Моя любимая страна

С Аней мы познакомились в лесбийском клубе — тогда они еще были в Москве. Это был мой второй поход в этот клуб. Я недавно осознала себя лесбиянкой, влюбилась, призналась, меня отвергли, я плакала и гуглила, как выздороветь от лесбиянства. Выяснилось, что никак. Слез хватило на неделю и два дня. Я собралась с силами и решила налаживать быт — как налаживают быт колясочники, глухие, диабетики, больные ВИЧ. Мне нужно было научиться быть лесбиянкой. С этой целью я пошла в клуб.

Мы смотрели Lost and Delirious[19], потом была дискуссия. После дискуссии играли в игру — каждой присваивался номер, и на бумажке надо было писать номера понравившихся тебе женщин. Если номера совпадали, клуб обещал прислать телефоны друг друга. Мне ничего не прислали.

Как-то оказалось, что мы вместе с Аней идем до метро. Говорили про политику. Аня была очевидно старше, но задавала очень наивные вопросы. Мне казалось, что она так надо мной подшучивает, я все больше хмурилась. В вагон зашли молча. Через пару станций Ане пора было выходить, она вышла на платформу и крикнула — дай телефон! Я крикнула цифры. Она написала смс. Я ответила.

Мы быстро съехались. Это были первые мои серьезные отношения. Было смешно. Я вставала на два часа раньше, чтобы выгладить ей рубашку и приготовить ей яйца пашот с голландским соусом. Через месяц выяснилось, что она ходит в мятом и любит макароны с сосиской. Аня бесконечно покупала дешевые продукты, а также стирала, сушила и складывала пакеты. Она была старше меня и запомнила не только 90-е (бандитизм, нищета, ужас перед будущим), но и 80-е (дефицит всего, карточки на продукты, предчувствие развала страны).

Мы жили бедно, снимали угол в однокомнатной квартире. Потом редакция прибавила мне зарплату и мы стали снимать однокомнатную квартиру сами. В выходные спали и смотрели кино. Иногда ездили в парк. Иногда — если лето и есть силы — ездили в маленькие подмосковные города. В одном из этих городов я увидела картину с сиренью, и Аня мне ее купила. Мы повесили сирень над кроватью.

У Ани смуглая кожа, выжженная солнцем, и карие смеющиеся глаза, передние зубы домиком. Синий любимый свитер, серый от времени. Четыре высших образования — физмат, перевод, экономическое и юридическое. Работает нефтегазовым аналитиком. Однажды синей зимой я проснулась и подумала, что у меня болит живот. Я никак не могла понять, где болит. Я лежала на спине, водила руками по телу и вдруг поняла, что люблю Аню очень сильно, всем телом, по-настоящему. С этого дня я стала думать про будущее. Я стала думать, что у нас будут дети.

14 февраля Альфа-банк объявил, что поможет всем влюбленным обрести свой дом. Больше неважно, заключен ли брак — пары могут взять совместную ипотеку под хороший процент. Я узнала об этом на работе, от всплывающей рекламы. Тут же набрала банк и спросила — правда? Правда. Меня спросили — сколько у вас отношения, я сказала — полтора года. Ого — удивилась девушка — и вы уже готовы покупать недвижимость? Да, — сказала я, — мы очень любим друг друга. Давайте я вас запишу к менеджеру, сделаем предварительный расчет, — сказала девушка. — Нужны ваши имена. И я сказала наши имена. И девушка сказала — нет, ничего не получится. Пара — это мужчина и женщина, а не как у вас. Такая политика банка. Пока я думала, что говорить, она повесила трубку.

Я не поверила. Я позвонила в другие банки. Мне было так странно, что я даже не подумала выйти в коридор. Я звонила из общего кабинета. Я чувствовала, что я падаю. Я говорила — мы обе работаем, у нас высшее образование, мы живем вместе, и мне отвечали — это неважно, неважно, до свидания. Один банк сказал — 18,9 %. Я спросила — сколько? И мужчина сказал — а вас больше никто не будет рассматривать, сами же понимаете.

