На санях

УРОК ПЛАВАНИЯ

Задохнувшись от возмущения, Марк оттолкнул от себя рукопись. Он вдруг понял, догадался, кто главная героиня рогачовского романа с идиотским названием! Великая княгиня Елена Павловна, которую отец, настоящий отец называл добрым гением русского девятнадцатого века, о которой так много рассказывал двенадцатилетнему Марику перед смертью! Портрет этой женщины, любимой героини отца, с тех пор так и висит в кабинете!

Папа говорил: «Я выйду на пенсию, у меня будет море свободного времени, и мы с тобой станем вместе собирать материал об этой поразительной личности. Ты любишь историю, я люблю светлых людей прошлого и не выношу исторической неблагодарности, а Елену Павловну в России, для которой она так много сделала, совершенно забыли. Как только тебе исполнится шестнадцать и ты получишь паспорт, мы запишем тебя в Ленинку, а год спустя ты станешь студентом и получишь право посещать архивы. Я к тому времени тоже освобожусь. Мы не спеша, любовно, год за годом, месяц за месяцем, по документам, мемуарам, письмам, дневникам, старым газетам восстановим весь жизненный путь девочки, девушки, женщины, «спешившей делать добро». И потом напишем про нее книгу. Два автора: А. Клобуков и М. Клобуков».

Наверняка Рогачов наткнулся на отцовские предварительные записи и почуял, что на этой теме можно поживиться! Украл жену, украл идею, украл даже сына, который теперь не Клобуков, а тоже Рогачов!

Скотина не просто украл книгу, он еще ее и испоганил своими слезодавительными трюками, вставил маму — понятно же, что жена помирающего страдальца списана с нее! Потом наверняка появляется и какой-нибудь противный вьюнош, который мучает «кроткую Лотти» и которого Рогачову нужно ненавидеть — вот он и подбрасывает топлива в свою писательскую душу, обостряя отношения с пасынком.

У Бориса Пильняка есть «Рассказ о том, как создаются рассказы» — про японского писателя, который бесстыдно, по-эксгибиционистски описывает в прозе свою русскую жену, анатомируя ее словно лабораторную мышь. И жена, узнав об этом, в отвращении бросает предателя. «Лиса кицунэ, бог предательства, — писательский бог», — так заканчивается рассказ. Что за подлая профессия!

Нет, не так. Чехов не был подлым, и Лев Толстой не был. Подл Рогачов, а подлец любую профессию, даже писательскую, сделает подлой.

Гадливо сунув папку на место и повернув ключ, Марк вышел из кабинета. Лег в кровать, продолжая думать о подлости, но уже не рогачовской, а собственной.

Какое ты имеешь право считать кого-то подлецом? Ты, шпик, сексот и стукач, самое подлое существо на свете.

Ты не только трус, ты еще и дурак. Чего ты собственно испугался? Из-за чего втоптал себя и всю свою жизнь в грязь?

Вот отца во время «красного террора» посадили в расстрельную тюрьму — и он там не пресмыкался, хоть ему было очень страшно. Старший брат Рэм, чья фотография висит в кабинете над портретом великой княгини, был на два года моложе тебя, когда поднял солдат в атаку и погиб. А тебя никто не убил бы, даже в тюрьму наверно не посадили бы. Ну исключили бы из университета, ну забрали бы в армию. Да, жизнь повернула бы с прямой дороги на ухабистую тропинку, зато ты знал бы, что можешь себя уважать — не испугался, никого не предал. За это не жаль заплатить любую цену.

Он даже заплакал — так стало горько, что там, в отделении, растерялся, скис, не дошел до этой простой, очевидной мысли, а теперь ничего, ничего не исправишь. Надо было сказать гебешному иезуиту: «В подлецы меня зовете? Не получится. Делайте что хотите». Но теперь — всё. Позорная бумага написана, товарищ предан.

Слезы лились и лились, Марк их не вытирал. Ослабел и в конце концов медленно, как тонущий корабль, погрузился в темные воды.

Открыл глаза — показалось, что сразу же, было так же темно, — но светящиеся стрелки будильника показывали без десяти семь. Первая мысль была: хорошо, можно еще часок поспать. Но тут же всё вспомнил, рывком сел.

Ничего не исправить. Жизнь кончена.

Однако не зря говорят «утро вечера мудренее». Мать однажды рассказала, что у этого феномена имеется научное объяснение. Сон, то есть временное отключение реакций на внешний мир, обновляет нейронные связи, и отдохнувший мозг как бы соскакивает с наезженной колеи, прокладывает новые маршруты, которых не видел в сумраке заканчивавшегося дня.

Кое-что исправить все-таки можно! Да, свою собственную жизнь ты погубил и, что в сто раз хуже, поставил под угрозу жизнь приятеля, но вряд ли Сергей Сергеевич со своим хоккейным матчем, да в воскресный вечер успел обработать Щегла. Значит, надо его предупредить! Прямо сейчас, ранним утром! Ты останешься трусом и слабаком, но подлецом уже не будешь!

Эта перспектива — из подлецов перейти в слабаки — показалась Марку каким-то прямо ослепительным взлетом.

Он выскочил из кровати и стал быстро одеваться. Надо во что бы то ни стало застать Щегла дома, звонить ему по такому поводу нельзя.

Он прокрался в коридор очень тихо, чтоб не услышали. Не хватало еще ввязаться в объяснения с матерью и особенно с отчимом. Уже в ботинках и шапке, наматывая шарф, вдруг вспомнил: а пальто-то! Надевать рогачовскую куртку было противно. Можно натянуть сверху еще один свитер. Сколько там градусов?

На цыпочках прошел в кухню, прижался лбом к стеклу — посмотреть на градусник и чертыхнулся. Забыл, что термометр на новый год расфигачила клювом ворона, а новым так и не обзавелись.

В семь ноль ноль новости и прогноз погоды. Сейчас пять минут восьмого.

Чуть-чуть повернул рычажок на репродукторе, прижался ухом — как раз вовремя.

«… — рапортуют партии передовики строительства Тайшетского участка Байкало-Амурской магистрали. И о погоде. — Голос дикторши из торжественного стал домашним. — Сегодня днем в Москве будет минус пять градусов, а завтра, несмотря на наступление календарной весны, будет еще холодней, температура опустится до минус десяти. Как говорят в народе, «пришел марток — надевай двое порток».

Шепотом выругавшись, Марк убрал звук. При минус пяти — а сейчас, поди, и меньше — в свитере не набегаешься. Не хватало еще простудиться, в дополнение к прочему.

Да чего теперь чистоплюйничать, строить из себя Болконского? Экие нежности при нашей бедности.

Оставил на столе записку: ушел на тренировку. Два бутера с сыром завернул в салфетку, сунул в портфель. Надел рогачовскую обнову — будто в змеиную шкуру влез, аж передернулся.

И по лестнице, через две ступеньки. Вдруг испугался, что Щегол по каким-нибудь своим фарцовским делам тоже свалит из дому ни свет ни заря.

Идти-то было недалеко, на улицу Россолимо.

Слава богу Вовка открыл сам. Он был нечесаный, бледный. Увидел Марка — весь просветлел.

— Уф. Я думал, менты с утра пораньше…

Обернулся на женский голос, что-то неразборчиво сказавший.

— Мам, это ко мне, Мрак Рогачов! Я щас!

Вышел на лестничную площадку, прикрыл за собой дверь. Зашептал:

— Ты чего, тоже удрал? Или отпустили? Бля, я всю ночь не спал!

— Отпустили, — хмуро ответил Марк. — Но ты не радуйся. Всё хреново.

И рассказал всю правду. Ну, половину. Про то, что пришлось назвать сообщника, иначе посадили бы в камеру к уркаганам. О подписке говорить не стал.

Вовка выслушал настороженно. Почесал башку.

— Так этот, Сергей Сергеевич, конторский? Не из ментуры?

— Говорю же тебе: из гэбэ он. Будь готов. Он обязательно тебя вызовет. Или сам явится.

— Это хорошо, что он не сыскарь, — задумчиво произнес Щегол. — А может и вообще неплохо. Хотел бы посадить — не выпустил бы тебя. Скорее всего я ему нужен, чтоб на «утюгов» постукивать. Это запросто. Можно спокойно варить баблос, не стремаясь оперов, под такой-то крышей. Еще и на другой масштаб выйти. Во, блин, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Спасибо, Мрак, что просемафорил. Перестану психовать и подготовлюсь к беседе с дядей Сережей.

Спохватился:

— А от тебя ему какой навар?

— Никакого, — соврал Марк. — Я думаю, ему был нужен ты. А меня он помурыжил, постращал и отпустил. Ну всё, я побежал. И, само собой, молчок, что я тебя предупредил.

— Обижаешь. Классный куртец. Где оторвал?

— Так, дали поносить.

Поручкались, и Марк ушел. Озадаченный.

Выходит, можно смотреть на это и так? Не устраивать трагедий, а радоваться открывающимся возможностям? Но для этого надо быть Вовкой Щеглом. Он двоечнику Вате из их класса, сыну знаменитого адвоката Ватермана, делал за деньги домашнее задание по математике.

Потом отправился в универ. Было еще очень рано, занятия начинались только в десять, но не домой же возвращаться?

Ехал в метро, в набитом людьми вагоне и смотрел на них другими глазами, не как прежде.

Все плохо, некрасиво одеты. Лица угрюмые, у многих злые. Не выспались, тащатся на работу с тоской. И грубые — пихаются, проталкиваясь к выходу; прут снаружи в вагон, работая локтями. Кто-то сюда, кто-то отсюда, а поезду наплевать кого он везет, и остановки носят имена разрушителей, как их называет антисоветский мастер советской литературы Рогачов: анархиста Кропоткина, массового убийцы Ленина, полоумного мечтателя Маркса… Вот на кого надо бы стукануть Сергею Сергеевичу, так это на отчима.

Мысль была, конечно, не всерьез, но пакостная, а мизантропическое философствование — копеечное, но от него стало чуть полегче: мир наполнен несчастными, во всяком случае не счастливыми людьми, так с чего ты воображал, будто проживешь свою жизнь как-то иначе? Есть такая песня: «Welcome to the real world, sucker»³⁰, исполняется по просьбе Марка из Москвы.

Двери факультета открывались в восемь, поэтому от метро он плелся медленно, нога за ногу. План был забраться в какую-нибудь маленькую аудиторию, сжевать бутеры и, если получится, часок подрыхнуть на стульях, пока в коридорах не затопают будущие работники совпечати.

Все равно прибыл слишком рано, без пяти, подергал ручку — пока заперто. Марк торчал тут один такой, нетерпеливо тянущийся к свету знаний. Скоро появился второй — от ворот, съежившись от холода в своей тертой кожанке, перебирал длинными ногами Струцкий.

— О, Маркс! Бонжур! Ты-то чего так рано? Классный лапсердачок. За сколько прикупил?

— Фазер из Бельгии привез, — ответил Марк. Само выскочило, на автомате. Еще вчера это казалось жутко важным — произвести впечатление: мой родитель ездит в капстраны. На первый вопрос отвечать не стал, сам спросил:

— А ты чего тут?

Фред покривился.

— Так понедельник же. Стенгазету выпускать. Я заголовки пишу.

Тон сконфуженный.

У факультетской аристократии отношение к «общественникам» было презрительное. Верней сказать — к мелкому «активу». Быть членом комитета комсомола или сотрудником «Вестника МГУ» — это одно, а ишачить комсоргом группы, членом оперотряда или «студкором» стенгазеты «Профак», «Прожектор факультета», считалось не комильфо. Таких называли СВР — по аналогии с зоной, где у «активистов» на бушлате пишут СВП, «Служба внутреннего порядка», в обиходе «сука выпросила половинку» (имеется в виду срока). СВР расшифровывалось: «сука выпросила распределение». У кого крепкий папаша, тем распределение выпрашивать незачем. А Фреду Струцкому общественная нагрузка пригодится.

Раньше Марк внутренне ощутил бы превосходство, отпустил бы какую-нибудь ироническую реплику типа: «С «лейкой» и с блокнотом, а то и с пулеметом первыми врывались в города?»

А сейчас подумал: «Нечего нос драть, ты в сто раз хуже. Привыкай передвигаться ползком».

И неожиданно для самого себя предложил:

— Хочешь помогу?

Фред ужасно удивился. И обрадовался.

Пошли на второй этаж, в редакционную, где на двух сдвинутых столах лежала склеенная, уже с отпечатанными на машинке статьями, но еще без половины заголовков стенгазета.

Струцкий распределил задания.

— Я вот этот, длинный: «НАВСТРЕЧУ IV СЪЕЗДУ ЖУРНАЛИСТОВ. ВЫСОКОЕ ДОВЕРИЕ ПАРТИИ ОПРАВДАЕМ». Потом про БАМ и про происки сионистов. А ты давай те два, которые справа: про музыкальный конкурс на подшефном заводе и «международку». Жутко выручишь, я бы один до десяти не успел.

Марк поставил перед собой бутылочку красной туши, взял широкое, лопаточкой перо, и стал аккуратно, старательно выводить заголовки. Первый был «ПЕСНЯ И ТРУД РЯДОМ ИДУТ», второй: «ГРЯЗНЫЕ МЕТОДЫ ПРОТИВНИКОВ РАЗРЯДКИ».

Работа ему внезапно понравилась. Она требовала концентрации, а значит, была бездумной. Какое облегчение — ни о чем не думать. Фред попробовал затеять треп, но Марк на него цыкнул — не отвлекай, кляксу посажу, и тот заткнулся.

Время до десяти пролетело будто под анестезией.

Первая пара была — семинар по партсовжурналистике. Обычно на этой нудятине Марк размышлял о чем-нибудь своем, рисовал в тетрадке, а сегодня, чтоб не заниматься самоистязанием, решил послушать.

Тема была зажигательная: «Творчески выполнять задания партии». Приготовился скучать — у препода Мурада Довлатовича прозвище было «Мудолёт», от «мухи дохнут на лету». Он говорил «шершавым языком плаката», еще и гнусавил.

Но стал слушать — и впервые услышал по-настоящему. Вначале клевал носом, потом встрепенулся. Понял, чему здесь учат. Будто пробки из ушей выскочили.

— Вот все вы знаете цитату: «Партия сказала: надо — комсомол ответил: есть!», — говорил Мудолёт, расхаживая вдоль доски. Он был моторный, не мог сидеть на месте. Когда оживлялся, густые брови начинали прыгать вверх-вниз. — А нам, журналистам, ответить «есть!» недостаточно. Наша с вами работа — осмыслить указание партии, творчески его переработать, перевести в язык и образы, понятные народной массе, и достучаться до сердец. Это, товарищи, очень непростая задача. Она требует и таланта, и вдохновения, и мастерства. Надо постичь высокое искусство обращения со словом, и самое главное — законы психологии. Приведу вам конкретный пример из своего опыта. Сразу предупреждаю, тема сложная, даже конфиденциальная, но вы уже четверокурсники, вам скоро выходить на передовой край журналистики, а там будет всякое. Готовьтесь.

