Моя любимая страна

1 сентября — это праздник, и я его любила. Все школы начинают работать в этот день. Дети в самой красивой одежде приходят и классами выстраиваются в школьном дворе, а родители смотрят на них. В руках у детей — цветы, которые они потом отдадут учителям. Самый высокий старшеклассник несет самую маленькую первоклассницу на руках, а та размахивает колокольчиком, и это первый звонок нового года.

1 сентября 2004 года случился самый страшный теракт в России. Террористы захватили школу в Беслане, в маленьком городе в Республике Северная Осетия. Детей, их родителей и учителей загнали внутрь школы, их оказалось 1128 человек. Заложников согнали в спортзал, спортзал заминировали. В первый день террористы расстреляли 23 мужчины. Вскоре террористы перестали давать воду заложникам, люди, пытаясь выжить, пили собственную мочу. Яна Рудик — ей было двенадцать — умерла от диабета и жажды. На третий день захвата раздались два взрыва, следом начался штурм школы. Штурмовые отряды открыли огонь из гранатометов и огнеметов по школе, по школе стреляли из танков. Во время штурма погибли 309 человек, 185 из них — дети.

В первый день захвата в Беслан вылетела Анна Политковская. Она много работала в Чечне и хотела попытаться организовать переговоры с террористами. В самолете она потеряла сознание. Ее отравили — но самолет совершил экстренную посадку, и Политковскую спасли. Следом в Беслан вылетела моя коллега Елена Милашина. Власти лгали, что заложников — 354. Милашина первая написала, что заложников больше тысячи.

Новая газета организовала в Беслане корпункт — и наши журналисты, сменяя друг друга, работали в городе еще много лет. С их работой начала проступать правда. Выяснилось, что в ночь на 4 сентября, еще до начала следственных действий, тела убитых вынесли из здания, обломки, одежду и фрагменты тел вывезли на свалку. Поэтому химический анализ не смог определить, что именно стало причиной взрывов, за которыми начался штурм. Эксперт-взрывотехник и член Парламентской комиссии Юрий Савельев по разрушениям установил, что взрывы, запустившие штурм, были произведены термобарической и осколочной гранатами, выпущенными по спортзалу снаружи. Позже местные жители найдут тубусы гранатометов на крышах соседних зданий — там, где располагались снайперы ФСБ.

Материалы уголовного дела по Беслану до сих пор засекречены, доступа к ним нет. Мои коллеги добыли часть документов из уголовного дела, материалы суда над единственным выжившим террористом, опросили всех, кто был в захваченном спортивном зале. Стало ясно, что главной целью штурма было не спасение заложников — лишь уничтожение террористов.

Позже этот вывод подтвердит Европейский суд по правам человека.

Неизвестно, кто отдал приказ о штурме школы. Но вряд ли это мог быть кто-то, кроме самого Путина.

Я помню дни захвата. Никто не мог даже допустить мысли о штурме — только переговоры, только спасение жизней детей. Но переговоров не было. Путин говорил — Россия не ведет переговоров с террористами, она их уничтожает. Я помню кадры штурма школы — западные каналы показывали их прямым включением. Помню детей, которые бежали из школы под перекрестным огнем. Они бежали и падали. Я помню и никогда не забуду это. Штурм обнажил саму суть путинской России. За уничтожение врага можно заплатить жизнями детей, и эта цена не будет слишком высокой.

Эта правда стояла перед глазами, заполняла все.

Но государство не хотело, чтобы мы помнили об этом. Государственные СМИ говорили: спецназ ФСБ, штурмовавший школу, понес потери — а значит, они герои. Улицу, на которой стояла бесланская школа, переименовали в улицу Героев Центра Специального Назначения. Так новую правду закрепили на карте. О Беслане стало принято говорить как о трагедии, в которой нет виновных — кроме уже мертвых террористов. Потом о Беслане вообще перестали говорить. И люди забыли про Беслан.

О Беслане продолжала писать лишь Новая газета. Мы ощущали Беслан поворотной точкой нашей общей истории. Мы знали — за беспамятство и равнодушие всегда приходит расплата. Каждый год кто-то из корреспондентов ехал в Беслан — чтобы писать о городе, который живет после непереносимого, чтобы напоминать о событиях трех сентябрьских дней. На двенадцатую годовщину теракта и штурма выпало ехать мне.

Я ходила по городу и разговаривала с людьми. Город был замерший, августовская жара текла по улицам. Я писала текст о снах, которые видят бывшие заложники и родные погибших. Сны в Беслане — больше чем сны, ими достраивается разрушившийся мир. Я написала текст, отправила его редактору. Моя работа была закончена.

Но люди в Беслане спрашивали меня — вы останетесь с нами на эти дни? В первые три дня сентября в остове школы, на руинах спортзала собираются родственники погибших, туда приходит весь город. На самом деле меня спрашивали — вы хотите разделить с нами горе или вы просто работаете здесь?

Я попросила у редакции разрешения задержаться в Беслане. Редактор разрешила.

1 сентября я пришла на руины школы. Спортзал был заполнен людьми. На стенах — сотни выцветших детских фотографий, и каждый взрослый старался встать у фотографии своего ребенка. Красные гвоздики ковром лежали на полу, свечи горели вдоль стен. В спортзал несли детские игрушки, ставили открытые бутылки с водой — чтобы души погибших смогли наконец напиться. Телевизионщики выстроились вдоль стен. Они ждали официальную делегацию — чиновников с цветами. По залу ходили накачанные мужчины в рубашках — силовики, переодетые в гражданское.