Дальше я читала про брак и про права, которые дает брак. Дальше я читала про браки в других странах и как эти страны решили, что браки можно всем. Я читала про ЛГБТ-активизм и гуглила про ЛГБТ-активистов в России, и они казались мне некрасивыми, невежливыми, сумасшедшими. Дальше я еще год ныла своей лучшей подруге, что в России плохие ЛГБТ-активисты и они плохо защищают мои права. Подруга молчала. Мне становилось стыдно, все стыднее и стыднее, но я не могла объяснить, откуда берется стыд.

Через год, на 14 февраля, я и Аня сидели в кафе. Я хотела сказать, что люблю ее. Вместо этого я сказала — Аня, знаешь, мы должны идти на гей-парад. Аня сказала — я тоже про это думала, да, мы должны.

Гей-парады тогда проходили так. Активисты — их было не больше десяти — выходили в центр Москвы и поднимали радужные флаги. Их били националисты, казаки и православные, которые приходили в заранее объявленное ЛГБТ-активистами место. Менты ждали, когда активистов изобьют, и задерживали их — избитых, не избивавших. Журналисты снимали и смеялись. Я уже была на гей-параде как журналистка. Сходить на гей-парад для журналиста значило хорошо повеселиться.

Я и Аня пошли на гей-парад. На радужном флаге мы написали — ненавидеть скучно. Мы развернули флаг и простояли десять секунд. Меня ударили в висок. Аню задержали. Я оказалась в больнице и начала терять слух. Журналисты звонили за комментариями. Им было смешно, когда бьют геев, но оказалось не смешно, когда бьют коллегу — такую же, как они.

Мы выходили на гей-парады каждый год. Нас били, затем задерживали. Однажды на мне разорвали платье — и я стояла голая посреди Москвы. Я подружилась с ЛГБТ-активистами — они оказались совсем не сумасшедшие, просто очень уставшие.

Потом Госдума решила принять закон о пропаганде гомосексуализма. В нем было написано, что мы — социально неравноценные. Что я — социально неравноценная. Я решила, что больше не хочу стоять с плакатом и флагом. Я сказала, что пойду к Госдуме целоваться с Аней. И позвала туда всех, кто тоже хочет целоваться.

Дней поцелуев было четыре. Нас били и задерживали, били и задерживали. Православные активисты приносили мочу и тухлые яйца, забрасывали нас говном. Приводили своих детей, чтоб они били нас. От детей нельзя отбиваться, они маленькие, им можно навредить. Госдума приняла этот закон[20].

Когда Россия принимала Олимпиаду[21], я решила выйти на Красную площадь и спеть гимн России с радужным флагом. Меня и всех, кто пришел со мной, задержали и избили в отделе полиции. Мент плюнул мне в лицо. Я вытерлась ладонью, вытерла ладонь о штаны. Слюни мента на моих штанах, ничего себе, — и я рассмеялась.

Много чего еще было.

Все это время Аня была рядом со мной. А я была рядом с ней. У нас заканчивались силы, но мы не понимали этого. И однажды силы закончились совсем. И мы перестали друг друга любить.

Я почувствовала это, потому что в животе — там, где раньше была любовь, — стало пусто. Мы прожили вместе еще немного. Потом Аня ушла. Так моей любви не стало, и наших будущих детей не стало, а бороться за общее счастье я не хотела. Я перестала быть активисткой. Теперь били и задерживали не меня. Убивали не меня.

Я думала — на что я потратила свою любовь?

А на что тратится любовь? Она горит и горит, пока не погаснет. Иногда ей удается осветить кусочек жизни — например, ветку сирени, и жизнь выходит из темноты, оказывается цветной. Но потом темнота возвращается.

