На Среднем Дону

Глава 12

— Тут нужен человек боевитый и местный, чтобы ориентировался хорошо, — пожилой грузный подполковник с полевыми петлицами на гимнастерке недовольно помял жесткий подбородок, посмотрел тяжелым взглядом на командира саперного батальона. — Риск большой: переплывать Дон. А «язык» нужен вот так, — подполковник чиркнул ребром черствой ладони по горлу.

— Нет у меня таких.

— А Казанцев? — подали голос из угла.

— Что вы лезете ко мне с ним, — сердито буркнул комбат через плечо. И полковнику: — Мальчишка, Сергей Иванович. На рост не смотрите.

Подполковник поскреб пятнышко на коробленной доске столешницы. Кому охота посылать на такой риск кого угодно? Так ведь нужно. Комдив молчит, а по всему вынашивает что-то. Тяжело, всем нутром, как это делают усталые лошади, вздохнул.

— Посылай этого, как его… Спинозу.

— Какой из него разведчик, Сергей Иванович? Да и неместный он. Ничего не знает.

— Ну кого же? — лоснящееся жиром, в крупных складках лицо подполковника сердито застывает. Но тут же он заинтересованно вспоминает: — А это какой Казанцев? Который танк сжег?.. Подавай на Ленина, чего ждешь?

— На орден Ленина вроде и многовато, — засомневался похожий больше на железнодорожного служащего комбат. — Проверить нужно. Взрыв слышали и огонь видели, а танка на месте утром не оказалось.

— Я и говорю: подавай на Ленина, дадут Знамя. Башня и сегодня в воде лежит?.. Какие же тебе еще доказательства? — подполковник выжидательно помолчал, потом сказал решительно: — Ну вот что, зови-ка ты своего Казанцева, посмотрим.

Андрей Казанцев между тем сидел под глиняной стеной хуторского клуба. Голову осаждали обрывочные мысли, томила неясная тоска. Год войны и для него исполнился. Дорога длинная, и бездорожье, отмеченное на всем пути радостью коротких привязанностей, а больше — горечью потерь. Пробовал вспомнить прошедшее, что-нибудь поприметнее — ничего не получалось. Оборона на Миусе, Донбасс, Харьков, Оскол и, наконец, Дон. От всего виденного и слышанного за этот год осталось только чувство нескончаемой усталости и притерпелости да страх. Андрей боялся, как и в первые дни солдатчины своей. Особенно бомбежек. Однако на войне благополучие и несчастье всех, кто в ней участвует, зависят от исполнения или неисполнения приказов, и Андрей, одолевая страх, старался исполнять их хорошо. Целыми днями на жарище рыли блиндажи, наблюдательные пункты, ночью ставили заграждения, минные поля, несли наряды. Все это выматывало, истощало, как злая болезнь. Ни на что другое сил уже не оставалось.

О доме думалось постоянно. Особенно теперь, когда он был в каких-то двадцати-тридцати верстах. Их делил только Дон. Но как именно теперь они были неизмеримо далеки друг от друга!.. Днем с бугров пытливо и тревожно оглядывал знойное Задонье. Вглядывался в режущую синь до слез, будто на самом деле мог что-то увидеть в ней. Расплывчато синели сады и вербы в Дьяченково, на Залимане, заречной стороне Богучара, дальше Лофицкий лог, за которым через бугор и был его хутор.

Над Доном пулемет выбивал чечетку. Андрей потерся спиной о шершавую стену клуба, крепче охватил колени руками. «Ловкач, — подумал о пулеметчике, — тоже нудит от тоски, темноты и соседства смерти».

Ночь была духовитая, темная. Меж туч ныряла полная луна. Где-то гудел самолет. В клубе бренчало рассохшееся пианино.

— Чего топчешься, не идешь в клуб? — не поворачивая головы, спросил длинноногую дивчину, хозяйкину дочь.

Она почему-то не отходила от Андрея ни на шаг, едва он возвращался из наряда, дежурства или другого какого задания. Он шутливо-серьезно смотрел в ее серые, затененные ресницами глаза, на ее крепкие крупные губы. Потом умывался около колодца и забирался на сеновал. Один раз после бессонной ночи принес ей букетик ландышей, набранных на берегу Дона в затравевших кустах боярышника и клена, где они ставили мины.

