Моя любимая страна

Для мамы лучшей страной был и остается Советский Союз. Она прожила там сорок четыре года, всю свою молодость. Она равнодушна к моим поездкам за рубеж, не просит ни фотографий, ни сувениров. Она говорит — мне не интересно.

Она говорит — ты просто не представляешь, что такое — ехать куда хочешь и везде ты дома. Она была в Грузии, в Украине, в Латвии, в Эстонии, в Литве, в Беларуси — и все это было одной страной.

Она говорит — невозможно поверить, что теперь это не так.

Но больше всего мама вспоминает Крым.

Я помню с детства ее рассказы — волшебный полуостров. Море, самое теплое, небо, самое синее, скалы, и некоторые из них — белые. Дворцы — настоящие дворцы, и каждый — разный. Руины древнегреческого города, колонны посреди пустоты.

Поехать в Крым для каждого советского человека было мечтой. Про Крым шутили — главный пляж Советского Союза. Но разве в пляже дело? Сам остров был зачарованный, почти не настоящий.

Мама говорила — за что Украине досталось такое счастье? Он же был общий.

Я говорила — ничего, съездим туда все равно.

(Я никогда не была в Крыму. Теперь, видимо, уже не побываю.)

Я подарила маме ноутбук, научила пользоваться поиском. Смотри — вот музыка, вот фильмы. Вот мои статьи, я рада, когда ты меня читаешь. А здесь ты пишешь «Крым» и видишь все сама — дворцы, море, заросшую лесом скалу, которая выглядит как спящий медведь.

Мама научилась пользоваться ноутбуком.

Моя сестра решила показать, что любит маму не меньше, — и купила ей телевизор, небольшой, но с плоским экраном.

Телевизор смотреть проще — включаешь и все.

И еще с телевизором ты никогда не одна. Я и моя сестра давно не живем с мамой, уехали работать в Москву.

Мама включала телевизор, когда приходила с работы, — и квартира наполнялась голосами, звуками, смехом. Она выключала его, только когда я звоню. Я звонила каждый день, но надолго ли? Десять минут, двадцать минут. А потом она снова одна, и тихо, очень тихо.

Осенью 2013 года я не вылезала из простуды и депрессии. На украинскую революцию отправили не меня. Революция началась, потому что пророссийский президент Янукович отказался подписывать соглашение об ассоциации между Евросоюзом и Украиной, а решил налаживать отношения с Россией. Люди кричали: Украина — это Европа. Я издалека следила за палаточным городком на Майдане, за побоищем на улицах Киева, мои коллеги оказывались под обстрелом силовиков. В революции всегда две силы — власть и люди. Люди победили. Президент Янукович бежал из Украины в Россию. Я радовалась победе украинцев. Думала: надо учиться у них. Возможно, однажды и у нас появится шанс.

Мама звонила и говорила — хорошо, что ты не там, Бог тебя сберег.

— От чего?

— Там знаешь сколько нациков? Тебя бы там повесили, потому что ты русская.

— Ну что за чушь, мама.

— Они теперь ненавидят все русское, Европа им милее, а мы враги. И сама эта революция — против России. Ты что, совсем ничего не знаешь?

— А ты что знаешь?

— Я смотрю телевизор.

— А я читаю моих коллег. Они русские, и никто их там не вешает.

— Потому что вы — антироссийская газета. Наверное, поэтому.

— Ну какая я антироссийская, мама.

— Кричат — кто не скачет, тот москаль! И прыгают, прыгают!

— Ну и что. Там холодно. Греются.

— Ну и то! Тебе разве не обидно?

— Мне все равно, что кричат в Киеве.

— Ты равнодушная. Тебе это — чужая страна. А я еще помню, как Киев был наш.

Мы вешали трубки. Мама, наверное, шла заваривать чай в своей пустой квартире, гладила белого кота. Возвращалась к экрану. Я курила и думала — блядь, ну надо же было ей подарить именно телевизор.

На Новый год я и сестра приехали к маме. Готовили кролика с финиками, и получилось вкусно, а луковый мармелад вышел плохо, и никто его не ел. Мы сидели перед телевизором втроем. После курантов играл гимн России — и мы пели гимн стоя, вся наша маленькая семья.

Шла зима. В феврале появились новости — в Крыму высадились военные люди без опознавательных знаков. Они захватили Верховный совет и административные здания. Они не представляются, лица закрыты черными балаклавами. С легкой руки журналистов их начали называть «вежливые люди». Они и вправду были вежливыми, не отказывались фотографироваться с местными, много шутили.