С любовью и скорбью

2 февраля 2019 года

В Ильском выпал пушистый снег. Белым обведена каждая линия — и каждая ветка, и остов автобуса без колес, и зеленый забор, и вишневые деревца в кругляшах шин, и киоск «Живые цветы».

По улицам течет вода — потоками, собирается в озера, уходит в канавы и арыки. Канавы вырыты вдоль всех улиц. Через них перепрыгивают собаки, перелетают дети, женщины обходят по мостикам, но рвы и запруды не вмещают все, и вода продолжает течь.

70-летнего Владимира Дубенцова и 64-летнего Николая Галдина нашли вечером 10 января. Следов у их дома не появлялось два дня. И еще было тихо.

— Пришел с работы. Тишина такая нездоровая. Глянул через забор — замок не висит на двери. Они ж всегда уходили, все закрывали. Нашли телефон сестры. Она говорит — я не в курсе, где они. Вот были б нормальные люди, со всеми б общались — раньше бы кинулись, что их нету. А так никого не беспокоят — и слава богу. Приехал ее муж, говорит — я сам не пойду во двор. Ну, пошли. Запах гари такой стоял. Поджечь, видать, пытались. Хорошо, не загорелись, соседям бы досталось. Вызвали милицию.

Один лежал прямо возле порога — Коля. Дальше заходить не стали, ничего трогать не стали. Понятно уже было все.

Улица Пролетарская, где произошло убийство, не такая уж и короткая. Но ее пересекает трасса — от Краснодара до Новороссийска. И десять домов живут как бы отдельно. Гул машин сливается с журчанием воды (ее тут особенно много), и кажется, что море рядом.

Дом Дубенцова — самый бедный на улице. Кирпич, покрытый охристой краской, деревянный чердак, пятна по фасаду, окна затянуты пленкой. Из будки выглядывает черно-белый щенок. У зеленого, много раз перекрашенного забора навален земельный вал — старики спасались от воды. Несколько лет назад все соседи подняли свои участки — и вода потоками стекается сюда.

Канавку у дома прочищает сосед — Эдик Горбенко. Ковыряет в воде длинной мотыгой.

— Все очень сильно расстроились, что их убили! Так расстроились, что не знаем, куда от радости деваться!

Смеется через слово. Перечисляет жалобы.

— Во-первых, они гвозди на дорогу кидали. Лили воду на забор. Постоянные скандалы, все соседи плохие, все женщины — бляди. Мою жену встречал Коля, сожитель этого Вовы, — «сука, проститутка, домой пришла!» Мои дети с самого детства знали, кто такие голубые и чем они занимаются! То есть о чем это говорит? Они этого не скрывали абсолютно. Поэтому то, что их убили, очень даже не удивительно. А если б мы их хотели убить, мы б им просто водку отравили б и все! Я так и милиции сказал!

Соседка Татьяна Никаноровна Харченко («Лучше Николаевна, — поправляет. — Всю жизнь заведующая в детском саду, дети только так и выговаривают»): «Как у людей может рука подняться насмерть убить? Я еще понимаю — подрались. Но насмерть? Не знаю».

— Да не особо Володя с кем общался. Тут Петрова Надя жила, дружили они, но она умерла уже, больше года тому назад. Приходил частенько ко мне посоветоваться. Че-нибудь с соседями поссорятся — и поделиться как бы. Я говорю — надо ж. Такая жизнь незавидная и такой смертью умереть.

Ее правнучка Эвелина крутится вокруг. Она — из тех детей, с которыми у погибших стариков была война. Ничуть не смущаясь бабушки, рассказывает, как минировали им двор.

— Трубки знаете такие? Из них салюты вылетают. И мы из них бомбочки делали. Кирилл им еще всякий мусор подкидывал, орехи между досок пихал.

Перечисляет хронологию боевых действий: «Этим летом было и прошлым, и позапрошлым». «А зачем?» — спрашиваю. «Делать нечего, вот и все!»