Тут-то Марк и начал слушать внимательно.

— Бывает так, что стратегическая линия партии резко меняется. Вам на лекциях по диамату, конечно, разъяснили закон диалектики: марксизм — не догма, а руководство к действию. То же относится и к политическому курсу советского государства. Сила партии в том, что она смотрит вперед, и если видит, что курс надо скорректировать — не боится принимать нелегкие решения. Но трудящимся, обычным советским людям, воспринять такие перемены бывает ох как непросто. И здесь на помощь партии приходим мы, журналисты.

Мурад Довлатович задумчиво прищурился, глядя на стену, где висели портреты членов Политбюро. Вспоминал прошлое.

— Дело было в июле 1960 года. Я работал в международном отделе газеты «Социалистическая индустрия», вел братские страны. Это сейчас, после событий на острове Даманский и ревизионистской истерии, маоистский Китай — наш потенциальный противник номер один и угроза миру в Азии, а мы, послевоенное поколение, выросли под лозунгом «Русский с китайцем братья навек», под песню «Москва-Пекин, Москва-Пекин, вперед идут, идут, народы!»

Песню он пропел высоким тенором — аудитория проснулась, зашевелилась. Кое-кто ухмыльнулся.

— У меня девяносто процентов материалов шли по Китаю, ведь главная после СССР страна соцлагеря. Пятьсот миллионов братьев. Успехи китайской промышленности, сельского хозяйства, новости культуры и прочее. И вдруг планерка. Главный говорит: так, мол, и так, товарищи, отношения с Пекином осложняются, принято постановление отозвать из КНР всех советских специалистов, впереди резкая смена политики. Китай нам больше не друг и не товарищ. Надо готовить аудиторию. И мне: ваши, товарищ Ахундов, предложения? Вот и я спрошу вас, без пяти минут журналистов-международников. Как выстроить редакционную стратегию, если потребовалось кардинально изменить отношение общества к стране, которая до сих пор воспринималась в исключительно положительном свете? Ну-ка, будущие Валентины Зорины и Юрии Жуковы, кто ответит на этот вопрос. Ты, Пузырев?

Мудолёт к студентам обращался на «ты», по-партийному. Зубрила и дятел Пашка Пузырев, всегда сидевший в первом ряду, ходил у него в фаворитах.

— Ну… сначала надо напечатать передовую статью, разъяснить новую повестку. Как во время коллективизации вышла статья «Головокружение от успехов», — сказал Пашка, поднявшись. Он был отличник по всем идеологическим дисциплинам, языки вот только ему не давались.

— Садись, — махнул рукой Мурад Довлатович. — Законов диалектики ты не уяснил. В 1929 году, когда вышла названная тобою статья, правила были другие, жесткие. Разъяснять народу не требовалось, достаточно было информировать. А мы живем в эпоху развитого социализма, люди у нас сознательные, и с ними нужно разговаривать другим языком. Чтоб доходило до ума. И убеждало, а не пугало. Записывайте. Первый этап при резком повороте государственной политики по отношению к бывшей дружественной стране — молчание. Это великий знак. Китай просто исчез из нашей прессы. Как будто нет такого государства. На втором этапе пошла информация о трудностях и проблемах. Нехватка продовольствия, природные катастрофы, аварии. Пока никакой критики руководства, только смена картины. Раньше КНР у наших людей воспринималась как что-то светлое, а теперь возникло ощущение: что-то там не так, что-то неправильно. И только на третьем этапе, года через два-три, когда аудитория уже созрела, стали писать об отклонении от ленинского курса, ревизионизме, шапкозакидательстве как причине ошибок. При таком постепенном спуске, обеспеченном деликатной работой журналистов, перелом в общественном сознании происходит без потрясений, как это сплошь и рядом случается в странах с дикой, неорганизованной прессой.

Марк слушал напряженно. Только сейчас, на четвертом курсе, до него дошло: так называемые идеологические дисциплины учат совсем не тому, о чем рассказывают. Не истории партийных съездов, не взаимоотношениям базиса и надстройки, не моральному кодексу строителей коммунизма — а тому, как жить, выживать и добиваться успеха в советской системе.

Жизнь — как река. Банальная метафора. Но верная. Причем не Москва-река с гранитными набережными и мостами, а бурный, мутный поток, с водоворотами, даже еще и пираньями, несущийся через джунгли. Ты не выбирал, барахтаться в этой русской Амазонке или нет, тебя швырнули в нее малым мальком. Сможешь — плыви, не сможешь — тони. Русская литература учит плыть против течения, а на это очень мало кто способен. Правильно плавать — кто бы мог подумать — учат на гребаной партсовжурналистике. Не стратегии прессы в китайском вопросе, а законам жизни в согласии с окружающей средой. В гармонии с природой, если угодно. Да, она в этих широтах вот такая, другой нету. Плыви вместе с рекой, не поперек и не против потока. Тогда выживешь и выплывешь. В этом и состоит диалектика. Никакой Чехов и никакой Толстой эту истину тебе не откроют, а Мудолёт ее знает. В его кондовых речах спасение и мудрость. Надо лишь перестать ерепениться и перенастроить мозги.

И перенастроенный мозг сразу послал панический сигнал: козлина, ты совершил глупость! Не надо было предупреждать Щегла! Это фантомные судороги прежней жизни, рывок против течения! Который может дорого обойтись! Вовка-то правила знает, интеллигентскими рефлексиями не терзается. Как только Сергей Сергеевич на Щегла выйдет, тот сразу же, чтоб попасть на хороший счет, заложит приятеля, сто пудов заложит! И получится, что Марк нарушил правила подписки: «Ставшие мне в процессе сотрудничества известными формы и методы работы органов КГБ, а также сведения о лицах, интересующих органы КГБ, никогда никому не разглашать».

Однако, напугав, заработавший по-новому мозг тут же подсказал и выход. Как только позвонит или появится Сергей Сергеевич, немедленно самому рассказать об этом разговоре. Типа: решил помочь органам, подготовив товарища, и беседа прошла успешно, В. Щеглов к сотрудничеству готов.

Ничего, я на журфаке им нужнее, чем Вовка со своим областным педом. Куратор пожурит, велит без приказа не проявлять инициативы, тем и обойдется.

Ощущение от этих мыслей было странное, смешанное. Гадковатое, а в то же время не без гордости — придумал, как выкрутиться из хреновой ситуации. «Втягиваешься в роль подлеца?» — спросил прежний Марк. Он никуда не делся, просто потеснился.

И был в тот же день инцидент, после которого чувство возникло вновь, только теперь гадливости было меньше, чем удовлетворения.

На французском наконец появился Сова. Сел, ненавидяще улыбнулся, процедил тихо, чтоб никто больше слышал:

— Чао-какао, герой-любовник. Ты не ссы, Серый тебя не тронет. Я с тобой по-другому посчитаюсь. Без скандала.

А Марк ему тоже тихо, с улыбкой:

— Или я с тобой.

И про себя добавил «по своей линии».

Сова что-то почуял, в глазах мелькнуло беспокойство. Это было приятно.

Но в следующий миг — из-за слов о «герое-любовнике» — накатило то, о чем Марк думать себе запрещал, мысленно зажмуривался.

Настя…

Ее больше нет и никогда не будет. Дорога в тот мир закрыта. Невозможно быть сексотом и встречаться с Настей, смотреть ей в глаза.

Договаривались, что в середине недели он позвонит, обсудят поездку в Кратово. Не звонить, и всё. У нее телефона Марка нет. Исчез человек, сгинул. Она поудивляется, потом забудет.

И не думать про нее больше. Никогда. Иначе забарахтаешься в мутных водах — и камнем ко дну.

ПО МАЛОЙ СПАССКОЙ

Не думать о том, о чем думать муторно, и вообще поменьше думать было новой для Марка наукой, которую предстояло постичь, прежде чем мозг освоится с правилами плавания в мутной реке.

Три следующих дня он старательно осваивал эту в сущности дзэнскую практику. Учился у Трех Обезьян, закрывающих уши, глаза и рот, дабы не участвовать в круговороте Злых Помыслов.

Главный фокус в том, чтобы всё время заниматься чем-то рутинным и механическим, но требующим сосредоточенности.

Во-первых, как бобик ходил на все лекции и не ловил там ворон, а записывал. Озарение подтверждалось: и на эксоце, и на марленфилософии, и в особенности на научатеизме учили безопасно плавать. Даже странно, как он, дурак, раньше этого не понимал. Абсурдные на первый взгляд максимы — «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно»; «Экономика должна быть экономной»; «Советский строй — самый демократичный в мире» — на самом деле были исполнены глубокого смысла. Тебя учат мудрому закону не заморачиваться тем, что не твоего ума дело. Говори себе «Верую ибо абсурдно» и используй свой ум по прямому назначению — плыви между буйков.

Во-вторых, сидел в читалке и впервые за четыре года фигачил курсовую заранее, не откладывал на май месяц. Тема была подходящая, скрипа извилин не требовала: «Владимир Ильич Ленин как журналист и редактор». Перекатывай из ПСС целыми страницами, только ссылки ставь. Пять баллов гарантированы.

Ну и в-третьих, не вылезал из спортзала. Тренер был очень доволен, говорил: «Молодец, Рогачов. Научился агрессивной атаке, это всегда было твое слабое место. Поедешь на Универсиаду, железно».

Существование было серое и туманное, в пандан раннемартовской погоде, зато без самоистязания. Марку стало казаться, что он уже приспособился и что конец света отменяется. Но в пятницу за завтраком мать вдруг говорит:

— Что с тобой происходит? На тебе лица нет, ты весь какой-то согнутый, будто придавленный. Или пропадаешь где-то, или запираешься у себя и не выходишь. Мне за тебя очень тревожно. У тебя случилось что-нибудь плохое… на сердечном фронте?

И сразу же поспешно:

— Я не прошу рассказывать подробности. Сама никогда не умела откровенничать на личные темы, но нет сил смотреть, как ты мучаешься.

Он застыл с вилкой в руке, похолодев. А мать смотрела на него, часто мигая, хваталась рукой за шею, и пальцы у нее трепетали.

— Марик… Марк… Я вижу: с тобой происходит что-то ужасное… Или то, что тебе представляется ужасным. Я знаю, как это бывает. Словно земля ушла из-под ног, и не за что ухватиться, и не хочется жить. Я не лезу и мучить расспросами тебя не буду, так только хуже, это я тоже знаю… Я расскажу тебе то, о чем мы никогда не говорили, потому что я не умею… Но я попробую.

От волнения у нее выступили слезы. Марк взглянул — и опустил голову. Вся анестезия летела к черту.

— Ты ведь понимаешь, о чем я… Ты помнишь, что со мной было, какою я была, когда… Когда умер Антон, — с усилием выговорила она. — Я потеряла желание жить дальше. И знаешь, кто меня спас, вытянул?

«Сейчас скажет: Марат», — подумал Марк.

— Ты. Я зацепилась за тебя. Вцепилась в тебя. Ты, двенадцатилетний, стал моей точкой опоры. Я не спрашиваю, что за беда с тобой случилась. Не хочешь не говори. Но тебе тоже нужно найти что-то твердое, незыблемое, за что можно держаться. Ах, если бы ты только объяснил мне! Я бы сумела лучше помочь.

Он внутренне передернулся, представив себе это признание. «Мама, я стукач».

— Да всё нормально. Никто не умер. Просто настроение плохое.

И подумал: «Вообще-то я умер. Даже хуже, чем умер. Проснувшись однажды утром Грегор Замза обнаружил, что он превратился в страшное насекомое».

Стал есть яичницу дальше.

— Ужасно за тебя волнуюсь. — Мать смахнула слезинку. — Я никогда тебе этого не говорю, у нас не принято, но я… я очень сильно….

Так и не смогла проговорить вслух «тебя люблю». Русская семья — не американская, это у них в кино все друг другу без конца: «I love you», «I love you too», а у нас только проникновенно глядят в глаза, попробовал Марк внутренне сыронизировать, но вообще-то он был здорово растроган.

Наверное мама от него не отвернулась бы. Но что она может? Только кудахтать. Или скажет: «Я буду носить тебе передачи, главное оставайся порядочным человеком». После этого буду чувствовать себя уже окончательным дерьмом.

Успокоил ее как мог, даже пошутил. И мать ушла на работу. А пять минут спустя в дверь позвонили.

Удивившись — кто бы это в такое время? — Марк пошел открывать. Отчим уже барабанил в кабинете на машинке, он звонка скорее всего не слышал.

Женщина в офигительной белой шубке, рядом с ней девушка: резкие черты, зоркие глаза, пышные волосы. Одета тоже по люксу — короткая красная куртка, джинсы, привозные боты, тоже красные.

— Здравствуйте, юноша, — сказала женщина — почему-то язвительным тоном. Она была немолодая, но лицо упругое, гладкое, будто накачанный мяч. И похожа на девушку, глаза такие же. — Вы сын Марата? Верней сказать пасынок.

— Да… — ответил он, удивившись.

— Ну давай знакомиться, — перешла тетка на «ты». — Меня зовут Антонина Афанасьевна, это Маша. А ты Марк, я знаю. Очень неприятно.

Он удивился еще больше.

— Почему неприятно?

— Потому что из-за твоей мамочки моя Машка выросла без отца. И воспитывал он тебя, а не ее. Да-да, это его родная дочь. А я — брошеная жена и мать-одиночка.

А, вот это кто — первая жена Рогачова! Про нее Марк знал немного. Что она стерва, что официального развода ему так и не дала, что забрала себе его квартиру и запретила видеться с дочкой. Отчим из-за этого, кажется, очень переживал и виноватился, но при Марке на эту тему никогда не говорили. В позапрошлом году он случайно подслушал, как Рогачов терзается: платить ли дальше алименты. Его дочери исполнилось восемнадцать, и по закону уже необязательно. У отчима как раз шеститомник был в типографии, речь шла о немаленьких деньгах. Мать сказала: конечно плати, она ведь студентка. «Она», стало быть — вот эта герла с колючим взглядом. Смотрит, как сверлит. Чему удивляться? Я для нее — тот, кто украл родного папу. Забрала бы его себе, небольшая потеря.

— Вы наверно к нему? — Марк посторонился. — Он в кабинете. Пойду скажу. А матери нет дома.

И очень хорошо, что нет. От этакого визита она бы жутко разволновалась.

— Я знаю, что ее нет. Мы в машине сидели, ждали, пока уйдет. Не надо Марату говорить. Я ему сюрприз сделаю.

Антонина Афанасьевна вошла в коридор, брезгливо огляделась, расстегнула шубку.

— Прими-ка. Вы пока познакомьтесь, родственнички. Марья, стой тут. Я тебя кликну.

И вошла без стука. Было слышно, как Рогачов вскрикнул: «Ты?!»

Дверь плотно закрылась.

Марк остался в коридоре с… кем? Как по-русски step-sister? «Сводная сестра» это другое. Есть слово «пасынок», а «пасестра»?

