На другом берегу любви (СИ)

Глава 19.2 Прощение

За спиной остаются открытые двери мельницы, куда мы должны будем вернуться, растратив силы. Одним прыжком Егор оборачивается в волка и встает рядом со мной. Его зверь большой, грозный и сильный, но за него мне тоже тревожно. Сейчас, когда мы только открыли друг другу свои чувства, я еще больше боюсь его потерять.

В метрах ста от нас на позицию выходит Фэйл. Я не знаю, какая у эльфа магическая сила. В каждой руке он держит по мечу, разминается и, судя по всему, орудует ими искусно. Следом за ним на небольшом расстоянии стоит дядя Ратмир, так же обернувшийся волком. Вот и весь наш первый рубеж.

Не теряя времени, я выхожу вперед, готовая встретить армию мертвяков, которая с каждой секундой приближается, подгоняемая ветром. Я сосредотачиваюсь, концентрирую внутреннюю энергию и вздымаю руки к небу, вызываю силы стихий. Губы нашептывают заученное заклинание, и в небе образуется небольшая воронка. С каждым оборотом она все растет, превращаясь в управляемый смерч. Когда мой подопечный достигает нужных размеров, я направляю его прямиком на первую линию мертвяков, разом собрав их в кучу и подпалив молниями.

Выходит эффектно, сама не ожидала. Не будь сейчас у Фэйла в руках мечей, он бы точно зааплодировал.

Но буря стремительно приближается и нас вот-вот поглотит песок. Создав невидимую защитную стену, вроде той, что установлена у мамы по периметру территории, я даю нашим воинам хоть какое-то укрытие и возможность увидеть врага в лицо. Вопрос лишь в том, надолго ли хватит моих сил.

Из волчьей пасти вырывается грозный рык. Изуродованные тела мертвяков врезаются в защитную стену, в то время как над нашими головами пролетает пыльная буря. Егор вступает в бой, размахивая своими острыми когтями и используя свою ярость против зомбаков, тут и там клацающих челюстями.

Неподалеку Фэйл орудует мечами. Не знаю, как он это делает, но мертвяки буквально выстраиваются к нему очередь, послушно склоняя головы, и эльфу остается их только рубить направо и налево.

Я снова подключаю молнии, так быстрее, хоть и отнимает много энергии. Нос закладывает от вездесущего песка и запаха жженой плоти. Удерживать стену на длительное расстояние выходит с трудом, и некоторые зомбаки уже находят в моей защите бреши, ловко просачиваясь вперед. Волки и эльф быстро справляются с лазутчиками и сами идут в атаку.

Мы порядком вымотались, но зомбаков слишком много: молодые, старики и даже дети. Мне страшно подумать, что все они были когда-то обычными людьми. Что с ними стало за теми горами? Это какая-то эпидемия? Что за зомби-апокалипсис?

Егор, почувствовав себя увереннее, все больше оттесняет меня к входу на мельницу. Я помню, что обещала ему отступить, когда силы закончатся. Я уже много сделала для этой победы, но могу еще больше. Не время прятаться в убежище.

Резкий удар в спину заставляет меня опуститься на колено. Я не сразу понимаю, что со мной происходит. Брешь в защите растет, не время отвлекаться. Над лопаткой я чувствую резкую боль и жжение, рука начинает неметь.

«Мертвяк пробрался?» — проносится жуткая мысль, но нападавший оказывается очень даже живым.

— Будешь знать, как уводить чужих суженых! Возвращайся на тот свет, ведьма, откуда пришла! — звучит со злостью за моей спиной голос Янки, а когда я оборачиваюсь, вижу в ее руке окровавленный нож.

Я поражена и растеряна. В это же время, несмотря на ранение, которое лишает меня остатка сил, стараюсь удержать контроль над защитной стеной.

Как⁈ Откуда она здесь взялась?

— Совсем жить надоело⁈ Почему не в убежище с остальными? — срываюсь со злостью, но эта безумная снова собирается на меня нападать.

Не знаю, чего я в данный момент боюсь больше: вот так глупо умереть от ее руки, или не суметь из-за этого помочь Егору и остальным, не увидеть нашей славной победы, не ощутить больше его поцелуев на губах? Волки и Фэйл продолжают слаженно сражаться, уничтожая врагов одного за другим. Им сейчас точно не до меня.

Мне бы спалить ее молнией после такого, или отправить за защитный барьер к мертвякам, Ульянка была бы мной довольна. Но не я сама. Как жить-то потом, когда руки по локоть в чужой крови? Придумать, что с ней делать, я не успеваю, потому что и на Янку находится управа. Вынырнув из темноты за нашими спинами, показывается ее слепой дед с дубиной, и метко прикладывает родную внучку по голове.

— Ну что за дурная девка? Вся в бабку свою пошла! — причитает старик, подхватив внучку за ноги, и смотрит на меня своими белесыми глазами. — Ты прости, Агнешка, что раньше не подоспел. Ты, дочка, бросай все это, пока кровью не истекла, волки дальше сами справятся. И дуреху эту помоги на мельницу затащить, не бросать же ее здесь на растерзание.

