На пределе жизни

Осень

Наступила вторая половина августа. Надежда на приход настоящего лета не оправдывалась. Становилось все холоднее. По ночам температура воздуха стала падать до -7° и даже -8°, снег шел почти каждый день, при ветре поднималась поземка. У лагеря намело порядочные сугробы, и теперь мы жили в некотором роде с комфортом: для того чтобы умыться, набрать воды в ведро или в чайник, стоило лишь высунуться из палатки. Обычно в Арктике такая погода предвещает наступление зимы. Неужели лето у нас все-таки кончилось?

День-два после визита самолета в лагере царила праздничная атмосфера. Жадно просматривались газеты, журналы, до дыр зачитывались письма. Папирос мы имели теперь так много, что даже Слава поддался соблазну и закурил. Кончилось обязательное чистиковое меню. Однако мало-помалу волнение улеглось, и жизнь вошла в обычную колею: мы снова стали выходить в маршруты, вчерне обрабатывать собранные материалы.

Первым, после недолгого перерыва, я и Дима с Даней посетили полуостров Чернышева. Даня, для которого злополучная история с зубом не прошла бесследно, заметно осунулся, пожелтел, но обычное бодрое настроение к нему вернулось.

Этот маршрут мне особенно запомнился. Погода отличная: два градуса мороза, штиль, ярко светит солнце, на туман нет и намека. Всюду в лощинах виднеются языки плотного свежевыпавшего снега, но возвышенные участки тундр и каменные россыпи голы; даже и зимой снег не покрывает их полностью. Больше чем когда-либо бросается в глаза и невольно угнетает безжизненность тундры. Идешь километр, два и слышишь только стук сапог о камни и подмерзшую землю. Редко-редко, с негромким попискиванием пролетит где-нибудь и тут же скроется среди каменных глыб семья пуночек. Выводки их покинули гнезда в первой декаде августа. Теперь у молодых птиц выросли крылья, хвосты, и они мало отличаются от родителей.

Пуночек на острове не меньше, чем весной, а с молодыми птицами — даже гораздо больше, но сейчас они не так заметны. Как оживляли эти птицы первые дни нашей жизни на острове! Отовсюду тогда неслись звонкие, задорные их песенки, частенько происходили драки самцов, не поделивших какую-нибудь особенно приглянувшуюся и удобную для устройства гнезда расщелину или нишу среди камней.

Не случайно полярники с нетерпением ждут прилета пуночек, предвещающих конец долгой, опостылевшей зиме и первыми оживляющих своими песнями по-зимнему заснеженную тундру. На каждой полярной станции пуночек заботливо подкармливают крупой, хлебными крошками, и эти птицы доверчиво жмутся к человеку.

Сейчас, вырастив птенцов, взрослые пуночки перелиняли, выглядят гораздо невзрачнее (самцы их лишились белоснежного с черным свадебного наряда), стали молчаливее и осторожнее. В тундре они стремятся скрыться от человека, в их поведении можно уловить какую-то необычную нервозность. Пуночки уже и не пасутся подолгу на одном месте, как прежде, а, опустившись куда-нибудь на дерновинку, торопливо обшаривают ее и, поднявшись стайкой, летят дальше.

Эту нервозность, возможно, следовало бы связать е тренировкой птиц перед отлетом к югу. Зимой пуночки встречаются в Подмосковье и даже еще севернее: лететь им в общем не так далеко. Однако, чтобы преодолеть это расстояние, тренировка необходима. Может быть, настораживаться их заставляли песцы. Яйца, птенцы, подчас и взрослые пуночки занимают в меню этих тундровых хищников не последнее место. Всюду, где песцы размножаются, выход из нор их молодняка совпадает по времени с вылетом из гнезд полуподросших и еще плохо летающих пуночек. На них-то и пробуют свои зубы, силу и ловкость подростки-песцы. Мы окончательно убедились, что на нашем острове песцы размножаются изредка, в особенно благоприятные годы, и теперь пуночкам могли угрожать только взрослые звери. Эта угроза стала сейчас особенно реальной: кормов не хватало, и звери не упускали случая поживиться птичками.

Вообще песцы на острове голодали, и меня подчас удивляла их скромность и «благовоспитанность». У палаток они всегда могли поживиться разделанным чистиком, кайрой, но этого ни разу не случалось. Песцы до сих пор обходились скудными кормами (в том числе и пуночками), которые они могли добывать самостоятельно.

Свежий песцовый след и старые отпечатки медвежьих лап встретились нам у того места, где стояла изба Толля. Никаких признаков присутствия других животных не было видно.