Украинские власти сказали, что военные — российские. Путин сказал — нет, это местные силы самообороны. Форма похожа на российскую? Так любую форму можно купить в магазине.

Мы созванивались с мамой. Мама тревожилась.

— А вдруг это украинские боевики?

— Кто?

— Боевики украинские. Те, которые стреляли на Майдане. На площади, когда была революция.

— Мама, на Майдане стреляли полицейские.

— Откуда ты знаешь?

— Есть фотографии, есть видео.

— Нет, боевики стреляли в полицейских и просто в толпу, а полицейские им отвечали. А теперь боевики могли поехать в Крым. В Крым! А там столько русских живет, все говорят по-русски. Нацики русских ненавидят, будут их убивать.

— Опять телевизор?

— Ну и что, что телевизор! Там тоже твои коллеги работают.

— Они мне не коллеги.

— Тогда ты и сама не журналистка, раз они тебе не коллеги.

Мама вешала трубку, я шла курить.

Захваченный Верховный совет объявил, что будет референдум — о статусе Крыма. Потом оказалось, что референдум на самом деле — о присоединении к России.

Украина сказала, что такой референдум противоречит Конституции. Захваченный Верховный совет Крыма сказал, что революция противоречит Конституции, потому что это не революция, а переворот. Власть в Украине захватили националистические силы, а теперь экстремистские группировки пытаются проникнуть в Крым. И задача Верховного совета — защитить крымчан.

Я звонила маме. Мама беспокоилась.

— А вдруг боевики устроят теракты? Конечно, правильно, что делают референдум. Если Крым будет Россия, никто не посмеет тронуть крымчан. Россия своих граждан знаешь как защищает?

— Иногда мне кажется, что мы живем в разных странах.

— Иногда и мне так кажется.

Помолчали.

Референдум прошел в городах, занятых «вежливыми людьми». Нам объявили: 96 % крымчан проголосовали за присоединение к России. Через два дня Путин и новый председатель Верховного совета Крыма подписали договор о принятии Республики Крым в Российскую Федерацию. В Крыму организовали салют.

Мама позвонила мне сама.

— Представляешь, люди выходят на улицы, празднуют! Танцуют! Крым вернулся в родную гавань — так теперь говорят. Неужели я до этого дожила, Лена?

— Мне противно тебя слушать.

— Что?

— Мне противно тебя слушать! Мы — мы! — отобрали чужой кусок земли.

— Что мы отобрали? Крым всегда был нашим. По истории, по духу — нашим, русским. Люди там — за Россию, не хотят жить в Украине.

— Так пусть бы приезжали жить в Россию.

— Ишь какая ты. Не стыдно?

— А тебе не стыдно? Ты вообще не понимаешь ни черта, что ли! У них революция была, у них до сих пор нет президента. А мы воспользовались!

— Ничего не воспользовались! Крым всегда…

— Воспользовались! Это как у соседа пожар, а ты у него козу воруешь.

— Крым — это тебе не коза! Люди — сами — распорядились своей землей. Ты же любишь демократию?

— Да какая демократия! Там вооруженные люди на улицах, и наши вооруженные люди, скорей всего.

— Путин сказал бы, если это наши.

— Что он, мало врал?

— Ты вообще президента не уважаешь? Элементарное уважение должно быть!

— Мне не за что его уважать!

— И меня ты не уважаешь. Разговариваешь так со своей матерью. Почему ты вообще на меня орешь?

— Потому что мне стыдно! А тебе не стыдно!

— Ты дура. Ты послушай меня. Послушай. Ну не нужен тебе Крым. Так твоим детям Крым достанется. Твои дети туда будут ездить. Это такое достояние. Там скалы белые, прямо белые.

— Я не могу с тобой больше разговаривать.

— И я с тобой не могу разговаривать.

Мы вешаем трубки. Я пытаюсь заплакать, что-то жжет меня изнутри, как в детстве, когда ушиблась или обидели. Слезы не текут. Я перезваниваю маме. Она не берет трубку. И хорошо, не буду звонить. Пусть сидит там со своим телевизором.

На работе растерянные коллеги пересказывали разговоры со своими родными. Я слушала их и слышала мою маму — мою бедную любимую маму, из которой вдруг полезло чудовище, жадное и бесстыдное. Ну как такое возможно? Как я теперь без нее? А она без меня?

Ко мне подошла фотограф Аня Артемьева и сказала: Перестань быстро. Подумай головой. Тебе что дороже — Крым или мама?