Мы едва успеваем затащить Янку внутрь и закрыть дверь на мельницу, как магическая защитная стена окончательно падает. Под напором пыльной бури крепкое с виду строение сотрясается, зажженные по периметру фонари принимаются со скрипом раскачиваться, слабый свет мерцает, создавая еще более жуткую обстановку.

Пощупав у внучки пульс, слепой старец успокаивается и будто бы забывает о ней на время. При этом в пространстве ориентируется он вполне уверенно. Я и сама после этого песка мало что вижу. Добравшись до бочки с водой наскоро умываюсь, и кажется, только сейчас понемногу прихожу в себя. По спине горячей струйкой сочится кровь, теперь я это явно ощущаю.

Решительно отрываю от юбки лоскут ткани, чтобы закрыть рану, но расположена она так, что самой мне не справиться, едва достаю.

— Давай помогу, — снова приходит на помощь старик.

С его слепотой тот еще достался мне помощник, но выбирать не приходится. Шевелить правой рукой больно. Стиснув зубы, я спускаю с плеча платье, и он на ощупь осматривает мою спину.

— Рана не серьезная, жить будешь. Кровь бы только остановить.

«Аптечка здесь вряд ли найдется», — мысленно усмехаюсь, нервно осматриваясь по сторонам, и всякий раз невольно вздрагиваю от доносящихся снаружи звуков.

Я отрываю еще один лоскут от юбки, и старик сооружает что-то наподобие повязки.

— Ты не волнуйся, дочка, им там не впервой. И не с таким справлялись. Лучше приляг на сено, отдохни. До конца бури еще вздремнуть успеешь.

— Ага, как же, уснешь тут.

Я понимаю, что Егору тоже может понадобиться помощь, кто-то должен будет открыть ему изнутри дверь. Да и сам старик с внучкой не особо внушают доверие. Странно все это.

— Если ты из-за Янки беспокоишься, то напрасно, — будто читает он мои мысли, — она еще не скоро очухается.

— Я не понимаю, разве это не ваша внучка? Как вы можете так спокойно об этом говорить? И вообще, как вы здесь оказались в разгар бури, почему встали на мою защиту?

Старик нервно треплет седую голову, а спросив разрешения, подсаживается поближе.

— Виноват я перед тобой, Агнешка, вот и пришел покаяться, пока Господь не прибрал к себе мою грешную душу.

— Если вы за тот случай на берегу переживаете, то напрасно, — спешу его успокоить, и мужчина грустно улыбается. — Нет в этом вашей вины. Я зла ни на кого не держу.

— Я другого и не ожидал. Ты и прежде точно такой была, слишком доброй и открытой. Только давно все это было, поди сама и не помнишь. Иначе разговаривать бы со мной не стала.

Натруженные руки закрывают лицо, будто он сам себя стыдится, а мне уже интересно, что ему такое известно о прежней Агнешке.

— Так расскажите. Время у нас есть, — пристраиваюсь поудобнее, ощущая, что наложенная повязка уже пропиталась кровью, и останавливаться она не собирается.

— В те давние времена здесь все иначе было, не то, что сейчас. Дважды в год на главной площади у церкви собирали славную ярмарку, куда съезжалась вся округа. На реке работала переправа. А еще по ней регулярно ходили торговые корабли, и в наши края приезжали гости не то, что с другой стороны леса, а из-за самых гор, и еще дальше. Славные были времена, — тяжело вздыхает старик.

Я внимаю каждому его слову, пытаясь представить это место таким, каким оно было много лет назад, а еще прислушиваюсь к порывам ветра за стенами. Кажется, его сила понемногу начинает ослабевать.

— И дворов здесь тогда было больше, и детишек в каждом доме, и молодых на выданье. В ту пору первой красавицей в этих краях была Зорянка, купеческая дочь. Я у ее отца на службе ходил, корабли строил, да на дочку его, как и все остальные парни, заглядывался. Характер, правда, у нее был скверный, ото всех Зорянка нос воротила, будто мы ей не ровня. Но разве сердцу прикажешь? Думал, стерпится, слюбится. Молодой еще был, дурак совсем, — смеется над собой мужчина, и я невольно улыбаюсь, хоть на секунду забыв о том, где и почему нахожусь.

— А потом в деревню приехала бедная сиротка, Агнешка. Всю семью ее сморила тяжелая болезнь, одна она чудом выжила. Юная совсем, светленькая, робкая, кожа да кости, и голубые глаза будто два чистых озера, — вспоминает мужчина с таким теплом, что это невольно трогает мое сердце. — Оказалось, Зорянкин отец ее единственный дальний родственник. Да только не обрадовался зажиточный купец такой родне, не хотел еще один голодный рот кормить. Обратно восвояси не отправил, но и принял не как подобает, выделил холодный угол в подвале и сбагрил на бедняжку всю работу по дому.

