На пределе жизни

Опять дома

В конце июня на острове стояла холодная ветреная погода. Только изредка температура воздуха поднималась до +5, +6°, не часто бывали ясные дни. Тем не менее солнце делало свое дело. Из маршрута мы все трое возвратились с обожженными и облупленными физиономиями, с таким черно-фиолетовым загаром, что нам мог бы позавидовать любой курортник, едущий с Кавказа или Крыма.

Большие изменения произошли за наше отсутствие в окрестностях лагеря. Река, на берегу которой стояли палатки, вскрылась и несла с верховий вместе с мутными водами снежную кашу и обломки льда. Бурная, шумливая, она могла бы в это время соперничать с Тереком. В ее устье разлилось большое озеро. Вырвавшись на припай, вода некоторое время мчалась по его поверхности, но затем через многочисленные трещины уходила под лед. В нашей долине почти полностью сошел снег, обнажилась и, напитавшись водой, раскисла почва.

Вопреки ожиданиям, растительность в долине оказалась в общем бедной и жалкой. Из цветковых растений виднелись кустики камнеломок и маков, подушки куропаточьей травы, которые скрывали микроскопические стебельки ив. Заметно обтаяв, потемнели склоны ледника и прибрежные торосы.

Птицы, занятые насиживанием, стали молчаливее. Оживление в чистиковых колониях спадало. Озабоченные деловитые чистики тише и реже свистели. Прилетев с моря, они не задерживались, как прежде, на карнизах скал, а быстро скрывались в глубине расщелин. С конца июня пуночки пели изредка без знакомого нам задора лишь в ясные и тихие дни. В их жизни начиналась самая тревожная пора: 8 июля в одном из гнезд, в глубокой нише среди каменной россыпи, Вениамин Михайлович нашел четырех птенцов — слепых и голых.

С начала июля на припае стали показываться нерпы. В ясные дни они часами нежились на солнце, подставляя его лучам то животы, то спины. С их появлением лагерь охватила охотничья лихорадка. Разговоры о нерпах, об их явных преимуществах — с кулинарной точки зрения — перед чистиками (нерпу не нужно ни щипать, ни палить) стали у нас самыми популярными. Особенно «заболел» нерпами Герман. И в обычные-то дни спать ему приходилось мало, а теперь Герман почти совсем лишился сна, заметно похудел и осунулся. Однако многочисленные попытки каждого из нас подобраться к животным неизменно терпели неудачу. Несмотря на кажущуюся флегматичность, нерпы оказались осторожными. Они лежали на ровных ледяных полях, время от времени поднимая головы и осматриваясь. При малейшей опасности звери скрывались в лунках — отверстиях во льду с гладкими обкатанными краями. Чтобы не вспугнуть их, нужно было, по-пластунски вжимаясь в лед, проползти не одну сотню метров. Это была трудновыполнимая задача; поверхность льда походила на терку и изобиловала лужами. Подобраться к нерпам на дистанцию верного выстрела ни у кого не хватало ловкости, все стреляли издалека и, конечно, мазали.

С появлением нерп нас опять стали навещать медведи. Звери и их следы встречались на суше и на льду.

Однажды Вениамин Михайлович и Герман, часто распластываясь и замирая, в который раз ползли к нерпе, лежащей вблизи лагеря. Они были уже недалеки от цели, как вдруг «ученый» зверь, заподозрив неладное, мелькнул вытянутыми задними ластами и проворно нырнул под лед. Велико было удивление наших охотников, когда, поднимаясь, они увидели перед собой, на этом же ледяном поле, встающего на ноги медведя. Оказывается, опасность угрожала нерпе сразу с двух сторон. Люди и медведь настолько увлеклись охотой, что заметили друг друга только после исчезновения добычи. Незадачливым «конкурентам» не пришлось долго стоять лицом к лицу. Мишка первый пустился наутек и исчез среди торосов.

Быть может, только благодаря большой выдержке Вениамина Михайловича «полюбовно» обошлась случившаяся в это время другая его встреча с медведем. Закончив очередное наблюдение на леднике, безоружный геоморфолог возвращался на базу. В руках его была алюминиевая лыжная палка для прощупывания подснежных трещин. Неожиданно в скалистом коридоре «нос к носу» он столкнулся с мишкой.

Оба в легком замешательстве остановились. Вздумай человек в этот момент бежать, конец встречи, возможно, оказался бы трагическим. Зверь мог настичь его и помять просто из любопытства и свойственной хищникам особенности преследовать убегающую добычу. Вениамин Михайлович взял себя в руки, начал постукивать палкой о камень и строгим голосом «повел разговор» с медведем. Смысл сказанного мишка вряд ли понял, но, постояв в раздумье, все-таки счел за благо удалиться.