— Мама.

— Ну вот и все.

И я ей позвонила. Мы поговорили о том, как всходит рассада на окне, что кот опять лазал по шкафам всю ночь, заснул под утро, а в школе половины детей нет — снова грипп, вторая волна.

И только в конце разговора я сказала:

— Ты понимаешь, что будет война?

— Не будет никакой войны. Россия сильная, никто не осмелится.

— А если сильная — значит, все можно?

— Конечно. Что, в мире не так дела делаются? США напали на Ирак.

— Мне все равно на США!

— Тебе все равно на Россию!

— Я тебя люблю.

— И я тебя люблю.

Через месяц Путин сказал, что «вежливые люди» были российскими военными.

Через месяц в Донецкой и Луганской областях Украины, объявивших о независимости, началась война.

Ваш муж добровольно пошел под обстрел

17 июня 2014 года

Водитель въехал в Россию в ночь на 30 мая, на фуре с морозильной камерой, через погранпост Успенка. У границы водителя встретил черный «Лендкрузер», тот повел фуру за ним. Разгрузился где-то в 4:30 ночи. Не знает где. Какой-то морг, вроде на территории воинской части, на окраине Ростова.

Пограничники, дежурившие на Успенке в ту ночь, говорят: пришли три человека, в камуфляже, отключили камеры наружного наблюдения, потребовали выключить мобильные и на время прохождения фуры эти выключенные телефоны просто забрали. Никаких документов на груз пограничники не видели, в машину не заглядывали, проезд не фиксировали. В морозильном отсеке лежало 31 тело — россияне-ополченцы, погибшие в бою у донецкого аэропорта 26 мая.

По просьбе властей ДНР фуру до границы сопровождали журналисты. Журналисты узнали два имени: Сергей Жданович и Юрий Абросимов. Потом — еще два имени возникли в социальных сетях: Алексей Юрин и Александр Ефремов, в прошлом проходившие срочную службу в 45-м разведывательном полку спецназа ВДВ. Все.

Я обзвонила все морги Ростова-на-Дону. Хотя очевидно, что «морг на территории воинской части» — это 1602-й окружной госпиталь в отдаленном ростовском районе Военвед. Разросшийся офицерский городок, с военными частями, погрузочными станциями, аэродромом. На территории госпиталя есть ЦПОП (центр приема и отправки погибших) и огромное трупохранилище на 400 тел, оставшееся со времен чеченской. ЦПОП находится в ведении штаба Северо-Кавказского военного округа, трупохранилище — военной судмедэкспертизы (111-й государственный центр судмедэкспертиз, 2-й филиал).

Тел на Военведе как бы нет. Замначальника ЦПОПа Алексей (фамилию не назвал): «У нас только военные и только с Чечни. Вот семьи ходят спрашивают, и союз десантников какой-то спрашивает, мы даже некоторых внутрь пускаем, чтобы убедились, что нету у нас никого». В судмедэкспертизе — начальник административного отдела Елена Волкова: «Мне из городской, из областной судмедэкспертизы уже звонили, тоже ищут, их родственники обрывают. У нас тел нет. К нам на экспертизу все тела по постановлениям суда принимаются, я бы знала, если так». Пресс-служба СКВО говорит, что в военных моргах лежат военные, а я ищу гражданских, и пусть я поищу где-нибудь еще.

Россия не признает свое участие в войне на Донбассе. «Там нет ни инструкторов российских, ни спецподразделений, ни войск, никого там нет», — говорит Путин.

Две женщины и трое мужчин стоят невдалеке от проходной госпиталя на Военведе, в узкой тени часовенки, сооруженной из бытовки. Листают фото на айфоне, выбирают подходящее на памятник. Один из мужчин — явно чужой в их компании, седой, высокий, с выправкой, отходит в сторону звонить по огромной трубке.

Кивают: да, приехали забирать погибшего, да, у донецкого аэропорта. «А вы кто?» Тут же просят отойти «метров на десять хотя бы, а лучше уезжайте, пожалуйста». «Если у вас есть совесть, вы не будете ничего снимать», — говорит измученная девушка в длинном бирюзовом платье. У нее странное лицо. Потом пойму, что это не раздражение человека, которого отвлекают от горя, а острый страх.

