Мятежный ангел

Бог есть

Когда король Швеции Карл XVI Густав вручал Петеру Хандке Нобелевскую премию, лауреат трижды поклонился: Его Величеству, членам Академии, а после — нам, и все мы аплодировали. Казалось, он был тем самым художником, для которого слово имеет столь большое значение, что, «выходя из дома и уже почти переступая порог, он вдруг бежал назад к письменному столу и заменял одно слово другим» («Писатель после полудня»).

Словно в фильмах Мельеса, проникнутых волшебством, или на кадрах, снятых первой телекамерой, после каждого поклона Петера позади него оставалась бесконечная череда его силуэтов. Это был след той невиновности, о которой он говорил, узнав, что удостоен за свое творчество Нобелевской премии. Вот почему встрепенулась форель в озере Бохинь, а вслед за форелью — кувшинки и бабочки, которых писатель «благодарил, когда плавал, ведь они соткали внутри него сказку…»

Даже покосившийся петушок на трубе одного из домов в Мокрой Горе, годами неверно указывавший стороны света, при объявлении во все рупоры мира, что Хандке присуждена Нобелевская премия, стал безошибочно показывать север, юг, восток и запад жестяной стрелкой на своем королевском гребешке!

Итак, Бог есть, а если бы его не было, как утверждал Ницше, то какой земной суд смог бы вернуть права литератору, лишенному Нобелевской премии по политическим мотивам? Причиной такого действа была бы отнюдь не ошибка комитета, а взгляд самого писателя на трагедию балканских народов. То, что случилось, было победой частной позиции над обывательской философией, которая уже свойственна не только балканским территориям (и неизвестно, сколько времени она там удержится), но и всей мировой деревне. И доказательством того, что присуждение Нобелевской премии Петеру Хандке стало цивилизационным выбором, хотя его взгляды едва ли соответствовали тем, которых придерживались политики того времени.

После церемонии вручения премии «семейство» лауреата отвезли большим автобусом на ужин, который давал Карл XVI Густав. К счастью, поездка не походила на предыдущее странствие от «Гранд Отеля» до Академии. В пути мы с Майей испытывали огромное облегчение, хотя и не знали о мотивах исхода драмы, спровоцированной секретарем Матсом. Нам было неведомо, каким образом в день рождения Крюгера была разрешена дилемма и почему Петера не принудили исполнить условия, выдвинутые Матсом.

Одеты мы были сообразно случаю; гардероб подбирала Майя: на ней — черное платье, на мне — фрак, словно перед нашей же свадьбой. Жених и невеста. В длинном неотапливаемом автобусе-«гармошке» гости ехали с церемонии вручения на ужин, обутые в теплые ботинки, прихватив с собой элегантные лодочки и блестящие штиблеты. На поворотах публику мотало из стороны в сторону. Будто актеры в полном облачении, по пути в мэрию мы продолжали разыгрывать уже начатый спектакль. До нас донеслось скандирование. Я подумал, что это наверняка митинг против Петера. Надев очки, разглядел транспарант: «Свободу мигрантам». В холле мэрии гости переобувались, а улыбчивые гардеробщицы принимали шубы, пальто и зимнюю обувь. Торжественный ужин от имени Короля Густава в честь вручения Нобелевской премии пора было начинать. Андерс, председатель Комитета, сказал мне в дверях:

— Вот видите, все прошло без сучка и задоринки. Зря вы переживали: секретарь Матс — человек странный, да еще и сектант, но, к счастью, последнее слово осталось не за ним! Такие уж времена — люди бывают не слишком щепетильны в выборе средств, пытаясь повлиять на ход событий, и не пренебрегают легкими путями, стремясь вписать свои имена в историю. Но ведь если бы решающее слово осталось за Матсом, Петер вернулся бы домой, и тогда всему литературному миру, а также читателям было бы отказано в праве увидеть, как вручают премию тому, кто, на мой взгляд, является самым значимым писателем современности. Писателя необязательно любить всем, сейчас литература переживает расцвет, однако книги талантливых авторов все еще редки, и поэтому особенно важно, чтобы мировоззрение, идущее вразрез с главенствующими тенденциями в литературе, вдохновляло пишущую молодежь. Литература — по крайней мере, высшей пробы — всегда будет элементом андеграунда. Сегодня в зале кое-кто даже не хлопал, причем это вопрос скорее идеологии, чем литературного вкуса. Творчество Петера Хандке никоим образом не подлежит пропаганде через рупоры, это великая литература, и вопрос свободы писателя и его политических убеждений не связан с нашими предпочтениями. Мы живем не в Советском Союзе.