Возвращаясь в первых числах июня из недалекого маршрута, мы с Даней обратили внимание на странные светло-розовые пятна, появившиеся кое-где по склонам прибрежных торосов. Вначале нам показалось, что это всего-навсего пыль, сдутая сильными ветрами со скал и каменных россыпей.

На следующий день, проходя той же дорогой, я заметил, что пятна стали гораздо ярче и увеличились в размерах, а еще через несколько дней окончательно выяснилось, что пыль здесь ни при чем. Ветер дул только со стороны моря, а пятна все больше и больше расползались, появлялись в новых местах и, что главное, начали принимать насыщенный красный цвет.

В середине июня мы увидели картину сказочной красоты. На довольно бедной красками поверхности припая даже в хмурую ненастную погоду повсюду выделялись, словно куртины необыкновенных цветов, яркие, кроваво-красные пятна. Не оставалось сомнений, что нам посчастливилось быть очевидцами редкого явления, свойственного только северным частям Арктики да некоторым высокогорным районам, так называемого «цветения снега».

Сравнительно недавно установлено, что это явление, долгое время поражавшее исследователей Арктики и альпинистов, — не что иное, как массовое развитие в верхних слоях снега особой снежной водоросли. Растительные организмы настолько малы, что рассмотреть их удается лишь при сильном увеличении микроскопа, но благодаря их громадному количеству участки снега, на которых водоросль поселяется, принимают яркие красные (иногда желтые) цвета. К концу июля пятна на торосах стали малиновыми, а в начале августа, сразу же после первых сильных заморозков, потускнели и постепенно исчезли под свежевыпавшим снегом. Весь период активной жизнедеятельности водоросли длился только один месяц.

С приходом лета птичье население острова немного увеличилось. На озере, у устья реки, несколько раз показывались самцы тундряных уток-морянок. Не принимая участия в родительских заботах, они беспечно кочевали вдали от подрастающего потомства. Весной самцы морянок нарядны, относительно доверчивы и очень крикливы; с каждого озерка в тундре без конца слышатся их громкие и гнусавые крики. Теперь эти птицы были в скромном буроватом летнем оперении, молчаливы и очень осторожны.

Время от времени поодиночке и небольшими группками появлялись самки куличков — плосконосных плавунчиков. Мы уже выяснили, что они на нашем острове не гнездятся. Как и морянки, плавунчики — кочующие птицы. У них насиживают яйца и заботятся о птенцах только самцы. В отличие от подавляющего большинства птиц самки плавунчиков окрашены ярче и наряднее; именно они и «ухаживают» за самцами, а не наоборот.

Вскоре после откладки яиц самки покидают места гнездовий и, как теперь выяснилось, откочевывают не только на юг, но также и на север.

Плавунчики вполне оправдывали свое название и встречались чаще на воде — будь то лужа, озеро или прибрежные разводья в море. Негромко попискивая, они легко скользили по водной глади и были очень доверчивы. Иногда к ним удавалось подойти очень близко и часами наблюдать за поведением птиц. Время от времени кулички начинали быстро вращаться на одном месте, затем поспешно наклонялись и что-то собирали в воде. По-видимому, образующийся в таких случаях водоворот стягивал в одно место и поднимал к поверхности мелких водных животных, составляющих корм плавунчиков.

Дома, в перерывах между маршрутами, мы по возможности придерживались определенного распорядка и переходили на условно дневной образ жизни. Закончив обход острова, опять ориентируясь не по солнцу, а по часам, мы начали, как и подавляющее большинство населения планеты, вставать утром, а ложиться спать вечером. Раньше других, разбуженный треском будильника, в лагере поднимался Герман. Конечно, никто из нас, лежавших в теплых спальных мешках, не завидовал ему. Герман проводил в утренний срок наблюдения, а затем затапливал в своей палатке печку и ложился досыпать. Будильник, хождение Германа из палатки в палатку, хлопанье дверями будили остальных, и вскоре лагерь окончательно оживал. Поднявшийся первым бежал к речке, часто подернутой у берегов ледяной корочкой, наскоро умывался, приносил воду в палатку-кухню, растапливал печку и начинал готовить завтрак.

В первые дни после переселения с ледника в кухонных дежурствах у нас соблюдалась очередность, затем в связи с начавшимися маршрутами график дежурств нарушился, и хозяйством стали заниматься добровольцы, свободные от работы. Правда, такая система давала широкую возможность для отлынивания от хозяйственных дел, и иногда кое-кто начинал этим злоупотреблять, но тут на сиену выступало общественное мнение, и заленившийся островитянин призывался к порядку.

