На пределе жизни

А где же лето?

Начинался август, но настоящее лето не приходило. Больше того, погода стала заметно ухудшаться. Если не принимать в расчет оазис, где лето давно было в разгаре, температура воздуха на острове теперь лишь изредка поднималась выше нуля. Ночью же, как правило, подмораживало. Часто шел снег, то сухой, то мокрый, с дождем. Снег, выпавший 7 июля сплошным десяти-двенадцатисантиметровым слоем, продержался больше недели. 12, 20 и 21 июля температура воздуха падала ночью до —6°. 6 и 7 августа она вообще не поднималась выше —3°. Опять выпадал снег, покрывший землю сплошным пяти-восьмисантиметровым слоем. Ледяные корки на лужах стали обычным явлением. К такой погоде все мы настолько привыкли, что даже при самом небольшом потеплении шла в ход избитая шутка: «Жара сегодня, как в Сочи». Однако надежды на лето и изменение погоды еще теплились.

Больше нашего в тепле нуждались растения. В середине июля листики стелющихся ив развернулись лишь наполовину. На этом развитие их приостановилось: ничего похожего на цветение кустарничка не замечалось. Лето оказалось слишком суровым даже для таких неприхотливых растений, как полярные маки. После заморозков 21 и 22 июля их цветы потемнели и опали. Над кустиками зеленых листьев остались торчать лишь жалкие обломки стебельков.

Такое лето, конечно, не благоприятствовало и животным. Стало ясно, что чайки, в том числе и особенно интересующие меня белые чайки, не смогут отложить в этом году яиц. При заморозках погибали птенцы и у тех птиц, которые смогли начать гнездование.

Несколько пар камнешарок гнездились на плато полуострова Эммелины. Эти птицы благополучно вывели потомство, но вскоре лишились его. Еще 29 июля Вениамин Михайлович видел здесь взрослых птиц. 2 августа, проходя по плато, я не встретил ни одной камнешарки. Заинтересовавшись их неожиданным исчезновением, я стал тщательно осматривать те небольшие участки, на которых птицы устроили гнезда, и нашел двух мертвых, полузанесенных снегом птенцов — одного еще только выведенного из яйца, другого — примерно в недельном возрасте. По-видимому, все птенцы в выводках камнешарок замерзли, а родители, лишившись их, покинули это место. Через несколько дней одиночную взрослую камнешарку я видел на берегу ручья у нашей базы, а после никто из нас не встретил на острове ни одной птицы.

По моей просьбе, Вениамин Михайлович окольцевал птенцов пуночек в найденном им гнезде. Чтобы проследить, как быстро они начнут расти, Вениамин Михайлович начал ежедневно их взвешивать. Несколько дней наблюдения шли успешно. Но однажды всех птенцов этого выводка нашли замерзшими. Скорее всего, что накануне Вениамин Михайлович задержался у гнезда ненамного дольше обычного. Родители в его присутствии не отваживались греть своих детей, и все они за это очень короткое время, исчисляемое минутами, погибли.

У берегов устойчиво держался припай. За его кромкой и в полыньях все чаще показывались моржи. Эти морские животные, нуждаясь в отдыхе, осенью подолгу лежат на льдинах или на прибрежных косах. Наблюдения Де-Лонга, последняя записка Толля, а также найденные нами кое-где на косах остатки скелетов моржей говорили о том, что на нашем острове они залегают регулярно.

К моржам у нас был немалый интерес. Запасы продуктов, как они экономно ни расходовались, таяли с каждым днем. Пришла пора серьезно задуматься об их пополнении. Гнездовый сезон чистиков и кайр, которые до сих пор ежедневно фигурировали за нашим столом, подходил к концу. Еще недели две-три, и они покинут остров. Нерпы оказались малодоступны. Довольно просто убить медведя. Сейчас мишки заглядывали на остров реже, чем весной, но их следы все-таки встречались. Однако пока, без крайней в том необходимости, на этого добрейшего и редкого в Арктике зверя как-то не поднималась рука. И хотя Герман давно уже с вожделением поговаривал о медвежьих отбивных, никто из нас — во всяком случае вслух — не разделял «кровожадных» порывов нашего юного и темпераментного товарища.

Наконец, оставался еще выход: вызвать по радио самолет, который бы сбросил продукты. Нас уже не раз об этом запрашивали. Однако каждый понимал, с каким риском и трудностями связан полет на этот скалистый, окутанный туманом остров. Поэтому с самолетом лучше подождать. Вся надежда на моржей: это и отбивные и материал для исследования. Черепа, содержимое желудков зверей и многое другое представляло бы для меня большой интерес.