Отходят сами, прямо под полуденное солнце. Жара переваливает за +30, присесть негде — только бетонные пыльные блоки. Рядом, в двадцати метрах, есть бюро пропусков, со стульями и кондиционером, но они не приближаются к госпиталю. И не уходят. Дистанция. Через сорок минут появляется группа из пяти загорелых мужчин в растянутых и заляпанных майках: подходят к седому, обсуждают детали. Доносится: «Нужен приказ от человека, который знает». Один из мужиков в майке подходит ко мне: «Откуда узнала, что тела здесь?» Бросает курящим рядом солдатам: «Она журналист, не говорите с ней». Солдаты быстро грузятся в машину, закрывают двери, потеют, не решаясь ни открыть окно, ни завести двигатель. Ухожу на самый солнцепек, подальше. Солдаты вылезают подышать, но родственники так и не решаются вернуться в тень.

Через час один из «заляпанных» кричит из проезжающего джипа: «Езжайте на обед, все еще решается». Семья уезжает.

Позже узнаю: им удалось забрать тело. Никто из властей с ними не связывался: своего они нашли сами, все решалось через телефонные переговоры с Донбассом, а затем — Донбасса с Ростовом, тело отдавали неофициально. На следующий день — тоже тайно — забирают тело Сергея Ждановича из Электрогорска. Для этого руководитель исполкома партии «Единая Россия» и по совместительству — председатель местного «Боевого братства»[26] Роман Тикунов лично едет в Ростов.

Ветеранские организации по моей просьбе встречаются с руководством СКВО. Руководство отвечает ветеранам со всей искренностью: тел в Ростове нет, это утка, искать нечего. Сотрудник пресс-службы областной администрации Александр Титов, обойдя много кабинетов, растерян: «Мне тоже не дают никакой информации. Пока могу точно сказать, что отправкой тел мы не занимаемся и с родственниками не связываемся».

У торгового центра стоит девушка в форменной футболке. Молча приобнимает, ведет по эскалатору, потом в подсобку «Центробуви». В подсобке парень готовится есть бутерброд, но быстро выходит.

Девушку зовут Ляна Ельчанинова, по совету коллег разместила объявление во «ВКонтакте» с именем пропавшего мужа — Евгения Ивановича Короленко, 1967 года рождения. В тот день мне сообщили его имя как имя погибшего. Донецк подтвердил, что Короленко мертв, что тело — в той самой фуре — отправили в Ростов.

Слез у Ляны нет.

— Я уже рада, что он не там в куче лежит. Там же много тел осталось. Мне сказали, что они уже разлагаются совсем. Что украинские военные их хотят сжечь.

Ляна ищет мужа восьмой день. Коротко пересказывает свой ад.

— Женя уехал, мне ничего не сказал. Я пришла с работы ночью, я до десяти работаю, одна записочка лежит. Машину куда-то дел. Написал: «Машина у Андрика». 30 мая я выясняю, что этот Андрик служил с ним в Афгане. Типа, там, какой-то друг. И вроде бы этот Андрик видел в списках погибших Женину фамилию. Звоню. «Да, все, погиб, но я тела не видел, попозже позвоню, скажу, где и когда забирать». Дождалась до одиннадцати вечера, звоню опять. «Я вообще не знаю, где они, отстаньте от меня с глупыми вопросами». Потом сам звонит: «Нету его в Ростове, в одном списке есть, в другом — нету». Потом говорит: там никого не опознать, вот прямо как было в Чечне, начинает рассказывать всякое страшное. Но у меня голова уже включается. По рукам я же опознаю, по ногам. По зубам: с зубами же не сделаешь ничего, а у него есть вставные, я могу и стоматолога его привести, пусть посмотрит. По генетике. «Нет, экспертиза — это дорого».

Потом появился пост про фуру. Как их везли.

Я хожу на работу, но девочки видят, какая я. Тоже начали искать по знакомым. Кто в милиции работает, кто в ФСБ, и никто ничего. Вроде и не слышали, что в Ростов везли столько много тел. У директора одна девочка в БСМП-2 работает. Она подтвердила, что пришла фура, но у них не было места в морге, и тела отправили на Военвед.

Я звоню им. Я-то, дура, сказала, что из Донецка поступил. Они, как про Донецк, про Украину услышали, — прямо все: «Нет, нет, нет…»

Ляна спокойна. Слезы мгновенно появляются и высыхают.

— Если не забрать, то хотя бы увидеть его тело. Или фотографии тела.

Звоню единороссу Тикунову. Я знаю, что он прямо сейчас сопровождает доставку тела Ждановича в Электрогорск. Объясняю: рядом — жена человека, который погиб вместе со Ждановичем. Тикунов говорит, что я все путаю, что это у него погиб товарищ, а наша газета печатает ложь и непроверенные факты. «Вдова, восьмой день обходит морги, передам трубку?» — «Не смейте мне больше звонить», — выключает телефон.