Я увидела шевеление в толпе, силовики рванулись туда, встали стеной. Я подошла, заглянула за них. Там стояли пять женщин, и многих из них я знала — мы разговаривали раньше. Они только что сняли кофты и куртки. Под куртками были белые футболки, а на них черным фломастером написано: Путин — палач Беслана.

Силовики теснили женщин к стене. Женщины молчали. Камеры начали движение — по залу шел глава республики и его свита. Камеры избегали женщин в белом. Они не должны были попасть в телевизор.

Я хочу назвать этих женщин.

Эмилия Бзарова. В школе во время захвата находились двое ее сыновей, муж и свекровь. Девятилетний Аслан погиб.

Жанна Цирихова. Была заложницей вместе с двумя дочерьми. Восьмилетняя Елизавета погибла.

Светлана Маргиева. Была заложницей вместе с дочерью Эльвирой. Дочь погибла у нее на руках.

Элла Кесаева. Дочь Зарина была в заложниках, была ранена, но выжила.

Эмма Тагаева, сестра Эллы Кесаевой. Ее муж Руслан, сыновья шестнадцатилетний Алан и тринадцатилетний Аслан — все погибли.

Силовик сказал Эмме негромко: ты позоришь нашу республику. Другой сказал: какие же вы твари. Силовики толпились все сильнее, пытаясь выдавить женщин из зала. И Элла Кесаева закричала: кого вы хотите испугать? Меня вы хотите испугать? Хуже, чем я пережила, уже не будет.

Рядом с женщинами начали вставать другие родители погибших детей. Жанна Цирихова говорила — я своими глазами видела, как что-то снаружи залетело в зал, и так погиб мой ребенок. Силовики мялись, не решаясь скрутить женщин на глазах у других людей.

Их задержали, когда они уже вышли из школы. При задержании их избили. Светлану Маргиеву ударили в спину, ее вырвало. Кроме пяти женщин в футболках, задержали Земфиру Цирихову — за то, что она отказалась отойти от сестры, которую волокли полицейские. Земфира была в заложниках с двумя сыновьями. Младшего Ашаника убил осколок реактивной штурмовой гранаты. Он умер у нее на руках. Ему было восемь лет.

Задержали и меня — я пыталась снимать задержание женщин. Задержали мою коллегу Диану Хачатрян — она отказалась перестать снимать.

Нас отпустили, а женщин повезли в суд. И местные судьи судили этих женщин. По двум статьям — несанкционированная акция и сопротивление законным требованиям сотрудников полиции. Женщины просили заменить им штраф обязательными работами — у них не было денег расплатиться с государством. Светлана Маргиева надеялась, что работать пошлют на кладбище, где похоронена ее двенадцатилетняя дочь Эльвира. Эмма Тагаева спокойно отвечала судье: «Я не считала, что должна спрашивать разрешения прийти в школу и встать там. Там погибла моя семья. Это было самое дорогое, что я имела на этой земле».

Я сидела в суде и не верила, что это происходит. Что кто-то может судить этих женщин. Но суд шел, и суд закончился. Женщин признали виновными. Ночью они вышли на свободу и вновь пошли в школу — постоять у родных портретов. Поговорить с ними.

На следующий день я вновь ходила по городу, и город казался незнакомым. Ко мне подходили сотрудники полиции, сотрудники городской администрации, фээсбэшники. Они объясняли мне медленно, разборчиво, почти по слогам — нужно более позитивно смотреть на вещи, осужденные женщины — обманутые дуры или провокаторы, они позорят республику. А главное — из всех чувств «спустя столько лет» уместна только светлая скорбь.

— Но если они чувствуют иначе? — спрашивала я.

— Они не могут чувствовать иначе.

Каждый встречный советовал мне уехать из города «поскорей».

Я не уехала. На следующий день, когда я была в школе вместе с осужденными женщинами, мужчины в гражданском отобрали у меня телефон и тетрадь, вытолкали на улицу. Там молодой человек в футболке «Антитеррор» облил меня зеленкой. Так в России метят врагов государства. У Дианы тоже отобрали телефон.

Полиция делала вид, что не видит нападавших. С нас взяли объяснения и отпустили. Мы поехали на кладбище, где должна была быть панихида по погибшим. Мы не смогли зайти на кладбище — на нас напал мужчина, у которого в школе погибла дочь. Он не знал нас, но ему сказали, что мы устраивали беспорядки в школе, оскорбляли память погибших. Кто-то указал ему на нас.

Он ударил меня по голове, в висок. Травма оказалась серьезной, но я поняла это не сразу, а лишь на следующий день, когда не смогла вспомнить, кто я и где нахожусь. Я успела вернуться в Москву — главный редактор позвонил мне и сказал, что возвращаться надо прямо сейчас, что оставаться в Беслане теперь опасно.

Перед вылетом ко мне и Диане подошли полицейские и вернули нам телефоны — вся информация оттуда была стерта.

«Нам жаль, что у вас остались плохие впечатления от нашего города, — сказал самый молодой из них. — Не расстраивайтесь сильно, приезжайте еще».

Я больше не была в Беслане. Но я продолжаю думать про этих женщин, я помню про них каждый мой день. Эмилия Бзарова, Жанна Цирихова, Земфира Цирихова, Светлана Маргиева, Элла Кесаева, Эмма Тагаева. Моя страна убила их детей и называла их преступницами — за то, что они отказались забывать.

Я помню и журналистов, отворачивающих камеры от этих женщин. Я не хочу это помнить — но я не могу забыть их лиц. Они были сосредоточены, просто сосредоточены. Лица людей, которые делают свою работу.

Сны Беслана

1 сентября 2016 года

Беслан — это провал. Дыра в ткани мира.

То, что абсолютно невозможно, случилось и осталось.