Из клуба по-прежнему доносилась музыка. Играли плохо. Но Андрей чувствовал, как закипают в нем слезы, поднимаются и растут боль и жалость к самому себе и ко всему вокруг. Хотелось заплакать, и мешала эта голенастая и настырная девчонка. В хриплых звуках пианино чудился и весенний шум тополя у двора, и плеск воды под веслом, и зоревой холодок, и еще многое, многое, чего он в жизни не успел еще узнать и не испытал ни разу.

Коротко вздохнув, девчонка присела рядом. Подол вздернулся, прихватила, прижала ладошкой. Затихла. Тоже, видно, слушала незатейливую музыку.

«Вот навязалась!» — злобился Андрей на девчонку. Попробовал языком солоноватую полынную горечь на губах, повертел шеей, будто ему накидали за ворот остьев… Сознание, как дурной сон, не отпускало недавнее: опоясанная ревущей дорогой степь, вычерпанные до дна колодцы, потрескавшиеся до крови губы и белый, каленный до звона зной. Саперы давно потеряли счет, сколько раз им приходилось нырять в воду, тянуть бревна и латать разорванный настил, где винтом кружилась зеленая донская вода. А с бугров скатывалось и закипало у моста хриплое, обезумевшее от жары и неразберихи дорожное царство.

К полудню переправа фактически прекратила полностью свою деятельность. По обломкам настила, через пенистые полыньи в щепках, перебирались только пешие одиночки и небольшие группы. С Богучаровских высот по мосту била немецкая дальнобойная. Подошел Т-34 с развороченной башней и свернутой пушкой.

— Ничем помочь не могу, дорогой! — развел руками оглохший и почерневший саперный комбат. — Валяй на Маныстырскую!.. Некоторые туда идут!

— Да ты полюбуйся, красавец какой. Башню залатаем, пушку сменим и в бой, — не терял надежды танкист.

— Хочешь на себе — давай!..

Новый столб воды и щепы у восточного берега. Теперь уцелевший настил удерживал только стальной канат. На песчаной косе среди повозок, машин, артиллерийских упряжек стали рваться мины. Люди скопом шарахнулись на разбитый мост. К левому берегу поплыли на автомобильных камерах, отодранных от бортов машин досках, бревнах, огородных плетнях.

— Вылазь!

Т-34 струился жаром, подрагивал от бившегося под броней мощного мотора, как живое существо, покорно ждал решения своей судьбы. Командир танкистов влез на башню, обернулся в сторону, откуда летели мины. Там скороговоркой зачастили танковые пушки. Повыше элеватора с паузами им отвечало одинокое наше орудие. Из выхлопных вылетели тугие мячики черного дыма. Т-34 вздрогнул и, оставляя на песке широкие рубчатые следы, двинулся к воде. У самой воды командир танка выпрыгнул из машины, а Т-34, раздвигая мощной грудью серебристую чешуйчатую зыбь, погнал перед собою крутую волну.

На какой-то миг замерла самодеятельная переправа.

Танкист отошел к товарищам. По грязному, багровому его лицу вместе с потом текли слезы.

Впереди безмолвно вырос дымный куст песка и пламени. Огонь и еще что-то острое, режущее вошло в Андрея безболезненно, мягко, словно не было в нем ни костей, ни нервов. Андрей сделал усилие вырваться из плотных объятий чего-то тяжелого и липкого и не смог. Бухая сапогами, мимо пробегали солдаты, явственно слышались всплески воды, близкие разрывы. Огненная вспышка в его мозгу не гасла, и в свете ее четко вырисовывались меловые кручи над Доном и бугры поверх элеватора. На этих буграх делалось что-то страшное, отчего все бежали. Хотелось крикнуть, остановить бегущих, обратить на себя внимание, но тяжелое и липкое все плотнее и плотнее пеленало его, прижимало к горячему песку, кидало в душную тьму.