На завтрак, как правило, готовились каша, лапша или пюре из сушеного картофеля с консервами, чай. Иногда по утрам жарились оладьи или разогревались остатки вчерашней трапезы. К завтраку окончательно поднимались Герман и Слава. Последний обычно не спешил вставать и нередко нежился в мешке до тех пор, пока за столом не начинали позвякивать ложки.

Позавтракав, каждый принимался за свои дела. Даня с Димой брались за дневники и этикетирование образцов или шли обследовать окрестные обнажения. Вениамин Михайлович садился за работу над картой острова, перекладывал в гербарных папках сохнущие растения или, прихватив рюкзак и стальной щуп для взятия проб почв, тоже уходил из лагеря. Иногда он брал с собой помощников: Германа, реже — Славу. Герман любил побродить с ружьем по тундре и бывал рад такому случаю. Я же отправлялся с ружьем и биноклем в тундру, к озеру у устья нашей реки, к ближайшим колониям чистиков, а в те дни, когда оставались необработанными добытые накануне птицы, садился за их препарирование.

Без присмотра лагерь мы не оставляли; в отсутствие людей сюда мог подойти и наделать бед медведь. У палаток держали кого-нибудь (чаще Германа) для ведения метеорологических наблюдений. Остающийся дома между делом готовил обед. Почти всегда у нас имелся запас заранее ощипанных, опаленных и вымытых кайр, чистиков и других птиц, поэтому от повара требовалось только положить их в гусятницу (ее привез, предполагая удачную охоту на гусей, Вениамин Михайлович), посолить и поставить на огонь. Гарниром к мясу чаще всего была гречневая каша. Каждый из наших кулинаров готовил ее по-своему. Я предпочитал, добавив воды, сыпать крупу в ту же гусятницу. Каши в таком случае получалось немного, но зато вкус ее одобряли все без исключения. Герман и Вениамин Михайлович варили это блюдо в отдельной кастрюле в виде жидкой «размазни», а Даня щедрой рукой насыпал в кастрюлю столько крупы, что каша частенько подгорала и недоваривалась. Иногда, особенно в дни дежурств Германа или Вениамина Михайловича, у нас готовился мясной или вегетарианский суп с сухими овощами, заправленный лапшой, рисом или пшеном.

Часам к четырем все островитяне собирались дома и с отменным аппетитом принимались за обед. Никто из нас не отличался излишней разборчивостью в еде, и поэтому допущенные очередным кулинаром оплошности, как правило, оставались незамеченными. Этой невзыскательности немало способствовали хоть и непродолжительные, но достаточно ощутимые утренние работы среди топкой, раскисшей тундры, на скалах, на скользких, изрезанных трещинами склонах ледника. После обеда обычно начиналась обработка очередной партии птиц. Хотя каждый и знал, насколько ограничены у нас запасы продуктов и понимал необходимость этой работы, она никому не доставляла удовольствия, особенно Славе. Наш радист оказался убежденным вегетарианцем, и эта слабость принесла ему немало огорчений. Славу мало влекли дальние маршруты, во время которых мы жили охотой; он не мог быть помощником и в моих делах, связанных со вскрытиями птиц. Если не считать хлебопечения, в чем Слава достиг большого совершенства, кухонными делами его особенно не обременяли.

Позже, из Ленинграда, Слава писал мне, что скучает по нашему острову, собирается вновь поехать на Север, но все еще не может без содрогания вспомнить о кайрах, чистиках и другой дичи, фигурировавшей за нашим беннетским столом.

Птицы обрабатывались «поточным» методом. Взвесив и измерив тушку, я передавал ее щипальщикам. От них она обычно поступала к Диме, который палил птицу и возвращал ее ко мне для вскрытия, исследования и потрошения. Особенно интересные экземпляры я откладывал в сторону и снимал с них шкурки.

К вечеру Слава заметно оживлялся. Еще в обед он ставил в кастрюле тесто и теперь, наполнив палатку чадом и нагнав в ней невероятную жару, пек, в зависимости от заявок потребителей, лепешки или оладьи.

После ужина-чая с оладьями, нередко украшенными тянучкой (ее тоже искусно Слава варил из сгущенного молока), следовали коллективный поход к берегу моря за очередным бревном, пилка и колка дров. На этом трудовой день в лагере заканчивался. Иногда Даня с Димой брали в свою палатку почитать на сон грядущий что-нибудь вроде «Наставления по наблюдениям за облаками» или «Краткого определителя птиц» (выбор книг у нас был ограничен), но над первыми же страницами крепко засыпали.