1128 человек пришли на Первое сентября в первую школу.

334, из которых 186 — дети, были убиты жесточайшим образом.

783 были ранены.

Неискалеченных не осталось совсем.

Прошло 12 лет. Дыра не исчезла. Она сквозит.

Она сквозит внутри жизней.

Эту дыру затыкают чем могут.

Мы затыкаем дыру слепотой. Привычкой раз в год поплакать. Мы ходим мимо нее на ощупь, сильно рискуя.

У государства больше возможностей. Государство закрывает Беслан золотыми стенами, деньгами, государственными программами, официальными мероприятиями.

Люди Беслана используют фотографии и сны.

Сны стали дополнительной реальностью Беслана. Они возникают в каждом разговоре. В пересказах они изменяются, становятся предельно значимыми. Известны случаи, когда занятия в бесланских школах — после — отменялись из-за снов детей перед Первым сентября.

Каждый из героев рассказал свой сон сам, без вопроса.

Я пересказываю их здесь.

Спортзала больше не видно.

Это похоже на амфитеатр. На музей в Европе. Школа № 1 закрыта широким золотым ободком. На ободке — косые прорезы.

Если отойти назад, точки складываются в цветы вишни.

По замыслу архитекторов, это должен быть венок.

Местные зовут золотую стену саркофагом.

Площадь засыпана красноватой крошкой, через нее пробивается трава с длинными стеблями.

— Так, что мы делаем? Бутылки из-под цветов выбрасываем, подметаем и все?

— Портреты протираем?

— Просто подметем? А под игрушками?

— Вот это тоже надо вынести.

Во всех школах Беслана сегодня субботник. В первой школе — тоже.

Мэр города — совсем молодой — красит синей краской покосившиеся ворота.

Женщины метут пол спортзала, поливая водой из бутылок. Их дети — на фотографиях вокруг, одна берет меня за руку и ведет знакомить с дочкой — «твоя ровесница». У погибших считают возраст — как будто они живые.

Спортзал все так же уставлен бутылками с водой. Со стен смотрят фотографии. Фотографии, рисунки, плакаты прикрывают дыры от осколков и пуль. Проломы окон прикрыты мягкими игрушками. Из пробоин в полу высовываются пластиковые цветы.

Сама школа тоже изменилась. Три года назад снесли южный флигель — крыло, параллельное спортзалу. По южному флигелю во время штурма стреляли из танков. «Оно было полуразрушенное, там оставалось немного первого этажа. Люди приезжали, спрашивали — а что здесь было, тоже бомбы? И там все было пропитано кровью. Там погибли больше ста человек». Еще переложили стенку столовой — тоже в дырах от снарядов.

Родителям объясняли, что переделки школы — технические. Обещали, что восстановят каждую щербинку от пули и осколка — по фотографиям. Каждая щербинка — это оборвавшаяся жизнь. Конечно, этого не произошло.

— Спортзал же вообще хотели снести. Или встроить в храм. Я сказала, что лягу под технику, если они придут сносить.

Рита Сидакова совсем худая и в длинном платье. Она похожа на школьную учительницу, но всю жизнь проработала бухгалтером. У нее удивленно-приветливое лицо.

У Риты погибла единственная дочь, Алла. Ей было девять. На фотографии она — с новогодней елочкой.

Рита не может о ней говорить. Рита покрывает скамейки лаком. Лак впитывается сложно, нужно прилагать усилия. Потом нужно попробовать очистить лоток и валики.

— Рита, брось-выкинь! — кричит Казбек Дзарасов.

— На следующий год!

— Я тебе куплю такой, ну, Рита! Я тебе на день рождения подарю!

Рита молча теребит валик.

— Человек — такое существо, — говорит Казбек. — Другое существо не выдержало б столько.

Они давно знакомы. Их дети ходили в один детский садик, потом учились в одном классе — 4 «А».

— Три девочки, три мальчика остались здесь, — отзывается Рита. Перечисляет на одном вдохе: — Аллочка Дудиева, Маша Урманова, Алана Доган, Асик Дзарасов, Сосик Бигонашвили и Георгий Худалов. Вместе с учительницей, с Розой Тимофеевной.

— Сармат! Ты что, ненормальный, что ли!

Шестилетний Сармат — сын Казбека выковырял из дверного проема пару кирпичей. Прячется за папу и смеется. У Сармата забинтована голова — шкодил, приложился.

— Балованный, — говорит Казбек.

В зале он оставил девятилетнего сына. Старшего, Заура, перекинул через окно, бабушка спаслась сама. А младший сын Аслан не вышел.

— У него осколочное ранение в спину, в шею, в голову. Он был мертвый. Или полумертвый, — Казбек снимает и надевает камуфляжную кепку. Говорит быстро и часто улыбается. Перекатывается с пятки на носок. Кажется, если он остановится, он упадет.

— 299-м номером шел — потом по генетике определили, что он.

После гибели Аслана у Казбека родились двое сыновей. Баловень Сармат, еще шестимесячный Артур ждет дома.

Муж Риты умер 18 лет назад. У Риты есть только школа.

— Знаете, Лена, в этой школе и ночью бывают. Со всего мира, со всей России. С детьми, с грудными. Делают с Краснодара круг, когда на море едут. Вот если посчитать, сколько человек в день бывает, сколько человек!

Из зала выглядывают женщины.

— Рит, мы пойдем. Тряпки я уберу под сейф.

— Мне ребенка кормить надо, не приготовлено вообще ничего.

— Рит, ты тоже иди, куда надо, а?

Рита не идет. Отдирает сорняки вдоль школьных стен, сметает листья. Порывается мести двор — Казбек останавливает ее, уговаривает, звонит другим родителям, и родители обещают прийти, принять вахту.