— Вот поймать и дать по шее! — ворчит бабушка.

— Да ладно, ба! Ты и не ругалась!

Ее одиннадцатилетний брат сидит в соседней комнате и, обняв, греет китайскую хохлатую собачку. «Кожа как у человека».

Биографию Владимира и Николая приходится восстанавливать буквально по кусочкам, и она получается совсем скупой.

Мама Владимира — Евдокия Никитична — воевала в Японскую войну. «В 45-м году ее призвали. Они жили тогда на Дальнем Востоке. Служила в Морфлоте радисткой. Воевала, их корабль был в боевых действиях. Так что она как участница Великой Отечественной, только не с немцами, а именно там. Японцы ж тоже на нас напали», — говорит двоюродная сестра Владимира Елена.

Отец Владимира погиб до его рождения. Был военным. На Кубань Владимир приехал с мамой и отчимом — тоже ветераном войны. Здесь же окончил педуниверситет. Работал в начальных школах Ильского и соседней станицы[22] Северская. В сорок два года получил инвалидность по общему заболеванию.

Все (абсолютно все) соседи уверены, что общее это заболевание было — психиатрия. «Они оба со справками». Называли и диагнозы. Это окажется неправдой. Владимир действительно покупал рецептурные лекарства, «но ничего особенного», говорят провизоры.

Еще покупал кости — на бульон и для собак. Жил очень бедно и жаловался на бедность.

С Николаем познакомился через газету «Околица».

— Я эту газету сама выписывала и постоянно видела — «Ищу мужчину для совместной жизни, чтоб не пьющий, не судимый, пропишу», — говорит его соседка Валентина Васильевна. — Ему нужна помощь по двору, а баба на что ему? Бабы ему не нужны. Вот и появился этот Коля.

Про Николая известно еще меньше. Из станицы Канеловской. Упоминал станицу Медведовская — «то ли жил там, то ли родственники его». Работал на фуре, работал охранником, вышел на пенсию.

Съехались десять лет назад. Больше не расставались.

Отношений не скрывали. «Целовались-миловались». Организовали общий быт: Владимир ходил за продуктами и по делам, Николай работал на участке.

Все соседи в очередь упоминают, что каждое утро Николай подметал улицу возле их дома. «Чистота у них стояла невероятная». Жили замкнуто, очень осторожничали.

А в последние пять лет развернулась война с соседями. Воевали слаженно. «Начинаешь с Колей ругаться — он сразу Володю подключает, а тот кричит на всю улицу». Друг за друга старики стояли горой.

Еще бились с поселковой администрацией. «Администрация, ЖКХ, поссовет, милиция». Владимир, вооружившись законами, писал жалобы и требовал положенных льгот и помощи. Установить бак, установить счетчики, выкопать канаву. Не раз к дому выезжал и глава. «Права свои знал, заставлял работать».

Меньше всего станица готова простить старикам попытку встать в очередь на получение жилья. «Перебирали!» «Мы им комнату предлагали, еще когда мама Владимира жива была! — говорит квартальная Алевтина Павловна Кокорева. — Ну да, удобства на этаже, но у нас и учителя так не живут. Отказывались!»

По обмолвкам понятно, что Владимира подтравливали давно. «Те дети, которые писали на заборе, выросли уже». Писали: «Забор зеленый, а хозяин — голубой». Несколько раз и били.

Упоминают и конфликт с казаками[23] — Владимир, как сын ветеранов, хотел присоединиться к шествию на 9 Мая, а казаки не пустили, «объяснили, что не считают его мужчиной». (Казаки решительно отрицают — «наговаривают на нас».)

Все, кто говорят про травлю, просят не писать их имен. Но стыдным, подлежащим сокрытию фактом им кажется не то, что стариков травили, не то, что стариков убили, — а что «такие» старики вообще жили в их станице, на их улице. Травля как бы подтверждает их «особенность» и поэтому не должна упоминаться никак. «Зря вы вообще приехали про такое писать».