Очнулся далеко за полночь в мелколистых кустах тальника (сам заполз или оттащил кто?). Осторожно ощупал себя всего: вроде бы цел. Попробовал встать — в красном тумане перед глазами залетали черные мухи. Отдохнул, с усилием сел. Прямо над водой стегали длинные светлые плети: из сада над обрывом била батарея. Метрах в пятидесяти Андрей увидел темную громаду. По рокоту догадался: танк. Двое подошли к воде, поплескались, о чем-то заговорили, смеясь. Немцы!.. Где-то у элеватора строчил пулемет. Андрей пошарил на себе — оружия никакого. В кармане — двухсотграммовая толовая шашка с куском бикфордова шнура. Днем нужно было перебить кусок рельса под стальной трос для мостовой оттяжки. Переждал кружение в голове, пополз по берегу. В том месте, где Т-34 входил в воду, лежал боец в защитных шароварах с лампасами. Андрей высвободил из его окостеневших пальцев карабин, перевернул бойца на спину и отшатнулся — боец улыбался. «Фу-ух! Померещится же!» Однако потрогал ледяную руку. Только после этого, стараясь не глядеть убитому в лицо, расстегнул брезентовый патронташ на его поясе, достал золотистые обоймы патронов. Вооружившись, снова пополз к танку, устроился совсем близко под разбитой повозкой. Мотор танка работал. Один немец стоял впереди танка, вглядываясь в противоположный берег. Те двое куда-то исчезли. Тщательно прицелившись в голову, Андрей выждал очередной залп батареи и выстрелил. Немец подпрыгнул, вскинул руки кверху, упал и больше не двигался. Минут через десять от огородов показался второй. Наверное, в землянки саперов ходил.

— Wo bist du, Otto?[11]— Натолкнулся на убитого — Otto! — вырвалось чуть громче.

Андрей подождал залпа и снова выстрелил. Третий пропал надолго и вернулся от моста. Подойти к танку Андрей долго не решался. Наконец снес к берегу широкую плаху от кузова повозки и, задыхаясь от толчков сердца, колотившегося где-то под самым горлом, через люк механика залез внутрь танка. Мотор продолжал работать, и танк ритмично подрагивал. Жарко блеснули гильзы снарядов по борту. Андрей дрожащими руками сунул меж их телами толовую шашку и, весь сосредоточившись на звоне в голове и горячих толчках в виски, поджег шнур. Выбравшись из танка, он успел еще бросить карабин, обламывая ногти, выдернул из кобуры одного из убитых им немцев пистолет и, шатаясь, побежал к берегу.

Уже в воде услышал за спиной звук взрыва, и эхо у берегов повторило его. Тревожно запрыгали огни, затрещали автоматы, пулеметы.

Подполковник долгим взглядом посмотрел на плечистого ловкого парня у порога. Лысеющий лоб сбежался морщинами.

— Подойди ближе. Сколько тебе лет?

— Уже скоро восемнадцать.

— Уже скоро… Когда ж это скоро?

— В апреле, второго числа.

— Через восемь месяцев. Больше даже… Хм… — Густые брови подполковника нависали над глазами, и потому он казался угрюмым и нелюдимым. — На тот берег пойдешь, Казанцев?

— Пойду.

— Нам нужен человек, хорошо знающий эти места.

— Хорошо не хорошо, а знаю. На ссыпку хлеб возил. Есть знакомые в Галиевке.

Широкий язык пламени на гильзе качнулся от близкого разрыва. Матово блеснули толстый нос, лоб, щека подполковника. Цепкие глаза под нависшими бровями придирчиво ощупывали сапера.

— Не боишься?.. Убить могут, а то и в плен. А-а?

Казанцев, стоя все там же, у порога, пожал плечами. Смуглое лицо раздвинула улыбка:

— Все может случиться.

— Ну что ж, сынок, иди.

— Сегодня идти?

— Скажу потом. Завтра придут полковые разведчики. Готовься, — морщины на лбу подполковника разгладились, — И молчи. Никому. Даже взводному.

Два дня ползали на животах по пескам и высохшим, затканным паутиной вырубкам тальника, цепкому ежевичнику, выбирали место переправы.

— Капустные низы у озера — лучшего места не придумаешь, — советовал Андрей.

— Почему? — сомневался лейтенант, внимательно щупая берег по-своему.

— На кручи под элеватором не залезть — метров семьдесят, а то все сто высота, до самой Грушевки. По тальнику и песчаной косе ниже хутора у них непременно заставы. Капустники — место глухое, под самым носом у них, да и подход по рукаву.