Несколько раз мы ходили на мыс полуострова Эммелины, так как по припаю туда дороги уже не было, приходилось носить с собой длинный конец капроновой веревки и по ней спускаться с обрыва плато прямо на галечниковую отмель. На птичьем базаре становилось более шумно и оживленно, чем весной. Начиналась тревожная пора в жизни птиц — распадение колоний и откочевка их обитателей в открытое море, на зимовку.

О том, что базары начали пустеть, я узнал не выходя из нашего лагеря еще 15 августа. В этот день стояла тихая погода, звуки гулко разносились над открывшимся морем, и впервые было слышно, как раскатистому крику кайры вторит громкий не то свист, не то писк птенца. Так кричат только кайренок, впервые спустившийся на воду, и родители, зовущие его в море. Это кайровая семья одной из первых покидала колонию.

19 августа, когда мы попали на базар, распадение кайровых колоний шло полным ходом. Кайренок то здесь, то там срывался с карниза скалы, планировал и опускался на воду. В море виднелись сборища возбужденных взрослых птиц. С появлением каждого нового птенца кайры кричали громче, суматоха среди них усиливалась, нередко переходя в общую потасовку. Расталкивая друг друга, птицы устремлялись к кайренку, клювами хватали его за крылья, голову, ноги, тащили в разные стороны, увлекали под воду.

Дело кончалось тем, что слегка помятый и пощипанный птенец вырывался из этой толчеи и, в сопровождении одной взрослой птицы, наверное кого-нибудь из родителей, беспрерывно переговариваясь с ней, плыл в открытое море. Эта картина была мне уже знакома по Новой Земле. Там при спуске птенцов на воду возникали такие же сборища взрослых птиц. Скорее всего кайры, лишившиеся собственного потомства, еще сохраняли родительский инстинкт — потребность в заботе о птенце — и теперь стремились отбить его у родителей или у таких же бездетных птиц, как и они сами. Объяснить эту странную сцену иначе я не мог.

Случалось, что птенец, спускаясь с карниза, попадал не в воду, а на камни. Он не разбивался, так как густое и упругое оперение смягчало удары. Кайренок быстро поднимался на ноги, вновь бросался вниз и в конце концов добирался до воды.

Участки базара, заселенные кайрами, пустели на глазах. Но моевки продолжали упорно держаться здесь, хотя большинство их гнезд пустовало. Они не только летали вблизи скал или сидели на карнизах, но и — что казалось самым интересным — старательно «изображали» насиживание мнимых яиц, согревание и выкармливание несуществующих птенцов. То, что моевки часто сидели на пустых гнездах и даже делали вид, будто поворачивают время от времени под собой яйца, раньше не раз сбивало меня с толку. Думаешь, что моевки начали нестись, и с трудом добираешься до гнезда, а оно оказывается пустым.

Теперь в поведении моевок появилось что-то новое. Прилетев с моря, птица уверенно садилась на свое гнездо и, часто приседая и кланяясь, выбрасывала из клюва корм, «оделяя» им несуществующее потомство. Если гнездо занимала другая птица, то пищу подбирала она. Если же гнездо оказывалось пустым, то корм съедала сама добытчица. Впрочем, иногда птица лишь изображала, что раздает корм. Несмотря на то что в этом году моевки не размножались, они бессознательно повиновались материнскому инстинкту, старательно сидели на пустых гнездах, а затем, когда по времени должны были бы вывестись птенцы, изображали их выкармливание. К тому же птицы перепутали все сроки. В то время как одни продолжали ложное насиживание яиц, другие делали вид, что кормят птенцов, а третьи ремонтировали и даже строили жилища, принося в клювах клочки мха и травы.

Во второй половине августа, когда мы после долгого перерыва попали к скалам с птичьим базаром, нас поразили буйные заросли трав у их подножия. Сейчас, когда повсюду встречались лишь голые, сухие стебельки трав, торчащие из-под снега, здесь вовсю цвели маки, камнеломки, кохлеарии. Необычно большие цветы маков с листьями крупными, сочными, мясистыми не походили на те, которые мы привыкли видеть у нашего лагеря. Этот своего рода крошечный оазис был обязан своим происхождением, с одной стороны, тому теплу, что накапливали обращенные к югу скалы, а с другой стороны — плодородной почве, постоянно удобряемой птичьим пометом. Здесь, как и в парнике, растения получали минеральные соли, а при разложении помета также и тепло. Цветы на морозе, рядом с нагромождениями льдов и снежниками! Есть чему удивляться! Чтобы не затоптать их, мы каждый раз стороной обходили эти зеленые лужайки, невольно напоминавшие о Большой Земле — том крае, где сейчас стоит настоящее лето, где цветы и трава, даже еще более высокая и пышная, не диковинка.