— Я думаю, настало то время, когда Бог должен себя проявить. Вот как было, как Дева Мария зачала Иисуса Христа, пусть вот такое опять проявится, — говорит Рита. — И именно из бесланских матерей! Почему нет, Казбек, а? Почему нет?

— У нас сохранились парты школьные, — говорит Казбек. — В надежном месте запрятаны. И есть такая идея. Класс мы хотим сделать. Рита говорит — давай сделаем класс, как он был. Вот зашел, посмотрел. Все же не восстановишь, а это можно.

Сон Казбека

Сон Риты

Двор между пятиэтажками 37 и 39 по Школьному переулку залит солнцем. Солнце весело отражается от саркофага, переходит через гаражи, не оставляет теней. Над двором стоит визг и крики. Носятся дети — 5–6 лет. Ватага малышей перекидывается палками, рубится на саблях, девочка висит на турнике вниз головой.

Посреди на скамеечках чинно сидят осетинские бабушки — красивые, в серьгах, с укладками. Обсуждаются блюда из требухи.

Девочка с пистолетом врезается в меня и бежит дальше.

— Мы их не воспитываем вообще. Совершенно, — говорит одна из бабушек. — Тут три года такая тишина стояла.

В этом дворе погибли 30 человек.

Посреди двора — хадзар, «осетинский дом» — длинный гараж со столами. Сейчас там поминки. Год назад Магомед Меликов вышел во двор и умер на пороге беседки. Просто остановилось сердце. Его сноха Марина в длинном черном платье ходит, прихрамывая, вдоль столов. Она учительница начальных классов. Ногу тогда собирали два месяца.

Дымит костер. На костре булькает «голова и шея» — зарезали бычка. Мужики поднимают, разливая на столы, водку и «кукурузный сок» — местную самогонку с запахом гари. Тосты имеют очередность. За «большого Бога» — первый. Заложников присоединили к седьмому тосту — про не вернувшихся с войны.

В двух домах нет ни одной квартиры, которую не коснулся бы теракт.

На лавочке курят мужики — Партизан Рамазанович Кодзаев, Руслан Гаппоев, Эльбрус Тохтиев, Таймураз Кониев.

Все они «бегали в школу» с началом штурма под двухсторонним огнем. Все вынесли не своих.

У Партизана Рамазановича погибла жена. Он живет в трехкомнатной квартире — один. Жена Руслана Гаппоева успела перед взрывом закрыть собой сыновей — «и ранен только один, взрослые уже лоси». Звали ее Наида, сначала хоронили ее ногу, потом — «ее всю». У Эльбруса сгорел сын — а жена «сошла с ума, ушла и забрала второго». «Пятнадцать лет, а был выше меня, да? Капитан волейбольной команды, а? Сейчас такой красивый был бы мальчик, а?» — спрашивает он Таймураза. Таймураз молчит. У Таймураза в школе было 11 родственников. Все остались живы.

— Какой двор был, какой! Русик с работы приходил, жене моей кричит: «Есть что кушать?» А она в ответ: «Заходи, разберемся!» Обедали друг у друга. Сейчас завидуют друг другу — у кого кто выжил. Ранило, но не убило. Получил квартиру или нет. У кого внуки родились.

— Политика сожрала наших детей. Наших сестер, мамок, жен.

Все двенадцать лет в хадзаре справляют только поминки. Свадьбы и рождения стараются отмечать по ресторанам — или в чужих дворах.

— Мои соседи получили по две, по три квартиры. Я живу — 18 квадратных метров жилплощадь. Они сначала сказали, что положена трехкомнатная. Сертификат в банке пустой, просроченный. А деньги с Москвы получили!

Владимир Томаев держит руки на коленях. Занавески в пол, серые обои, голые стены — ни картины, ни открытки, ничего. Квартира кажется нежилой.

— Недавно ходил в министерство строительства. А они говорят — денег нету на счете, как поступят, построим. Меня ничего не слушают. А договора у меня сейчас на руках. Вот договора!

Выкладывает документы.

Лали вносит чай.

На продавленном диване лежит обритая наголо девочка с небесной синевы глазами.

В 2009 году Владимир Томаев женился второй раз. Родилась Кристина. У Кристины эпилептические припадки, иногда поднимается температура до 39. Точного диагноза нет.

— Страшно было жениться. Не очень получилось, — говорит Владимир, ничуть не смущаясь сидящей рядом Лали. — Живем ради этой девушки. Ради девушки надо жить.

Квартиры «терактникам» пообещали сразу же. Закон, регламентирующий получение жилья, приняли только в 2011 году. На эти цели федеральное правительство выделило 1 миллиард 97 миллионов. 737 миллионов потратили, приобрели 580 квартир. Куда делось еще 360 миллионов, неизвестно. 280 семей остались без жилья. В администрации района спокойно поясняют — сумма пришла вся, миллиард рублей, но республиканский бюджет «занял» из этого миллиарда, а отдать не смог. Говорят еще, что Москва и Беслан рассчитывали квадратные метры по разным социальным нормам. Говорят: ведется переписка с Москвой, Москва пишет, что деньги все отправила и больше не планирует.

У Владимира погибших двое — жена и дочь. Зинаида и десятилетняя Мадина.

Владимир робко спрашивает, хочу ли я посмотреть кассету. Кассетами здесь называют то, что уже давно перенесли на диски и флешки. Они есть почти во всех семьях. Нарезка из детских фотографий, телевизионных репортажей и съемок похорон.

— Я при девушке кассету не смотрю, — говорит Владимир, оглядываясь на Кристину, но включает.

