Мятежный ангел

Когда туман скрывает истину

В верховьях Дрины, там, где река едва заметно расширяется, возле Старого Брода открывается вид, похожий на те, какие можно наблюдать по течению других великих рек мира — Дуная и Волги.

Вишеградский пенсионер Неделько Драгич отправился на лодке к Старому Броду удить рыбу. Он приступал к своему ежедневному ритуалу, в котором сплетались хобби и забота о семейном бюджете. Мало кто в том краю лучше него знал места, где можно ждать богатый улов.

Близился вечер — время, когда рыба клюет лучше всего. Вдруг Драгич увидел нечто такое, отчего у него похолодела кровь в жилах. По стальному тросу, некогда служившему для переправки песка с одного берега на другой, шел человек. В те времена, когда строился Андричград, я часто плавал по Дрине к Старому Броду и однажды встретил Неделько возле местной церкви. Он-то и поведал мне невероятную историю.

— Тот человек, — рассказывал Неделько, — собирался пройти по канату над Дриной, с одного берега на другой. Я правил лодкой, но, увидев его, остолбенел и упустил весло. А ведь я бы и задаром перевез его в Милошевичи.

— У каждого свой путь… — замечаю я.

— По тросу вагонетки надо тянуть, а не людям разгуливать!

— Э, видишь ли, не все думают, как ты!

— Ясное дело! Но ведь что-то заставляет его быть не как все!

— То есть не как все обычные люди?

— Про что и речь!

— В том-то и дело, тебе невдомек, что он — если мы говорим об одном и том же человеке — волшебник, обращающий обычных людей в необычных!

На фотографии рыбака Драгича — человек на канате, над самой серединой реки, к поясу пристегнут карабин страховки, снизу — река, сверху — небо. Рыбак не может взять в толк, почему небо и земля поменялись местами.

— Ума не приложу…

— А почему ты думаешь, что это Петер?

— А кто же? Это Хандке, и на что тебе только глаза дадены! Сам смотри — вылитый тот самый немец, что колесит по Сербии и пишет книги!

— Не немец он, австриец!

— Какая разница!

— Язык тот же, но есть разница!

— В чем?

— Не важно, скажи-ка лучше, почему у тебя небо оказалось внизу, а земля наверху?

— Убей, не знаю! Мне даже разглядеть толком не удалось, что он там выделывал на канате: я развернул лодку, она чуть было не опрокинулась, и сфотографировал его; камера телефона выкинула странный номер, не знаю, что уж с ней случилось, только вот потом увидел, что все вверх тормашками!..

— Он все так же шел по канату?

— Понятия не имею, меня такой страх взял, что я развернул лодку, налег на весла и изо всех сил погреб к Старому Броду. Не дай Бог бы он свалился…

Снимок по времени совпадает с приездом Петера в Вишеград. Тогда, бороздя Республику Сербскую, писатель знакомился с местными, раздавал им подарки, а одному из жителей даже помог оснастить кровлей недавно построенный дом.

Манигода, вишеградский водопроводчик родом из Коньиц, говорит, что видел Петера после сооружения кровли у Миляна Кулянина и что потом те пили вместе жилавку. А далее Петр Апостол Спелеолог отправился пешком в направлении Жупы и, никем не замеченный, дошел до берега Дрины, оказавшись у ворот Старого Брода.

Я вижу размытые очертания человека, чье изображение камера дешевого телефона превратила в миниатюру. Фото напоминает барочную картину, какие часто можно увидеть в европейских музеях. Остается лишь понять, почему Петер не дошел до другого берега… или все-таки дошел? Стоило ли в конце концов показать писателю снимок? Он ведь лучше прочих знает, что делал на Дрине тем летним вечером. На тот раз реальность превзошла себя. Есть ли лучшие, чем та фотография, доказательства тайны, которую мне поверил в детстве небесно-голубой спутник? Если бы небо не встало на место реки, а река не потекла там, где мы привыкли видеть небо, ничего бы не вышло. Нельзя радоваться постижению истины о другом человеке, если она не открывает тайну, пусть даже через картинку, через неумелое фото, сделанное старым рыбаком. Метафора оберегает нас от неизвестности грядущего и хранит истину гораздо лучше, чем реальное событие.

