Моя любимая страна

Я не помню себя младенцем, помню себя лет с четырех, может быть, с трех. Помню силуэты, наклонявшиеся надо мной, — или мне кажется, что помню. Помню свою бабушку — она умерла, когда мне было пять, а значит, я помню себя младше. Бабушка обидно шутила и смеялась, стукнув меня по руке. Она была больна и не всегда осознавала себя. Когда приходило безумие, она становилась робкой, заискивающей. Ей казалось, что она живет у чужих людей, и она пыталась нам понравиться. Когда она приходила в себя, она становилась женщиной, которая много лет была — и оставалась — главой семьи. Она привыкла, что ее слушаются, и требовала послушания.

Я тоже много болела, простудами. Редко выходила на улицу. В моих воспоминаниях всегда сумерки. Напротив нашего окна медленно строят дом, закрывающий свет. В правом углу — пианино, купленное на вырост. Мама надеется, что однажды я научусь на нем играть. В левом углу — телевизор. Он работает, но картинка нечеткая, перемежается рябью, кажется черно-белой.

Телевизор огромный или кажется мне, маленькой, огромным, с выпуклым серебряно-серым экраном из толстого стекла. На него очень любила оседать пыль. Я подставляла стул, забиралась на него и дотрагивалась пальцем до экрана. Как будто пальцы трогают крылья мотыльков, нежно-нежно. Мама говорила: статическое электричество.

Я ждала вечера как законного наслаждения. Тогда мне должны были показать программу «Спокойной ночи, малыши!». Куклы-марионетки поросенка Хрюши и зайчика Степаши разговаривали друг с другом, а потом был мультик. Я любила рисованные мультики, но иногда попадался мультик из пластилина или с куклами. Мне это казалось обидной тратой чуда телевизора. Куклами я и сама умела играть.

Я заметила, что мама включает телевизор раньше, чем «Спокойной ночи». Она приходила с работы, вешала плащ на вешалку, прямо в обуви садилась на диван. Ждала несколько минут, пока отойдут ноги, потом вставала и тяжелым шагом шла через комнату — включать телевизор. Там шел сериал про взрослых или новости. Новости я ненавидела и не понимала, как их можно добровольно смотреть. Картинка, пробивающаяся через рябь передачи, была невнятной. Люди кричали, шли куда-то, иногда показывали одинаковых ведущих с одинаковыми интонациями. Я не могла понять, что они говорят. Мама смотрела и молчала. Она была очень уставшей.

Я постепенно понимала, что происходит. Однажды мама сказала мне, что раньше наша страна была СССР, а теперь называется Россия. В СССР было лучше, было много еды и люди были добрые. Теперь это не так. Позже я узнала, что мама была ученым-химиком, но теперь там, где она работала, не платят денег[1], поэтому она работает уборщицей и учительницей, а еще стирает пеленки в моем детском саду. Поэтому она так устает и не играет со мной, и не обнимает меня так часто, как я хочу. Я спросила, кто виноват в том, что СССР превратился в Россию. Мама сказала — Ельцин. Кто такой Ельцин? Президент. Кто такой президент? Самый главный человек в стране.

Мама показала мне его, когда шли новости. Главный человек был старый и некрасивый, с огромной головой. Я не понимала, что он говорит. Он говорил невнятно, как моя бабушка, когда болеет, растягивал слова.

Я смотрела на него и думала — ты виноват в том, что моя мама такая уставшая. Что она «ноги волочит» — ходит как старенькая. Что она не играет со мной и не обнимает меня так много, как я хочу. Что раньше люди были добрые и жили в СССР, а теперь мы живем в России, а Россия хуже. Когда Ельцин появлялся на экране, я хмурилась и говорила: он плохой. Иногда мама улыбалась в ответ на это. Я стала смотреть новости вместе с мамой и ругала Ельцина, чтобы видеть ее улыбку.

Иногда к маме приходили ее друзья по институту. Они сидели на кухне, а я крутилась рядом. Когда кто-то говорил про Ельцина, я настораживала уши. И в следующую паузу в разговоре я вставляла: Ельцин плохой. Взрослые смеялись. Говорили: твоя дочка совсем взрослая. Взрослые сказали мне, что Ельцин пьяница. И я стала говорить: Ельцин плохой пьяница. Взрослые смеялись и на это.