Громадное здание мэрии, изначально построенное без крыши — по образцу архитектуры итальянского Возрождения, — через несколько лет все-таки обзавелось кровлей, как положено. Его создатели сперва не учли того, что на севере климат иной, чем на юге.

Немного было в тот вечер столиков в зале мэрии, сидя за которыми гостям не хотелось спросить друг друга: «А вы-то как тут оказались?»

Наш званый ужин явно был самым пышным торжеством в Швеции. И это ничуть не странно! Юноши в форменной одежде дули в фанфары, приветствуя гостей и размахивая флагами, а на сцене сменяли друг друга певцы и музыканты. Из-за столиков не вставал никто. Всех предупредили, что пока длится ужин и, по крайней мере, пока король остается на месте, подниматься нельзя. Если бы он отлучился в уборную, это стало бы великим облегчением для людей со слабым мочевым пузырем, но Густав, похоже, обладал крепким здоровьем.

Между мной и Майей за длинным столом сидел Вим Вендерс, а возле меня — исполнительный секретарь Нобелевского комитета Анна Шёстрём Дуаги, которая знала, почему я здесь. Физиономия молодого человека, сидевшего напротив, заставила меня вспомнить Григория Александровича Печорина, героя Лермонтова. Разговор с ним о международной обстановке длился всю закуску, первое и второе блюда. Какую бы тему я ни затрагивал — Китай, нестабильность в Европе, миграционный кризис, — собеседник неизменно отвечал: «Вероятно. Вы уверены? Как знать, может быть, посмотрим». Он не только походил на Печорина внешностью — на тот образ, который я себе представлял, — но и, как у героя романа, в его взгляде сквозила высокомерная сдержанность. Может быть, он знал, с кем разговаривал, и не хотел, чтобы беседа зашла в тупик, где собрано все то, что разделяет страны процветающего северо-запада и страны юго-востока; так или иначе, его внешность наводила на мысль о варягах, которые во времена Киевской Руси селились по берегам рек и основывали мелкие княжества, пока не случилось татаро-монгольское нашествие; как утверждают некоторые историки, русский народ происходит в том числе и от викингов…

У Анны Шёстрём, прелестной молодой женщины, чьи большие голубые глаза не привыкли щуриться на скупом солнце, было чистое, открытое лицо, выдававшее в ней человека с доброй душой. Не зная, как начать беседу, я указал на карточку с ее именем, стоявшую на столе.

— Шёстрём! Вы, наверное, родственница Виктора?

— Виктора?

— Да, я имею в виду Виктора Шёстрёма. Он и Ингмар Бергман — самые знаменитые шведские режиссеры, а Шёстрём вдобавок актер! Вы не слышали о нем?

— Нет.

— Шутите!

— Вовсе не шучу.

Она смотрела на меня робко, но искренне. Неужели молодая особа, которая в числе других возглавляет Нобелевский институт, не слышала о столь значимой фигуре шведского кинематографа?

— Сожалею, господин Кустурица, но я и в самом деле не знаю, кто такой Виктор Шёстрём.

— Ну и ладно, ведь это знает интернет!

Румянец залил ее лицо, она взглянула на Вендерса, сидевшего слева, и тот с экрана айфона прочитал: «Виктор Шёстрём, основоположник шведского кинематографа, актер и режиссер, один из крупнейших деятелей искусства, играл, в частности, в фильме Ингмара Бергмана „Земляничная поляна“».

— Каюсь, но я и впрямь не слышала о нем!

— Ничего, он ведь из старшего поколения, — утешил я ее.