Из Вишеграда через Дебело-Брдо Петер отправился в Лиг. Остановившись перед уже знакомым ему кафе, он озадаченно поднял взгляд на вывеску. Заведение теперь называлось не «Два брата», а «У брата». Не то чтобы эта перемена слишком впечатлила его — он гадал, увидит ли Марию. Заметив ее у стойки, где официантка мыла посуду, незаметно подошел; она резко обернулась и обняла его. Объятие оказалось столь крепким, что Петеру не стоило труда скрыть волнение. Он что-то бормотал ей в плечо, а она твердила:

— Я знала, знала!..

Он спросил, не слишком интересуясь ответом:

— А где же тот писатель-самоучка?

— Он частенько приходил, спрашивал о тебе, а я сказала: ну что ты меня пытаешь, приедет — дам знать!

Она понимала, что немногим дано умение не показывать свои чувства и притворяться глупо. Ей едва удавалось скрывать свою радость оттого, что ее надежды оправдались и он вернулся.

Петеру не хотелось спрашивать, почему сменилось название кафе, ему было достаточно того, что их чувства сплелись, точно прутики той метлы, за которую схватился зубами лохматый пес с волчьей головой, увязший в свежем асфальте на тротуаре Кордовы.

Из двух братьев остался только один, нечто обыденное для сербской истории. В какой-то книге Петер прочел, что во время Первого сербского восстания против турок многие неудачи сербов произошли из-за междоусобиц. Иные из воевод, задетые претензиями высших чинов или рассерженные спором, оставляли поле боя и исчезали в неизвестном направлении. По этой причине, а также в силу иных досадных нюансов Первое сербское восстание погасло, так и не успев разгореться.

— Если кафе поменяло название — наверное, и меню теперь другое?

— Конечно!

— Ладно, тогда — вареное яйцо. Я уже поел в Вишеграде.

— Издеваешься?

— Вот еще! — ответил Петер.

Спустя десять минут на крошечном детском велосипеде без педалей, отталкиваясь то одной, то другой ногой от растрескавшегося асфальта, приехал писатель-самоучка, он же шофер-дальнобойщик. Разговаривая, он задыхался, мало того — сипели под его весом и шины велосипеда.

Он выложил на стол четыре с половиной листа машинописного текста.

— Не знаю, уж насколько я здоров. Ума не хватило растянуть это на пять!

— Пять чего?

— Страниц.

Пожав руку коллеге-самоучке, Петер принялся читать. Толстяк напряженно провожал взглядом каждую переворачиваемую страницу — с трепетом, подобным тому, который испытываешь во сне и через тридцать лет после проваленной переэкзаменовки по математике. Петер вздохнул.

— Так я здоров? — допытывался толстяк.

— Что ты имеешь в виду?

— Да ты ведь сам сказал, что писать полезно для здоровья.

— Пользу приносит только сам процесс, а результат может быть болезненным! Почему твои герои не смотрят на небо? В сербской поэзии звезды говорят!

— У нас говорят даже горы!

— Тем более! Смотришь ли ты на камни, идя по дороге?

— Нет.

— Так смотри же! Примечай, кружит ли в воздухе мошкара, дует ли ветер, есть ли вокруг люди, как они глядят, бегают ли кошки… Не забывай: чтобы писать, нужна упрямая голова и чуткое сердце!

Толстяк ушел, благодарный за внимание, хотя снова ничего не понял. Петеру не терпелось дождаться, когда же, наконец, кафе закроется. Посетителей не было, и только хозяин «Брата» сидел на своем месте за стойкой среди вороха бумаг, перебирая которые он, наверное, пытался понять, как вылезти из долгов. Петер писал что-то на листе, одновременно задаваясь вопросом, что он будет делать после закрытия кафе. Доверится Видовданке? Пусть она примет на себя роль проводника сквозь ночной мрак к самому рассвету. Погрузившись в свои мысли, он смотрел в окно. Думал о невзгодах, которые и так никого не обходят стороной, но здесь, у сербов, обычно сопровождаются еще и погодными переменами. Здесь История и беда, сговорившись, действуют сообща, следуя одному и тому же принципу. После военных бурь, частых на этой земле, люди теряют весь свой скарб. Жизнь выметает человека, словно метла, и в нем, если он выжил, как и в народе в целом, пробуждаются все атомы; эти мелкие частицы укрупняются, и кажется, будто Сила вдыхает в него новую жизнь.

В исступленных поисках выхода каждый человек — и народ в целом — приходит к точке осознания. В войне — а здесь, как правило, сербы побеждают, хотя на них никогда не ставили, — и поодиночке они триумфально шествуют по тонкому канату, на котором борются жизнь и смерть; поэты, математики, писатели, теннисисты, баскетболисты. Не стоит накликать беду, однако, совладав с ней, крепчаешь.