Сестра Владимира Елена работает фельдшером на скорой. Она отказалась от личной встречи: «Я не хочу говорить об этом, пока очень тяжело». С ее слов, Николая она знала как квартиранта и «вообще с ним не общалась, он меня не интересовал». Спрашиваю, как ей живется — здесь. «Я народ весь знаю, все знают, что это мой брат. Все люди привыкли, что он со странностями. Все с сочувствием, с сожалением».

Травлю сестра отрицает: «Неужели бы он мне не сказал».

Старший следователь Виктор Финько Северского СК говорит, что версия гомофобии — одна из самых приоритетных. Оптимистичен: «Раскроем, куда мы денемся».

В ильском отделе полиции организован круглосуточный штаб. Замначальника отдела признается, что выявили и допросили уже всех станичных геев.

Говорит с усмешкой: «Даже не знал, что у нас в станице их столько. И такого возраста».

Убийство описывает так: «Человек взял палку и бил, пробивал башку, ну и еще куда-то попадал, конечно. Предположительно один». Потом попытался поджечь дом. «Может, мужчину не поделили?» — полицейский смеется.

Денег — а старики только что получили пенсию — убийца не взял, из дома ничего не пропало.

На прошлой неделе с отделом связались полицейские из Краснодара: 12 января на берегу реки нашли тело мужчины в одеяле, выяснилось, тоже гей.

«Пидоров начали убивать», — говорит полицейский и извиняется за слово «пидор».

Свое расследование начала и местная молодежь — из любопытства. «Мы проверяли тех, на кого думали, кто сидел, прежде всего. Но по ходу это не они, все глухо бухали в этот день». Развлечения тут простые: подраться стенкой на стенку с ребятами из Северской («вот и сегодня едут нас побить»), бар «Три семерки», клуб. Еще можно «дрифтить» — кататься на скорости по станице и курить кальян. С их слов, в станице нет ни неонацистов, ни каких-то отчетливых молодежных движений. Про пожилых геев не знали — «а то сами попинали бы».

Атаман Виктор Николаевич Пикалов подтверждает: «У нас ни готов, ни эмо». «Мы здесь живем совсем по другим законам». «Чеченцы недавно приезжали парней наших бить — за дело, так я в Краснодар упреждающе ездил, с диаспорой разговаривал. Говорю: вы же со стволами на разборки ездите, что, стрелять из-за двух идиотов? Так мы их сами уже наказали».

Расстраивается, что мы не застали казачий бал.

Убитых (точнее, убитого Владимира) он знал, приезжал по жалобам. «Ну слышал я про него. Но я, пока не увижу, не поверю. Два раза ночью туда приезжал, им участок затапливало. Говорю: делайте дренажи. Второго видел — то ли квартирант, то ли помощник. А год назад Владимир попросил, чтобы на кладбище место осталось для него, рядом с мамой. Я пообещал посодействовать». — «Он волновался, когда спрашивал?» — «Нет, что вы. Абсолютно бытовой был разговор».

Темнотища. Атаман выстраивает перед администрацией трех казаков. Среда, четверг, пятница, суббота — казачий патруль объезжает станицу. Вылавливают малолеток — по кубанскому закону все несовершеннолетние должны уйти с улицы до 22. Зачитывает приказ: патрулирование улиц, проверка объектов. Грузимся в две машины, атаман велит не пристегиваться — «со мной не нужно». Но едем мы совсем не по маршруту.

По дороге атаман бесконечно говорит, как повезло с главой — «в ногу идем», обращает внимание, что хоть по ильским улицам и течет вода, но абсолютно чистая.

Заезжают в «неблагополучную семью», долго стоят у ворот, орут: «Хозяин!» Маленькая женщина с голыми ногами выходит в снег. Возмущается, что ее семья приписана к неблагополучным. Ее избил муж, она «по глупости» позвонила в полицию. Когда было?