Девушка признаков стеснительности не проявляла. Повесила на вешалку свою красную куртку, уставилась насмешливыми глазами. И по поводу степени родства заморачиваться не стала.

— Ну привет, брательник. Мы с тобой фактически полные тезки. Ты М. Рогачов, я М. Рогачова.

Такой же пухлогубый рот, как у отчима. Но отчим мямля, а эта уверенная в себе, сразу видно. Марк предложил ей пойти на кухню — чаю выпить, а она, подмигнув:

— Не. Давай подслушивать.

И прижалась щекой к двери.

— Маш, ты где учишься? — спросил он.

— В Педе. Я тебе не «Маш», а Мэри.

— На каком курсе?

— На четвертом.

— Я тоже на четвертом.

Она коротко оглянулась, оскалила зубы:

— Тогда мы с тобой вообще двойняшки. Заткнись, а? И так почти ни хрена не слышно.

Минуту-другую помолчали. Марк не знал, что ему делать. Может, ну ее к черту, к себе уйти?

Голоса было слышно — в основном женский, но слов не разобрать. Бывшая рогачовская жена говорила что-то визгливое, отчим бухтел растерянное.

— Маша, входи! — раздалось изнутри.

Неродная сестра (так, наверно) сразу толкнула дверь и звонко:

— Привет, папочка. Сколько лет, сколько зим.

Рогачов стоял у стола, пучил глаза за толстыми стеклами. Антонина Афанасьевна сидела на диване нога на ногу.

— Маша… Я бы тебя не узнал… Ты совсем взрослая.

— Я Мэри. А чужие дети растут быстро, — сказала его дочь и прикрыла за собой дверь.

Поколебавшись, Марк тоже приложился ухом. Чего сексоту чистоплюйничать?

— Это несправедливо! — хрипло произнес Рогачов. — Я много раз пытался с тобой встретиться, но Антонина…

— Значит, плохо пытался, — перебила Маша-Мэри. — Да ничего, не переживай. Я, как видишь, выросла и без тебя.

— И теперь, Марат, ты можешь совершить хотя бы один порядочный поступок в своей жизни, — подхватила ее мать. — Пусть в мизерной степени, но искупить и компенсировать…

Что именно Рогачов мог искупить и компенсировать, Марк не расслышал — зазвонил телефон, оба аппарата: и в кабинете, и на кухне.

— Марк, ты что, не слышишь? — раздраженно крикнул Рогачов. — Возьми трубку, у меня гости!

— Родная дочь у него — «гости»! — возмущенно воскликнула Антонина Афанасьевна.

Ну вас к бесу с вашими дрязгами, подумал Марк.

Снял трубку.

— Алё?

— Максим? Это Сергей Сергеевич. Разговор есть. Важный.

Рогачов и его family reunion³¹ сразу вылетели из головы. Сжалось и заныло сердце. Скорее, скорее, чтоб успеть первым, Марк сказал, прикрыв рукой трубку:

— Ой, хорошо что вы позвонили. Знаете, я побеседовал с Щегловым. И он выразил готовность… сотрудничать.

— Давай договоримся, — проскрипел строгий, но вроде бы не сердитый голос. — Инициативу пока не проявляй. Опыта у тебя маловато. Делай, что поручу. Лады?

Так и непонятно было, настучал Щегол или нет. В любом случае правильно сделал, что подстраховался.

— Хорошо. Учту. Но мне пора на занятия, пол десятого уже.

— Ничего, пропустишь первую пару. Если будут проблемы с учебной частью — решу без проблем. Меня там знают.

Вдруг стукнуло: у него наверняка есть на факультете кто-то еще, не только я. Не может не быть. И не один человек — ведь пять курсов. И все друг за другом приглядывают, постукивают.

— Хочу дать тебе, Максим, первое задание. И сразу большое, ответственное.

— Какое?

Зараза, голос дрогнул.

— Сколько человек у вас учится на международном отделении? Я имею в виду твой четвертый курс.

— Не знаю. Человек сто наверное.

— Нет, семьдесят два. У тебя такая информация должна от зубов отскакивать. Заведи тетрадь. Составь мне справку. На всех, по списку. Напиши что знаешь и что думаешь про каждого. Освети три пункта. Первый: характер и личные качества. Второй: твоя оценка умственных способностей. Кто умный, кто глупый, кто серединка на половинку. Сам ты парень башковитый, так что сумеешь дать правильную оценку. Третий пункт — всё примечательное: увлечения, происшествия, слабости-пороки. Не буду скрывать: это задание — проверка твоих способностей. Наблюдательность, аналитический потенциал, способность отключиться от личных симпатий-антипатий.

— Да я мало кого по-настоящему знаю… — пролепетал Марк, совершенно убитый. — Может, десять человек, максимум двадцать. С остальными просто «привет» и всё.

— А должен знать всех, кто рядом. Считай, что ты овчарка и это твое стадо. Шучу. Ты не овчарка, ты — разведчик. Первый закон разведчика: гляди вокруг, ничего не упускай, мотай на ус. — Вздох в трубке. — Ладно, облегчу твою задачу. Поделю домашку на три порции. У меня твои соученики идут по трем разрядам. Неважно, по какому критерию. Тебе это знать не нужно. Подготовь мне для начала справку по первой группе. Бери ручку, бумагу. Записывай.

И продиктовал двадцать пять фамилий. На первый взгляд отбор был бессистемный, во всяком случае Марк принципа не уловил.

— Дам совет по методике. Сначала пиши про тех, кого хорошо знаешь. И только по пунктам, которые можешь заполнить с ходу. Тогда увидишь, чего тебе не хватает. И постепенно, методично, дособери информацию. Срок тебе две недели. Считай, Максим, что проходишь курс молодого чекиста. Успешно справишься — все равно как сдашь зачет. Я пойму, что ты готов к исполнению более сложных заданий. Всё, бывай.

Разъединился.

Марк сидел у себя в комнате, смотрел на исписанный лист, тер лоб. Вдруг вспомнил, как отец рассказывал про тысяча девятьсот двадцатый год, про Крым. Он, совсем молодой, получил невероятно трудное задание: составить доклад для врангелевского правительства о перспективах развития полуострова. Мальчишкой слушал — осуждал: как это папа мог работать на белогвардейцев и интервентов. А сам, стало быть…

Спохватился. Время — четверть одиннадцатого.

В квартире тихо. Кажется, рогачовские «гостьи» ушли. Рогачов у себя, скрипит стулом. Но машинка не стучит.

Тихонько, чтоб отчим не услышал и не выглянул (не хватало еще сейчас дискуссий об этом историческом визите), Марк надел новую куртку. Мать позавчера принесла, ей на работе дал коллега, у него сына осенью в армию призвали. Сказала: доходишь до тепла, а на следующий год купим. Раньше Марк отказался бы ходить в обносках, а сейчас наплевать. Куртка вообще-то была ничего, чешская, и совсем не затасканная.

В дверной косяк сбоку были вколочены три гвоздика для ключей: наверху рогачовский, потом Марка, ниже мамин. Висел только верхний. Опять мама по рассеянности сначала взяла свой, а потом сунула в карман и второй, с ней такое уже бывало.

Ушел без ключа. И дверь не запер. Если войдут грабители, прирежут отчима — велкам.

Первую пару, стало быть, пропустил. Вторая была истмат. Тема: «Развитый социализм как переходный этап к созданию коммунистического общества». Наверняка можно почерпнуть что-нибудь полезное по части плавания, но теперь Марку было не до жизненной науки. Его крутило в водовороте, утягивало на дно.

Сейчас в его личном досье (наверняка же Сергей Сергеевич завел папку) лежит только подписка о согласии на сотрудничество. А сдашь им «справку» — всё, не вырубишь топором. Будешь уже стопроцентный, задокументированный стукач и доносчик, кем потом ни стань. Как Фаддей Булгарин, которого современники считали издателем и писателем, а потомки, знакомые с архивами Третьего отделения, иначе как доносчиком не называют…

Вместо конспектирования лекции Марк изучал список, пытался разгадать принцип.

Языковые группы разные. Успеваемость тоже. «Команды» и «компашки»? Большинство москвичи, но не все, есть иногородние. Стоп! Все двадцать пять человек из интеллигентных семей. Ни одного рабфаковца, ни одного нацкадра. И мажоров тоже нет — ни Совы, ни Башки. А Фред Струцкий включен.

Вот, стало быть, какая у Сергея Сергеевича первая «группа». Группа риска что ли? Я в ней буду подсадной уткой, как в кино: чужой среди своих? Компромат на своих товарищей собирать?

А что если…

Идея, которая вдруг пришла ему в голову, была совершенно ослепительна. Будто в темном, душном помещении распахнулось окно, и через него хлынул свет, чистый воздух!

Это гнусное задание станет спасением! Лазейкой, через которую можно выбраться из ямы!

Сергей Сергеевич сказал «сдашь зачет». А если завалить? Причем без саботажа — иначе «куратор» окрысится и напакостит. Наоборот, проявить исключительное усердие. Про каждого написать подробно, длинно, цветисто, с претензией на литературность — всякое прекраснодушное, телячье мычанье: какой хороший, да славный, да советский-рассоветский. Пусть Сергей Сергеевич увидит, что «Максим» — розовый идиот и в сексоты совершенно не годится. Поручать ему «более сложные задания» бессмысленно. Вообще никаких поручать нельзя. И пусть ищет себе другого стукача на международном отделении (понятно же, что именно оно его интересует). Тот же Струцкий уписается от счастья. А гениальность плана еще и в том, что какие потомки из светлого будущего ни сунут нос в досье М. Рогачова, стыдиться не придется. Никого не оговорил, не заложил. Светлый был человек, хоть и осведомитель.

Вот что такое — высокий ай-кью! Первая мысль не мальчика, но мужа. Может, еще и выплывем.

Сразу же и приступил.

В портфеле как раз лежала новая общая тетрадка, купленная для «военки» — старая закончилась.

Пошел фигачить по алфавиту. Номер 1, печатными буквами, аккуратненько «АБРАМОВА ТАТЬЯНА». В скобках старательным почерком отличника: «(Отчества не знаю. 1955 г.р., какого-то октября, число точно не помню, но могу выяснить»). Наивное, идиотское усердие — то, что нужно.

«ХАРАКТЕР И ЛИЧНЫЕ КАЧЕСТВА. Таня очень добрая, отзывчивая, всегда придет на помощь товарищу. Нрав веселый, жизнерадостный, отличное чувство юмора. Про таких говорят «душа компании».

УМСТВЕННЫЕ СПОСОБНОСТИ. Таня очень сообразительная, всё схватывает на лету. Учится на пятерки и четверки, а была бы и круглой отличницей, ленинской стипендиаткой, если бы проявляла больше усидчивости.

ПРИМЕЧАТЕЛЬНОЕ. Таня увлекается общественной работой — придумала и блестяще провела новогоднюю викторину. Любит танцевать. Хорошо поет под гитару. На межфакультетском конкурсе «С песней по жизни» получила третий приз.

Никаких особенных происшествий вспомнить не могу. Только на втором курсе был один случай, когда Таня на физкультуре упала и сломала руку.

Из Таниных недостатков могу отметить неусидчивость. Иногда ей делают замечания на лекциях за то, что шепчется с подругами. И еще она в разговоре с однокурсниками иногда использует в своей речи неприличные, даже матерные выражения, что, конечно, не делает ей чести».

Перечитал — хихикнул. That’s the style³²! Только надо подлиннее. На пару страниц. Зачитаешься моим сексотским донесением, Дзержинский.

После занятий он уселся в читалке, продолжил свои литературные упражнения. На стол перед собой положил том ленинского ПСС — будто пишет конспект. Трудился увлеченно, язвительно улыбался. И впервые за все эти поганые дни не чувствовал себя подонком.

Домой он вернулся в седьмом часу. Как говорится, усталый, но довольный.

В коридоре стояли мать с отчимом, одетые.

— Марат решил сделать мне сюрприз. Мы едем в ресторан ЦДЛ. Ужин тебе я оставила.

Мать была оживленная, радостная. Рогачов же смотрел хмуро, исподлобья. Наверно ждал, что пасынок ехидно спросит о визите бывшей супруги и дочки. И стоило бы, пусть поизвивается. Но Марк не стал. Зачем тратить нервы на войну с козлом, когда готовишься к битве с драконом?

— Мам, ты только ключ мой отдай. Опять унесла.

— Ой, извини.

Дала.

— Это твой, с ленточкой, — терпеливо сказал он. — Мой-то где?

Мать стала шарить в сумке.

— Идем, столик заказан на семь. Отдадут. Потом найдешь, — поторопил ее Рогачов.

Ушли.

Только разделся-разулся — телефон.

Снял трубку настороженно. Опять Сергей Сергеевич?

— Алё?

— Марк, ты? Это Настя.

Всю неделю не думал о ней, не вспоминал. Как было решено. Оказывается, вполне можно взять и отключить болевую зону. Местная анестезия. Нет, в данном случае это навсегда, так что ампутация. Новое умение, очень полезное. Рубцевание шло успешно, никаких болей в отсеченной конечности.

Но к тому, что ампутированное вернется, Марк был не готов и пошел вразнос — шумно вдохнул воздух, запыхтел, потом позорно пролепетал:

— Откуда ты…? Как ты нашла мой телефон?

— Очень просто. Взяла в читальном зале «Справочник Союза писателей», списала телефон Марата Панкратовича Рогачова. Почему ты мне не позвонил? Мы же договорились. У тебя всё нормально? Ты не заболел?

Было искушение соврать: да, приболел немного. Но Марат взял себя в руки. Хвост по частям не режут, это не ампутация, а садизм.

— Я здоров. А не позвонил, потому что нам не надо встречаться.

Хорошо сказал, твердо. Теперь сбилась и залепетала Настя.

— Почему? Я тебя чем-нибудь обидела? Что-то сказала или сделала не так?

— Нет. Ты всегда всё говоришь и делаешь так, — нескладно ответил он. И опять сбился.

— Значит, я тебе не нравлюсь…

Голос сорвался. Марат испугался, что она заплачет.

Нет, с Настей так нельзя! С ней нужно прямо и честно, без экивоков. Насколько возможно честно…

Он кашлянул — и как в воду с трамплина:

— Ты мне больше чем нравишься. Я в тебя влюбился. Стал про это думать. И понял, что ничего хорошего из этого не выйдет. Во-первых, у меня никаких шансов. Только печенку себе изгрызу. А во-вторых, даже если… Даже если чудо… Выйдет еще хуже. Я тебе не пара. Ни в каком смысле. Дело даже не в том, кто твой отец и какие у тебя друзья, хотя это тоже… Дело в том, что ты очень хорошая, а я… Я дрянной. И если стану к тебе подкатываться, то буду совсем подлец. Так что давай попрощаемся, и…

Марат задыхался, говорить было трудно и с каждым словом всё трудней. В конце концов он споткнулся на середине фразы, умолк.

— Я ничего не понимаю… У тебя что-то случилось? — спросила Настя.