Дыхание осени ощущалось и в настроении людей. Со дня нашей высадки на острове и до середины августа, хорошо ли, плохо ли, но солнце светило круглые сутки и надобность в освещении палаток отпадала. Теперь же, особенно по ночам, заметно смеркалось, и в наших палатках становилось темнее и темнее.

Вопрос о том, заходит ли солнце за горизонт, или только прячется за горы, окружающие лагерь, возникал у нас во второй половине августа неоднократно. Ответы на него давались предположительные и разноречивые, хотя для его разрешения требовалось только выждать ясную погоду и подняться в середине ночи на одну из гор.

18 августа поздно вечером мы с Даней, проходя по плато полуострова Эммелины, специально задержались, чтобы взглянуть на заход светила. В полночь солнце приблизилось к горизонту, коснулось его своим нижним краем, покраснело, вытянулось, стало похоже на малинового цвета огурец, и тут же начало подниматься, выпрямляться и бледнеть.

В двадцатых числах августа ночи в палатках стали такими длинными и темными, что пришлось подумать об искусственном освещении. Эта проблема разрешилась просто. Запас керосина имелся в достатке, а взамен фонарей, оставленных в Темпе, Дима соорудил из консервных банок и пустых бутылок светильники, вошедшие в наш обиход под названием «ламп-полумолний».

Приближались зима и полярная ночь, работы на острове подходили к концу. Однако до появления в палатках светильников он казался еще очень далеким. Неяркий огонек Диминых изделий не только осветил наши жилища, но и породил новую тему для рассуждений и споров: как выезжать с острова. Она вдруг сразу взволновала всех. Чаще стали поговаривать о Ленинграде (большинство товарищей были ленинградцы) и вообще о Большой Земле, о преимуществах и недостатках морского и воздушного транспортов применительно к нашему положению. За столом во время завтрака, обеда и ужина выдвигались все новые планы нашей эвакуации.

Окончательно нарушило покой островитян поступившее распоряжение — упаковать и приготовить к вывозу имущество, из лагеря надолго не выходить и ждать транспорта (какого — не указывалось). Получилось примерно то, что бывает в вагонах поезда, подъезжающего К конечной станции. Пассажиры едут уже несколько дней, втянулись в поездную жизнь, которая никого не тяготит. Пьют чай, дремлют, играют в домино. Но вот кто-то, взглянув в окно, говорит вслух: «А ведь подъезжаем». Поднимается суматоха: хлопают полки, щелкают замки чемоданов, взвиваются рукава шуб, наконец все одеты — в шапках, калошах. Игры, дремота и разговоры кончились. Большинство пассажиров у окон. Езды осталось несколько минут, но время тянется страшно медленно.

Так и в лагере. Застучали молотки, топоры, и через день мы упаковали все, кроме самого необходимого для жизни и текущей работы. Потянулись тягостные дни ожидания.

Проще всего было бы снять с острова нашу партию пароходом или летающей лодкой. Гораздо сложнее — маленьким сухопутным самолетиком, который сможет прилететь только после того, как у нас и в Темпе будет достаточно глубокий и плотный снег, то есть через месяц-полтора, не раньше. В таком случае возможна и вынужденная зимовка. Мы хорошо помним, с каким трудом весной пробивались к нам самолеты. Летать полярной ночью, конечно, будет труднее.

Для парохода или летающей лодки нужна чистая вода. Но сейчас лед тянется до горизонта большими полями. Правда, временами они начинают двигаться, увеличивая полыньи и разводья. Лодке сесть, конечно, трудно. Слова «лед, ледовая обстановка» стали на острове самыми ходовыми. Для того чтобы выяснить, что делается в море, кто-нибудь с биноклем частенько забирался на горку. При связи каждый раз спрашивали у Темпа ледовую обстановку на дальних подступах к острову.

Впрочем, «чемоданная болезнь» поразила не всех. Слава в это беспокойное время проявил себя настоящим мужчиной — стоиком и философом. Он собрал и перевязал веревочкой ненужное для поддержания связи имущество (несколько отверток и радиоламп), честно помог упаковываться каждому, кто нуждался в его помощи, далеко от лагеря не отходил. Во всем остальном он ни чуточки не изменился; с удовольствием спал, с увлечением пек оладьи, занимался английским языком и не особенно поддерживал сезонные и модные разговоры. Герману пришлась по душе здешняя жизнь и уезжать отсюда не хотелось. При каждом удобном случае он злоязычия по поводу сомнительных перспектив оставления острова в этом году.