Мадина в красном платье с лукавыми глазами на свадьбе родственников. «Они добрые, хорошие…» — заминается, смеется. Видео обрывается, фотографии меняются быстро. «В костюме Снегурочки — это уже 2003 год», — Владимир спохватывается, включает перемотку. С экрана быстро мелькает страшное. «Это мы гроб опускаем. Это моя сестра. Это я крест целую».

Три девочки проходят через школьную калитку.

— Вот они идут в тот год. Красивые какие. А девочку за Мадиной видишь? Она тоже погибла, на пятом этаже жила.

— Это моя сестра? — говорит Кристина, родившаяся через шесть лет после смерти Мадины. — Папа, это моя сестра? Она?

Зину он нашел быстро. Говорит: «Зина была без черепа, грудь пробита, насквозь все было видно». Зина была на четвертом месяце беременности.

— А Мадину я перепутал с другой девочкой. И я похоронил соседскую девочку, Азу Гумецову. А потом через три месяца, когда ДНК сделали, моя девочка оказалась в Ростове. Потом выкопали обратно, Мадину с Ростова привезли.

Владимир прикладывает платок к совершенно сухим глазам.

— Когда сказали, что не свою дочь похоронил. Тогда знаешь как страшно было?

После того, что случилось, я не прихожу в себя. Посмотрите договора. Я сразу перееду, честно. Я не хочу здесь жить. Я с первых дней сказал, что жить невозможно, уйти куда-нибудь подальше. Чтоб я эту школу уже не видел. Прикрыли золотом — стало еще труднее. Не видно было с балкона — сейчас видно. Была бы у меня возможность, я бы снес все, честно говоря. Фотографии бы снес. Может быть, если бы я жил в другом месте, я бы отнесся по-другому, но мне сейчас очень трудно каждый день смотреть на эту школу.

А 1 сентября. Все идут — туда. Я пойду. Пойду, что делать, я пойду.

Сон Владимира

Первая кома Фатимы Дзгоевой продлилась 17 дней.

Ее младшая сестра Залина (8 лет, шла в третий класс) сгорела в спортзале. Залина была шустрее и всегда защищала Фатю. В спортзале говорила: не плачь, иначе убьют. Фатима говорит, что Зая не плакала, совсем не плакала, ни разу, но все равно умерла.

Фатиме повезло. Фатима оказалась снаружи — непонятно как. Осколок пробил правое полушарие. Когда Фатима очнулась, ее покрестили. Но пока лицо не размотали, родные не были уверены, что это она.

Череп восстановили из костного цемента, лоб прикрыла титановая пластина. Сначала Фатима говорила руками. Потом выучила слова. Научилась ходить.

Потом случился менингококковый энцефалит.

Вторую годовщину Фатима встретила в коме — 3,5 месяца.

— Фатя, как дела?

— Кучеряво!

Ей двадцать два года, но она выглядит на четырнадцать. На красной нитке болтается образок. Фатима хочет поставить Наташу Королеву и расстраивается, что нет интернета.

Сначала в квартире появились соски и блендер. Потом — ходунки. Потом — алфавит. Теперь квартира Фатимы переоборудована в тренажерный зал. Стенка, велотренажер, степперы для рук и ног, беговая дорожка, корректор осанки.

Три года назад позвонили из министерства образования. Попросили сдать ЕГЭ.

И Фатима ходила сдавать ЕГЭ. Сдала на 69 баллов по трем предметам.

После второй комы Фатиму оперировали в берлинской клинике Шарите. За правым ухом появился шунт. Через шунт из головы выводится лишняя жидкость.

Шунт начинается за ухом, идет под кожей и уходит в живот. Шунт требует обслуживания — раз в год Фатима должна попадать в Берлин.

Одна поездка в Германию — 17,5 тысячи евро. «Съездим и сразу начинаем просить». Чем дальше, тем просить сложнее.

В этом году поездка должна была состояться в мае. Сделали визу. Но денег не нашли.

Сейчас клапан шунта забился. Давление в голове растет, артериальное — падает, Фатиму трясет, ей больно, она не может спать.

Осетинские нейрохирурги в письменном виде от Фатимы отказались.

— Отказались, но говорят — оперируйтесь, меняйте шунт на российский. Мы спрашиваем — а гарантии дадите, что она останется жива? Они не дают, но рекомендуют. Это как?

Лана, тетя Фатимы, рассказывает, как заведующая отделением неврологии бесланского медцентра Фатима Казбековна Дзугаева сказала: «Как вы надоели с этой головой». Лана рассказывает (и просит не писать имя, хотя, конечно, надо), как республиканский министр назвал поездки в Германию «вашей прихотью». Тогда, год назад, Лана привела Фатиму в кабинет министра и пообещала оставить до вечера. Министр созвал совещание, деньги нашлись за две недели.

Но поездки к министрам Фатима переносит плохо.

— Мы продали все что могли, — говорит Лана. — Мы ничего не просили, пока было. Квартиру Фатину продали. У нас уже нет ничего.

Лана с ужасом говорит, что шланг шунта придется удлинять — Фатима растет.

Об остальном просить даже не имеет смысла. Все путевки обходят Фатиму — потому что с ней должна ехать Лана. А это две путевки, бюджету тяжело.

— Вот эти четыре угла — ее санаторий. Где этот ребенок встал на ноги сам благодаря тренажеру и пятому этажу. Двор — это санаторно-курортное лечение ее. Я прихожу к чиновникам, а они говорят: «Ну что вы еще от нас хотите». Как будто они ее на ноги подняли!

— Как будто они меня на ноги подняли, — говорит Фатима. Ей смешно.