Черт, все-таки получилось признание в любви, только будто я интересничаю или канючу, разозлился он на себя. Давай еще, разревись. Надо заканчивать это индийское кино.

Громко, грубо сказал:

— Слушай ты, бабочка-шоколадница, оставь меня в покое, а? Счастливо тебе, порхай с цветка на цветок. Не звони больше. Катись колбаской по Малой Спасской!

Шмякнул трубку и разрыдался-таки. Ничего, наедине с собой можно.

ИД МАРТА БЕРЕГИСЬ

Завтракали опять вместе, что в последнее время случалось нередко. Назавтра после внезапного появления брошеной жены и дочки-сиротки Рогачов сказал: «Если у тебя ко мне есть вопросы — задавай. А при матери об этом говорить не нужно. Пожалей ее. Договорились?» Марк пожал плечами. Не нужно так не нужно, у него своих проблем хватало. И вопросов у него тоже не было. Так он и не понял, рассказал Рогачов матери про визит бывшей или нет. Но с тех пор в отношениях с отчимом произошла некоторая разрядка в ходе Холодной войны — как со странами НАТО. Это означало, что они вообще ни о чем не разговаривали, только утром кивали друг другу. По крайней мере урод перестал кидаться, и то хлеб.

Во время завтрака вакуум заполняла мать, генерировала оживление. Они оба ей отвечали, но друг с дружкой не общались — такое примерно выходило па-де-труа.

Сегодня она говорит:

— Пятнадцатое марта. Мартовские иды. У меня сегодня на эту тему лекция в обществе «Знание»: «Ид марта берегись». Об исторической судьбе и символико-аллегорических коннотациях этого календарного дня и вообще месяца марта.

— А ты уверена, что твои пенсионеры знают слово «коннотация»? — иронически спросил Рогачов.

— Зря ты так. Это вполне интеллигентная аудитория. И я собираюсь рассказывать не столько о древнеримских ритуалах и антицезаревском заговоре, сколько о литературном ореоле марта. Подобрала множество цитат. Некоторых сама раньше не знала. Послушайте, какие поразительные строки я нашла у Эмили Дикинсон. Сама перевела на русский:

Сама перевела, получилось не очень, в оригинале намного лучше, но здесь очень интересно передано чувство мистической тревоги, сопряженное с первым месяцем весны.

Марку стало ее жалко. Сколько труда, сколько времени, сколько сердца потрачено — и ради чего? Ради лекции для скучающего старичья?

Но ему в последнее время было жалко всех. Вообще всех. Таков был неожиданный побочный эффект его литературно-стукаческих упражнений. Нигде, ни в каком романе не написано про этот парадоксальный феномен: что подлое, позорное занятие может возвысить душу. Именно это с ним и происходило. Уже десять дней он составлял донос на своих товарищей, но не утопал в низости, а наоборот чувствовал себя прямо старцем Зосимой из «Братьев Карамазовых». Всех жалел и всех любил.

Началось с того, что дал себе установку: ни про кого плохое не писать, только хорошее. А дальше сделал открытие — верней оно само сделалось. Оказывается, если присматриваешься к любому человеку, выискивая в нем одно лишь хорошее, обязательно находишь. Даже в тех, кого раньше считал полным дерьмом.

А что если вообще только так и надо относиться к людям? Ко всем, без исключения. Не фиксироваться на плохом, прощать всякую бяку, концентрироваться на хорошем, достойном, симпатичном. Ведь в принципе про каждого можно написать две книги. Одну составляет приставленный к человеку добрый Ангел, вторую — злобный Черт. И это будут две совсем разные книги. И две совсем разные личности. Ну то есть, понятно, что есть персонажи, про которых Ангел напишет тоненькую брошюру, а Черт — толстенный фолиант. Но тем дороже будет каждая строка в «доброй брошюре».

Взять например Фреда Струцкого, до которого как раз дошла очередь по алфавиту. Вот ведь совсем паршивый вроде бы человечишко. Вихлястый, завистливый, угодливый перед «верхними» и грубый с «нижними», натуральный Урия Гип. А если взглянуть на него глазами Ангела? Задача трудная, но интересная же.

Во-первых, у Фреда есть младшая сестра, у которой синдром Дауна. Он никогда про нее не рассказывает, стыдится наверно. Но на первом курсе, когда они еще дружили и Марк был у Фреда дома, видел у него в комнате на столе фотографию улыбающейся девочки с косичками, и сверху приклеена сверкающая корона из блесток, написано «Маня — принцесса». Фред жутко смутился, фотографию спрятал. «Это Манька, сказал, сестренка, я ей подарок приготовил. Она… короче нездорова она». Значит, любит ее. А тот, кто способен любить, уже не пропащий.

Во-вторых, Фред классно играет на пианино, он учился в музыкальной школе. Не просто играет, а умеет импровизировать. Один раз, когда шла подготовка к первомайскому концерту, Марк услышал несущиеся из-за кулис звуки негромкой музыки, а это Струцкий сидит, рассеянно касается клавиш, будто думает вслух. И мысли какие-то непростые, несуетливые и очень невеселые — совсем не такие, как сам Фред. А что если это истинный голос его души? И на самом деле он не гаер, а «тёмно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом»?

В доносе Марк, конечно, написал не про это, а про то, что сочтет заслуживающим одобрения «куратор». Описал случай из времен, когда бывал у Струцкого дома. В самом начале первого курса, когда все еще притирались, приглядывались, Фред пригласил к себе на сейшн. Выпивка, ляля, хихи-хаха, пошли анекдоты. Марк из лихости рассказал анекдот про Ленина и Наденьку. А Фред ему вдруг, серьезно так: «Старик, у меня дома про Владимира Ильича шутковать не надо. Не люблю я этого». Историю с анекдотом Марк вставил в отчет еще и для того, чтобы лишний раз продемонстрировать Сергею Сергеевичу свою искренность. Типа: я хоть дурак дураком, но честный, ничего про себя не скрываю. Пересказал и сам анекдот, на самом деле вполне безобидный. Лежат Ленин с Крупской в кровати. Она ему: «Володя, давай еще разок». Он: «Отстань, Надька, устал я». «Ну пожалуйста, очень хочется!» «Сказал: не могу я больше». «А ты постарайся, очень прошу». «Ладно, но последний раз». И хором, на два голоса, опять запели: «Вихри враждебные веют над нами».

«Я — ангел, состоящий на службе у нечистой силы и все равно делающий свою ангельскую работу», — говорил себе Марк. Работа над отчетом его прямо выручала, не давала киснуть.

Он и к отчиму применил тот же метод. До некоторой степени помогло. Потому и стал выходить к завтраку.

Попробовал понять, отчего Рогачов внезапно стал такой сукой. Ведь понять значит простить.

Главное в Рогачове, его суть, его стержень — то, что он писатель. Ходячий агрегат по созданию литературных миров. Сейчас он воображает себя покойником, пишущим с того света, и всё время настраивает себя на эту волну. Ему зачем-то необходимо гноиться на кого-то, находящегося рядом. На мать, слава богу, не хочет — остается только пасынок. Может, со временем выйдет из роли и снова станет человеком. Надо перетерпеть.

Сегодня, пятнадцатого марта, еще и выдался первый солнечный, по-настоящему весенний день. С заоконных сосулек капало, из открытой форточки пахло свежестью.

Мать отправилась на работу. Потом кто-то позвонил Рогачову. Он тоже оделся и ушел. В половине десятого, как обычно, почапал в универ и Марк.

На улице — красота. Журчат ручьи, слепят лучи, и тает снег, и сердце тает. Грязно только было очень. И скользко. На полдороге к метро нога соскочила с бровки — и в лужу, по щиколотку. В ботинке захлюпало. Обругав себя за растяпство, Марк побежал обратно — переобуваться. Перед тем как войти в квартиру снова выматерился — он еще по рассеянности, оказывается, дверь на ключ не запер. Совсем в облаках летаю, ангел херов.

Разулся на пороге, чтоб не наследить на линолеуме чавкающим ботинком, вошел бесшумно.

И услышал звуки из кабинета. Так это Рогачов дверь не закрыл! Тоже зачем-то вернулся.

Собирался тихо надеть кеды — по крайней мере в них не промокнешь — и так же бесплотно исчезнуть, чтоб не вступать с отчимом в разговоры, но из кабинета донеслось странное. Там кто-то негромко пропел: «Не счесть алмазов в каменных пеще-ерах». Тонким голоском, никак не рогачовским.

Заинтригованный, Марк приоткрыл дверь. Она скрипнула.

Полуобернувшись от письменного стола, с ворохом бумаг в руках, на него уставилась Маша-Мэри, дочь этой, как ее, Антонины Афанасьевны. На стуле лежали куртка и шапка. А Рогачова не было.

— Оп-ля, — сказала остроглазая девица. Сегодня она была в свитере и длинной джинсовой юбке. — Случай на улице Неждановой. Никогда Штирлиц не был так близок к провалу.

Ни малейших признаков смущения. Еще и оскалилась. Растерян был Марк.

— Как ты сюда…

Преспокойно ответила:

— Ключ уперла. Когда в прошлый раз была.

— А за…чем? Что тебе тут нужно?

Положила бумаги, приблизилась. С любопытством стала его разглядывать.

— Чуднó. Ты моего папу знаешь, хоть он тебе чужой дядька. А я — нет. Не сильно больше, чем население самой читающей страны миры. Что типа есть такой писатель. Целую папку газетных вырезок про него собрала, тайком от маман. Она-то про него aut nihil, aut бяки всякие. Я воображала себе Льва Толстого. Сидит, творит, весь такой не от мира сего, ему не до дочки. С детства мечтала заглянуть в этот храм. А у меня принцип: если о чем-то мечтаю, обязательно исполняю. Чтоб потом мечтать о чем-нибудь покрупнее. Потому и увязалась за маман, когда она затеяла мосты восстанавливать. Но папаня меня, если честно, разочаровал. Никакой тайны в нем я не углядела. Мямлит чего-то, глазами хлопает. Но меня на лекциях учат: настоящая жизнь писателя в его рукописях, а без них между детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он. Вот я и решила. Проберусь сюда, когда дома никого. Загляну в богатый внутренний мир титана. Может, что интересное обнаружу. Знала, что маман ему нынче утром позвонит, вызовет на встречу. Дождалась, когда ты тоже уйдешь — и вуаля.

Она говорила очень быстро, прямо тараторила. И всё шарила по нему своим стремительным взглядом, странно улыбаясь — насмешливо и как-то ищуще.

Марк вспомнил, как сам партизанил в рогачовском столе. Что в этом человеке за червоточина? Собственных детей тянет за ним шпионить.

Один ящик стола — тот, что не закрывался — был выдвинут.

— Рукопись у него в другом ящике, его без ключа не откроешь. А в этом только деловые бумаги, документы, ничего интересного, — сказал он.

— Неважно. Буду считать, что мечта исполнена. Золотой ключик возвращаю.

Она протянула руку. На открытой ладони лежал ключ. Когда Марк хотел взять, пальцы сжались.

— Цап-царап. — Мэри тихо рассмеялась. — Есть у меня еще одна мечта. Появилась, когда я увидела милого брата. Так уж, чтоб два раза не вставать… Коли все равно ты меня застукал на месте преступления. In for a penny in for a pound³³, как гласит учебник английской идиоматики.

Выдергивать руку было как-то странно. Так и стояли лицом друг к другу, очень близко. Она была пониже, чуть задирала голову. И всё улыбалась.

— Ты мне тоже всегда был жутко интересен, мой загадочный счастливый брат.

— Почему счастливый?

— Потому что папаня ушел от меня к тебе. Вот скажи, ты что больше всего любишь?

— А? — Он не поспевал за ее скачкaми. — Больше всего? Не знаю…

Мэри удивилась.

— Да как же ты живешь, если не знаешь, что больше всего любишь? Я больше всего на свете люблю нарушать всякие табу. Вижу табу — говорю себе «бу!». Вот гляжу я на тебя и вижу — что?

— Что?

— Табу на ножках. Висит груша — нельзя скушать. Потому что будет инцест. Люблю кушать то, что нельзя.

— Что? — еще раз тупо повторил Марк.

Она засмеялась.

— Имею вопрос. Ты на какую сторону пипиську носишь, на правую или на левую? Сейчас проверю.

Опустила вторую руку, взяла его снизу, тихонько сжала через брюки.

Он замер в полном оцепенении.

Глядя ему в глаза и все шире улыбаясь, она медленно спустила молнию, просунула пальцы.

— Ого, что это у нас там зашевелилось?

Это происходит! То самое, о чем… Происходит на самом деле! Вот так? Сейчас? Здесь? С незнакомой, ну почти незнакомой девушкой?

Ее рука расстегнула ремень, задвигалась вверх-вниз. Марк боялся пошевелиться.

— Выросла репка большая-пребольшая, — тихо приговаривала Мэри.

Звякнув, упал на пол ключ. Второй рукой она стянула с него куртку.

— Братец, а кровать у вас где? Нормальная. В кабинете только начальники секретарш пялят.

Он сглотнул, не ответил.

— Язык проглотил? Не надо, он нам пригодится. Ну, пойдем искать.

Не разжимая пальцев, потянула его за собой. Нелепо семеня, он шел за нею, все не веря, что это происходит на самом деле.

— Тут что у вас?

Мэри заглянула из коридора в соседнюю комнату.

— Спальня… родителей, — с трудом выговорил он.

— О! То что надо! Оскверним ложе, на котором мой папочка вставляет твоей мамочке?

Подвела его к кровати, развернула, толкнула, чтобы упал на спину. Ловко стянула брюки вместе с трусами. Приказала:

— Лежать по стойке смирно!

Сбросила сапоги, спустила из-под юбки колготки.

— Захожу на посадку.

Снова взяла его рукой — Марк замычал. Не спеша уселась — охнул. Начала ритмично двигаться — застонал:

— А…А…А…

Собственный голос доносился словно со стороны.

Электрическая судорога заставила его дернуться, изогнуться, стон перешел в рычание.

Мэри проворно отпрянула.

— Ну ты спринтер. Еле успела соскочить. Ты чего, первый раз в первый класс? Только раззадорил девушку. Еще брат называется.

Оглушенный, ошарашенный, ничего не соображающий, Марк протянул к ней руки.

Отодвинулась.

— Не лапай сестру, кровосмеситель. Кино закончено. Второй серии не будет.

— Почему? — задыхаясь спросил он.

— Потому что надо знать физиологию. Сперматозоиды живут в складках кожи до 24 часов. А я в самой середине цикла. Не хватало мне еще от брата понести. От инцеста рождаются уроды.

Мэри встала с кровати, без стеснения задрала до пояса юбку, стала натягивать колготки, стоя на одной ноге.

— Продолжим в другой раз. Научу братца Иванушку, как не быть козленочком и нравиться девушкам. — Она уже надевала сапоги. — Маман со дня на день должна уехать в командировку. Визы ждет. Как только отвалит — позвоню. Может, завтра, а может и через неделю. Ровно в девять вечера пасись у телефона. Чтоб мне не объясняться с папашей или твоей мамулей. Пока, братик. Уношу в памяти эту незабываемую картину.