Но никакая болезнь, а тем более протекающая в острой форме, не может длиться вечно. Миновал кризис и «чемоданного поветрия». Страсти утихли, и хотя во взглядах, обращенных к морю, еще чувствовалась затаенная надежда, интерес к ледовой обстановке ослабел.

Она не становилась лучше. Разводья не увеличивались, по утрам поверхность воды покрывалась шугой[6]. Ледяные поля смерзались. По радио у нас часто запрашивали о состоянии прибрежных льдов, но никаких сообщений о снятии партии не приходило. Да и что сообщать? Видно, что придется ждать санного пути и маленького самолетика на лыжах, что впереди еще месяц работы, а может быть, и вынужденная зимовка.

Тревога, вызванная «приближением к конечной станции», оказалась ложной.

На острове стояла «золотая осень». Миниатюрные, полуразвернувшиеся листики стелющихся ив пожелтели и заметно выделялись на фоне зеленовато-серых подушек лишайников, мхов, куропаточьей травы, растущих на склонах и возвышенностях; в долинах и лощинах лежал снег.

В устье ручья, где приливно-отливные течения достигали большой силы и вода не замерзала, все чаще показывались молодые плосконосые плавунчики. Они уже хорошо летали и мало чем отличались от взрослых самцов (легкомысленные самки давно исчезли). Впервые я заметил одиночных молодых куличков 15 августа, а через неделю насчитал их на ручье несколько десятков. Тундра в августе настолько опустела, что даже негромкое попискивание плавунчиков внесло в окрестности лагеря заметное оживление.

С началом последней декады августа совпало необычное, кратковременное потепление. Меня и Даню оно застало на пути к полуострову Эммелины. В этот день с утра дул легкий ветерок, было безоблачно и довольно прохладно. К полудню наступил полный штиль и, несмотря на то что температура воздуха повысилась лишь до +5°, стало нестерпимо жарко. Нагруженные тяжелыми рюкзаками, мы обливались потом. Сняли ватники, свитера, но все равно идти было тяжело. Однако стоило лишь потянуть ветерку, как «дачный сезон» на острове кончился и пришлось одеваться. К вечеру подмерзли лужи, пошел мелкий сухой снег.

Вообще обижаться на погоду стало грешно. Туманы почти исчезли, часто проглядывало солнце, слегка подмораживало. Несколько таких дней с утра до вечера я лазал по прибрежным скалам вблизи лагеря, разыскивал чистиковые гнезда, взвешивал и измерял птенцов. Молодые чистики подросли, оперились, многие из них уже могли покинуть убежища.

Близилось время, когда опустеют и эти скалы; правда, чистики разлетятся не так дружно, как кайры. В их гнездах, наряду с почти взрослыми птенцами, встречались и малыши: сказывалось неодновременное таяние снега и льда весной в нишах и расщелинах. Теперь же во многие укрытия нанесло порядочно свежего снега: чистики едва успевали вырастить потомство за здешнее короткое лето. Не хотелось уходить с берега моря, здесь отчетливо слышалось, как трутся одна о другую, шуршат и шепчутся слегка покачиваемые зыбью льдины, чмокают и булькают, падая в воду, их обломки. Временами доносился тихий мелодичный звон: это, сталкиваясь друг с другом, разбивались тонкие ледяные иглы, подернувшие ажурной блестящей пленкой поверхность воды.

Где-то на разводьях надсадисто кричали кайры — наверное, родители разыскивали отбившихся птенцов, с визгливыми криками пролетали стайки моевок. Но и тех и других у острова становилось все меньше. Кайры со своим потомством откочевали в море, лишь отдельные птицы кормились на прибрежных разводьях, но летели отсюда не как обычно в сторону мыса Эммелины, к базару, а к югу, где полыньями пробирались к открытой воде их птенцы. Кайрята хотя и покинули базар, но были совсем еще беспомощны: им не меньше месяца предстояло жить под опекой родителей, получать от них корм.

Моевки, так и оставшись бездетными, тоже покинули базар. Большая часть их улетела и, возможно, уже достигла северной части Тихого океана, в просторах которого они проводят зиму. Часть оставшихся птиц, по-видимому не появляясь на базаре, просто кочевала под берегами острова. Со стороны ручья временами слышалось попискивание плавунчиков, да изредка доносился крик белой чайки. Вместе с пуночками, пожалуй, это были и все птицы, которые встречались нам в конце августа.

А однажды я не услышал обычного звона льда и его шепота. Полыньи покрыла сплошная упругая корка: море замерзало.