Чем старше я становилась, тем больше получалось понимать из новостей. Шахтеры стучали касками по мосту в Москве[2]. Мама отправляла шахтерам деньги, говорила — они голодают. Чеченцы воевали с русскими. Я боялась чеченцев, думала — они страшные бородатые злодеи, почти пираты, вот бы их увидеть. Еще были бандиты. Их я не видела, но слышала. Иногда под окнами стреляли. И мама говорила — отойди от окна.

Когда мне было пять, я узнала, что мы все умрем. И мама может умереть. Чуть позже я сообразила, что мама может умереть не от старости, когда-нибудь в будущем, а сейчас, потому что бандиты. Я стала бояться вечеров. Вечером зло ближе, темнота дает ему дорогу. Я садилась на окно и вглядывалась в темноту. Я верила, что мой взгляд освещает маме дорогу до дома, бережет ее. Иногда тревоги становилось очень много. Тогда я брала жестяную коробку с пуговицами и перебирала их, как сокровища. Пуговицы немного защищали от ужаса.

Когда я училась в третьем классе, я увидела бандитов близко. Я шла до дома не по улице, через дворы. Мама запрещала мне это делать, но я очень хотела попасть поскорей домой. Я увидела трех человек и еще одного, он был как-то отдельно от них. Мне вспоминается, что они были в черных кожаных плащах, но скорее всего, это я придумала уже потом. Один из трех говорил матом, потом второй достал пистолет, маленький и очень-очень черный. Я зашла в ближайший подъезд и дождалась выстрелов. Выстрелов было всего два. Я подождала еще немного, потом выглянула из подъезда. Мужчина, который был один, лежал скрюченный, за ухом было красное. Бандитов не было видно. Я обошла мужчину по широкой дуге и побежала домой. Маме я ничего не рассказала. Я знала, что от волнений останавливается сердце, я всем своим маленьким телом хотела, чтобы она жила.

Бандиты появились из-за Ельцина, и заоконная темнота, и длинные вечера, когда мама идет с работы, а я жду дома, и то, что не хватает денег — теперь я знала, что такое деньги, сколько они стоят. В доме иногда не было еды. В девять лет я пошла заниматься в песенный ансамбль, иногда мы давали концерты в больницах и домах культуры. За концерты нам платили: рядовым певцам по 30 рублей, солистам — по 60. Я хотела стать солисткой. Шестьдесят рублей — это семь буханок черного хлеба.

Я спрашивала маму — если СССР был такой хорошей страной, почему вы ее не защитили? И мама говорила — нас обманули. Ельцин обманул.

Теперь я смотрела новости с азартной злобой. Я ждала, когда Ельцин умрет. В новостях это обязательно покажут.

Но он не умирал и не умирал. Умирали другие люди. Похороны в те годы были привычным делом, и во двор нашего дома то и дело выносили гробы, обитые красной тканью. Я подходила и спрашивала — почему он умер? Почему она умерла? Люди травились алкоголем, вешались, гибли в перестрелках, их убивали во время ограблений, они умирали в больницах, где не было лекарств и врачей. Но моя мама жила, мой взгляд хранил ее. Иногда я торговалась с Богом. Говорила ему — если мама умрет, я уйду жить в лес, и что ты тогда будешь делать?

А когда я училась в седьмом классе, Ельцин сделал вот что. На Новый год, когда мы с мамой сидели за праздничным столом, он сказал из телевизора: Я устал. Я ухожу. И он перестал быть президентом. Такое чудо случилось на Новый год. Мама плакала и смеялась, и звонила друзьям, и я думала: вот оно. Теперь начнется другая жизнь.

Через три месяца были выборы[3]. Выбрали Путина. Он был совсем непохож на Ельцина — молодой, спортивный, с ясными глазами. Глаза были единственной чертой его лица, которую можно было запомнить. Примечательным был голос. Он как будто все время сдерживался, чтобы не начать рычать. Зато когда он улыбался, все вокруг радовались.

Мама не голосовала за Путина. Она говорила — он кагэбэшник. Я знала, кто такие кагэбэшники, на нашей лестничной клетке две квартиры принадлежали им. Маниакально подозрительные люди, много пьющие и неприветливые. Мы не дружили.

В день выборов я пошла гулять во двор. Люди шли с избирательных участков и спрашивали друг друга: вы за Путина голосовали? Вот и я. Спрашивали и меня — про маму. Я говорила — нет, мы за коммунистов, и мальчишки со двора сказали: все коммунисты давно в гробах лежат. Мы почти подрались.