Марк прикрылся обеими ладонями. Она, хихикая, вышла. Через несколько секунд хлопнула дверь.

Произошло! Это произошло! И будет еще! По-настоящему, а то толком не успел ничего понять и почувствовать. Нет, почувствовать-то успел…

Его колотило.

Представлял себе всё иначе. Совсем иначе. Ëлки, я стал мужчиной! У меня было! И никакой это не инцест, просто та же фамилия.

Какая странная, какая непредсказуемая штука жизнь…

Следующие несколько дней, каждый вечер, как бобик к миске, тащился к телефону — схватить трубку первым.

Телефон зазвонил только восемнадцатого, причем в начале десятого, когда Марк уже вышел в коридор. Кинулся назад, пока Рогачов у себя в кабинете не ответил, и громко, на всю квартиру:

— Да? Вас слушают.

— Привет, Максим. Не забыл, что завтра две недели заканчиваются? Задание выполнил?

— Так точно.

Ответил очень тихо. Получалось, всё равно хорошо сделал, что поторопился снять трубку.

— Чего ты по-военному-то? Мы не в армии. Молодец, что всё сделал. У тебя завтра три пары, так? Освободишься — дуй галопом в «Националь», в ресторан. Накормлю тебя изысканным обедом. Ты же голодный будешь после учебы.

Работаю за харчи, кисло подумал Марк. Но ответил энергично, по-боевому:

— Понял. В два заканчиваю, через пять минут в «Национале».

Завтра, может быть, всё решится. Или Сергей Сергеевич увидит, что связался с идиотом и утратит интерес. Или разозлится, и… А что «и»? Что он сделает? За идиотизм в тюрьму не сажают, подбодрил себя Марк. Ну, станет ругаться, заставит переделывать. Старательно понапишу ему новой чепухни, в два раза длиннее. В конце концов он на меня плюнет, поймет, что проку от такого кретина не будет, и оставит в покое.

Тем не менее стало очень страшно. Ерунда с Мэри вылетела из головы. Потрахаешься или не потрахаешься — это фигня. А тут на кону вся жизнь.

Мимо «Националя» Марк проходил тысячу раз, но внутри не бывал, даже в голову не приходило войти. Гостиница для иностранцев, у входа всегда швейцар, при взгляде на которого сразу вспоминаешь плакат ко Дню Пограничника «На охране рубежей Родины». Сова пару раз небрежно ронял, что заходит в «Нацик» попить кофе, ну так то Сова. У этих швейцаров глаз-рентген: с ходу видят, кого пропустить, а кого нет. По Сове видно — этот в своем праве.

Марка-то цербер в черной с золотым околышем фуражке сразу тормознул.

— Куда идем?

— В ресторан. Меня ждут.

— Кто ждет? Из какого номера? — прищурился служивый.

Хорошо изнутри подошел Сергей Сергеевич.

— Всё нормально. Ко мне это.

И Сезам отворился.

Вестибюль Марк толком не рассмотрел, очень волновался. На втором этаже, в зале с видом на площадь 50-летия Октября и Исторический музей, сели в углу. Слева за столиком громко говорили на английском, верней на американском, справа приглушенно на французском.

Сразу положил на скатерть тетрадь.

— Вот, написал про каждого.

Сергей Сергеевич раскрыл, рассеянно полистал.

— Ого! Не поленился. Молодец.

И отложил.

— Давай пропитание закажем. Жрать охота. Ты ихнего меню не пугайся, я подскажу, что тут самое вкусное.

Марк настроился на конфликт, от нервов есть совсем не хотелось. Уж если секир-башка, то поскорее бы.

— Да вы почитайте. Я старался.

— После прочту. Главный зачет ты уже сдал — на ответственность и серьезное отношение к порученному делу. Закуску и первое выбирай сам. Это здесь. — Сергей Сергеевич показал пальцем на развернутое меню. — На горячее рекомендую или фрикасе, или лангет.

Стычка откладывается, понял Марк. И почувствовал облегчение — будто пришел в зубную клинику на мучение, а врач не принимает.

Решил: коли так, нанесу-ка я бюджету органов максимальный ущерб. Заказал самую дорогую закуску — икру зернистую, «царскую» уху из осетров и фрикасе, черт знает что это такое, но стоит вдвое дороже лангета.

— Мне всё то же самое, что молодому человеку, — сказал Сергей Сергеевич официанту. — У него губа не дура. Десерт мы потом выберем.

Помолчали. Марк делал вид, что любуется видом, старался не скосить глаза на куратора. Тот задумчиво на него смотрел, постукивал пальцами по краю тарелки.

Наконец негромко, серьезно начал:

— Парень ты умный и, конечно, догадываешься, что обед в торжественной обстановке у нас неспроста. С сотрудниками твоего уровня, да по текучке, я обычно встречаюсь попросту — в пивбаре или в пельменной, максимум в шашлычной. На фрикасе государственные средства не трачу. А это, Максим, что значит?

Ни о чем таком Марк не догадывался — и опять сильно занервничал.

— Это значит, что тебя ждет новое задание. Не пустяковое, а настоящее. Оперативное. Знаешь, что такое «оперативное задание»?

— Нет…

— Это когда оно является частью операции. И операция, к которой я хочу тебя подключить, не детская. Ко мне обратились за помощью коллеги из очень… взрослого отдела. Дело чести для меня — оправдать их доверие. Я предложил твою кандидатуру, хоть опыта у тебя пока ноль. Но очень уж на хорошей ты позиции…

— В каком смысле? — быстро спросил Марк, потому что куратор запнулся.

— Не буду темнить. — Сергей Сергеевич махнул рукой. — Вижу, что с тобой лучше в открытую. Потенциал в тебе вижу.

И вдруг, безо всякого перехода:

— Что скажешь про Кладенцову Екатерину Викторовну?

Марк ужасно удивился.

— Про нашу преподшу французского? Хорошая тетка. Смешная немножко. Восторженная. Прозвище «Китиха». У нее метод. Учит языку на литературном материале. Всё время какую-нибудь классику переводим. А что она?

— Хорошая тетка? — покачал головой куратор. — Не знаю, не знаю… Есть информация, что она несоветский человек. Сообщаю тебе это строго секретно, как сотруднику, давшему подписку о неразглашении.

— Екатерина Викторовна?!

— Да. По агентурным сведениям Кладенцова может являться связующим звеном между подпольными диссидентскими группами и иностранными журналистами, которые, как ты понимаешь, Советскому Союзу не друзья. В буржуазную французскую прессу постоянно идет утечка сведений о так называемых репрессиях, преследовании так называемых инакомыслящих и прочий негатив, создающий у западной публики искаженное представление о советской действительности. Проверка идет по нескольким каналам. Мне поручено разработать этот, потому что… Потому что это сфера моей компетенции, — не стал уточнять Сергей Сергеевич, но Марк догадался: потому что ты «курируешь» журфак.

— Какие у тебя с Кладенцовой отношения?

— …Никакие. Она учит, я учусь…

— А надо чтоб стали хорошие. И даже близкие. С этим я тебе помогу. — Сергей Сергеевич придвинулся, перешел на полушепот: — Кладенцова живет вдвоем с матерью, у той рассеянный склероз, продвинутая стадия. Это не тот склероз, когда у стариков крыша едет, а поражение спинного мозга. Старушка еле передвигается по квартире. Самый лучший подход к объекту — когда оказываешь какую-то реальную помощь. Помог человеку — он твой. Ты мотай на ус, пригодится.

Марк кивнул. Не мог взять в толк, причем тут старушка со склерозом.

— В Японии для таких больных делают особые ходунки. Удобные, регулируемые по высоте и безопасные — на «медленных» колесиках. Надо чтоб ты при Кладенцовой завел разговор про это чудо японской медицинской техники. Уж сам придумай как. А когда она заинтересуется, скажешь, что можешь достать. Лично домой привезешь. Потому что должен научить инвалидку ими пользоваться. Чтоб не упала.

— А откуда я их возьму?

— Не тупи, Максим. Ходунки я тебе выдам. Короче, твоя задача — попасть в дом. И заслужить горячую благодарность Екатерины Викторовны. Кстати «Китиха» — хорошее погоняло. — Хохотнул. — Будет и у нас проходить как объект «Китиха». Подружись с этой чудой-юдой-рыбой-кит, приглядись. Попробуй разобраться, обоснованы наши предположения или нет. Короче, задание совсем не ученическое. Зато и награда будет нешуточная. Попадешь к Кладенцовой на квартиру — отдам тебе вот это.

Он вынул из портфеля тонкую канцелярскую папку. Внутри мелко исписанный лист, наверху штамп отделения милиции.

— Протокол о твоем правонарушении, дающий основание о возбуждении уголовного дела. Не будет бумаги — не будет и дела. Как тебе такой гонорар?

Спрятал папку обратно.

Соображать надо было быстро. И голова не подкачала.

Всё нормально. И даже отлично. Старушка-инвалидка получит гебешные ходунки. А я «пригляжусь» к Китихе и отрапортую: агентурные сведения не подтверждаются, это стопроцентно советский человек. Эсэс (вот как его надо называть — самая подходящая кликуха!) к тому времени уже ознакомится с моим творчеством, поймет какой я идиот и отвяжется. Надо только успеть заполучить протокол.

— Завтра всё сделаю, — пообещал Марк. — Не подведу. Слово.

— Не сомневался в тебе. Я в людях разбираюсь. А вот и закуску несут. — Эсэс потер руки. — Навернем икорочки?

СЕН-МАРК

На перемене, перед французским, Марк занял позицию в дверях аудитории, спиной к коридору — вроде как прислонился к косяку. Смотрел на Лёху Симачева, сидевшего за передним столом, болтал, но у самого ушки на макушке. И как только краем глаза увидел выплывшую из-за угла Китиху, спросил про мопед.

Лёха копил к лету деньги на «Буковину», заводился на эту тему с полуоборота.

Когда преподавательница была уже близко, Марк перебил Симачева:

— Фигня твоя «Буковина». Вот у соседей ходунки японские, от деда остались, дед у них был инвалид, так я на них по полу гоняю. Вот так. — Взял стул, вцепился в спинку, изобразил, что катит: — Дрын-дрын-дрын.

— Здрасьте, Екатеринвиктна, — поднялся Симачев. Остальные тоже поздоровались. Совы не было, опять прогуливал.

— Que représentez-vous, Rogatchoff?³⁴ — спросила Китиха, улыбаясь. Она почти всегда улыбалась, и голос мягкий, лицо приятное. На актрису Федосееву-Шукшину похожа.

Он сделал вид, что смутился.

— Это у соседей ходунки на резиновом ходу, японские, инвалидные. С тормозами, чтоб не падать. У них, у деда, рассеянный склероз был. Это не тот склероз, когда всё забывают, а…

— Я знаю.

Улыбаться перестала, слегка нахмурила брови. Но про мать ничего не сказала. Начала занятие.

Марк уже думал — сорвалось, но после звонка Кладенцова попросила его задержаться.

— Марк, вы сказали, что у дедушки ваших соседей был рассеянный склероз. Это значит, что он…

— Да, умер. Пару месяцев назад. А ходунки остались.

И всё получилось. Она рассказала про мать, попросила узнать, не продадут ли соседи ходунки, раз им больше не нужно. Он ответил: да они так отдадут, люди хорошие, и зачем им теперь?

Предложил привезти. Все равно, мол, показывать надо, как этой штукой пользоваться, она с японскими хитростями. Выслушал горячие благодарности, записал адрес.

Сам думал: это каким же надо быть гадом, чтобы за такой вот Екатериной Викторовной шпионить. Получалось, повезло ей с Марком. Какой-нибудь шнырь на его месте, чтоб отличиться перед «куратором» или со страху, подвел бы ее под монастырь. А он, Марк, наоборот, отведет от нее грозу. Как и положено ангелу на службе у нечистой силы.

Позвонил снизу, из автомата Эсэсу.

— Молодчага. Заслужил еще один обед в «Национале». Советую теперь лангет попробовать. Заодно заберешь чудо японской техники. Я привезу. Через час встретимся.

Швейцар сегодня был другой, но видно изменилось что-то в Марке. Ни о чем его барбос не спросил, еще и дверь открыл.

Эсэс сидел за тем же столом, пил «боржом».

— Садись, я уже заказал. Вот твой инвентарь. — Пододвинул чехол, в котором звякнул металл. — Сейчас покажу, как раскладывается. А это гонорар — как обещано. Я свое слово держу.

Папку Марк сунул в портфель. Тоже налил минералки, мысленно произнес тост за умных и находчивых. Настроение было бодрое.

С аппетитом уплетая крабовый салат, «куратор» объяснял «задачу второго этапа».

— Тебя пригласят чай пить. Или скорее кофе. Это же рафинированная интеллигенция. Ни в коем случае не отказывайся.

— Да-да, я помню. Нужно приглядеться к Кладенцовой, разобраться.

— Это само собой. Но сразу не получится. Сначала ты должен своим человеком в доме стать. Предложи сидеть со старушкой. Кладенцова все деньги на сиделку тратит, частные уроки дает. А тут ты помощь предлагаешь. Поотказывается и согласится. Но на сегодня я дам тебе конкретное задание. В какой-то момент Кладенцова обязательно мамашу в уборную поведет, та сама уже не справляется. Это волынка минимум минут на пятнадцать. Ты останешься один, без присмотра. Если вы будете сидеть в большой комнате — легче. Если на кухне — сделаешь вылазку, по-тихому. Там все стены в книжных полках. Надо произвести осмотр. Ищи самиздат или тамиздат. Учти, что запрещенка может лежать не на виду, а сзади, за обычными книгами. Или будет обернута. Но особой конспирации Кладенцова разводить не станет.

— А зачем это?

— Для ее же пользы. Мы не звери. Нам надо не посадить эту дуру за преступную связь с иностранными агентами, чтоб ее мать-инвалидка потом в интернате загнулась, а пресечь канал передачи вредной информации. Если у нее дома лежит какая-нибудь бяка, тянущая на «распространение», сто девяностая «прим», мы сразу туда с обыском. Эта статья на условный срок, так что Кладенцова останется на свободе. Из университета, конечно, турнут, но ничего, будет уроки давать, с голоду не помрет. А корреспонденты от нее сдрызнут, как только узнают. И впредь близко не подойдут, им неохота под высылку попадать. Считай, спасешь свою преподавательницу от кичи. Значит, так. Лучше всего, если у нее хранится «Архипелаг ГУЛАГ» или «Хроника текущих событий», это категория печатных материалов, «злостно порочащих советский государственный строй». Но в принципе сгодится любая машинописная или зарубежная антисоветчина. Даже «Доктор Живаго».

Марк особенно не напрягся. Понятно, что отказываться от поганенького поручения нельзя — Эсэс заберет протокол обратно. Но у Екатерины Викторовны дома, quel dommage³⁵, ничего криминального не обнаружится.