Давление воздуха то и дело прыгало. Особенно резко оно упало в конце июля. 28-го числа стрелка барометра зловеще поползла влево. Прошло еще два дня. Стоял полный штиль. С купола ледника сползал густой туман. Давление продолжало падать: к полудню 30 июля стрелка барометра дошла до 720 миллиметров и, наконец, задержалась.

Поведение птиц в эти дни было необычным: по-видимому, такое состояние атмосферы они переносили очень болезненно. Два бургомистра расхаживали по берегу ручья у нашего лагеря и, будто стонали, непрерывно как-то странно кричали не своими голосами. Над ручьем, словно ища укрытия от надвигающейся бури, попискивая, долго метался плавунчик. Стайки чистиков, обычно тесно связанных с морем и избегающих летать над сушей, встречались теперь далеко от берега. Бросалось также в глаза, что все птицы вели себя неосторожно. Когда я проходил берегом ручья, поморник и бургомистр безрассудно кружились надо мной на расстоянии всего нескольких метров. Резкое изменение давления воздуха ощущали и люди. Все чувствовали себя непривычно разбитыми, две ночи подряд никто не мог уснуть.

Нужно было ждать сильного шторма. Камнями и дополнительными оттяжками мы надежно укрепили палатки, метеобудку, шлюпку — все, что мог сокрушить или унести ветер. Однако урагана не последовало. Ночью пошел снег, задул несильный ветер.

Припай начало отрывать от берегов острова только во второй декаде августа. Несколько дней северный ветер разламывал и расталкивал льды. Море все ближе подступало к берегам. Однажды, едва успев провести в утренний срок метеонаблюдения, с радостной вестью в нашу палатку вбежал взволнованный Герман: «Море очистилось!»

Как было не радоваться! На берегах теперь можно ждать моржей, а на чистой воде птиц. К нашему острову сейчас может подойти корабль, сесть поблизости летающая лодка. Об этом тоже следовало подумать: приближался срок окончания наших работ. Наконец, просто надоело видеть у берегов изо дня в день одни и те же торошеные льды, хотелось послушать неумолчный и такой богатый оттенками голос моря.

Выскочив из палатки, я с трудом узнал знакомые места. Море очистилось до горизонта и шумело. Лишь кое-где остались стамухи — безнадежно засевшие на мелях льдины. На воде рядом с берегами плавали чистики, невдалеке стайками пролетали моевки, время от времени показывались бургомистры.

Взяв свое обычное снаряжение — фотоаппарат, бинокль и ружье, я пошел к морю. День выдался солнечный. Дувший ночью ветер — виновник случившихся изменений — утих. Миновав галечниковую косу, я поднялся на высокие прибрежные скалы и невольно остановился. У подножия скал кормились несколько чистиков. Глубина моря в этом месте не превышала двух метров. Мне хорошо было видно, как птицы передвигаются под водой. Вот одна из них нырнула и, размахивая крыльями, быстро «полетела» в толще воды. Именно «полетела», настолько движения ее походили на обычный полет в воздухе. Достигнув дна, чистик начал тщательно обследовать его, заглядывая под камни и даже ныряя то под один, то под другой. Наконец, что-то схватив, он показался на поверхности. В клюве чистик держал рачка, похожего на креветку. Несколько раз он опускал в воду клюв со своей добычей, словно ополаскивал ее, затем разбежался и, быстро семеня красными лапками по воде, полетел к гнезду. В море виднелись и несколько кормящихся кайр. Однако близко к берегу они не подплывали, и наблюдать за их подводным передвижением оказалось невозможным.

Такое распределение птиц на воде не случайно. Подобную' картину можно наблюдать на Новой Земле, Мурмане, Курильских островах и вообще там, где встречаются эти обитатели птичьих базаров. Добывание корма на различной глубине и в неодинаковой удаленности от берегов исключает борьбу между кайрами и чистиками из-за пищи, в чем есть немалый биологический смысл.

Чистики промышляют в прибрежных водах. Они могут довольствоваться лишь очень небольшими полыньями, трещинами, разводьями среди льдов и питаются преимущественно донными животными. Кайры также передвигаются под водой при помощи крыльев, прекрасно ныряют, но ловят рыбу и рачков главным образом в толще воды. Район охоты кайр очень велик: случалось, что рыбаки доставали этих птиц, запутавшихся в сетях, с глубины в тридцать и даже сорок метров. Гнездящиеся на тех же птичьих базарах моевки, в отличие от кайр и чистиков, нырять не могут и добывают корм в поверхностных слоях воды.