Из садов левее спуска к переправе ударил пулемет.

— Он у них все время там. И не один. От капустников и в саму Галиевку попасть легче.

В кустах меж меловых размывов кручи у элеватора замелькал немец. Впереди солдата на поводке рвалась собака. Андрей выбрал за кочкой место поудобнее, не спеша приложился щекой к нагретому дереву винтовочного ложа.

— Не промахнись! — предупредил лейтенант.

У крутой дорожки, сбегавшей к затопленным лодкам, овчарка взвилась вверх, волчком закружилась на месте, бешено кусая рваный бок, и наконец упала. Немец с первого же выстрела бросился бежать, успел скрыться в низине.

Лейтенант тоже выстрелил, и в крайнем к спуску дворе завыла вторая собака.

— Ну, у них, кажется, две всего и было, — сказал лейтенант и сполз вниз. По мясистому багровому лицу его градом катился пот.

— Спускаться нужно отсюда, лейтенант, — сказал Андрей, глядя на зеленую, в чешуйчатых блестках, гладь реки. — Течением как раз и вынесет к месту.

По Дону третий день шла мотылика — пора стерляди. Первый день — полная, теперь же плыли одни крылышки: брюшки обгладывала рыба.

Разведчики спустили баркас. Луна всходила поздно, маслянистая вода тускло отражала звездное небо, воронками свивалась на середине. С нажаренных за день бугров спускался горячий воздух, чуть заметно колыхал меж берегов прохладу.

— Плавать все умеют? — обернулся Андрей к лейтенанту.

— Умеют. Садись на весла, — подтолкнул лейтенант Андрея в плечо.

Вышли, куда и рассчитывал Андрей. Подождали у воды некоторое время, затопили баркас в кустах. Из дубняка на той стороне пулемет выбивал лихую чечетку. На болотце, в стороне Терешково, простонал и затих кулик, квакали лягушки. Товарищи Андрея оглядывались и прислушивались с тем же чувством оголенности и утери безопасности, что и он. У самой воды сырость была чувствительнее, чем на песчаных буграх, под гимнастерку воровато крался озноб.

— Пошли! — махнул рукой лейтенант.

Впереди, первое время озираясь и поднимая ноги, как в воде, пошел Андрей. Капустниками, садами, кукурузищами вышли на окраину Галиевки и поднялись через дорогу вверх. За старой клуней нос к носу столкнулись с дюжим гитлеровцем. Из-за спины Андрея бесшумно, по-змеиному, метнулась тень, холодно вспыхнула сталь ножа, прозвучало задушенно, хрипло!..

— Держите! Держите его! Ноги, ноги!..

Немец был большой, сильный. От него разило потом и еще чем-то чужим и отталкивающим. Ноги под Андреем все тише и тише вздрагивали, волной прошла несколько раз судорога. Из горла, как из опрокинутого кувшина, булькала, била ручьистая, тяжелая на запах кровь.

Андрей отвалился в сторону, зажал руками рот.

— Хлебни! — сержант-разведчик на коленях отполз от немца, отстегнул от пояса флягу, отвернул крышку, протянул Андрею: — Ну вот и хорошо. В клуню его, в солому, — кивнул он на немца. — Пускай по медвежьему запаху ищут.

— А здоровый боров. Отъелся на наших хлебах.

Разведчики все выполняли деловито, просто, привычно и быстро. Андрей старался не смотреть никому из них в глаза, стыдился своей слабости. Наблюдая за ними и слушая их разговоры, он постепенно успокоился, думая, что все закончится благополучно.

В полночь нашли «знакомца» Андрея, старика Самаря. Ничего не спрашивая, старик вылез из шалашика в кустах бузины, смело пошел за Казанцевым в огород.

— Ты один тут, дедушка? — выступил из тени и приблизился к Самарю вплотную лейтенант.

— Один. — Самарь подолом рубахи вытер лицо, отвечал с готовностью. — В земляночке живу. Всех гонят на степные хутора, расстрелом грозят.

— А ты что же?

— Я свое отбоялся. Сад, огород стерегу да домишко. Какой ни на есть, а спалят, — зашелестел скошенным бурьяном под ногами, перегнулся через плетень, вглядываясь в спутника Казанцева: — А ты кто такой?