Обзваниваем «Боевое братство», ветеранов Афганистана, военных. Обещают помочь, но советуют сильно не надеяться.

Вот записка, написанная внутри Жениного блокнота.

«Сладусь!

Вот не мог тебе сказать вчера, не хотел расстраивать, потому, что ты мне не безразлична.

Ты видишь, как оно все закрутило.

Мне очень тяжело находиться так, не работая, не живя, просто тупик какой-то. В общем, я уехал в Донбасс, там меня ждут, перспективы есть. Потом расскажу, если останусь жив.

Люблю тебя.

Все.

Я в роуминге, дорогая».

Они вместе два с половиной года. Не расписаны. На майские обсуждали, что надо бы узнать, как и куда подавать заявление. «Это было такое счастье абсолютное. Мы даже не ругались ни разу».

С мая 1985-го по май 1987-го Евгений служил в Афганистане, мотострелковые части, специальность «стрелок». Про Афган говорил Ляне немного. «Он старался и сам забыть побольше». Горел в броне, лежал в госпитале. «За время службы матери пришли две похоронки на него. После каждой — инфаркт». Теперь его родителей уже нет. Из родственников — Ляна и шестилетняя дочь от первого брака, двоюродные сестры.

По специальности — слесарь. В военном билете есть отметка о судимости. Много читал, в основном фантастику. Играл — World of Tanks, War Thunder, «Сталкер», World of Warplanet. Танки, самолеты, перестрелки. Последние годы работал в фирме друзей по ремонту компьютеров и оргтехники: отвозил-привозил заказы. Потом друзья перестали платить зарплату. Нужны были деньги на дочь, нужны были деньги на жизнь. Ляна говорит, материальная ситуация могла подтолкнуть: «На форумах пишут, им платят. Платят ли?» «Зачем он туда поехал?» — спрашивает меня Ляна.

— Никаких сборов не было, ни мобильный не вибрировал, ничего. Он не говорил со мной о войне. Только осенью, когда еще был Майдан, когда были первые выстрелы — снайперы, которых не нашли потом, помнишь?.. Мы новости смотрели, он сказал: «Если война начнется, то тут — граница, военкоматы объявят призыв, и я пойду в первых или во вторых рядах».

Если бы он сказал: «Я иду»… Я бы попереживала, но мозги бы включились. Мы бы сели и обсудили, что мне делать, если такая ситуация произошла. А он ведь молча.

Евгений не вышел из своего профиля во «ВКонтакте». Ляна сказала: он там переписывался, обсуждал свой отход.

Переписка длится всего несколько часов, 19 мая. Евгений выбрал логин «Шива Шива» (его имя в компьютерных играх, Ляна поясняет: Шива — бог войны). Его собеседник — «Епифан Жырный», один из волонтеров группы «Русские добровольцы/Донбасс». Женя пишет: «Созванивались по поводу соревнований». «Епифан» просит заполнить анкету: позывной, год рождения, участие, специальность, размер, город, экипировка, телефон, спрашивает, когда сможет прибыть в «пункт приема личного состава в Ростове». Адрес не обсуждается. «Если есть форма — бери, — инструктирует «Епифан». — Предпочтение отдаем «горке» и [камуфляжу] surpat. Ботинки — кобра оливковая. Если ботинки есть — затариваться не надо. Российскую цифру брать тоже не следует».

— Я написала этому «Епифану», а 23-го числа Женя мне звонит. Я как начала его ругать: ты где, зачем ты меня бросил? — «Не волнуйся, я тут, на границе с Ростовом, мы тут спортом занимаемся, бегаем, все будет хорошо». Я говорю: ты никуда не лезь. Вообще езжай домой, чего ты туда поехал? — «Ты не волнуйся, я буду звонить, а если не буду — значит, нам нельзя». И все, телефон опять был отключен. А 26-го их разбомбили.

Теперь Ляна пишет «Епифану» приметы: «Была операция на хрусталик глаза, коронка на верхнем резце, на левой руке на среднем пальце тату в виде короны, пытался удалить, родинка под правой подмышкой с горошину…» — «Принял», — отвечает «Епифан».

Ляна загружает фотографии, на которых видны татуировки.