Размышления о невзгодах прервал голос Марии.

— Женщина-левша готова!

— Готова к чему? — прикинулся простодушным Петер и направился к выходу вслед за Марией.

Каждый раз, когда он прибавлял шагу, пытаясь догнать Видовданку, она ускользала от него. Пуститься рысью было бы смешно. Ему вспомнились марокканцы в Шавиле: на прогулке мужчины обычно шли на два-три шага впереди женщин. Мария дала ему понять, что здесь темп задает женщина; она шла пятью шагами впереди, то и дело оборачивалась и улыбалась. Когда Петер бросил попытки нагнать ее, поняв, что его старания тщетны, он решил пустить в дело писательскую хитрость и переключить внимание с ходьбы на диалог. Остановившись, он сказал:

— А ты ведь не Мария.

— То есть как это?

— Вот так, не Мария, и точка!

— Неправда!

— Я тебе потом скажу, как тебя зовут.

Она притормозила, но тут же снова двинулась вперед, к сельскому магазину. Ну и дела, один из самых знаменитых ходоков в мире не может угнаться за женщиной. Он глядел на ее летнее платье просторного кроя, поясом схваченное на талии, и под тканью угадывал контуры крутых бедер.

«Плодоносная женщина, как и земля, по которой она ступает», — подумал Петер, но мысль его прервалась, когда Мария стала подниматься в гору и платье туго обтянуло ее округлый зад; Петеру казалось, он вполне мог бы сесть на него и проехаться до любой точки, обозначенной на карте Сербии, или — если не преувеличивать — хотя бы до ее дома. Каждое движение Марии усиливало ощущение гармонии, какое вселяла ее уверенная поступь. Без Видовданки этого пейзажа для Петера не существовало бы; маленький шумадийский поселок с разбросанными тут и там белеными домишками, построенными неизвестно когда, — наука могла бы назвать его социальной памятью сербского народа. Первым «учреждением» на этом пути оказался «супермаркет», который до вчерашнего дня был просто лавкой, полной всякой всячины. Пока Мария покупала хлеб, двое подвыпивших сельчан соревновались, кто выдаст самое обидное ругательство; когда она выходила, один из них чуть было не упал и, ловя равновесие, попытался схватить ее за руку — Мария наподдала ему по голове сумкой с продуктами. Шатало его изрядно, и она, дав ему приблизиться, отвесила затрещину левой рукой, потом развернулась, чуть присела и толкнула его задом, отчего бедолага не удержался на ногах. Он упал, его пьяный приятель расхохотался, и даже Петеру стало смешно.

— Вот бы и мне также подкатиться к твоему дому.

— Что, в самом деле?

— Да нет же!

Она ухватила Петера за руку. Сняла у него со спины рюкзак, положила туда хлеб, пакет с помидорами и кусок телятины, накинула рюкзак себе на плечи и пошла вверх по тропке меж деревенскими домами, укрывшимися за заборами.

Приезд Петера в Сербию все больше напоминал эпизод из жизни водопроводчика Блоха. Что происходит? Он незаметно переселился в шкуру главного героя своей книги «Страх вратаря перед одиннадцатиметровым». В романе движения Блоха выглядели совершенно спонтанными. Столь же спонтанными казались и шаги Петера по жизни. С той лишь разницей, что водопроводчик Блох, проводив до дома кассиршу кинотеатра, занялся с ней любовью и в конце концов удушил ее! Но это литература. Может ли такое случиться в жизни? Причем не просто в жизни первого встречного, но в жизни писателя, в той, какую он проживает сейчас и которая начинает походить на написанную им книгу?

Открыв калитку, Мария завела его во двор в обход дома.

— Здесь живет женщина-левша, мать-одиночка, учительница литературы из Ужице, потерявшая работу из-за «технического сокращения». Ее муж погиб в Косово в 1999 году, и она переехала в дом родителей.

— И все же тебе повезло — сама себе хозяйка!

— Да никогда мне в жизни не везло, никогда!

— У тебя есть дети?

— Дочь в Австралии, замужем, сын служит в Иностранном легионе, три года уже не виделись!

Она надергала в огороде салата, вернулась в дом, зажгла конфорку на газовой плите и принялась отбивать молотком телятину на деревянной доске. Погасила свет и зажгла свечу. Петер не переставал удивляться: ее движения словно направлял невидимый хореограф, и каждое из них казалось началом танца. Когда отбивная упала на сковороду, он встал.