В тот же день мы заметили у берега трех молодых розовых чаек, выведшихся в этом году. Их появление лишь случайно совпало со вскрытием моря. Они вовсе не отдавали предпочтения соленой морской воде и, пожалуй, даже охотнее кормились в устье полузамерзшего ручья, у лагеря. Свое юношеское серое оперение чайкам предстояло полностью сменить на прекрасный розовый наряд взрослых птиц только через полтора с лишним года.

Скорее всего, эти птицы вывелись в одном гнезде и были родными братьями и сестрами — так дружно и неразлучно они держались. Позже, когда молодые розовые чайки стали появляться у нас часто, я все больше убеждался в том, что их группки, состоящие из двух-трех птиц, — птенцы одних родителей. Иногда чайки объединялись в общую стаю, но разлетались опять-таки одними и теми же компаниями.

Голосом и поведением молодые розовые чайки мало отличались от взрослых птиц. Разве что они были еще более доверчивы и подпускали к себе человека на несколько шагов.

Надежды на моржовую залежку как будто бы начали сбываться. Стоило только морю очиститься от льда, как у берегов показались взрослые, очень крупные моржи. Повсюду виднелись их головы, поблескивали массивные клыки. Подняв фонтан брызг, морж с шумом выпускал из легких воздух, затем несколько минут плавал на поверхности воды, с сопением отдувался и, наконец, нырял вновь. Уходя под воду, он показывал вначале свою округлую спину, а затем — направленные вертикально вверх задние ласты. Через пять-шесть минут зверь появлялся, но уже в другом месте. Эти огромные существа (они иногда достигают в длину шести метров и весят более полутора тонн) питаются различными морскими моллюсками. Морж своими клыками распахивает морское дно, выкапывает моллюсков, а затем быстро вылущивает их из раковин. Там, где моржи регулярно кормятся, прибрежные косы усеяны цельными или раздробленными раковинами. Местами большие кучи их встречались и по берегам нашего острова.

Слава оказался большим любителем лодочных прогулок и не теряя времени спустил на воду резиновую лодку. Однако в одно из первых плаваний в море у него произошла неприятная встреча. У лодки, вдали от берега, фыркая вынырнул крупный морж. Наш моряк пустился наутек, но зверь не отставал. Показываясь из воды то с одного, то с другого борта, он упорно пытался заглянуть внутрь лодки, каждую минуту угрожая проткнуть массивными клыками ее утлое тело.

Дима и Герман находились в это время на берегу, с волнением наблюдали за происходящим, но помочь не могли. Другой лодки у нас не было, а стрелять было рискованно; пуля могла пробить лодку и поразить гребца. Приключение, к счастью, окончилось благополучно. У самого берега морж нырнул и больше вблизи не показывался. После этого случая Славино увлечение гребным спортом пропало.

Ликование по поводу открытого моря, увы, скоро кончилось. Едва стих ветер, как лед стал подходить к берегам; через несколько дней море до горизонта покрылось белым панцирем. Не могли залечь на суше и моржи.

Наши продовольственные запасы иссякали. В избытке оставались только соль и чай. Но патронов хватало, и нужды в мясе мы пока не терпели. Гораздо хуже дело обстояло с обувью. Острые грани базальтовых обломков нещадно резали кожу, и сапоги, к тому же постоянно сырые, разваливались. В резерве имелись две пары резиновых сапог маленького размера; они пришлись впору только Герману и Вениамину Михайловичу.

Остальные берегли свою обувь как могли и всячески холили ее. Я теперь ходил в сапогах, перевязанных веревкой, ибо иного пути укрепить подметки не было. Даня и Дима часто латали сапоги.

Короче, эта проблема серьезно волновала нас, заставляя все чаще задумываться о необходимости доставки новой обуви самолетом.

Некурящий не может понять, что значило для нас, четырех курильщиков (за исключением Славы и Вениамина Михайловича), остаться на необитаемом острове без табака и папирос. Но это случилось. Курильщики стали злыми, раздражительными и мечтали о самолете уже в табачном томлении.

Все — и курящие, и некурящие — скучали по письмам и газетам. Небольшая походная рация позволяла нам поддерживать связь с соседями, но широковещательных радиостанций не принимала. Со дня высадки последних островитян, Германа и Димы, мы почти ничего не знали о жизни, происходящей на Большой Земле. И хотя время от времени мы и узнавали о главных новостях от темповских радистов, но считали, что этого недостаточно. Исправно по радио приходили и весточки от родных и друзей. В Темпе и Тикси нас ждали письма. Это было куда больше, чем лаконичные, неизбежно шаблонные радиограммы.

