я знаю, что…

— Ну вот, заладила! Я не собираюсь напиваться. Слышишь? Я просто хочу немного погулять! Если ты не можешь понять такую простую вещь своей дурной башкой, почему бы тебе не собрать свои манатки и не отправиться к себе домой? Никто по тебе скучать не будет!

Я быстро оделась в первое, что подвернулось под руку, и вырвалась наружу. Сырой воздух ударил в лицо, но я упорно двигалась вперед, словно у меня была конкретная цель. Да, думала я. Доигралась. А почему бы не пойти дальше и не обозвать ее похлеще? Кто она такая, эта Глэдис Томпсон? Единственный человек, который не бросает меня, слушает и успокаивает, как мать, и никогда не говорит: «Я же говорила», которая убирает за мной и терпит меня. Единственный человек, благодаря которому я до сих пор жива.

Я вошла в первую попавшуюся пивную. Это было явно заведение для мужчин, не то место, куда ходят семьей. Но когда я заказала двойную порцию скотча, меня не выгнали. Напиток помог, а второй двойной скотч помог еще больше, но мой внутренний звоночек пока еще работал, и он не позволил мне заказать третью порцию. Я расплатилась и вернулась в отель, комната была пуста. Итак, Глэдис ушла. Я не стала проверять на месте ли ее вещи. Я просто села на кровать, скрестив ладони поверх колен, и оплакивала хорошие дела, не сделанные мной, и хорошего человека, каким могла быть.

Вошла Глэдис. Мне было стыдно смотреть ей в глаза, стыдно даже говорить.

— Все в порядке, Капитан? — спросила она. — Я искала тебя внизу. Делай что угодно, но не выходи на улицу без пальто в такую погоду.

Мне ужасно хотелось заплакать, когда она прикоснулась ко мне, и я обняла ее. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу.

— Прости меня, пожалуйста, прости меня, — шептала я.

— За что? — спросила она. — Успокойся и собирайся в театр.

За кулисами я трясла головой, надеясь, что она прояснится. Прозвучало вступление, и я вышла на сцену, радуясь аплодисментам.

Теперь я чувствовала себя хорошо, я контролировала себя. Я пропела «I'm wife of the Life of the Party» так, словно никогда прежде не пела ее на публике, с необычайным задором, юмором. Мои первые зрители в Глазго были в экстазе, и я начала следующий номер, и следующий, я вкладывала все свое умение, все, чему научилась в этом невероятном и таком иногда радостном шоу-бизнесе. Я была в ударе. Я была Лиллитой Макмюррей — Литой Грей — Литой Грей Чаплин, — которая не всегда нравилась себе, но которая чувствовала, знала, что это шоу будет лучшим, будет ее вершиной. Я знала, что жива и стою пока еще чего-то, и эти люди не стали бы аплодировать мне и любить меня только из-за Чарли. Я была на вершине блаженства, когда начала песню: «It's My Mother’s Birthday Today».

На словах «It's my mother’s bir..» я остановилась.

Дирижер почувствовал что-то, дал оркестру проиграть следующий куплет и попытался дать мне возможность начать второй раз.

«It's my…»

Я споткнулась. Сотни людей смотрели на меня, мои плечи затряслись, и я начала плакать.

Больше я не пыталась справиться, бороться, извиняться и начинать снова. Я стояла здесь на широкой сцене перед сотнями людей и плакала. Слезы свободно текли по щекам. Музыки больше не было. Публика притихла. Я не убежала. Я осталась. Я рыдала. Я упала на колени, протянула руки вперед и просто рыдала.

Занавес опустили, и заиграла музыка для номера акробатов, выступавших вслед за Литой Грей Чаплин.

Загрузка...