— Вечером позвоню, доложусь — кивнул он, всем видом показывая, что глубоко осознал важность задания. И принялся за салат «Столичный».

Китиха жила на Шаболовке, в кирпичной пятиэтажке. Третий этаж без лифта — значит, ее мать выходить, дышать свежим воздухом не может. И балконов на доме не видно.

С этой темы Марк и начал. Когда Кладенцова открыла дверь и воскликнула: «Господи, вы принесли!», он сразу деловито сказал:

— Тут есть режим «Staircase», «Лестница». Для спуска-подъема по ступенькам. Передние ножки телескопически выдвигаются и фиксируются. В инструкции на английском написано — если надо, я переведу. Я в английской спецшколе учился. И давайте я для первого раза помогу вашей матери спуститься. Там все равно кто-то обязательно помогать должен, для страховки.

— Мама, мама! — крикнула Екатерина Викторовна, обернувшись к коридору. — Ты только посмотри, какое тебе принесли чудо! Проходите, проходите, Марк. Вы даже не представляете себе, как это облегчит мамину жизнь! Она в квартире, как узница, уже два года. А скоро начнется весна, и можно будет гулять!

Дома она была не такая, как в универе. Волосы не собраны в узел, как у училок в старых фильмах, а распущены. На работе всегда одета скучно, «жакет-юбка», а тут клетчатая рубашка с завернутыми рукавами, довольно клевые штаны с заклепками. Не «Калина красная», а Катрин Денёв, если ту подкормить.

Мать, Полина Константиновна, тоже оказалась славная. Не сильно старая, аккуратная, сердечная. Держалась с ним, словно они сто лет знакомы и дружны, как-то очень просто, доверительно.

Екатерина Викторовна пошла на кухню чай заваривать, а старушка наклонилась и говорит:

— Милый Марк, Катюша, когда я ее про работу расспрашиваю, говорит: всё отлично, а я за нее волнуюсь. Она принимает близко к сердцу любую мелочь. Скажите, у вас к ней хорошо относятся? Она ведь несовременная. Наверно кажется молодежи странной. Белой вороной.

— Что вы, ребята ее очень любят, никто ее странной не считает, — наврал Марк.

Китиху с ее восторгами по поводу Бодлера и Мопассана считали малость трёхнутой. Один раз, еще на первом курсе, объясняя сходство и различие глагола quitter с русским «покидать», она тонким голоском запела песню Жака Бреля «Ne me quitte pas»³⁶ и прослезилась. После этого ее и прозвали «Китиха».

— Я Катино проклятье, — грустно сказала Полина Константиновна. — Когда мне пятнадцать лет назад поставили диагноз и сказали, что это не лечится, у Кати был кавалер, очень интересный мужчина… Но с такой матерью какая личная жизнь? Так всю молодость на меня и потратила. Ей на днях исполнится сорок, а кроме меня никого. Только книги и работа.

Поразительно, конечно, что она с молокососом в такие откровенности пускается, подумал Марк. Должно быть, сидит с утра до вечера взаперти, поговорить не с кем. А как изъясняется! «Я Катино проклятье», «кавалер», «интересный мужчина».

— Мама, давай без душевных излияний, — укоризненно произнесла Екатерина Викторовна, входя с подносом. Услышала последнюю фразу. — Она уже успела рассказать вам всю мою биографию?

— Нет, только что у вас скоро юбилей, — ответил он (старушка благодарно кивнула). — Поздравляю.

— Было бы с чем. Пройдут года, наступит старость, морщины вскочут на лице. Вы чай какой пьете, крепкий?

Потом он стал показывать, как пользоваться ходунками, сверяясь по инструкции. Если не мог врубиться, Екатерина Викторовна (он пообещал себе, что Китихой больше звать ее не будет, даже мысленно), заглядывала через плечо, читала вслух английские слова со смешным французским акцентом. Она была ужасно милая в этом домашнем виде — с засученными рукавами, с волосами до плеч. Ходила бы так всегда, на кой себя уродовать? И не старая совсем, на самом деле ни одной морщины. Марк в каком-то романе прочитал, что недолюбленные женщины быстро увядают, но это наверно смотря какие.

Наконец разобрались. Полина Константиновна походила, пришла в восторг. Потребовала немедленно вывести ее на улицу. Спуск занял кучу времени, но ничего, справились. Страховали с двух сторон, снизу и сверху.

— Боже мой, боже мой, какое счастье. Думала, умру, весенним воздухом больше не подышу, — всё повторяла Полина Константиновна, маленькими шажками двигаясь по тротуару.

Екатерина Викторовна и Марк шли сзади. Она наклонилась, шепнула:

— Je vous appelerai “Saint-Marc”. Dieu vous a envoyé à nous³⁷.

Видела бы ты этого бога, подумал он, а вслух ответил:

— Да ну что вы. У вас мать такая классная. Одно удовольствие с ней общаться.

«Куратору» он позвонил из уличного автомата. И — тоном ревностного служаки:

— Докладываю, Сергей Сергеич. У объекта побывал, контакт установил, осмотр книжных полок произвел.

— Улов есть?

— Ничего машинописного не обнаружено. Книг иностранного издания очень много, но на русском языке ни одной. Зато на французском есть несколько, вызывающих подозрение. Я названия переписал. Прочесть?

— Продиктуй по буквам. Я французского не знаю, у коллег спрошу.

Тем же голосом пионера-героя Марк стал диктовать:

— «Рэ», «е», «эс», «и с точкой», «эс», «тэ», «а», «эн», «це», снова «е». Это первое слово. Второе короткое: «е», «тэ». Третье…

— Так. Зачитываю, проверь, — сказал Эсэс, когда Марк закончил. — «Резистанце ет ребеллион». Авторы Алберт Цамус, Симоне Вейл c «дубль вэ». Почему считаешь книгу подозрительной?

— Название переводится «Сопротивление и восстание».

— Годится. Еще что?

На то чтоб записать «Pour une morale de l'ambiguït黳⁸ Симоны де Бовуар у «куратора» ушло минут пять, если не больше. Потом, раздухарившись, Марк долго-предолго диктовал название опуса писателя-коммуниста Вайяна-Кутюрье «Un mois dans Moscou la rouge: la vérité sur "l'enfer" bolchevik»³⁹ — Эсэс очень заинтересовался. Все эти книги действительно на полках стояли — валяйте, проверяйте. Но обыск гэбэ проводить не станет, потому что «коллеги» Сергея Сергеича разочаруют.

Этот театр у микрофона продлился аж до пол-девятого. Марк несся от метро бегом, чтоб быть около телефона к девяти.

Зря торопился. Мэри опять не позвонила.

За выходные эйфории от собственного хитроумия у него поубавилось. Отсрочка — вот и всё, что он Екатерине Викторовне обеспечил. Они все равно ее достанут, если уж взялись. А она ни о чем не догадывается. Что делать? Как быть?

И ведь ясно, чтo надо делать, сколько от этой мысли ни увиливай. А мысль страшная, мороз по коже. Узнают — это тебе не мелкая фарцовка. Государственное преступление.

По понедельникам французского нет, так что можно было еще денек пооттягивать, но во вторник он шел на занятие, как на экзамен, к которому совершенно не готов. Еле удержался, чтобы не прогулять, но это было бы уж совсем трусостью.

Так ни на что и не решился. Перед началом все равно не получилось бы — Екатерина Викторовна пришла со звонком. Со всеми поздоровалась с обычной улыбкой, Марку адресовала персональную, особенную. Попереводили фрагмент из Франсуазы Саган, обсудили тонкости употребления subjonctif passé. А потом, на перемене, Екатерина Викторовна подошла, стала благодарить за ходунки, с которыми у мамы просто началась совсем другая жизнь, — и колебаниям настал конец. Будь что будет.

— Послушайте, Екатерина Викторовна, — тихо сказал он, когда все остальные вышли из аудитории, — я наверно должен вам рассказать… Короче, вчера, когда я шел с факультета домой, остановил меня один человек… Сказал, что он из органов…

— Каких органов? — удивилась она. Но объяснять не пришлось — сама сообразила. Улыбка с лица исчезла.

— Вами интересовался. Спрашивал, не ведете ли вы сомнительных разговоров со студентами. В смысле антисоветских. Я говорю: нет, что вы. А он откуда-то знает, что я у вас дома был. Сходи, говорит, еще раз, придумай предлог. И проверь, нет ли там среди книг самиздата или тамиздата. Такое тебе, говорит, комсомольское поручение. Я, честно скажу, побоялся отказаться. Ответил: попробую. Но вы меня к себе не приглашайте, и всё. А книги дома проверьте, нет ли чего… И уберите, если есть. Они могут и с обыском прийти. Не знаю, что им от вас надо. Но что-то надо…

Она смотрела на него сначала с тревогой. Потом выражение лица изменилось. Стало нежным. И глаза увлажнились.

— Merci mon cher Saint-Marc. Наверное, эти люди мной интересуются, потому что среди моих знакомых есть иностранные журналисты и… — Она не договорила, отвела взгляд, слегка прищурилась. Снова посмотрела на него, с ласковой улыбкой. — Вы абсолютно замечательный юноша, просто ангел-хранитель. Vous êtes un chevalier sans peur et sans reproche⁴⁰. Это и по вашему лицу видно. Конечно же у меня дома есть литература, которая этим людям не понравится. Я от нее избавлюсь. Но, если позволите дать вам совет… Вы зря согласились выполнить просьбу этого человека. Надо было вежливо, но решительно сказать: нет. Ничего бы они вам не сделали. Поставили бы в своих документах какую-нибудь помету. Ну, не выпустят потом в заграничную командировку, не дадут работать в партийной печати. Но вы ведь, я полагаю, по этой линии идти и не собираетесь?

Интересно она произносила: «эти люди», «этот человек», «эта линия», мельком подумал Марк. Вроде нейтрально, а звучало гадливей, чем если бы крыла последними словами.

— Но если эти люди почувствовали слабину, податливость, они в покое не оставят. Не надо им говорить, что я вас не приглашаю. Во-первых, они начнут на вас давить. И во-вторых, это неправда. Я вас приглашаю и буду очень рада видеть у себя дома. А моя мама еще больше, она только о вас и говорит.

Поразительно! Только что узнала, что на нее нацелилась «контора» — и смеется! Какое же я секло по сравнению с этой божьей коровкой…

— Мon cher Saint-Marc! — Екатерина Викторовна придала голосу шутливую торжественность. — Официально приглашаю вас на скорбный праздник, мое сорокалетие. Я родилась 1 апреля — это вечный повод для шуток. Пожалуйста приходите. Подарки вы мне уже сделали, очень щедрые, и к тому же преподавателю от студента принимать подношения строжайше запрещено. Максимум — цветы, но у мамы на них аллергия, так что и цветов не нужно. Я познакомлю вас с носителями языка, это вам будет полезно для практики. И будет еще несколько очень интересных людей. Обещаю, скучать не будете.

— Спасибо, с удовольствием, — ответил Марк, сразу решив, что заболеет.

Это было, стало быть, во вторник. А в среду вечером мать позвала к телефону.

— Тебя. Какой-то вежливый мужчина. Сергей Сергеевич. Кто это?

Небрежно ответил:

— Новый тренер.

Мать сразу утратила интерес, она считала спорт бессмысленной тратой времени.

— Ну-ка, Максим, пулей вниз. Я в машине сижу, в переулке. Прямо под вашими окнами.

Без «здрасьте», без «как дела», и голос напряженный. Знает! Откуда? Ведь никого кроме Екатерины Викторовны в аудитории не было! Наверняка она, чертова дура, кому-то ляпнула…

Выглянул из кухонного окна. Знакомая «волга» стояла внизу, под фонарем, поблескивала бежевой крышей.

Крикнул:

— Мам, я пойду воздухом подышу. Что-то голова болит.

Спускался — лихорадочно соображал, как быть, чем оправдываться. Так ничего и не придумал.

Дверца открылась сама — Эсэс перегнулся с водительского сиденья, толкнул.

— Садись, герой. Интересный ты парень… — «Куратор» смотрел с прищуром, выражение лица непонятное. — Вроде дурак-дурачок, зайка пушистый. Почитал я твое художественное сочинение. Аналитик из тебя, как из жопы певица. Но есть у тебя другой талант, редкий. Ты людям нравишься. Это в нашей профессии большущий плюс.

Марк слушал — ничего не понимал.

— Что ж ты не похвастался? Сюрприз хотел сделать? Держи награду. Набор шариковых ручек «бик», четыре цвета, из моего личного подарочного фонда.

И действительно протянул футляр с ручками.

— За что?

— Не прибедняйся. Ты приглашен к объекту на день рождения. А там будет сразу несколько интересующих нас персон. Иностранные журналисты и диссида. То, что у нас в этом гадюшнике будут свои глаза и уши — большая оперативная удача.

У Кладенцовых телефон на прослушке, дошло до Марка. Екатерина Викторовна кому-то говорила про приглашенных и помянула своего студента.

А Сергей Сергеевич достал записную книжку.

— Сейчас расскажу ху из ху. Из тех гостей, которые представляют особый интерес. Слушай внимательно. Потом проверю, насколько хорошо ты всё запомнил. Начну с иностранцев. Антуан Дено, из культурного отдела французского посольства. По нашей информации сотрудник ихней спецслужбы. Спецкор газеты «Фигаро» (он сделал ударение на втором слоге) Жан-Люк Кантор, наверняка еврей, с такой-то фамилией. Остальные гости — не твоя забота. Ожидаются трое совграждан, все мутные, но их ведет другая группа, так что ты на них не отвлекайся. Плюс жены, они тоже не твоя забота. Но вот с французами постарайся подружиться. Используй свое колоссальное обаяние.

Эсэс хохотнул, Марк тоже улыбнулся, нервно.

— А… а что я должен…

— А ничего, — перебил «куратор». — Никаких вопросов-расспросов, веди себя деликатно, ты такой милый, интеллигентный, немного застенчивый, но славный юноша. Они обязательно тобой заинтересуются. Уж корреспондент точно. Будущий журналист, сын известного писателя, да и Китиха твоя им расскажет, какой ты их семейству благодетель. Завязать связи во французском культурном сообществе — вот твоя начальная задача. Потом эти связи тебе пригодятся.

— В каком смысле?

Эсэс подмигнул.

— В очень для тебя интересном. Если справишься с заданием и мосье Кантор или, что еще лучше, мосье Дено станут тебя привечать, готовься к своей первой загранкомандировке. У вас ведь в конце четвертого курса стажировка в «Юманите»? Поедешь. У Дено как раз в мае заканчивается срок, он в Париж вернется. Кантор на родину раз в две недели ездит. Они обязательно захотят приветить и обогреть юного московского друга. Передам тебя смежникам из нашего посольства, и дальше уж они тебя будут курировать. Кумекаешь, какая перед тобой дорога может открыться? Так что ты уж, Максимка, постарайся.