— Она же здоровая девочка была! — Лана уже кричит воображаемым врачам и чиновникам. — Вы за все эти годы сами не позвонили, не поинтересовались, как она!

— Фатечка, что ли, умерла? Фатечка, что ли, умерла уже? — Фатя заходится смехом.

Близится полдень. В полдень Фате может стать нехорошо. Тогда приедет скорая и обезболит.

Фатима знает, кто из подруг по школе сгорел — а кто вышел замуж и родил ребенка. Про это она готова разговаривать часами. Девочка Мадина Токаева, которую оперировали вместе с Фатимой, вышла замуж и родила двух детей.

Спать Фатима может только с завязанными глазами. Фатима показывает мне свою повязку — плотную, белую. Мама Фатимы Жанна двенадцать лет спит рядом — и держит ее за руку. Говорит: «Я не прощу себе, если она перестанет дышать».

Фатима заглядывает в мою тетрадку. Жестом просит ручку.

— Не обводи, не порть, — предупреждает тетя.

Фатима аккуратно обводит свои слова — про «умерла уже».

Потом пишет рядом — «Девочка хочет жить».

Сон Фатимы

Дом сестер Эллы Кесаевой и Эммы Тагаевой от школы отделяет линия железной дороги.

Остро пахнет коровами. Есть и козы, и куры, и огород — здоровье очень важно. На кухне стынет осетинский пирог. Дом совсем не похож на центр сопротивления, но именно здесь находится основной генератор расследования бесланского теракта.

Они прошли 130 российских судов. В 2008-м отсюда ушли 43 килограмма документов в Страсбургский суд. Заявителей было 447 человек. Сейчас их 346. Сначала заявителями были родители несовершеннолетних детей, объясняет Эмма Тагаева. Теперь дети выросли.

— Мы здесь записывали их показания, расшифровывали, переводили. Каждый из них свидетельствовал по часу, по два. Потом еще много досылали — и материалов, и всего.

В 2012-м жалобу приняли, летом 2015-го — признали приемлемой. Ей назначен статус приоритетной.

Страсбургский суд будет выяснять, все ли сделало государство для предотвращения теракта, для минимизации потерь среди заложников, для объективного расследования причин трагедии и — главное — гибели людей.

Сережка — усыновленный Эммин сын — лежит на диване, вскидывается, прислушивается, снова засыпает.

Муж Эммы Руслан был убит 1 сентября. Два родных сына Эммы убиты два дня спустя. Алан и Аслан, 16 и 12 лет.

Дочка Эллы Зарина смогла выйти.

Теперь бывшая спальня сыновей превратилась то ли в кабинет, то ли в оперативный штаб. Книжные шкафы, папки от пола до потолка.

В прошлом году сестры подготовили плакат с обвинениями в адрес Путина. Фотографии обожженных тел. Плакат делали из ткани — не хотели, чтобы разорвали, готовили секретно. Эмма спрятала его под кофту. И пошла на бесланское 1 сентября.

— Но они знали. Почти сразу нас окружили. Я говорю: «Мы мешаем вам запускать ваши шары? Мы вам не мешаем. Мы рядом постоим».

Им скрутили руки. Их попросили отдать «плакат про президента». Им сказали, что они позорят пострадавших и устраивают цирк. Начальник РОВД Дулаев узнавал у них, спрашивали ли они разрешения, чтобы проводить акцию у школы.

— Мы в таком положении странном, — Эмма говорит мягко. — Погибли спецназовцы, погибли, да. Но это же не значит, что спецназ не виноват. Одна группа спасала, а другие же стреляли, стреляли из гранатометов по школе. И пожар тушили 2 часа 15 минут. Террористы заводили заложников в столовую, а по столовой стреляли из танков.

— Если наши мальчики выжили за три дня, они были живы, если они действительно погибли из-за штурма, почему мы должны все списать на террористов? — говорит Элла. — Закрыть глаза, уши? Моя девочка мне рассказывала, что перед штурмом они оба живы были. Эти люди, которые стреляли по школе, ведь служат сейчас, наверное. И живут припеваючи, убив столько детей. Может быть, совершили новые преступления, потому что безнаказанность порождает.

Эмма уходит укладывать Сережку. Элла говорит:

— Я знала, что Алан выбежал. Потом я свидетельские показания собирала в Страсбург. И вдруг я натыкаюсь на девочку, которая дает мне показания, что Алан выбежал и добежал до гаражей. Там узкий проход был, между гаражами, он там присел и сполз. И те, кто бежал, вынуждены были через него перескакивать. В него выстрелили оттудова. То есть оттуда стреляли, куда он бежал. Не в спину. Он был жив еще. Девочка взрослая была, она помнит. Она на него посмотрела, и он на нее посмотрел. А потом еще второй мальчик засвидетельствовал, что Алан был вне школы и живой. Мы же сами изучали его тело. Две ранки — в коленке, в животе. Пулевые, маленькие. На нем не было ни одного ожога, даже маленького. А потом мы получили экспертизу, что 60 % тела было обуглено, что отверстия в теле — от взрывов.

Пока вестей из Страсбурга нет[28].

— Я очень жду. Мы очень ждем. Может быть, станет полегче.

Сон Эллы

А перед терактом я вижу сон. Что я в маленьком автобусе еду вот по таким дорожкам горным. Поднимаюсь, поднимаюсь. Автобус, полный детей, и я тоже с ними. И вдруг я понимаю, что еду в село Лескен. У нас мальчики оттудова, у них там папа живет. Оно не совсем горное, но дорога высокая. И вдруг автобус падает в обрыв. И этот момент смерти я почувствовала. И я вскочила. Страшно! Я заскочила в ванну, открыла воду. Говорят, что сон надо выговаривать в воду, чтоб не сбылся. Потом, когда мы везли тело старшего туда, я это ощущение дороги четко помнила.