Наконец, раздумья о том, стоит или нет просить самолет, кончились. Появился «тяжело больной»; у Дани разболелся зуб. Да, да, — только зуб.

У меня, хоть и редко, прежде тоже болели зубы. Дожидаясь очереди на прием к зубному врачу, мне, разумеется, приходилось видеть людей, монотонно стонущих или дико вскрикивающих от боли. Однако все это не шло ни в какое сравнение с муками Дани. Вначале его щеку раздул флюс, пышный, но терпимый, вызывавший у всех, в том числе и у пострадавшего, незлобивые смешки. Даня по-прежнему работал, ходил в маршруты и только по ночам, согревая щеку, спал в нахлобученной шапке.

Прошло два-три дня, и стало выясняться, что болезнь зуба дело нешуточное. Опухоль оставалась прежней, но боль стала невыносимой. Даня перестал есть, спать и, хотя всячески крепился, начал вполголоса стонать. Заниматься своими делами он, конечно, не мог.

Ни при какой другой болезни добродетельные друзья, знакомые, просто встречные не дают больному столь многочисленных и полезных советов. Разумеется, не терпел в них недостатка и Даня. Не задумываясь, он добросовестно следовал им, испытывая самые разнообразные процедуры. Даня полоскал рот спиртом и просто пил его. Промывал рот горячим чаем, настоем петрушки и моркови, следуя совету Германа, который привез на остров кулечек сухих овощей и считал их универсальным средством от всех болезней. Даня глотал и держал за щекой все, что было в нашей аптечке, — желудочные капли, аспирин, кофеин и, конечно, капли от зубной боли, но они приносили облегчения не больше, чем петрушка. До ожогов он грел распухшую щеку над плитой и у раскаленной трубы.

Несколько раз Даня подступал ко мне с просьбой и требованием вырвать зловредный зуб. Я пытался извлечь его, хотя представлял, насколько такая операция вопиюще противоречит элементарным основам медицины. Взять с собой на остров специальные зубные щипцы, конечно, не пришло в голову. За неимением их пошли в ход обыкновенные пассатижи, но все-таки предварительно прокипяченные и смазанные йодом. Однако как широко ни раскрывал Даня рот, ухватиться таким несовершенным инструментом за скользкий, потемневший обломок зуба, едва выглядывающий над десной, не удавалось. Я пробовал тестом прилепить к Даниному больному зубу ватку, смоченную мышьяковистым натром, которым смазывают птичьи шкурки.

Страдал больной неимоверно. Однажды ночью, лежа перед нерпичьей лункой, я увидел, как Даня стремительно выскочил из палатки и трусцой, держась за щеку, начал бегать вокруг лагеря, а затем упал на землю и покатился по ней.

Вызывать самолет теперь стало необходимостью, и в первый же срок связи Слава передал в Темп нашу просьбу.

Прошло несколько дней, полных томительных ожиданий. В эфир мы выходили теперь каждое утро, Слава не медлил, как обычно, с подъемом, и на его лице в такие дни появлялось особое торжественно-сосредоточеннее выражение. Часто сообщали свою погоду.

В начале сезона, принимая самолеты на куполе ледника, мы составляли примитивные, но вполне устраивающие летчиков метеосводки. И, конечно, грешили: в нетерпеливом ожидании следующего рейса почти невольно приукрашивали свою погоду. Теперь — квалифицированно, строго научно — метеонаблюдения на острове вел Герман. Только в эти дни мы как следует распознали его, поняли, с каким сухарем и перестраховщиком (это, конечно, в шутку) живем под одной крышей. Ни о каком, даже легком приукрашивании не могло быть и речи. Он составлял тексты сводок не только в полном соответствии с показаниями приборов и состоянием погоды, но, казалось, еще более сгущал краски. Во всяком случае, наши теперешние сообщения никак не вдохновляли летчиков.

Но вот погода стала улучшаться, и Герман дал наконец утешительную сводку, из Темпа сразу же ответили: ждите самолета.

Вскоре он появился, и на бреющем полете летчики сбросили грузы на узкую и короткую полоску прибрежной косы, с двух сторон ограниченную громадами отвесных скал. Через несколько часов, радостные и возбужденные, мельком пробежав полученные письма, газеты и журналы, мы уже перетаскивали к нашей хозяйственной палатке (курильщики, конечно, с папиросами в зубах) мешки, ящики, свертки. Торопиться с их уборкой стоило. Едва затих вдали, за полуостровом Чернышева, шум моторов, как небо заволокли густые сизые тучи, хлопьями повалил снег. К утру он лежал уже полуметровым слоем, и разыскать под ним сброшенные грузы оказалось нелегко.