— Что было дальше? — чувствую, как начинает кружиться голова от потери крови. Лишь бы до конца бури продержаться, а там мама меня подлечит, поставит на ноги.

— Не сломила сиротку тяжелая работа, привычная она к ней оказалась. Время шло, девичья красота расцветала день ото дня. Теперь добры молодцы к купеческому дому уже не на Зорянку из окна светлой горницы приходили полюбоваться, а на босую Агнешку в самом простом платье, что во дворе хлопочет, да каждому доброе слово найдет. Я и сам тогда голову потерял, — признается старик, и робеет, будто и не было всех этих лет за его плечами. — Помню, как она белье на реке стирала, да рубашку течение подхватило. А я ни секунды не думал, нырнул следом и вернул, лишь бы девчонка улыбнулась в ответ. Всего один раз в глаза заглянул и понял, не мила мне больше Зорянка. Такая как она нужна: добрая, чистая, открытая душой.

— А что Агнешка?

— Не привечала она никого, — снова вздыхает старик. — Добрых слов и улыбок не жалела, но ухаживаний не принимала. Сколько кругами не ходил, все в пустую. И когда отцвел последний страстоцвет, у священного огня никому она венка своего не отдала, будто все ждала кого-то особенного. Однажды он за ней и приехал.

Как же хочется верить, что у этой сказки будет счастливый конец, только я уже догадываюсь, чем она закончится. Но последние кусочки пазла все-таки хочется сложить в своей голове. И я поторапливаю седого старца продолжить рассказ, пока еще не отключилась без сознания.

— Отец привез Белогора из далеких краев для своей Зорянки, и та не возражала. Жених был знатен, богат и хорош собой. Да только увидев Агнешку, жениться на его дочке передумал. Даже от преданного отказался, только бы не противились и отдали ему бедную сиротку. Ох и шуму тогда было вокруг этой истории! Купец почуял свою выгоду, Зорянка затаила кровную обиду.

— А что же Агнешка? Пришелся ли ей по сердцу заморский жених?

— Да кто же ее тогда об этом спрашивал, — машет рукой старец. — Продали бы, как вещь, и дело с концом. Свадьбу назначили на следующий год, чтобы Белогор успел достойный выкуп за невесту собрать, будто она у них на шелковых простынях спала и одним медом питалась. Первый месяц Агнешка так в слезах и проходила, пока с этой мыслью не свыклась. Только жених ее не оставлял, приезжал снова и снова. То цветок заморский привезет, то птичку певчую, то весточку пришлет с торговым кораблем. Не знаю, как у него это получилось, только пришелся этот чужестранец Агнешке по сердцу. К весне, когда лед сошел, жизнь в купеческом доме стала совсем невыносимой. Она и сама уже той свадьбы ждала, а Зорянка пуще прежнего злилась, козни готовила. Оговорила она сиротку, чистую душу. Меня настроила и много кого еще, кому Агнешка отказать успела.

— Что значит, оговорила? Как?

— Якобы не ждала она своего Белогора, а всю зиму по мужикам прыгала. Охотников до клеветы за награду достаточно нашлось. Языком молоть, не работать, дело-то плевое, и ничего, что чужое счастье под жерновами перемелется. Кто за бедную сиротку заступится? Никто. Ни отца у нее, ни брата.

— Так прям и никто? На все селение ни одного честного человека не нашлось? Вам-то она что пообещала?

Старик снова закрывает голову руками, больно ему обо всем этом вспоминать, но и отступать некуда, сам захотел душу излить.

— Мне Зорянка пообещала, что, когда Белогор и все остальные от Агнешки отвернутся, она сама с радостью в мои объятья бросится. Так и сказала: «Молчи и наберись терпения, я все устрою». Прости меня, Агнешка, прости! — катятся слезы из его белесых глаз, а морщинистые руки тянутся к моему лицу, с жадностью ощупывая каждый сантиметр кожи. — Я ведь любил ее тогда, правда, любил по-настоящему. Ревность так застилала глаза, казалось, умру, если с другим уедет. Вот и смолчал, пока другие непорочную девушку грязью поливали. Взял такой грех на душу, что не отмыться. Кто ж знал, что все так закончится? Что моя Агнешка в подвенечном платье скорее прямиком на дно пойдет, чем останется жить без своего Белогора? Я ведь совсем чуть-чуть не успел, когда она на моих глазах с обрыва прыгнула. Никогда себе не прощу, никогда…

В глазах темнеет. Стоит представить, что пережила эта несчастная, грудь сдавливает болью. Или это последствия ранения и внутренние кровотечения? Мне холодно. Меня так колотит изнутри, что начинают стучать зубы.

— Агнешка! Доченька, — трясет меня старик, пытаясь привести в чувства.

— Я вас прощаю. Слышите, прощаю, — успеваю произнести, и мое сознание улетает куда-то далеко от этого места. Туда, где нет боли и застарелых обид, и любви, способной на такие жуткие предательства.