Люди верили, что Путин защитит их. Перед выборами в нескольких городах взорвались дома[4]. Мы выучили слово теракт. Мужчины из нашего дома дежурили по ночам, чтобы наш подвал не заминировали. Путин сказал, что надо просто убить всех террористов и тогда дома перестанут взрываться. Он начал новую войну в Чечне. Я начала мыть полы. Я была почти взрослой и хотела зарабатывать деньги, чтобы мама уставала меньше. Я уставала так, что приходила домой и делала как мама: садилась в обуви на диван, чтобы ноги «отошли». Мама не ругалась.

Телевизор работал все хуже, за черно-белой рябью стало не различить лиц. Я стала читать газеты — они были в школьной библиотеке. Я полюбила газеты — картинка не менялась, можно было думать, пока читаешь. А потом сама пошла работать в газету. Там платили не хуже, чем за мытье полов. Я писала про мошенничество с автобусными билетами, поликлинику для подростков, скинхедов, которые появились в нашем городе. Я гордилась, что пишу про взрослые вещи, и считала себя журналистом.

Потом я случайно купила Новую газету. Я открыла ее на статье про Чечню. Там писали про мальчика, который запрещал слушать маме русские песни по радио. Потому что российские военные увели его отца и вернули его трупом с отрезанным носом. В статье были слова «зачистка», «фильтрационный пункт». В селе Мескер-Юрт военные убили 36 человек. Одного мужчину (он выжил) распяли на кресте, пробили гвоздями ладони. В статье была подпись — Анна Политковская.

Я пошла в областную библиотеку и попросила подшивку Новой газеты. Я искала ее статьи. Я читала их. Мне казалось, у меня поднимается температура, я трогала рукой лоб, но он был холодный, мокрый, мертвый. Я поняла, что ничего не знаю про свою страну. Что телевизор меня обманывал.

Я ходила с этим осознанием несколько недель. Читала, ходила по парку, шла читать опять. Хотела поговорить с кем-то взрослым, но взрослых не было — телевизору верили все.

Я злилась на Новую газету. Она отняла у меня общую правду, а своей у меня никогда не было. Мне 14 лет, думала я, и теперь я какой-то инвалид.

Потом я решила работать в Новой газете.

Через несколько лет у меня получилось.

Путин уже давно играет, а вот Медведева задолбались подбирать

8 мая 2008 года

Спецрежим в Кремле в связи с инаугурацией[5] был введен накануне, с 11 утра 6 мая. И Кремль стал сам на себя не похож. Вместо стаек туристов с фотоаппаратами по брусчатой мостовой бродят военные, странные люди в черных костюмах, музыканты в смокингах и девушки-хористки. В день перед инаугурацией последние прогоны проводятся и для парада, и для хора, и для оркестра. Но основная репетиция — для корреспондентов.

Вступление в должность нового президента будут снимать 69 камер. Некоторые стоят на земле, другие прикреплены к плечам и животам операторов, третьи охватывают площадь с вышек. Первый канал будет снимать с вертолетов. А бельгийское телевидение, после долгих согласований, подвесило камеры на протянутые над кремлевскими стенами тросы.

Репетиции идут в Кремле с конца апреля. А лагерь Первого канала у Соборной площади разбит уже неделю. Несколько машин, палатка-штаб. В штабе — интернет, горячая вода, колбаса и сухие бизнес-ланчи. На стенах развешаны служебные костюмы (все, кто даже случайно попадет в кадр, должны выглядеть соответственно моменту), объявления, расписание репетиций. Пятьдесят минут инаугурации снимают с разных ракурсов уже сотню часов. Проход Путина перед парадом, проход Медведева, церемония в Большом Кремлевском дворце, выход и речи обоих президентов — снова, снова и снова.

План движения камер вроде бы прост. Главных персонажей — два. Путин выйдет из одного здания Кремля и дойдет до другого. Поднимется по правой лестнице Большого Кремлевского дворца. Медведев с небольшой задержкой двинется на кортеже от Белого дома и зайдет через другой вход. Встретятся они уже внутри. После церемонии вместе спустятся к строю солдат.

На Соборной площади мечутся полсотни человек — режиссеры, корреспонденты, операторы, монтеры, охрана, военные. Бейджиков ни у кого нет, за неделю тренировок все уже знают друг друга. Телевизионщики беспрекословно слушаются молодых людей с прозрачной трубкой за ухом. Все — и операторы, и охрана, и военные — переговариваются по рациям. Кто-то кричит: «Автоматчиков — за камеры!» — но ничего не происходит.