— С той стороны. Свой.

— Советские, значит?.. Да оно и я свой, не немецкий.

— Где тут у них что стоит, не приметил?

— Стоит не так чтобы и много. Похоже — меняются они, сынок, — почувствовав в стоящем за плетнем старшего, старик говорил только с ним. — В Терешкову, Монастырщину тальянцы пришли будто. У нас немцы пока, — дед брезгливо плюнул под ноги. — У школы, по всему, штаб полевой. Во дворах за элеваторами какие-то трубы чертячьи, як самоварные. Стреляют из них. В Дьяченково, Купянке, на Залимане у него тяжелые стоят. Утром и вечером бьют. Танков нет. Были да ушли куда-то…

Лейтенант переспрашивал, уточнял, мычал себе под нос что-то. Дед толкал его нестарческой рукой в плечо, поправлял шепотом, не соглашался или поддакивал.

— Нажать хорошенько — побегут, не оглянутся, — дед Самарь взял за рукав Андрея и потянул его ближе к лейтенанту: — А я этого хлопца знаю.

— Так и я знаю тебя, дед.

Старик отпустил рукав, вздохнул, пожаловался:

— Мабуть, не усижу я тут долго. Подамся на степные хутора. — Хитро глянул на Андрея: — И до Черкасянского дойду.

— Ты, дед, про меня там молчи. Узнают — больше беспокоиться будут.

— Ин ладно, — согласился старик и высморкался, вытер пальцы о штанину. — А вы зараз куда же?

Лейтенант перехватил Андреев взгляд, ответил:

— На тот бок.

— А успеете?

— Успеем.

— Старик он, возможно, и хороший, а правду знать о нас ему не следует, — пояснил лейтенант Андрею, когда они кукурузищами пробирались назад к клуне, где их ждали остальные.

По-прежнему было темно. В стороне Подколодновки за Доном небо наливалось краснотой, как при пожаре: вскоре должна была взойти луна. Шли молча, цепочкой. Километра через три-четыре наткнулись на меловые ямы.

— Богучар и окрестности тут хорошо будут видны, — сказал Андрей.

Лейтенант опустился на корточки, стал пальцами ощупывать проследок к ямам. Начинало светать, и в пепельно-жидких сумерках ясно вырезались свежие колесные следы.

— Опасно. Вдруг дураку какому взбредет за глиной ехать.

Устроились метрах в семистах повыше и ближе к дороге в глубокой теклине с густой ширмой жилистых корневищ сибирька и татарской жимолости.

Едва проклюнулась зорька, заговорила дьяченковская батарея. Потом из Богучара через Дьяченково на Монастырщину потянулись машины. Луговой дорогой между стогами и копнами сена на Терешково пошли повозки. От Дона навстречу им двигались тоже машины и повозки. Пылили одинокие мотоциклисты и бронемашины. Ожила дорога и на Галиевку.

Часов около десяти над Богучаровским шляхом повис густой шлейф пыли. Разрастаясь, он тянулся к небу и медленно подвигался в сторону Галиевки.

— Полюбуйтесь на чудо! — сержант указал на дорогу. Из низины вынырнул грузовик. За ним привязанный к буксирному крюку по дороге волочился плетень. — Вот они какие подкрепления подбрасывают.

Через полчаса грузовик вернулся в Богучар. Плетень лежал в кузове. Часа через два грузовик тем же ходом снова прошел в Галиевку.

— Видать, тонко у них тут, — сделал вывод сержант.

Андрей и второй разведчик, Леха, свернувшись в сухой и прохладной вымоине, спали. От солнца их закрывал полог из корневищ. Сержант время от времени притягивал ветки жимолости, срывал и жевал терпкие и кислые зернистые плоды ее, чтобы заглушить жажду.

Солнце свернуло на полдень, и тень от куста почти исчезла. Песковатская сторона Богучара и Залиман подернулись тусклой марью. Под горой у Дона — Терешково с двухглавой церковью. От Терешково на Красногоровку и Монастырщину уходят серые меловые кручи. Вдоль Дона — кудрявая зелень леса. За Дьяченково желтеют неубранные хлеба.

Лейтенант расстегнул маскхалат, распахнул ворот гимнастерки, сказал с напускным недовольством:

— Сколько мы ходим с тобой вместе, Корякин, а воды никогда у тебя нет.