— Да кто меня пропустит на стажировку? — пролепетал потрясенный Марк. — Там всего два места, за них такие мажоры сражаются, верней их отцы! И неизвестно, чей папаша перевесит.

— У нас известно. — Эсэс покровительственно хлопнул его по колену. — Поедет твой приятель Богоявленский, сын члена ЦРК. Это согласовано. Но второе место идет по нашей квоте, и решать нам. Так что с этим проблем не будет. Ты только завяжи перспективные контакты.

Закружилась голова. Поехать во Францию? Увидеть Париж?

— …Что? — прослушал он начало следующей фразы — очень уж разволновался.

— Я говорю, заодно выполнишь там, на дне рождения, оперативное поручение. Простенькое, списывать названия книжек не придется.

— Какое поручение?

— Сделать «закладку». Понимаешь, книги, которые ты взял на заметку, оказались чепухой. Должно быть, Кладенцова дома антисоветчину не держит. Однако принято решение перекрыть этот канал, раз и навсегда. В таких случаях — говорю тебе как человеку, давшему подписку и вообще своему парню — допускаются спецметоды. Один из них — «закладка». Я тебе дам конверт. Ты как бы разглядывая книги, снимешь какую-нибудь с полки, полистаешь, как это принято у интеллигенции. Потом поставишь обратно. А конверт сунешь между страниц. И все дела. Выбери какую-нибудь попыльнее — из тех, которых хозяева не трогают.

— Конверт? А что в нем будет?

— Валюта. Французские франки.

— Зачем?

— Найдем при обыске. Это тебе уже не «Доктор Живаго» и даже не «Архипелаг», а железная 88-ая, «валютка», с выходом на 64-ую: «оказание иностранному государству помощи в проведении враждебной деятельности против СССР за денежное вознаграждение». Под угрозой десяточки, да при маме-инвалиде, поплывет у нас твоя Китиха, куда нам надо.

Марк молчал. У него дрожала челюсть.

Сергей Сергеевич посмотрел на часы.

— Сейчас у нас 20.45. Давай ровно через неделю, 31-го, тоже без четверти девять здесь встретимся. Встану у вас под окнами. Ты спускайся без звонка. Получишь последние инструкции и валюту. Пересчитаешь, распишешься. Всё как положено. Вопросы есть?

Помотал головой.

— Тогда всё. Семь дней у тебя на психологическую подготовку. Давай пять и двигай домой.

Первый раз за все время Марк в девять не топтался вблизи телефона. Про Мэри и не вспомнил.

Сидел в комнате, пялился в стену, шептал: «Семь дней, семь дней, семь дней…»

ПРОЩАНИЕ

Как только прошел ступор, прояснились две вещи.

Во-первых, что вот этого точно он не сделает. Жить потом станет невозможно. Екатерина Викторовна в тюрьме, ее мать в интернате для инвалидов, а ты гуляешь вдоль Сены? Или просто существуешь себе дальше, ходишь в универ на занятия? Не вариант.

Во-вторых, сказать Эсэсу «нет» тоже невозможно. Права Екатерина Викторовна: отказывать нужно было с самого начала, отделался бы максимум отчислением и армией, а теперь поздно. Они посвятили его в свою поганую «спецметодику», подключили к операции, которой придают большое значение. На свободе, чтоб языком болтал, ни за что не оставят. И никакой милицейский протокол не понадобится. Укатают, притом Эсэс, для которого это карьерный прокол, постарается, чтобы за решеткой ты попал в такой ад, где не выживешь. То есть опять-таки: жизнь станет невыносимой.

Отсюда с железной логикой вытекало третье. Примерно к полуночи мысли уперлись в эту дверь, и над ней замерцало «Единственный выход».

Если жизнь хоть так, хоть этак невозможна, остается только одно.

Он встал, прошел на кухню. Родители уже спали, и слава богу. Только не думать о маме.

Повозился с рамой, снимая приклеенные на зиму бумажные полосы. Осторожно распахнул окно. Холодный сырой воздух мокрым полотенцем остудил разгоряченное лицо.

Со стула на подоконник. Взялся руками за края, посмотрел вниз — туда, где недавно стояла бежевая «волга», а сейчас блестела в электрическом свете черная лужа.

В седьмом классе, доведенный до отчаяния глупой школьной драмой, точно так же высунулся — и в ужасе шарахнулся. Сейчас было твердое осознание: это единственный выход. Отсюда, где жизнь ужасна, — туда, где жизни нет.

Он прыгнул бы, ни о чем больше не думая, даже с облегчением, если бы не вспомнил о бежевой «волге». Мысль, побудившая Марка спуститься на пол и затворить раму, была очень красивой. Нет, ослепляюще прекрасной. Ее следовало обмозговать на свежую, утреннюю голову.

Заклонило в сон. Наверное, от нервного потрясения, но больше оно никак не проявлялось. Пульс бился ровно, думать ни о чем не хотелось. Да и о чем теперь думать? О главном — завтра, а всё прочее чепуха.

Неестественно спокойный, на автомате, он почистил зубы, разделся, снова лег. И преотлично уснул.

Утром мать спрашивает: «Это ты распечатал окно? Что за внезапная инициатива?» Весна же, ответил Марк с безмятежной улыбкой. Он проснулся очень рано, с холодной, ясной головой и уже всё продумал.

Семь дней — это очень много. Сто шестьдесят восемь часов. Нужно провести их с толком и вкусом. Красиво попрощаться с этой планетой, которая, как выяснилось, к существованию непригодна, но всё же имеет свои прелести. А потом эффектно отсюда уйти. Жизнь Марка Клобукова получится короткой, но красивой. Кстати надо будет оставить записку, чтоб на могиле не писали «Рогачов». Если уж отваливать без христианского смирения, а по-самурайски, надо будет напоследок и отчиму, суке, вмазать за его пакости.

В универ ходить незачем. Ну его.

Все семь дней Марк продумал и расписал. Идею украл из рогачовского романа, только перевернул наоборот. Там герой готовит свою вдову к возврату в жизнь, а мы подготовимся к уходу из жизни.

Потому Марк и сидел за завтраком такой довольный.

— Я вижу, что у тебя опять все хорошо, — тихо сказала мама. — Ни о чем не спрашиваю, но я очень рада. Я так за тебя волновалась.

Тут, конечно, кольнуло, и сильно, но Марк подумал: лучше никакого сына, чем тот, который поехал бы в Париж.

Вышел хмурый Рогачов, попробовал прицепиться — мол, что за манера сидеть как фон-барон, почему мать должна тебя обслуживать, подними задницу, налей себе чаю сам. Но Марк не клюнул. Наверно, у горе-писателя с утра не задалась его писанина. Или же ему нужна для вдохновения взвинченно-скандальная атмосфера.

Встал, налил чаю и себе, и отчиму. Тот посмотрел недоуменно, вопросительно. Марк испытывал к нему презрительную жалость.

Итак. День первый. 25 марта, четверг. Прощание с природой. Про Нескучный сад в рукописи идея правильная.

Взял с собой бутерброды, второй свитер на случай, если будет холодно.

Но погода была зашибись: солнышко, синее небо, яркие искры на тающих сугробах. Жизнь ластилась, будто трущаяся о ногу кошка. Но, как известно, кошки трутся не из симпатии к человеку, а потому что им надо почесаться. Поэтому жизни Марк сказал: кыш!

В пустом черно-бело-сером парке он сел на скамейку, смотрел с высокого берега на реку, на город взглядом пришельца из других миров. Ну что сказать? Поглядеть издали — очень даже ничего.

Славно так посидел, жмурясь от солнечных лучей.

Рогачовскую идею с зоопарком похерил, она для прощания не годилась. Вместо этого во второй половине дня, слопав бутеры, отправился в Пушкинский музей вдохновиться искусством. Потому что все художники умерли, а красота осталась — как «Посмертный этюд» Шопена (надо бы кстати послушать).

Медленно ходил из зала в зал, у одних картин надолго застывая, другие обходя стороной. Например, прилип к полотну Шаванна (раньше про такого и не слышал). Излучина реки, лодка, в ней стоит, опустив голову, чувак в белой рубашке, смотрит на воду — будто собирается в нее броситься. А за спиной у него, на берегу, жена мирно возится с младенцем. Хрен знает, что имел в виду художник, но Марк считал смысл по-своему: человек отвернулся от жизни, и ну ее на фиг со всеми обманками-приманками.

А вот от маминой любимой «Жанны Самари» отвернулся, эта картина была про любовь, про joie de vivre⁴¹ — про то, чего не будет. Ну не будет и не будет.

Из галереи Марк ушел, когда публику уже выгоняли.

Был в задумчивости. План нуждался в корректировке. Смотришь на природу — думаешь, что без людского сволочизма на Земле было бы очень даже нехреново. Пошлялся по музею — ощущение, что и люди не такие уж скоты, если способны оставлять после себя красоту.

Всё это неправильно. Надо смотреть на такое, чтобы не было жалко отсюда свалить.

Поэтому в пятницу весь день прошлялся по Историческому музею. Когда-то, в детстве, таскался сюда постоянно, увлекался стариной. А сейчас смотрел на прошлое славного отечества, да и всего человечества совсем другим взглядом.

Жуть ведь. Сплошное зверство. Только и делали, что мучили, порабощали, грабили, убивали. И ничему не научились. Только еще страшнее убивать и хитрее грабить. Ну вас всех с вашими войнами, революциями, царями и вождями. Занимайтесь херней и дальше, но уже без меня.

Субботу провел еще удачней. Съездил на общемосковскую свалку в Саларьево, за МКАДом. Полюбовался горами отбросов, понюхал гнилой воздух, устроил себе привал в живописном ущелье между грудами костей (наверно с мясокомбината) и завалами поломанной мебели. Расположился нога на ногу в драном кресле, есть бутерброды не стал — хавка не лезла в горло.

Заодно вспомнил, как Рогачов рассказывал, что совсем близко отсюда, в Коммунарке, во времена культа личности находился расстрельный полигон. Бог знает сколько тысяч человек прикончили. Выбора — жить подлецом или не жить — не давали. Еще и мордовали перед смертью. По сравнению с ними Марк был просто в шикарном положении. Рассмеялся от этой мысли, но идея с экскурсией на помойку была правильная.

В воскресенье двинул на Ново-Архангельское кладбище. Оно и было новое, крематорий открылся несколько лет назад. Старые кладбища совсем не то. На них тянет философствовать и светло грустить. А тут самое оно. Скучные бетонные могилы в ряд, пластмассовые цветы, грязный снег, мусор. К Пасхе приберут, потому что сюда начнут приезжать родственники. А сейчас только очередь траурных автобусов к серому уродливому зданию, из трубы которого вьется дым, кучки скорбящих, ветер доносит нудное завывание оркестра. И хочется только одного: улететь отсюда на хрен с черным дымом, не оглянуться.

На понедельник поставил себе задачу попрощаться с ровесниками. Не в смысле: счастливо, ребята, я тут собрался руки на себя наложить, а посмотреть напоследок на тех, кто останется строить коммунизм.

Специально приехал к третьей паре, на самую тупую лекцию, как раз по научному коммунизму. Пока препод учил молодежь плавать в серной кислоте, Марк смотрел на лица, и всех было очень жалко. Ëлки, тужатся, пыжатся, на что-то надеются, а впереди только унижения, натужное пыхтение, грошовые достижения и постыдные поражения, потом наплодят себе подобных, состарятся и отправятся в ту же крематорскую трубу, только высохшие и истрепавшиеся.

Ребят и девчонок жалел, особенно девчонок, а жизнь — нет, ее жалко не было.

Пара человек потом спросили: ты где пропадал. Сказал: приболел малость.

Представил, как в вестибюле будет висеть фотография в черной рамке, как все будут ахать, выдумывать всякую чушь — ведь правды им никто не скажет. Плевать. Какая разница.

Шел через двор мимо Ломоносова к воротам — даже не оглянулся.

Это, значит, было 29-го, в понедельник.

Последний день, тридцатое марта, посвящался гипотезе, которая, конечно, маловероятна, но вдруг? Что есть Бог, загробная жизнь, рай-ад и всё такое.

С утра отправился в поход по церквям. Действующих в городе было немного, но одна находилась в десяти минутах от дома, на Комсомольском проспекте. В другую, Елоховский собор, главный московский храм, съездил во второй половине дня на метро.

Действовал методично. Сначала в тамбуре, предбаннике, прихожей или как оно у них называется, изучал все объявления, потом заходил внутрь, пристраивался в углу, долго стоял, вертел головой, прислушивался, не шевельнется ли что-нибудь внутри. Вера же должна снисходить не через ум, а через сердце, то есть не рациональным, а инспирационным образом?

Предварительная информация, почерпнутая из объявлений в церкви Николая Чудотворца была такая. Идет шестая седмица Великого Поста. Сегодня предвосхищение Воскрешения Лазаря и Входа в Иерусалим.

Служба в обеих церквях состояла из стихир Иосифа Песнопевца «Господи, воззвах» и седален по 3-ей кафисме whatever it means⁴².

У Николая Чудотворца на Комсомольском (прикольное сочетание) пели так себе, жидковато, а священник бормотал старческим дребезжащим голосом невнятное. Людей кот наплакал, всё старушки в платках. Марк ждал, ждал, не ощутит ли трепета или хотя бы волнения, но было просто скучно. Однако не торопился. Медленно, надолго останавливаясь, прошелся вдоль стен. Разглядывал иконы. В Пушкинском живопись прямо скажем лучше.

Купил за двадцать копеек свечку, повыбирал, куда воткнуть. Приз достался мадонне с младенцем — за то, что картина была написана небогомазно, а по-европейски и надпись читабельная, без кириллиц-глаголиц: «Споручница грешных». Грешные — это как раз мы.

В том же отрешенно-ироническом настроении прибыл и на Бауманскую, в патриарший Богоявленский собор на улице язычника Спартака. Он был попышней и народу довольно много. Тоже послонялся вдоль иконостасов. Зажег свечку перед «Всех скорбящих радостью» — понравилось красивое название. Хотел уже поставить галочку, закрыть тему. Но когда направился к выходу, возобновилась служба. Священник — нестарый, чернобородый — читал по книге отчетливо, и Марк вернулся послушать.

— «О, душе, что унываеши? Что ленишися? — увещевал звучный, глубокий голос. — Бегай присно якоже Лот Содома и Гоморры, нечистоты запаления. Не возвращайся вспять».

И вот это было в точку, прямо персональное послание. Жалко, не все слова понятны. Но главное Марк уловил: от «нечистоты запаления» надо бежать и не оборачиваться, так что святая церковь его намерение одобряет. Запалился, испачкался грязью — не возвращайся вспять.

А потом еще и запели, да не так, как на Комсомольском — мощно, стройно, печально, но в то же время умиротворенно: «Помышляю множество согрешений, и уязвлен жалом совести, якоже в пламени болю окаянный: ущедри мя Слове Божие».

«Уязвлен жалом совести» — это тоже в точку. Причем уязвлен насмерть.