В параде перед Большим Кремлевским дворцом будут участвовать девять взводов. Сейчас на площадь балетным шагом выходят тридцать солдат, обозначающие собой первую и последнюю линию, и генерал-майор. На солдатах — тяжелые шинели, на генерал-майоре нет лица. «Это очень хорошо, что холодно, — говорит оператор рядом со мной. — А то позавчера один солдатик на репетиции от жары в обморок упал».

Между солдатами бродит десяток кремлевских дворников — нетипично славянской внешности и в красивой зеленой униформе. На площади — ни мусоринки, и даже камни кажутся вымытыми, но дворники упорно вычищают щетками что-то из зазоров между камнями. Среди солдат и дворников ходит тетка в костюме и кричит: «Площадь в кадре должна блистать!» «А почему не принесли пылесос?» — ругаются дворники. «Не разрешают», — кивает тетка головой в сторону охраны.

«Дворники ушли быстро! Где президенты?» — это Наташа, худенькая женщина в джинсах, режиссирует движение камер.

«Президенты» — статисты из охраны президента — болтаются тут же. Путина играет смуглый мужчина в плаще, похожий на оригинал только неприметностью. «Медведев» — кудрявый, совсем молодой парень с прозрачным проводом из уха и ужасно хитрым лицом. «Не похожи же!» — возмущаюсь. «Главное, рост — до сантиметра. Чтоб камеры сориентировать, — объясняет технический работник Леша, собирающий рядом навес от дождя для операторов. — «Путин» уже давно играет, а вот «Медведева» задолбались подбирать».

«Путин пошел!» — объявляет Наташа. Охранник неспешным президентским шагом двинулся вдоль вытянувшегося строя. За спиной первого ряда солдат параллельно «Путину» движется камера, боком закрепленная на специальный пластиковый жилет оператора. Сзади оператора за талию обхватил помощник (для устойчивости), и оба аккуратно и быстро пятятся задом, шаг в шаг. Путин доходит до ступеней, покрытых красной дорожкой, начинает подниматься. Оператор медленно выгибается назад, чтобы Путин оставался в центре кадра. «Камера дернулась! Еще прогон!»

Затем отрабатывают «выход с церемонии». «Президенты» стараются двигаться шаг в шаг, но снова вызывают общее неудовольствие. «Двадцать! Двадцать шагов! Еще раз!» «Уверена, что Медведев должен идти слева от Путина? — спрашивает Наташу другой режиссер. — Может, переставим?» «Уверена. Снова!» Затем режиссеры долго спорят, куда именно ставить роскошный позолоченный пюпитр, на котором завтра будет лежать президентская речь. Спор идет о 50 сантиметрах, которые, оказывается, существенно скажутся на картинке.

Наконец, чеканя шаг, к статистам подходит генерал-майор. Оттарабанивает: «Товарищ президент, парад по случаю вступления в должность президента Российской Федерации построен». Отдает честь. «Путин» переводит взгляд на ближайшую камеру и несколько минут беззвучно шевелит губами. Это прощальная речь уходящего президента. Операторы сосредоточенно снимают.

Пока меняют освещение, «президенты» стоят на лестнице и смотрят на солдат с очень важным видом. «Хорошо, что солнца не будет, — говорит «Путин». — А то щуришься, лицо недоброе. А так смотришь и смотришь себе спокойно». «Ага», — говорит «Медведев».

К «президентам» подлетает режиссер и начинает в десятый раз растолковывать, кто и куда идет и с какой камеры пойдет картинка. Охранники слушают очень внимательно. Именно им предстоит объяснять все подробности настоящим Путину и Медведеву.

— Хоть бы они им нормально втолковали, — бурчит Леша. — А то вот на Экономическом форуме в Питере тоже репетировали-репетировали. Сделали декорации, залили каток, расставили охрану, камеры. Путин вышел из машины, ему объясняют — идти перед камерами так-то и так. А он: «Чего я круги делать буду?» И пошел, никого не слушая, — прямо по льду, через каток. Охрана в стороне фигеет, мы тоже…

— Ну а если Путин чихнет?

Леша непонимающе смотрит на меня.

— Или Медведев запнется. А тут прямой эфир…

— Вот как раз на эти случаи, — гордо говорит Леша, — прямой эфир с подобных мероприятий идет с небольшой задержкой.

Что же это получается? Будем волноваться, не подвернется ли коварная ковровая дорожка, не выскочат ли из кустов экстремисты, не запнется ли президент в момент присяги… А у этого кино, оказывается, в любом случае благополучный финал. И чего мы переживаем?