Черт меня дернул заговорить о том, что, казалось бы, общеизвестно! Молодежь не обязана знать тех, чьи фото раньше увешивали стены студенческих общежитий вместо икон. Надо было, конечно, придерживаться тактики чеховского учителя географии и говорить лишь об очевидном. Но и это было бы ошибкой. Ведь, по сути, в наши дни, когда пеняешь, что на улице холодно, тут же выскакивает бригада с мегафонами, трубя на все четыре стороны, что это неправда и холод — ощущение субъективное. Пусть даже температура ниже нуля. Настаивая на объективности истины, рискуешь вступить в идеологические противоречия с неправительственными организациями, члены которых в большинстве своем понятия не имеют, что участвуют в создании Всемирного правительства! Холод все ощущают по-разному, и кровообращение у всех неодинаково. А значит, надежнее всего узнать о погоде в интернете. И не заморачиваться. Просто свыкаешься с тем, что интернет стал подпоркой для человеческого разума, даже если ты мудрец и гений — не высовывайся. Разум тебе уж точно не пригодится. По большому счету, если сегодня слова не отражают чувств, как полагал Ницше, то подобным же образом знания не должны украшать человека и делать его целостной личностью. Да и с какой стати ему быть целостной личностью в мире, разорванном в клочья! Портные мироустройства, которые на протяжении веков шьют исторические события, даруют привилегии только себе самим и при этом убеждены в собственном альтруизме, а сегодня их больше всего беспокоит чрезмерный рост населения, и похоже, только этого переизбытка они и боятся. Думаю, совсем скоро в каком-нибудь НИИ разработают проект по трансформации людей в бабочек: утром из яиц вылупятся гусеницы, которые, окуклившись, обрастут крыльями, а к вечеру уже перемрут. Такое не исключено, ведь в науке и искусстве уже нет выдающихся личностей, а без великих людей невозможна ни наука, которая служит на благо человечества, ни настоящая культура. На что направить взгляд молодым художникам? На небоскребы — вместо Виктора Шёстрёма.

Мы живем в начале века, где возобладает забвение. Или, что более вероятно, возникнут новые религии. Религия науки, а также — и это еще хуже — тысячи сект, гуру и умников, сорящих пустыми словами. Деятели искусства, которые служили мне ориентирами в молодости, уже вне фокуса видимости. Есть ли надежда на то, что европейская цивилизация не подавит своих флагманов и не затушует высокие достижения своей культуры? Ведь иначе как ей выжить?

Потому наша с Майей вылазка в Стокгольм стала первым и, наверное, станет последним посещением церемонии вручения Нобелевской премии. Нам выпала редкая удача присутствовать на литературной литургии Петера, и именно тут я почувствовал, что, вопреки всему, искусство еще живо и его источник сакрален: сегодня искусство горит по меньшей мере как пламя свечи, и этого должно хватить, чтобы разжечь новый огонь и в условиях будущего, которое мы не в силах предсказать, создать новый мир. Корни его вберут в себя все минералы и важные крупицы прошлого, а те, кто в настоящее время по идеологическим причинам предан забвению, возродятся. Нам не суждено увидеть этот мир, но надо верить в него.

Петер ждет у стойки «Гранд Отеля» новую магнитную карточку, чтобы попасть в номер. Прежнюю он потерял. Он пробудет в Стокгольме еще два дня. Мы с Майей выкатываем из лифта чемоданы и подходим к писателю.

— Уезжаете?

— Все по плану. Спасибо за гостеприимство.

— Путь лежит в Сербию? Счастливые! Сербия прекрасна.

— Когда приедешь к нам?

— Весной собираюсь взглянуть на Андричград!

Пока чемоданы грузятся в такси, Петер обнимает меня и провожает до выхода:

— Не изгоняй демонов!

— Не буду, борьба продолжается, вот только они овладевают миром.

— Это уже другой вопрос.

— Вопрос первостепенной важности: а что такое искусственный разум, как не капитуляция человека перед демонами?!

— Человек — это одно, а мир — совсем другое. Не думай о мире, шагай вперед, наслаждайся ветром, смотри на камни…

— Верно, но что все-таки делать с искусственным разумом и убежденностью тех, кто в нем разбирается и полагает, что он превзойдет нас?

— Ничего. Они все сделают сами!

— Ты хочешь сказать, не сделают ничего? Но если машины станут умнее людей — вдруг они сами вступятся за нас и разгонят демонов?

— Нет, мы будем делать свою работу, а машины — свою, однако им не дано прожить жизнь такой, как она есть, они не смогут ощутить ласки средиземноморского бриза, а если и распознают опавший с дерева листок, все равно не способны будут почувствовать то, как «падающий лист держит на ладони лишь каплю утренней росы, принося ликование и восторг».