— Летом еще.

— А что в милицию звонила? Звонила бы напрямую мне, — говорит атаман.

За ней выходит пацан лет одиннадцати. Мама и атаман хором кричат:

— Иди в дом!

Зачем-то заезжаем в бывшее заводское общежитие. Атаман стучит в комнату, заглядывает в дверь, захлопывает. Кричит: «Оденьтесь, у нас гости».

Выходит парень в черном свитере, очень перепуганный.

— Почему курят на этаже? — выговаривает ему атаман. — А на втором этаже — дебоши?

Парень провожает казаков до выхода.

— Тоже говорили про него, — объясняет атаман. — Но сейчас — своими глазами. Парень голый на его кровати лежал. Я дверь открыл — он метнулся за шкаф.

— И что?

— А ничего. Руки ему больше не подам. А так его дело! Демократия эта.

Показав живых геев и свое «разумное» к ним отношение, казаки везут нас посмотреть армейский бой: дети выворачивают друг другу руки, бросают на маты, работают ногами. Дальше едем в лес: купальня, квадрат холодной бирюзовой воды.

— А там дальше на горе — кришнаиты сидят. А еще дальше — эти, ведруссы, анастасиевцы, сектанты. В лес людей не пускали. Я им сказал: я ваше поселение окружу, и вы в нашу станицу не зайдете.

На следующее утро двор убитых завален вещами: узлы с одеждой, книжки, чемоданы, изношенные ботинки, банки, жалкие остатки жизни. Щенок, что-то поняв, начинает выть.

Из соседней калитки осторожно выглядывает женщина — и тоже воет. Накануне полицейские забрали ее сына Александра, 53 лет. Самой Валентине Васильевне Пантелеенко 82 года, ей очень страшно.

— Мы уже всех боимся! Я расстроенная, всю ночь не сплю сегодня. Мы туда и не ходим. Не общаемся никогда! Что мы там знаем? А теперь его с одиннадцатого числа таскают и с работы снимают! У него и гепатит С, и артроз. Он в Афипской на плитке грузчиком работает. Вечером приехали гурьбой оттуда. Потом оружие искали, с понятыми! А вчера приехал с работы, голодный, ничего не ел. И приехали, опять забрали. В Северскую звоню — «Он у нас. За хулиганство мы его посадили». Наверное, возмущался. Сегодня суд. Какой ему суд! Он работает! Он мухи не обидел. «Ты скрываешь», и угрожают! Мы, говорят, тебя самого посадим в камеру к петухам, там тебе будет! Как быть, как быть, чего они трогают его!

На Пролетарской улице живут двое отсидевших, среди них пока и ищут убийцу. Александра Пантелеенко сажали еще в 2000-м по наркостатье — и выпустили через два года. Незадолго до этого он потерял глаз, второй почти не видит.

Их дом — совсем бедный, Валентина Васильевна режет хлеб к чаю, плачет. Выдыхает и заводит заново:

— На таблетках на одних держится, ревматоидный артрит, а теперь не дают и пенсию. Идите оформляйте группу. А тут не дают группу! Пока пьет таблетки, вроде работает. Дома ночует всегда. Ни с кем не общается, у него даже бабы нету — живет со мной. Он боится сам темноты этой! Как пришел милиционер, рассказал. Так Саша включил свет во дворе, и всю ночь свет горел. Мне кричит: «Ты замыкайся!»

Звонит в полицию: «Вы хоть не бейте там его! Он мне стирает, горшок мне выносит! Я старая!»

Александра Пантелеенко отпускают через три дня. Говорит, что не били, но «почти до этого дошло».

«Говорят — признавайся! А в чем я признаюсь?» Боится, что уволят, боится, что «слухи пойдут», просит четко отделить себя от убитых.

— Я живу один, нет жены и детей, но я к этому стремлюсь. Я не такой!