Группа «ВКонтакте» «Русские добровольцы/Донбасс» имеет 10 тысяч подписчиков и хорошую систему безопасности. Руководство группы анонимно. Требования к добровольцам строги: только с опытом боевых действий, от 26 лет, определенные специальности, без судимостей. Сейчас нужны экипажи БМ, операторы ПТРК, ЗРК, АГС-17, гранатометчики, огнеметчики. Добровольцы вроде бы поступают в распоряжение Первой интербригады юго-востока. Требуются и условно гражданские специалисты: механики-водители, штатные сотрудники комендатуры штабов, службы тыла, врачи и фельдшеры.

Помимо интернет-мобилизации, поиск добровольцев в Ростове-на-Дону проводился и напрямую через военкоматы. Ветераны рассказывают, что за несколько дней до майских праздников им звонили из военкоматов, приглашали на беседу — только тем, у кого есть опыт боевых действий, офицерам и прапорщикам. «На встрече говорили, что нужны люди для недопущения диверсий — таких как в Одессе[27]. Как раз тогда Одесса случилась. Все строго добровольно. В военкомате давали телефон, кому позвонить. То есть военкомат подбирал кадровый состав». «И многие ушли. Ребята оптимистично настроены по поводу исхода. У половины Ростовской области есть там родственники. Есть кого защищать».

Ростовская область — действительно отличное место для рекрутинга добровольцев. Здесь живут 68 тысяч ветеранов новейших конфликтов — от Афганистана до Грузии, местные казаки практически поголовно участвовали в приднестровском конфликте.

Иммунитет к неизбежной подлости любой войны здесь, кажется, у всех. Ростовчане знают: войны бывают неофициальные, могут называться очень по-разному — контртеррористическая операция, ввод ограниченного контингента, миротворчество — или вообще никак. Поиски тел ветераны не одобряют: «Пока власти не придумают версию, как они там оказались, все будут молчать. Если выяснится, что там наши — и именно те, кто воевал, кто с опытом, с военником, со специальностью, — пиндосы введут армию. Они же и так говорят, что там русские военные, но пока бездоказательно. Если это выплывет — иностранные государства уцепятся». Такая же сознательность распространена и среди гражданских лиц — медсестер, сотрудников моргов и чиновников. Родственников просят понимать «политический момент».

Многие видели эту подборку. «Фотографии убитых колорадов 18+». Мертвые лица на кафеле, опубликованы 31 мая украинским блогером с предисловием про «отвратительное зрелище». Быстро пролистываю текст, но Ляне все равно. Ляна находит Женю шестнадцатым. Досматривает остальные фото, требует пересчитать — 56 лиц. «Здесь, наверное, и те, кого не вывезли. Кто-то еще не знает, что их близкий погиб».

Возвращается к Жениной фотке.

— Не похож. Цепочка да, вроде была такая… Уши не торчат. Голова вообще не похожа, лицо. Но татуировки похожи. Смотри, тут все как четко, а у него давнишние, смазанные. Нет, у него брови не такие. У него маленькие… Весь оброс. Блин, наверное, да. Вроде да. Цепка. Цепка у него была такая. Ноздри, нос. Он. Все. Это он.

Жара. Стоим у бетонного блока, чуть левее, чем стояла та, другая семья. С утра один из ветеранов дозвонился до хирурга 1602-го госпиталя, который пообещал нам сделать пропуск на территорию. Через проходную не войти: с недавних пор пропуск в морг — только с разрешения начальника госпиталя. Начальник госпиталя в морг не пускает никого.

Хирург отъехал по делам, ждем. Ляна, ее друзья Даша и Игорь топчутся у блока. Подруга пересказывает новости: оказывается, у Андрика скопилось много машин ушедших, и машину Жени он отдавать не хочет, «пока все не выяснится». «Мне все равно, — говорит Ляна. — Мне, главное, Женю обратно получить».

Приходит хирург, вместе с ним немолодой человек в форме с нашивкой «Рудин» на груди, представляется дежурным офицером. Ляна почти не шевелится. Хирург, как будто мы не созванивались с утра, спрашивает: «Ну что у вас?» Вдалеке за беседой наблюдают два охранника.

— У меня муж погиб. Мне нужно посмотреть, убедиться.

— Ну у нас сто процентов его нет. Может, в судебно-медицинской экспертизе?

— Спросил судмедэкспертов, они тоже сказали, никого нет у них, — отвечает хирургу Рудин.

— Мы хотим посмотреть в списках.

— У меня нету списков.

— В морг как-нибудь пройти. Пожалуйста.