Пока Элла пересказывает свой сон, в соседнем здании идет бой. Федерация служебно-прикладной подготовки силовых структур «Контратака-9» проводит чемпионат мира. Уже второй год, именно в Беслане, в спорткомплексе, построенном после теракта.

Огромный портрет Путина с подписью — «Сильный президент, сильная страна». Растяжка — «Пусть детство, дружба, спорт и мир всегда шагают рядом».

По центру зала — ринг. Зал полон молодых веселых силовиков.

Борьба жестокая. Не борьба — набор приемов, захватов, ударов. Бьются без защиты. Пинают ногами в живот, бьют кулаками в лицо.

— Держи его, держи, — кричат мужчины по-осетински.

Кровь капает на ринг, девушка рядом визжит от восторга.

В зале много местных. Среди бесланской молодежи самое популярное развлечение — спорт. Среди спорта — борьба.

После пятого удара по голове раздается гонг. Судьи в белых рубашках делают отметки в блокнотах. В финальном поединке сходятся чеченский омоновец и офицер японской полиции. Долго катаются по ковру. Японец силится встать, хватает за ногу, но омоновец перехватывает японца за горло. Полицейский падает, и омоновец бьет по лицу, раз, другой.

— Мы хотим, чтобы Город Ангелов знал — мы рядом. И мы на его защите, — говорит мужчина в костюме, неудобно сидящем на его раскачанном теле. — Второй год проводим чемпионат здесь. Мы здесь были в 2004 году. Чтобы Город Ангелов понимал, что мы его не забываем, что мы рядом в любом случае.

Говоря про Город Ангелов, этот человек имеет в виду Беслан. Но Город Ангелов — другое. Так называется новое кладбище, появившееся в сентябре 2004-го.

— «Вы правда вот воду не пили?» «Вы правда там мочу пили?» Правда!

— Или: «Блин, вам столько льгот после этого. Везет». Ну что ты на это ответишь?

Лене Гайтовой двадцать четыре. Насте Туаевой — двадцать три.

Обе окончили московский ГУУ. Лена училась на госуправленца, Настя — на менеджера по туризму. Окончили в прошлом году. Родители обеих просили остаться в Москве. Обе вернулись в Беслан.

1 сентября 2004-го Лена шла в 6 «Б», Настя — в 6 «Г». В их параллели погибли 28 человек.

Они — лучшие подруги.

Мы ходим по владикавказской заброшенной стройке, захваченной псевдопанками. Само место называется — «Портал», а район имеет прозвище «сучье место» — вокруг три отделения полиции. Недостроенное здание разрисовано граффити сверху донизу. Во дворе много странных арт-объектов авторства местной молодежи: самодельная мебель, конь из ржавых шестерен, деревянные указатели с прибитым противогазом, шерстяные разноцветные нитки, растянутые между столбами.

Мне рассказывают, что заброшка принадлежала министерству культуры и должна была стать музеем современного искусства. Полиция была уже три раза, и неизвестно, сколько просуществует это место.

— Тут спокойно, — говорит Лена. — Подольше бы.

Девочки здесь — постоянные гостьи.

Еще девчонки ходят на кладбище.

— Там тоже спокойно. На камень сядешь, он теплый.

— Так же и в школе.

— Да. Ты придешь, сядешь. Причем первое время, когда туда заходишь, ты заходил именно на свое место.

— Вот все равно, что бы ты ни делал, это, наверное, защитный механизм, все равно забываются какие-то подробности.

— Ну, запахи не забываются, — говорит Лена.

— Запахи — нет. Причем даже не то, что ты почувствуешь этот запах где-то. Он в носу возникает.

— У меня осенью такие запахи бывают.

— Ой, запахло терактом в школе.

— Только, наверное, сейчас приходит осознание, что, блин, произошло. А тогда в двенадцать, тринадцать, четырнадцать — мне было настолько эгоистически все равно, — говорит Лена. — Наверное, потому что теперь уже тот возраст, когда мы сами можем мамами стать.

— Если, конечно, человек познал… Когда тринадцатилетними детьми… Помню, мама говорит: «Вот сегодня похороны Агунды Гацаловой. Пошли». И, типа, ведут на похороны. В тринадцать лет! Я сейчас не хожу на похороны. А тогда ходила. Или ты сидишь возле телевизора и ждешь, пока найдется твоя другая одноклассница. И я надеялась, что ее найдут. Я уверена была, что вот, ну, их найдут живыми. Просто они где-то в больнице, просто они вот… Ну.

— Некоторых очень долго искали. Вот Азу Гумецову вообще в декабре хоронили же.

Девочки рассказывают, что дети боялись расстроить родителей снаружи. Что дома — за теракт — попадет. Думали, что сказать, когда их отпустят.

— А еще обувь… Все же сняли обувь. И я очень боялась, что нас сейчас выпустят и я по камням пойду босиком. Меня почему-то это очень волновало.

— А у нас еще сосед… Ну, небогатая семья, ему новые туфли купили к Первому сентября, и он их так и не снял. Он, бедный, мучился, но он их не снял. Но он тоже погиб.

— Дети помогали друг другу. Финик делили ногтями на сто частей. Знаешь ты его, не знаешь — ты ему помогаешь. Тебя просят что-то ему взять, или — «поменяйся со мной местами — я теперь ноги вытяну, посижу». Взрослые же нет, взрослые могли сказать: «Я тут сижу» или «Тут сидит мой ребенок. Отойди». Они осознавали, что происходит, они знали, что это очень-очень плохо, что это хорошим не закончится, и они пытались, наверное, защитить своего ребенка. А мы, так как мы не понимали, что это, мы пытались успокоить друг друга, типа: «Нормально сейчас все будет».