Пожалуй, завершение недели прощания получилось хорошее. Про веру и религию Марк понял то, чего на лекциях по научному атеизму не говорили. Идеологические дисциплины — про то, как приспосабливаться к жизни и выживать. А религия, наоборот, про то, как умирать и при этом не трусить.

Он, конечно, был в курсе, что с точки зрения христианства самоубийство — большой грех. Но не худший же, чем погубить двух прекрасных женщин, а потом поехать в Париж.

Короче, в Бога и прочую мифологию Марк не уверовал, но всё равно вроде как причастился и очистился. Такое было настроение. Теперь не расплескать бы его, додержать до завтра.

Последний вечер жизни Марк провел, лежа в кровати и слушая «Кинг Кримсон», стихиры там тоже были подходящие, в тему. Тихонько подпевал:

Заклонило в сон, снял наушники, нажал кнопку, отрубился.

Проснулся очень классно — от луча солнца, нагревшего лицо. Улыбнулся. Сразу вспомнил: сегодня.

И философичность, отрешенность, вся накаченная за неделю анестезия вдруг отключилась. Будто кто-то рывком сдернул одеяло, а ты под ним голый, и холодно! Он и задрожал, застучал зубами, кожа покрылась мурашками.

Сегодня?! Сегодня?!

«Ну да, сегодня, — сказал какой-то другой Марк, усталый и спокойный. — Иначе все равно сиганешь из окна завтра, только уже подонком. Не трепыхайся. Поезд отправляется».

И ничего, встал, пошел чистить зубы. Посмотрел на щетку с пастой, пожал плечами. Зачем? Но все-таки почистил.

Постучал в родительскую комнату. Сказал:

— Мам, мне сегодня ко второй. Я подрыхну еще. Сам потом позавтракаю.

Смотреть на маму не нужно, этого даже другой, спокойный Марк мог не выдержать. Ну а любоваться на рожу Рогачова тем более незачем.

— Хорошо, — сонным голосом ответила мама.

Подождав, когда они оба уйдут — сначала она, потом отчим, — Марк вышел и заставил себя съесть два яйца. Чтобы брюхо не ныло от голода, не отвлекало.

Стал представлять, как всё это будет, и красота окончательно изгнала страх.

План был красивый.

Уходить — так не по-овечьи, а громко. Когда вечером приедет бежевая «волга» и встанет там же, то есть точно под окном, сигануть с шестого этажа прямехонько на крышу. Пусть Эсэса кондратий хватит. Уж заикаться он потом точно будет.

Представил физиономию Сергей Сергеича — засмеялся.

Ей-богу красиво задумано.

Красота и победила страх.

Марк открыл окно, встал на подоконник, примерился как будет прыгать — и страшно не было, нисколько. Качнуться назад, правую ногу поставить вперед, она толчковая.

Спустился на улицу, померил ширину тротуара. Двенадцать ступней — это примерно три с половиной метра. Надо рыбкой, чтоб лететь, как стрела. Классно бы не промахнуться, но если даже шмякнешься рядом, все равно будет эффектно.

Времени до вечера была куча, а дело напоследок оставалось только одно — написать письмо матери. Как-то он тридцать первое марта недостаточно продумал, сосредоточился на прощальной неделе…

Ни в коем случае нельзя сбивать кураж. Над продержать его до двадцати сорока пяти.

Поработал мозгами.

Вечером напоследок послушать правильную музыку. Вчера это сработало. Но, ёлки, чем день-то занять? Прогуляться что ли в Мандик?

В парке на пруду лед еще не треснул, но сверху стоял слой воды, поверхность переливалась и бликовала.

Вдруг вспомнил. Когда-то гулял тут с папой, и тот рассказывал про брата и сестру — как тоже водил их в сад Мандельштама. Никого из них больше нет. Ни папы, ни Рэма, ни Ариадны. Брата с сестрой, собственно, никогда и не было, только на фотографиях, а папа был. Мысль о том, что там столько своих, была хорошая. И про брата Рэма вспомнилось кстати. Прыжок на крышу вражеской «волги» не так уж отличается от атаки вражеских позиций. Клобуковы умирают, но не сдаются, расчувствовавшись подумал Марк и сам на себя шикнул: э, э, без мелодраматизма!

Зато пришло в голову, как написать маме.

Этим, вернувшись, и занялся. Сначала получилось длинно и очень уж пафосно. Поморщился, порвал, спустил в унитаз. Попробовал несколько вариантов покороче. От лаконичного «прости, не мог поступить иначе», которое вообще ничего не объясняло, до литературщины. Типа, твои древние греки-римляне считали самоубийство позволительным в одном из четырех случаев: при старческой дряхлости, при непоправимом несчастье, по воле Рока и при угрозе потери чести. Три последних мотива, особенно четвертый, — мои.

Кретин! Как будто это семинар в обществе «Знание».

Раз пять, наверно, в уборную ходил, чуть унитаз не засорил рваной бумагой. Наконец, уже в шестом часу написал вариант, которым остался удовлетворен.

«Помнишь, ты однажды, в день моего восемнадцатилетия, рассказала мне, как и отчего умер папа? Не от инфаркта, а от органической невозможности совершить подлость, какой требовали от него обстоятельства. Сердце не могло на это пойти и потому перестало биться.

У меня точно такая же ситуация. Не буду посвящать тебя в подробности, потому что ты захочешь найти виновных и это плохо закончится. Просто знай: у меня выбор или стать чудовищным подлецом — или это. В отличие от папы я молод и больное сердце за меня проблему не решит. Придется самому.

Но ты знай, пожалуйста, что я ухожу без страха. И что это не бегство, а поступок. Поверь, папа мной бы гордился.

Честное слово, это единственный достойный выход».

Там в конце еще было приписано про «постарайся пережить это», но вычеркнул. Что за пустая трепотня? Если она сумеет пережить такое, то лишь благодаря Рогачову. Он хоть и урод, но ее любит, и один раз уже спас.

С зачеркнутыми строчками оставлять нехорошо. Пришлось переписать еще раз.

Буль-буль-буль, проводил предпоследнюю редакцию сливной бачок.

Всё. Здешние дела закончены.

В семь часов зашло солнце. Марк проводил его словами: «Ну и катись себе».

Потом приперся Рогачов, пришлось ретироваться в комнату. На фиг такого провожальщика. У мамы, слава богу, сегодня ее пенсионеры. Вернется уже после.

Можно переходить к финальному концерту. Снова прогнать кинг-кримсоновскую «Эпитафию», это сорок пять минут. Потом «Темную сторону Луны», еще сорок две. И в самом конце — «Riders on the Storm», гимн бесстрашия.

Лучшее, что есть на этом свете — музыка, думал Марк. Правильно говорят: голос души. У кого душа пошлая, тот сочиняет и слушает пошлую музыку. У кого высокая — высокую. Она появляется всегда, хоть в эпоху Баха с Генделем, хоть в эпоху «Пинк Флойд».

А еще под музыку можно ни о чем не думать. Потому что приближается миг, когда надо не думать, а действовать.

Вот дошло и до Джима Моррисона. «Into this house we're born, into this world we're thrown like a dog without a bone»⁴⁴.

Песня закончилась. Время без пяти девять. Пора. Эсэс уже на месте.

Ничего, подождет.

Марк вышел в коридор. Из рогачовского кабинета несся стук пишущей машинки.

Долби, долби, дятел. Сейчас тебе будет такой сюжет, какого ты нипочем не сочинил бы.

А может что-то изменилось, и «волги» под окном нет? — пискнула вдруг вертлявая мыслишка.

Подошел, посмотрел.

Стоит «волга». Прямо под окном.

Взялся за шпингалет, но из пальцев куда-то делась сила. Не могли повернуть ручку.

Сжав зубы, взялся второй рукой. Повернул. Раскрыл раму.

И тут зазвонил телефон. Черт, как некстати! Только-только справился с паникой, взял себя в руки.

Звонок, еще звонок, еще. Наконец умолк.

— Марк! Я что тебе, секретарша? Я между прочим работаю! — рыкнул из своего логова отчим. — Это тебя! Да Марк же!

— Сейчас! — отозвался он, испугавшись, что этот сейчас выглянет из кабинета. Не при нем же на подоконник влезать?

Кто там еще?

Вернулся в комнату.

— Это кто?

— Хер в пальто, — ответил сердитый девичий голос. — Сестра твоя любимая. Я же просила, в девять будь у телефона. Пришлось нос пальцами зажать, чтоб папаня не узнал… Хотя он и не узнал бы. Откуда ему знать доченькин голосок? Маман утром наконец отваливает. Две недели визы дожидалась. Завтра к семи вечера приезжай. На занятие кружка «Умелые руки». А также прочие части тела… Ты чего, язык проглотил? Алё?

— Я здесь.

— Запоминай адрес.

Продиктовала.

— Окей, — глухо сказал он.

Мэри хихикнула.

— Ой, оно заробело. Не робей, воробей.

Повесила трубку.

Он смотрел на аппарат.

Это жизнь не хочет меня отпускать. Хватает за рукав. Дурак, на кой тебе головой вниз? Оставайся. Будет тебе и Париж, и кишмиш, и много всего другого, не только плохого, но и хорошего. А так — ничего не будет…

Следующая мысль была того пуще. Так и помрешь мальчиком-одуванчиком, не попробовав по-настоящему этого самого? Расшибить себе башку можно и после. Завтра не ходи на день рождения, иди к Мэри. А потом… потом видно будет.

С минуту он стоял в неподвижности.

Потом с улицы донеслись три автомобильных гудка. Эсэсу надоело ждать.

Марк ничего не решил и больше ни о чем не думал.

— Дуу-дууу-дуу! — звал его Рок. — Дуу-дуу-дуу!

И он просто пошел на зов, как был — в рубашке и домашних тапочках. Какое-то непонятное чувство раздувало грудь, так что было трудно дышать. И горячо.

На этот раз Эсэс не открыл дверцу, а сердито крикнул через опущенное окно:

— Ждать заставляешь! Семь минут десятого уже! Чего застыл? Садись!

Марк садиться не стал. Облокотился о дверцу, заглянул внутрь. Посмотрел на «куратора», будто видел впервые. Каким-то другим взглядом, словно прочистившимся.

Не шибко умный, скверноватый мужичонка со скошенным подбородком, нездоровыми подглазными тенями, странно подвижными, словно ежащимися плечами. Тоже еще Сатана. Так, мелкий бес.

— Ты чего такой загадочный, Максимка? — удивился Сергей Сергеевич. — Поддатый что ли? Давай, давай, загружайся. Вот конверт, в нем тысяча франков. Пощупай, скоро такими бумажками собственные командировочные получишь. Ведомость сейчас достану. Да пошевеливайся ты!

— А идите вы на хер, — сказал Марк, сам удивляясь своему спокойствию.

— Что!?

Чего я с ним на вы-то, подумал Марк и поправился:

— Иди на хер, мразь. Не буду я на тебя шестерить. И ни на кого не буду. В жопу себе свой конверт засунь.

В жизни не говорил ничего более красивого.

Эсэс моргнул. Нервно задергался край рта. Потом губы расползлись в угрожающей усмешке, блеснули желтые зубы.

— А, вон оно что… Ну, в жопу засунут тебе, Максимка. И совсем не конверт. В «пресс-хате», куда я тебя пристрою. Не захотел быть орлом, будешь петухом. Погуляй до завтра. Только далеко не отлучайся.

Раньше бы Марк затрясся, а сейчас только ощутил прилив злости. Мог бы дотянуться через окно — вмазал бы прямо по растянутому в поганой ухмылке рту.

— А тебя начальство трахнет прямо сегодня, придурок.

И вмазал кулаком по зеркалу — такая вдруг его охватила ярость.

Эсэс дернул рычаг, нажал ногой на педаль, «волга» рванула с места. Марк подхватил с тротуара льдышку, кинул вслед — не долетела.

Какое, оказывается, классное чувство — ярость. С нею и помирать необязательно, она вытащит. Потому что она — тоже жизнь. Вот в отце ярости совсем не было, потому и сердце остановилось. А на злости, на ярости оно сдюжило бы, еще четче бы заработало, как двигатель на мощном топливе.

Тот Марк похоже выкинулся-таки из окна. Его нет и больше не будет. Появился новый. С жарким клокотанием в груди.

Спохватился, что ноги в тапочках промокли. Побежал к подъезду. Многое надо было обмозговать, раз жизнь продолжается.

Отчим стоял на лестничной площадке, в куртке. Тоже злющий.

Увидел — сразу накинулся.

— Ты что, не знаешь, я встречаю Тину после лекции без четверти десять? Сейчас закрыл бы дверь на ключ, и топчись тут, как дворняжка! Ну, что ты зубы щеришь? Огрызнулся бы да трусишь?

Рогачов в последнее время завел привычку забирать мать из общества «Знание» — будто ребенка из детского сада, бред. Марк про это забыл.

Подумалось: не вышло врезать тому, так может вмажу по очкам этому? Тоже красиво выйдет.

Огромное было искушение, но сдержался. Во-первых, это помешает плану, который уже начинал складываться. А во-вторых, расквитаться с гадом можно и получше. Только сейчас пришло в голову.

Поэтому лишь молча улыбнулся и посторонился, сделав галантный жест: пожалуйте к лифту, ваше степенство.

Сначала додумал про план.

Облегчать гебухе работу незачем.

Собрать сумку, взять из дома все деньги, какие найдутся. Записку матери надо переделать. Темнить незачем. Так и написать: гэбэ вербует меня в стукачи, грозит тюрьмой, поэтому я пускаюсь в бега. Будет возможность — свяжусь. Можно оставить про отца и про то, что он гордился бы. И про Рогачова написать: слушай, гони ты этого вурдалака, он для своей писанины из живых людей кровь сосет, в том числе из тебя.

Так. Ночной электричкой до Коломны. Оттуда до Рязани. Потом еще куда-нибудь, широка страна моя родная. Пусть попотеют, суки, побегают. Мой адрес — Советский Союз. Кстати не такой уж я опасный преступник, чтоб во всесоюзный розыск объявлять. Ничего. Живы будем — не помрем.

И не стал про это больше думать. Решено.

Переключился на приятное. На то, как поквитаться с отчимом.

В морду дать — фигня. Надо бить туда, где больней всего.

Ты стал такой гнидой из-за своего гребаного романа?

Шиш тебе, а не роман.

Какое же наслаждение испытывать ярость! И знать, как ее выплеснуть.

Ящик письменного стола, само собой, был заперт, но Марк сходил за молотком и стамеской. Фигак, фигак! Открыл.

Сейчас будет небольшой костерок.

Пошарил, пошарил — папки с рукописью не было. Перепрятал куда-то, сволочь! Лежала только общая тетрадка. На обложке написано квадратным рогачовским почерком: «Дневник 1977».

Ужасно Марк расстроился, что мести не получится. Спалить дневник — это, конечно, совсем не то. Может, там где-нибудь написано, куда делась рукопись?

Сел, стал читать.