В последние годы старики выходили «в люди» только на похороны. «Ну то есть Вова ходил, Коля нет. Кто умер — Вова идет всегда. А во сколько времени, а когда, а какого числа — уточняет, чтоб не пропустить. Сядет — хоть поест нормально, полноценно поест. И домой еще пакет набирал. Того-сего, пирожков. Покормить же друга надо! Мужики… что они там друг другу готовят».

— А тринадцатого шла на базар и смотрю, калитка их перевязана полотенцем — значит, уже похоронили. У нас так — выносят покойника, последний человек вышел со двора и перевязывает. И потом любой человек может развязать полотенце и забрать. Богатые перевязывают богатым полотенцем, махровым, а бедные — подешевле. Кто чем располагает. У этих было в полосочку махровое какое-то. Белая чи зеленая полоска.

Похоронили только Владимира. Тело Николая до сих пор лежит в районном морге. Сестра Владимира говорит, что хотела «и этого тоже забрать, все человек», но потеряла паспорт. Теперь полиция ищет его родственников.

Вместе стариков не похоронят.

Татьяна Никаноровна говорит, что это правильно.

— Я в Черноморке мужа похоронила, дедушку своего — потому что там его жена первая лежит, сын его. И я так подумала… Это законно — его там похоронить. Мы прожили девятнадцать лет и не расписаны были. То есть друг другу никто. В глазах людей.

Весной, два года как в апреле умер. И умер так странно! В афипской лежал больнице. Я утром приезжаю, и врач пришла, а он говорит: «Cлушайте. Выпишите меня, я так хочу домой! Я дома буду козье молочко есть, спать нормально, а здесь я ни кушать, ни спать не могу». Она говорит — а я не возражаю! И выписывает его. Я звоню его брату в Краснодар меньшему — отвези нас домой! И вот на каталке его вывезли, посадили в машину. Я села на заднее сиденье, рядом с ним. Брат повернется. Говорит — слушай, что-то не похоже. Чи живой, чи нет. Я говорю: да, наверное, спит. Он опять повернется: слушай, может, скорую вызовем? Заехали в ильскую больницу, вышел врач. Послушал его и говорит: он мертв.

А он как положил мне на плечо голову, так на плече у меня и умер.

Егор Матвеевич. Скучаю! Он неплохой был дедушка. Внимательный. Я чувствовала, что мужик в доме. Где-то что-то пойдет сделает. Я чувствовала, что я не одна. Страшно одной. Важно, когда любишь.

В Ильском три кладбища: старое, новое и новейшее. Владимир лежит на новом. И это хорошо, потому что новейшее залито водой, — а тут просто жирная глина. Рядом могила его мамы, Евдокии Никитичны, ее портрет — очень твердый взгляд, сжатые губы. Я вспоминаю, что она пережила войну. На портрет Владимира нанесло снега, видно только глаза. Счищаю снег ладонью. Здесь ему лет сорок. Тот же взгляд, пытается улыбнуться, но улыбки не выходит, подбородок поджат.

На венке написано — «С любовью и скорбью».

За кладбищем пасутся лошади, течет вода.

Когда подписывался номер, стало известно, что предполагаемый убийца арестован, ему предъявлено обвинение. Это 23-летний Александр Фет-Оглы, житель Ильского. Был судим за квартирную кражу, отбывал обязательные работы в поселковой администрации («деревья на кладбище пилил») и остался там разнорабочим. Участвовал в жизни местного казачества. Атаман Пикалов говорит, что в казачестве состоял его отец, а «этого в наших списках нет». Александра хвалили в местной прессе — вместе с другими казаками он ездил ликвидировать последствия наводнения в Крымске. В последнее время хотел уйти служить по контракту, и, по некоторым данным, его служба должна была начаться 1 февраля. Накануне он был арестован.

Фет-Оглы дал признательные показания. По его версии, он выпивал вместе со стариками, они к нему пристали, а он отбивался. «Как будто бы перестарался», — комментируют полицейские.