— Хотя первый день, когда бомбу задеваешь, все: «Осторожней-осторожней! Может взорваться!» На третий день уже все ходили, бились…

— Головами, ногами о бомбу, уже всем было все равно, и все молчали, ждали только, как разрешится. Я про то, что взрослые кто-то там… У девочки вот, у Розитиной сестры, у нее был пиджак, и она его тоже намочила, и чья-то мама, ну, взрослая женщина, отобрала этот пиджак. А у меня был случай, что передавали ватку с нашатырем намоченную. И ее передавали, и я ее понюхала, и в этот момент у меня тоже она забрала, сказала: «Это моим детям».

— А еще мы говорили: «Вот мы выйдем, мы устроим пир только из воды. Вот, разную воду поставим».

— Да. И кто какой сок любит.

Старшая сестра Насти Лена сидела в зале с ней рядом. Она выжила и выучилась на экономиста. Сейчас пишет диссертацию по социальной психологии и красит волосы в безумные цвета.

Старший брат Лены Алан после первого взрыва выбежал из спортзала. И вернулся. Выбежал. Опять вернулся. «Он 5–6 раз вылезал и залезал. Ему уже силовики кричали: беги сюда. Он возвращался в спортзал». Пуля 18-го калибра в спину. «Я не знаю, кто выпустил. Это уже не понять».

Сама Лена вывела из спортзала девочку лет пяти. «Она сама прицепилась. Я так и не знаю, кто она. Были мысли на одну. Но мы потом не узнали друг друга».

Выбредаем к пианино. Когда-нибудь тут будут ярмарки, но пока вокруг — необжитое бетонное пространство.

Настя очень застенчивая. Настя оглядывается — никого нет, берет несколько аккордов и поет свою песню — про часы одноклассницы Эммы.

— Время лечит, время лечит, время лечит, время, — напевает Настя нежным голосом. — Время лечит, время лечит, время лечит, время лечит — кого? Кого исцелило, кого? Кого пощадило, кого?

Сон Лены

Вот это напряжение во сне, когда ты чувствуешь, как ты реально прячешься. А идут три мужика, спереди один весь в камуфляже с автоматом, в маске, а другие были просто бородатые, но без масок. И вот они приближаются к краю кровати, а я лежу… То есть они меня в любом случае видят, так же как и я. Но я так пряталась.

И вот они только дошли до конца кровати, бабушка меня будит. Ну как бы я встала, взяла свой букет, оделась и пошла.

У Милены Доган день рождения. Ей тринадцать. В гостях — шестнадцать детей. На двери разноцветными ручками написан список, напротив каждого имени — аккуратные плюсики, на дверных ручках — вырезанные сердечки из бумаги.

Сама Милена в розовом платье с блестящим поясом в тон. Милена ведет репортажи на школьном телевидении и знает толк в красоте.

Гости бесятся. Даниил прыгает на мячике. Заур читает стихотворение про ишака, который пошел купаться. Требуются батарейки, большие, три, сейчас. Требуется опробовать голубую расческу в виде ангела.

Под потолком — красиво сгруппированные шары. Квартиру Милена украшала самостоятельно.

На пианино — вырезанная и раскрашенная бумажная гирлянда. Гирлянда идет под портрет старшей сестры Милены — Аланы. Алане девять лет.

Младшая Милена переросла Алану на четыре года.

— Счастье — оно иллюзорно, горе реально — вот оно. Счастье, оно было — и все, — говорит Анета, мама Милены и Аланы. Говорит негромко — на кухне продолжается праздник. — Миром правит злоба. Я не вижу в мире разумности, если честно.

В спортзале они были втроем. Милене был год, Алане — девять. 2 сентября боевики разрешили Руслану Аушеву[29] вывести из школы женщин с грудными детьми.

Анета просила боевиков разрешить, чтобы Алана вынесла Милену.

Они не разрешили.

И Анета понесла Милену сама.

Алана осталась в спортзале. Она погибла.

— Если бы варианты были. Вот стенка, видишь? Головой об стенку вот так билась, чтоб не думать.

Анета утирает слезы ребром ладони.

— У меня есть другой ребенок, который хочет меня здесь. Пытаешься приспособиться, и не получается. Ничем не хочешь заниматься, кроме памяти. И это ощущение, что, если ты забудешь, ты предаешь. Мы все живем две жизни, и нас не хватает ни на одну.

— Многие родили после этого или усыновили, а мне немыслимо. Нужно давать позитив, любовь. Я не могу. Немыслимо. Что-то недавно Миленка начудила, я радовалась. А она говорит: «Мама, а ты же мне вообще в детстве не радовалась, ты все время плакала». «Ты помнишь?» — говорю. «Да. Мне так хотелось, чтоб ты мне радовалась». А я не могла радоваться ребенку своему.

Под фото Аланы — вырезанная цитата Зигмунда Фрейда: «Острая скорбь после утраты собственного ребенка сотрется, однако мы остаемся безутешны и никогда не сможем подобрать замену. Все, что станет на опустевшее место, даже если сумеет его заполнить, останется чем-то иным. Так и должно быть. Это единственный способ продлить любовь, от которой мы не желаем отречься».

Анета говорит, что Милена внимательно смотрит все сюжеты о школе.

Но за эти двенадцать лет разговор про три дня, которые определили их жизнь, пока не произошел.

— Она пока не хочет. Она не подошла, не спросила — мама, как все было? Она еще не готова. Еще пока нет.