— Ну прямо в морг? Как пройти? — вроде как удивляется врач. — Кто отвечает за проникновение в морг?

— Проникновение? — уточняет Рудин.

— Ну как там? Начальник отдела? Но его там нет сейчас сто процентов. Там никого нет. Я спрашивал.

— В морге лежат только те, кто умерли в госпитале. Больные, просто больные, обыкновенные.

— Я не патологоанатом, — говорит хирург. — Я не обладаю о погибших никакой информацией. Если бы они были раненые, я бы их знал.

— Но они мертвые, — говорит Ляна и прикусывает губу.

— Лаборанта нету, я ему домой звонил. Говорит, нету никого.

— Можем мы пройти?

— Я не могу заказывать пропуск, девушка. Начальнику госпиталя… если вам дадут телефон — звоните, спрашивайте.

— Пойдем в холодок, — говорит Даша.

Мы заходим в бюро пропусков, сажаем Ляну на стул. Звоним — в ЦПОП, начальнику госпиталя… Тишина. Рядом старушка просится в храм на территории. Дежурная говорит: «Все поменялось в связи с Украиной, посторонних в храм не пускаем теперь, распоряжение».

— Мы можем перелезть через забор? — тихо спрашивает Ляна. В глазах плещется безумие.

— Пропуск спросят на входе в морг. Тебя посадят в камеру, Лян, и тело ты не найдешь, — говорит Даша.

К дежурной проходят два охранника, косятся на нас. Переговариваются. Один простодушно спрашивает Ляну: «А почему это нам сказали вас не пускать ни в коем случае?»

— Суки! — кричит Ляна. Даша обнимает ее, пытается незаметно закрыть ей рот.

Охранник снова тихо переговаривается с дежурной.

— А вы, девчата, сами с Донецка?

— Нет, местные.

— Вам сейчас дадут номер телефона ФСБ, вы звоните — и решайте вопрос. Потому что нам сказали: не пропускать. Созвонитесь.

— Почему такое отношение к людям? — кричит Ляна. — Если он уже умер, зачем он им нужен!

— Вот сейчас потихонечку объясните, что и как, этому фээсбэшнику, он даст указание начальнику госпиталя, и вы… Я бы от души, но не мое. Мне сказали: не пускать.

Листочек, четыре цифры по внутреннему. Кузнецов Станислав Александрович. Успокаиваем Ляну.

Она уже не плачет. Спокойным голосом говорит в трубку, что муж пропал, есть информация, что тела находятся здесь, и ей надо мужа хоронить. Или хотя бы увидеть. Но начальник госпиталя распорядился ее не пускать.

— И что вы от меня хотите? — слышу я из близкой трубки. — Я даже не военный, что хотите-то от меня? До свидания.

Дежурная говорит: «Ваша главная ошибка, что вы сказали: начальник госпиталя. А не начальник, а дежурный офицер».

Перезваниваем в безумной надежде. Все то же.

Но через три часа после того, как мы встали у Военведа, через десять минут после того, как мы позвонили Кузнецову, — на мобильный Ляне поступает звонок.

Человек представляется Сергеем.

— Ваш муж погиб. Его тело спрятано в одном месте…

— На Военведе? — говорит Ляна быстро. — Я сейчас здесь.

— Да, тут. Но вас не пустят, Ляна. Из этого сделали военную тайну, понимаете? Но мы завтра вывозим одно тело. Вывезем и ваше. Вам позвонит человек по поводу похорон, мы со всем поможем. Но гроб будет закрытым.

— Я хочу опознать.

— Гроб будет закрытым. Но это точно он. Мы сверяли по татуировкам, которые вы высылали.

Через два часа «Сергей» перезванивает и говорит, что может вывезти тело даже сегодня. Ляна хочет забрать тело немедленно и отдать на сохранение в любой ростовский морг, пока готовятся похороны. Еще Ляна хочет открыть гроб и опознать мужа.

Ни в одном морге Ростова, в том числе в двух частных трупохранилищах при похоронных агентствах, — тело не берут. Сначала все хорошо: называют цены, спрашивают про документы. «Сергей» сказал, что справка о смерти Короленко выдана в Украине, мы передаем эту информацию агентам, агенты и сотрудники моргов реагируют: «Он что, с этой фуры? Мы не возьмем».