— Замри!

Она застыла, глядя ему в глаза, и опять ей показалось, будто она глядит в свои собственные глаза. Она почувствовала волнение, охватившее Петера. Он сказал:

— Раздевайся!

— Думаешь, это будет разумно?

— Ничего я не думаю, раздевайся — и все тут!

Она медленно расстегнула жакет и бросила его на стул.

— Еще?

— Да, снимай все!

— Мне стыдно!

— Мне тоже!..

Она рассмеялась и стала не спеша раздеваться дальше. И наконец, голая, повернулась к нему спиной. В воздухе растекся аромат ее сияющей кожи, этого тела, в котором было не сыскать изъяна — восхищало все.

— А ты?

— Погоди!

Сперва он сбросил пальто. Она стояла, не шелохнувшись, и, как стыдливая девочка, смотрела на Петера через плечо. Петер запустил руку в рюкзак, он что-то искал. Не отводя глаз от Марии. Она пристально смотрела на него и, когда он достал пенал с цветными карандашами и фломастерами, рассмеялась.

— Ты не Мария.

— Тогда кто же я?

— Видовданка, я видел ее увеличенную копию из дерева!

— Хочешь сказать, я тоже копия? Вот уж дудки!

— Хочу сказать, что ты — оригинал!

— Чудак ты!

Он взял три карандаша и фломастер. Подошел к Марии и заглянул ей в глаза. Она опустила веки, ожидая поцелуя. А он взял да и нарисовал у нее на шее улитку. Мария засмеялась.

— Повернись-ка!

Она повиновалась. Петер вывел у нее на спине несколько линий. Она не знала, что он рисует, а когда посмотрела в зеркало и увидела ракушки и улиток, вдруг напряглась.

— Встань на колени!

Она снова послушалась, и на ее ягодицах, которые больше всего напоминали ему о Видовданке из Винчи, он принялся рисовать сокола. Крыло на одной ягодице, крыло на другой. Быстрыми движениями он очертил на позвоночнике соколиную голову. Мария расхохоталась и пошла снимать с огня сковороду. Посмотревшись в зеркало, улыбнулась. Принесла отбивную, Петер взял у нее тарелку и поставил на стол.

— А теперь ложись!

Она легла.

— Разведи ноги!

— Мне стыдно, правда же!..

— И мне опять стыдно!

— Нам обоим стыдно, вот здорово!

— Что?..

— Это прекрасно! Значит, мы не дураки!

Он стал мягко разводить ей колени, она сопротивлялась. Он держал фломастер в руке, потом зажал его в зубах и заглянул ей в глаза. Теперь он чувствовал, что смотрит на Видовданку ее глазами. Она молчала. Под волосками промежности он провел линию и очертил ее лоно, словно это был вход в пещеру!

— Ну, хватит!

— Нет! — твердо сказал Петер. Он встал и нежно вывел под ее грудями, небольшими, но крепкими, с крупными сосками, три линии — синюю, желтую и зеленую, одну под другой. Она увидела мотыгу, лопату и плуг. На коленях он нарисовал серые ведра для воды. Над лобковым ворсом — колодец, который спускался в пещеру. Счастье расцвело улыбкой у нее на губах. Ее голубые глаза еще больше стали походить на глаза Петера, а нос с легкой кривинкой выразительнее подчеркивал силу характера, что был сродни воску свечи, который начал таять под пламенем. Когда Петер плавно разводил ее колени, она мягко сводила их обратно. Однако не смыкала, не вдавливала одно в другое… На внутренней стороне правого бедра он набросал мужчину, который держал путь в «пещеру». Но рисунок ему не понравился, и Петер стер мужчину губкой, смоченной спиртом.

— Куда человек-то делся?

— Пропал в пещере!

— Пошел в п***ду?

— Скажешь тоже! Ты первая моя ненаписанная книга.

— Я?

— У тебя даже есть обложка.

— И что теперь?

— Не знаю, решать тебе.

Она встала и погасила свет.

Побывав в Лиге и у Видовданки, Петер через несколько дней приехал в Белград. Отвечая на вопросы журналиста из «Вечерних новостей» о политической ситуации в мире, он сказал среди прочего: «…Каким человеком мог бы стать Тони Блэр, случись ему встретить, например, красавицу-ужичанку».