— Зато у меня другое есть, — сержант белозубо оскалился, ласково погладил обшитую сукном флягу на поясе.

— Эх, — разочарованно вздохнул лейтенант и потянулся к ощипанному кусту жимолости. — Давно бы списал я тебя в пехоту, да парень ты лихой.

— На войне, товарищ лейтенант, своей смертью не помирают. И для больных, и для здоровых, собравшихся до ста прожить, война отмеривает свой век. Всех равняет, на все у нее свои сроки. Так буду я выглядывать ее да трястись.

— Или грудь в крестах, или в голова в кустах?

— А хотя бы и так, — усмехнулся одной щекой Корякин. — Первыми ловят пули трусы, товарищ лейтенант.

— Счастливая философия, а главное — убедительная… Ты куда? — спросил лейтенант Андрея.

Казанцев показал над головой флягу:

— В балке вода должна быть. — Перевел из-за спины автомат на живот, поправил запасные диски на ремне. — Я скоро. Дела тут для меня все одно нет.

— Чудный парень, — покачал сержант головой вслед нырявшему прыжками по балке Казанцеву. — А крови боится.

— А ты не боишься? — Леха вылез из теклины, стал смотреть на луг, где вытянулись длинные тени от скирд.

— Свою жалко, а их, — маленькие, ослепленные солнцем глаза Корякина прижмурились, вытянулись в щелку, на руке, державшей бинокль, побелели суставы. — Я бы из них, гадов, всю, по капле, выцедил.

— А мне боязно и свою, и чужую цедить, — Леха зевнул, пошарил глазами, где фляга, обшитая сукном. — Что ж, разведка… Азартная игра! А отойдешь — и другой человек.

В стороне Богучара над бугром снова вспухло пыльное облако, позлащенное солнцем. Снова шел грузовик с плетнем.

— Ну нехай тягают, тешатся. Мы им еще устроим, — защищаясь щитком ладони от солнца, пообещал лейтенант.

Жара спала. Перистые облака над Доном гасли, будто пеплом покрывались. По горизонту, обещая зной на завтра, бродила сизая дымка.

«Хоть бы дождик собрался», — тоскливо оглядел лейтенант чистое и тихое вечернее небо. За многие месяцы успел уже привыкнуть к соседству смерти, но иногда на душе становилось так тягостно, тоскливо, хоть вой. И сегодня так. Там, куда падало солнце, было тихо и неправдоподобно мирно. За бугром то и дело погромыхивало, совсем близко стучали пулеметы и автоматы. С прохладой фронт оживал.

— У колодца, говоришь, взяли?

— Так точно. Корякина с Лехой отправил к баркасу, а с Казанцевым зашли еще раз проведать его знакомца. И тут слышим — гремит по дорожке к колодцу. Пересолил гад.

— Казанцев, Казанцев… Сапер? — воспаленные красные от бессонницы глаза подполковника округлились обрадованно, рытвинами обозначились крупные морщины на лице. — И что ж он, знает местность?

— Знает, товарищ подполковник. Кстати, он, действительно, перебил экипаж и танк взорвал. Этот знакомец его рассказывал, что на другой день, как мы отошли, немцы хоронили трех танкистов у школы. И в тот же день утащили на Богучар остатки танка. В Богучаре у них ремзавод, наверное…

Грохоча по порожкам, в блиндаж командира полка вошел немец в сапогах и трусах. За ним майор, начштаба. Немец моргнул заплывшим глазом, покосился на разведчика.

— Так ничего путного и не сказал, сукин сын, — пожаловался молодцеватый майор. — Заладил одно: «Гитлер капут» и ни с места.

— Ничего. B дивизии и там дальше заговорит. Сейчас же отправить его в дивизию. Полковник Семенов только что звонил, справлялся.

— Так в трусах и отправить?

— Найди что-нибудь. Только не красноармейское, — командир полка ненавидяще обмерял взглядом немца, пояснил разведчику: — Сорок первый забыть не могу, когда немцы выбрасывались к нам в тыл в красноармейской форме, — помолчал, что-то вспоминая, и уже другим тоном сказал начштаба: — На разведчиков пиши наградные. На сапера тоже.