Один, правда, проникается сочувствием:

— Поймите, это гражданин России, погибший в боевых действиях. А боевых действий наша страна не ведет. Выслушайте мой совет, я двадцать пять лет работаю. Вы должны добиться официального опознания, вместе с протоколом, а не вскрывать сами. Неизвестно, кто там в гробу. Что они говорят? «Никаких тел не поступало». Или сразу хороните то, что есть. Мы не будем держать у себя, крайне рискованный вопрос. Фээсбэшники на ровном месте появляются в таких историях. Это может быть даже какой-то провокацией…

Сотрудница одного из городских моргов дает телефон паренька: сегодня дежурит и завтра дежурит, то есть два дня, попробуйте договориться, чтобы по документам тело не прошло. Другой советует обратиться к другу-агенту в Азов: там, возможно, еще не в курсе ситуации.

Звонит агент Олег, которому «неизвестные люди» дали денег и сказали организовать похороны Жени, пообещав привезти тело. Ляна просит Олега обеспечить условия, чтобы вскрыть гроб.

Тут же Ляне звонит некто, представившийся «комиссаром».

— Есть тела, которые лежат с 26 мая у аэропорта, и мы не можем их забрать. А его мы вытащили и доставили в Россию. А вы хотите вскрывать гроб. Но будет ли это этично по отношению к памяти вашего мужа? Думаю, нет. Там использовались тяжелые вооружения, понимаете? А так — красный бархат, там все аккуратно упаковано. Выписана справка о смерти, проведено опознание сослуживцами. Конечно, все это в условиях боевых действий. Но опознание есть.

Вы взрослый человек. Россия организованных боевых действий не ведет. Ваш муж добровольно пошел под обстрел на этой улице.

С местом похорон, с телом — мы поможем чем можем. У нас есть в России спонсоры, которые способствуют захоронению. Вы должны понимать, что господдержки мы не получаем. Но похороны мы вам обеспечим.

(Тут «комиссар» сделал паузу: видимо, для слов благодарности. Ляна молчит.)

— До свидания, — говорит «комиссар». — Извините, что так получилось.

— Конечно, я все хочу! — кричит Ляна на подругу. — Хочу экспертизу, хочу опознать, хочу убедиться, что он. Но как?

Тело так и не удается пристроить. Забирать некуда. Вскрывать гроб негде. В Ростове стоит +35. Олег информирует «Сергея», что тело сможем принять прямо перед похоронами.

Знакомый Ляны, в поисках гарантий выдачи тела, находит выход на генерала, который не играет в молчанку, а обещает, если тело все-таки не отдадут, поехать на Военвед вместе. «Но только одно тело, понял? — говорит генерал. — Больше ни за каких других родственников не проси. Одно тело могу вынести для тебя!»

Похороны должны были состояться в понедельник. Ляна и Даша собираются за венком.

Ляна смотрит видео из группы добровольцев. Посеченные осколками ветки, раненого тянут за куртку, женщина с оторванными ногами пытается встать. «Он это все видел не по телевизору, понимаешь? Он знал, как это выглядит. Он не мог туда не пойти».

Я уехала в другой город на встречу. Вернулась ночью.

Венки — два, с розами и черными лентами, — стоят на балконе.

Ляна сидит на диване. Лицо как кусок сырого мяса.

— Женю не отдадут. Мне позвонили вечером. Сказали, что не отдадут, — потому что я разговаривала с журналистом. С тобой.

Я прервала все контакты с Ляной.

Два дня ходила по городу, не созванивалась с источниками, не брала интервью, не строила планов, не ездила к границе. Боялась спугнуть тех, кто прячет тела. Не могла уехать. Ела ягоды на базаре, уворачивалась от детей на роликах, шли грозы. В Парамоновских складах — заброшке без крыши — родники пробили фундамент, и подростки прыгали со стен — внутрь, в здание, в воду, солдатиками, обсыхали на балке. Мужики в антикварной лавке говорили: инаугурация Порошенки прошла, а долбят все сильнее. Рассуждали про крысу, которую сжирают черви, когда она ослабевает, и «с Украиной все по Дарвину». Беженки из Славянска (каждая — с ребенком на руках) в городском автобусе: «Я с мамой по скайпу разговаривала и слышу: бж-бж-бж — и так шестнадцать часов длится». — «Так ваш дом на вершине, просто к вам звук хорошо доходит». — «Нет, они ж прям до заправки дошли». — «Кто дошел?» — «Ну те, которые стреляют. Подорвали баки». Девушки в церкви говорили, что звезды еще два года за Путина и Америка знает, что еще два года сила не ее, поэтому «броники» украинцам дает, а деньги нет.

Через два дня дошла весть: Женю отдали. Похоронили.